Первичный крик

Эта книга посвящена моим пациентам, которые оказались настолько реалистичны, что сумели понять, что больны, и решили положить конец бесплодной борьбе. Посвящаю свой труд и юным гражданам мира — надежде человечества.

Новое предисловие

Прошло около тридцати лет с тех пор, как я написал первое сообщение об открытии мной фактора, лежащего в основе любого невроза. За прошедшие тридцать лет мне пришлось вести тысячи пациентов, но это не изменило основного содержания, ибо я чувствую, что то, что было написано в «Первичном крике» тогда, сохраняет свою истинность и сегодня. Естественно, изменения произошли —также, как имели место улучшение и дальнейшая разработка материала, но истины, изложенные в первом издании «Первичного крика», остались незыблемыми.

Поскольку книга была начата тридцать лет назад, то совершенно очевидно, что в свете современных знаний в ней содержится ряд неточностей. Правда, вместо того, чтобы с высоты современных воззрений переписывать спорные места, мне показалось предпочтительным просто указать на те области в изложении оригинального материала, которые могут вызвать недоразумения. Например, читатель может подумать, что курс первичной терапии занимает полгода. Это не так. В среднем пациент встречается с врачом в течение тринадцати — шестнадцати месяцев. Может также показаться, что терапевтические сеансы, как правило, протекают спокойно и гладко, одно чувство вытекает из другого ровно и непрерывно. Но в действительности больной в течение сеансов первичной терапии может переживать и трудные времена, особенно когда ему приходится лицом к лицу сталкиваться с тяжкими травмами своего раннего детства. Бывают также периоды плато, когда больной

не испытывает по этому поводу ровно никаких чувств. Такие периоды могут длиться неделями. Теперь мы знаем, что плато необходимы — это восстановление душевных сил, обретение способности снова ошущать давно забытые первичные чувства.

Первичные родовые и ранние детские воспоминания и чувства преследуют человека годами, подчас много лет; они становятся частью жизни. Иногда, начиная сеансы лечения, мы не знаем, сколько лет будет больной чувствовать то, что пережил при рождении. Кроме того, мы открыли, что изменения психики, причем достаточно глубокие, продолжают иметь место в течение долгого времени после того, как истекли пять лет возвращенного первичного чувства. Это не означает, что терапия длится пять лет. По истечении первого года (или около того) больной овладевает инструментом улучшения своего самочувствия. Но процесс лечения продолжается, просто он отделяется от врача и сливается с жизнью, становясь с нею одним целым. Еще одно преимущество ретроспективного взгляда: мы теперь знаем, что говорят о созданной нами психотерапии. Она действительно способна излечить невроз.

Теперь мы стали намного более квалифицированными, чем раньше, сегодня психотерапевт в своей практике может добиться немыслимой прежде точности диагностики и лечения. Кроме того, проведенные за истекшие годы исследования добавили очень многое в сокровищницу знаний. Но в представленной мною тогда работе было нечто такое, чего мне не придется испытать больше никогда — сколько бы книг я ни написал — это головокружительный восторг открытия мира, куда до сих пор не удавалось проникнуть никому, мира, который оставался неизвестным человеку на протяжении многих тысяч лет. То было крайнее волнение от ежедневного познавания чего‑то нового о человеческих существах и человечестве. Было восхищение от сознания того, что мне удалось отыскать способ обращения вспять того, что выковала история, путь устранения несчастий и мук человечества. В книге присутствует дух первых дней открытия, в ней отражен свежий взгляд человека, воспитанного, подобно большинству его собратий по профессии, в банальностях и приземленной суете традиционной психологии, и бывшего уверенным в том, что проникновение в тайны

бытия — весьма, впрочем, избитое — дается только профессиональной подготовкой и неограниченной властью над другими человеческими существами.

«Первичный крик» не только изменил к лучшему жизнь многих людей во всем мире, он изменил — и навсегда — мою собственную жизнь. Возможно, эта книга изменит и вашу жизнь. Если так, то считайте книгу подарком, сделанным мною ради улучшения вашей жизни.

Артур Янов Центр первичной терапии Венеция, Калифорния, США

Введение

Открытие первичной родовой боли

Несколько лет назад мне пришлось услышать нечто такое, что буквально перевернуло мою профессиональную жизнь и жизнь моих пациентов. То, что я услышал, может изменить саму природу психотерапии в том виде, в каком мы ее сегодня знаем, — то был жуткий нутряной крик молодого человека, рухнувшего на пол во время психотерапевтического сеанса. Я могу уподобить этот вопль лишь душераздирающему крику человека, которого собираются убить. Моя книга посвящена именно этому воплю и тому, что он может означать для раскрытия тайны возникновения неврозов.

Молодого человека, испустившего тот незабываемый крик, мы условно назовем Дэнни Уилсоном, и пусть он будет двадцатидвухлетним студентом колледжа. Он не страдал ни психозами, ни истерией; нет, это был бедный студент — замкнутый, впечатлительный и спокойный. В перерыве группового сеанса психотерапии он рассказал нам историю о человеке по имени Ортиз, выступавшем в то время на лондонской сцене. Этот Ортиз являлся публике, завернутый в пеленки и сосал молоко из бутылки. Все время своего выступления актер громко вопил: «Мама! Папа! Мама! Папа!» Он выкрикивал эти слова во всю недюжинную силу своих легких. В конце выступления он извергал содержимое желудка в пластиковый пакет. Публике тоже раздавали пакеты и советовали посладовать его примеру.

Потрясение, которое Дэнни испытал от увиденною и услышанного в театре, побудило меня попробовать что‑нибудь примитивное, что прежде ускользало от моего внимания. Я попросил Дэнни покричать: «Мама! Папа!» Дэнни отказывался, говоря, что не видит никакого смысла в таком ребяческом действии; кстати, если честно, то я и сам никакого смысла в этом не видел. Но я настаивал на своем, и Дэнни наконец уступил. Начав выкрикивать требуемые слова, он заметно расстроился. Внезапно он рухнул на пол и принялся извиваться, словно в мучительной агонии. У него участилось дыхание, но он продолжал сдавленно выкрикивать: «Мама! Папа!» Эти слова вырывались из его горла почти непроизвольно, с непередаваемым хрипом. Казалось, он пребывает в коме или в гипнотическом трансе. Корчи уступили место мелким судорогам, и наконец несчастный испустил такой душераздирающий и громкий вопль, что дрогнули стены моего кабинета. Весь этот эпизод длился не более нескольких минут, и ни я, ни Дэнни, так и не смогли понять, что же произошло. После того как припадок миновал он сказал мне лишь одно: «Я сделал это! Я сам не знаю, что именно, но я могу чувствовать».

То, что произошло с Дэнни, поставило меня в тупик на несколько месяцев. До этого я проводил сеансы интуитивной терапии в течение семнадцати лет — в качестве психиатра, социального работника и в качестве психолога. Я учился в психиатрической клинике, где следовали заветам Фрейда, и в психиатрическом отделении Госпиталя Ветеранов Администрации, где им следовали не очень старательно. Несколько лет я работал в психиатрическом отделении детской больницы в Лос–Андже- лесе. За все время своей врачебной карьеры мне ни разу не приходилось видеть ничего даже отдаленно похожего. Так как я записал на пленку то достопамятное вечернее занятие, то у меня была возможность снова и снова прослушивать запись, что я и делал на протяжении следующих нескольких месяцев, силясь найти разгадку. Но я не мог ее найти.

Однако вскоре мне выпала возможность узнать об этом феномене несколько больше.

Один из моих пациентов, тридцатилетний мужчина, которого я здесь назову Гэри Хиллардом, с большим чувством рас

сказывал мне о своих родителях, которые постоянно ругались, не любили его и вообще испортили ему жизнь. Я попросил его громко позвать родителей. Пациент отказался. Он «знал», что родители не любили его, так какой же прок их звать? Я упросил его пойти навстречу моему капризу. Скрепя сердце и не особо стараясь, он принялся звать мамочку и папочку. Вскоре я заметил, что дыхание его стало чаще и глубже. Его зов превратился в полностью непроизвольный акт, он принялся извиваться, содрогаться в конвульсиях, а потом испустил ужасный крик.

Мы оба испытали подлинное потрясение. То, что, как я полагал, было случайностью, идиосинкразической реакцией одного пациента, почти в точности повторилось у другого.

После того как Гэри успокоился, его буквально затопили прозрения. Он сказал мне, что в тот момент вся его жизнь из разрозненных кусочков сложилась в цельную картину. Этот средний, ничем не выдающийся человек на моих глазах превращался в совершенно другую личность. Казалось, он впервые в жизни проснулся, все его чувства открылись, казалось, что он наконец понял самого себя.

Воодушевленный сходством этих двух случаев, я принялся еще более внимательно прослушивать записи сеансов Дэнни и Гэри. Я старался проанализировать материал и вычленить из неготе общие факторы или примененные мною методики, которые вызвали эту необычную реакцию. Постепенно стал вырисовываться смысл происшедшего. Следующие несколько месяцев я пробовал различные модификации и подходы, прося больного позвать родителей. Каждый раз такой зов приводил к одному и тому же драматическому результату.

В итоге я начал рассматривать этот крик как следствие центральной универсальной боли, присутствующей у каждого невротика. Я назвал эту боль первичной болью, ибо именно она является исходным ранним страданием, на котором строится весь наступающий позднее невроз. Моя точка зрения, которую я готов отстаивать заключается в том, что такая боль существует у любого невротика все время его жизни, в каждую ее минуту, независимо от формы невроза. Эта специфическая боль зачастую не осознается, так как она диффузно распространена по всему организму, поражая внутренние органы, мышцы, кровь,

лимфатическую систему и нарушает в конце концов и наше поведение.

Первичная психотерапия направлена на искоренение этой первичной боли. Это революционная психотерапия, ибо она предусматривает опрокидывание невротической установки одним мощным потрясением. Никакое ослабленное, стертое потрясение не сможет, по моему мнению, устранить невроз.

Теория первичной боли явилась результатом моих наблюдений и размышлений о том, почему имеют место столь специфические изменения. Я должен подчеркнуть, что теория не может предшествовать клиническому опыту. Видя, как Дэнни и Гэри извиваются на полу в муках первичной боли, я не имел ни малейшего понятия о том, как назвать такую реакцию. Теория возникла потом, она расширялась и углублялась на основании исследования пациентов, которые один за другим излечивались от неврозов.

Эту книгу можно рассматривать как приглашение исследовать природу революции, которую она вызвала.

1

Проблема

Теория — это смысл и значение, которые мы придаем определенной последовательности наблюдаемых нами реальных событий- Чем больше соответствует теория реальному положению вещей, тем более она ценна. Ценная, или валидная теория позволяет нам делать предсказания, так как соответствует природе того, что мы наблюдаем.

С времен Фрейда мы привыкли полагаться на апостериорные теории — то есть, мы использовали наши теоретические построения для объяснения или рационализации (уразумения) уже происшедшего, свершившегося, того, что случилось прежде. По мере нарастания количества и сложности наблюдаемых данных мы попали в запутанный лабиринт разнообразных теоретических систем и школ. В современной психотерапии преобладают фрагментарность и специализация; кажется, что само понятие невроза приобрело такое множество форм за последние полстолетия, что из психологического лексикона исчезло не только слово «излечение», но и само слово «невроз» перестали употреблять, заменив его на обозначения, относящиеся к разным аспектам проблемы. Так, существуют книги, посвященные ощущениям, восприятиям, обучению, познанию и т. д., но нет ни одной книги, посвященной тому, как излечить страдающего неврозом больного. Невроз представляется всякому, кто имеет наклонность к теоретизированию, таким, каким этот человек его себе мыслит — фобией, депрессией, психосоматическим нарушением, неспособностью к действию, нерешительностью. С времен Фрейда психологи привыкли

заниматься симптомами, но не причинами, их порождающими. Нам до сих пор не хватает своего рода унифицированной структуры, которая могла бы предложить конкретные указания по поводу того, как вести больного во всякий час проведения психотерапии.

Еще до того, как я пришел к созданию первичной терапии, я, в общих чертах, конечно, представлял, чего мне следует ожидать от каждого конкретного пациента. Но тем не менее, отсутствие органической связи и непрерывной преемственности между сеансами весьма меня тревожило и раздражало, так же как оно и сейчас раздражает многих моих коллег. Мне казалось, что я безуспешно и хаотично латаю дыры. Как только в защитной системе пациента появлялась течь, я немедленно, забыв обо всем остальном, кидался туда, чтобы ее заткнуть, как легендарный голландский мальчик. На одном сеансе я анализировал сновидения; на следующем занимался свободными ассоциациями; проходила неделя и я сосредоточивал усилия на прошлых событиях, в прочие же моменты удерживал пациента на понятии «здесь и сейчас».

Подобно многим моим коллегам я шатался под грузом сложности проблем, предъявляемых мне каждым страдающим пациентом. Предсказуемость, этот краеугольный камень адекватного теоретического подхода, зачастую уступала место своего рода воодушевленной вере. Мною руководило невысказанное внутреннее кредо: при достаточном внимании пациент рано или поздно научится понимать себя достаточно хорошо для того, чтобы контролировать свое невротическое поведение. Теперь, однако, я полагаю, что невроз — сам по себе — не имеет ничего общего со знанием.

Невроз — это болезнь чувства. По самой своей сути, невроз — это подавление чувства и его трансформация в широкий диапазон невротического поведения.

Безумное, умопомрачительное количество и разнообразие невротических симптомов — от бессонницы до половых извращений — привели нас к мысли поделить неврозы на категории. Но различие симптомов не означает наличия множества различных болезней; все без исключения неврозы происходят от одной–единственной специфической причины, произрастают

на одном стволе, и отвечают на одно и то же специфическое лечение.

Мы признаем, что Фрейд был гением, но он завещал нам два неудачных положения, которые были восприняты нами как евангельские истины. Одно положение заключается в том, что у невроза нет начала — другими словами, родиться человеком в человеческом обществе уже означает быть невротиком. Другое заключается в том, что человек с самой сильной защитной системой обязательно будет лучше всего приспособлен к жизни в обществе, умея управлять своим поведением.

Первичная терапия базируется на допущении, что мы рождаемся самими собой. Мы не рождаемся на свет без неврозов и психозов. Мы просто рождаемся.

Первичная терапия заключается в разрушении, демонтаже причин напряжения, защиты и невроза. Так, основным постулатом первичной терапии является утверждение, что самые здоровые люди — это те, кто свободен от защиты. Любая причина, способствующая построению более сильной защиты, углубляет невроз. Такая причина заключает невротическое напряжение во внутренних слоях механизмов защиты, а это, конечно, помогает больному лучше контролировать свое поведение, но усиливает внутреннее напряжение, которое продолжает разрушительно влиять на личность.

Я не баюкаю себя умствованиями, что мы, дескать, живем в эпоху неврозов (или тревожности), и поэтому следует ожидать, что все без исключения люди страдают неврозом. Скорее, мне представляется, что существует нечто, помимо улучшения социальной адаптации поведения, нечто, помимо облегчения симптомов, нечто, требующее глубокого и детального понимания мотиваций пациента.

Есть состояние совершенно отличное оттого, какое мы себе представляем: состояние жизни без напряжения, без защиты, состояние, пребывая в котором человек полностью является самим собой, испытывая глубокое чувство внутренней цельности. Это то состояние, какого мы можем достичь с помощью первичной терапии. Люди, прошедшие такое лечение, становятся и остаются самими собой.

Это вовсе не означает, что люди, прошедшие курс первичной терапии, никогда больше не будут испытывать горе или чувствовать себя несчастными. Но это означает, что несмотря на все пережитые страдания, эти люди смогут отныне реалистично противостоять проблемам, с которыми им неизбежно придется сталкиваться в реальной жизни. Они не станут больше прикрывать реальность притворством, и не будут страдать от хронического, необъяснимого и невыразимого напряжения или страха.

Первичная терапия была с успехом испробована в лечении широкого диапазона неврозов, включая героиновую зависимость. Сеансы первичной психотерапии внутренне связаны между собой, и в большинстве случаев психотерапевт может предсказать особенности течения терапии у каждого конкретного пациента. Это утверждение имеет большое значение, ибо, если мы сможем излечивать невроз упорядоченным и систематизированным способом, то будем также в состоянии выделять те факторы, которые препятствуют излечению.

2

Невроз

В мы созданы своими потребностями. Мы рождаемся с

потребностями, и подавляющее большинство из нас умирает, проведя жизнь в борьбе с за удовлетворение потребностей, многие из которых так и остаются для нас недостижимыми. Я говорю отнюдь не об избыточных потребностях — просто быть накормленным, согретым и сухим, расти и развиваться в определенном для нас темпе, получать заботу, ласку и побуждающие стимулы. Эти первичные потребности являются главными в реальности, представленной маленькому ребенку. Невротический процесс начинается тогда, когда эти потребности остаются неудовлетворенными — независимо от длительности периода неудовлетворенности. Новорожденный не знает, что его должны взять на руки, когда он плачет, как и не знает, что его не следует лишком рано отлучать от груди, но если эти потребности не удовлетворяются, младенец испытывает боль.

Сначала ребенок сделает все, что в его силах для того, чтобы добиться удовлетворения потребности. Он будет протягивать ручки, чтобы его вынули из кроватки, будет плакать и кричать, когда он голоден, он будет сучить ножками и сильно ворочаться, чтобы привлечь внимание к своим нуждам и получить требуемое. Если в течение какого‑то времени потребности останутся неудовлетворенными, если ребенка не возьмут на руки, не поменяют пеленки и не накормят, он будет испытывать боль до тех пор, пока либо родители не сделают требуемое, либо пока сам ребенок не заглушит боль, отказавшись от по

требностей. Если боль достаточно сильна, то может наступить смерть, как это было показано на некоторых случаях смерти детей в специализированных детских учреждениях.

Так как ребенок не может самостоятельно преодолеть чувство голода (ведь он не может встать и подойти к холодильнику) или отыскать замену ласке и уходу, то ему приходится отделять чувство (голод, желание быть взятым на руки) от сознания. Такое отделение своего «я» от потребностей и чувств является инстинктивным приемом, призванным притупить избыточную боль. Мы называем это расщеплением. Организм расщепляется для того, чтобы защитить свою целостность. Однако это отнюдь не означает, что неудовлетворенные потребности исчезли. Напротив, они на протяжении всей жизни оказывают на человека сильное давление, направляя интересы и производя соответствующие мотивации, направленные на удовлетворение скрытых потребностей. Но вследствие того, что потребности эти причиняют боль, они оказываются подавленными сознанием, и поэтому индивид вынужден искать заменяющие, компенсирующие вознаграждения. Другими словами, он вынужден получать удовлетворение потребности символически. Поскольку человек был ранее лишен возможности самовыражения, он может позже испытывать непреодолимое желание и побуждение заставлять других слушать и понимать себя.

Но дело не ограничивается тем, что неудовлетворенные потребности, которые доходят до невыносимой степени, вытесняются из сознания, отделяются от него, но и сами чувства, которые вызываются удовлетворением этих потребностей, перемещаются в другие области, где возможен их более полноценный контроль и где они приносят облегчение. Так мучительное чувство может облегчаться мочеиспусканием (позже половым актом), или его можно облегчить, задерживая дыхание. Ребенок с неудовлетворенными потребностями учится маскировать свои чувства и заменять истинные потребности символическими. Став взрослым, такой ребенок не чувствует потребности сосать материнскую грудь, потребности, возникшей вследствие раннего резкого отлучения от груди, но становится заядлым курильщиком, не выпускающим сигареты изо рта. Потребность курить является символической потребностью, и суть невроза зак

лючается в стремлении удовлетворить эту символическую потребность.

Невроз — это символическое поведение, призванное защитить больного от нестерпимой психологической боли. Невроз является устойчивым непреходящим состоянием, которое непрестанно самовозобновляется, так как символическое удовлетворение не способно удовлетворить реальную потребность. Для того же, чтобы удовлетворить реальную потребность, ее надо почувствовать и пережить. К несчастью, боль погребает эти чувства в недоступных глубинах сознания. После того как реальные потребности вытесняются, организм приходит в состояние постоянной «боеготовности». Такое состояние называют состоянием напряжения. Это напряженное состояние побуждает ребенка, а позже и взрослого удовлетворять потребность любым доступным путем. Такое состояние постоянной готовности необходимое условие выживания младенца: ребенок может умереть, если оставит всякую надежду на удовлетворение своих потребностей. Организм стремится выжить любой ценой, и такой ценой становится невроз — отключение неисполненных телесных потребностей и чувств, потому что боль становится настолько сильной, что ей невозможно противостоять.

Все, что естественно, то и является реальной потребностью — например, расти и развиваться в правильном для данного индивида темпе. Для ребенка такой нормой является своевременное отлучение от груди; нормально также, когда ребенка не заставляют начинать ходить или говорить раньше положенного ему времени; нельзя также заставлять ребенка ловить мяч до того, как его нервные структуры созреют для такого действия сами и действие перестанет доставлять ребенку дискомфорт. Невротические потребности неестественны — они, эти потребности развиваются из неудовлетворенных естественных потребностей. Мы не приходим в этот мир с потребностью слушать похвалы, но если все усилия ребенка практически с самого рождения не получают поддержки и вызывают только порицания, если ребенка заставляют почувствовать, что он не в силах ничего сделать, чтобы заслужить любовь родителей, то у такого ребенка развивается стремление постоянно слышать похвалу.

Точно также потребность в самовыражении может быть подавлена у ребенка хотя бы тем, что его никто не слушает. Такое пренебрежение может впоследствии обернуться неудержимой потребностью все время говорить.

Любимый ребенок — это ребенок, все естественные потребности которого удовлетворяются. Любовь бережет ребенка от боли. Нелюбимый ребенок испытывает боль, так как его потребности остаются неудовлетворенными. Любимому ребенку не нужны похвалы, так как его не порицают. Его ценят за то, каков он есть, а не за то, что он может сказать или сделать что- то для удовлетворения потребностей своих родителей. Любимый ребенок не вырастает во взрослого с неуемной тягой к сексу. В детстве родители держали его на руках и ласкали, поэтому такому человеку не надо прибегать к сексу для того, чтобы удовлетворить эту раннюю потребность в ласке. Реальные потребности вырастают изнутри, а не наоборот. Потребность в пребывании на руках и в ласке есть часть потребности во внешней стимуляции. Кожа — наш самый большой орган чувств и требует, по крайней мере, не меньшей стимуляции, чем остальные органы чувств. От недостатка стимуляции в раннем периоде жизни могут произойти катастрофические последствия. Органы и системы, оставшись без надлежащей стимуляции, могут начать атрофироваться; напротив, как показал доктор Креч[1], при адекватной стимуляции органы растут и развиваются нормально. Таким образом, человеку в детстве необходимы как ментальная, так и физическая стимуляция.

Неудовлетворенные потребности вытесняют любую другую активность человека до тех пор, пока они не исполняются. Как только потребность удовлетворяется, ребенок обретает способность ее чувствовать. Если же потребность не удовлетворяется, ребенок испытывает только напряжение, каковое представляет собой чувство, отделенное от сознания. Без этой необходимой связи невротик не способен чувствовать. Невроз — это патология чувства.

Невроз начинается не в тот миг, когда ребенок подавляет свое первое чувство, в этот момент начинается лишь процесс невротизации. Ребенок гасит свои чувства поэтапно. Каждое следующее подавление и отрицание потребности еще немного выключает чувства. Но наступает некий критический момент, когда происходит решающий сдвиг, и в личности ребенка происходит окончательное выключение чувства, при этом представления становятся скорее нереальными, чем реальными, и начиная с этого критического момента мы можем считать ребенка невротиком. С этого времени он начнет оперировать системой двойною «я» —реального и нереального. Реальное «я» — это реальные потребности и чувства организма. Нереальное «я» — это ложный покров чувств, который становится фасадом, который необходим невротическим родителям для удовлетворения их собственных потребностей. Родитель, который испытывает потребность в постоянных изъявлениях уважения, так как его когда‑то унижали собственные родители, может потребовать от своего ребенка раболепного поведения, не допуская, чтобы он дерзил или даже просто отстаивал собственное мнение. Инфантильные родители могут требовать, чтобы ребенок скорее вырастал и начал выполнять взрослые обязанности и стал взрослым задолго до положенного ему срока — с тем, чтобы родитель мог оставаться избалованным ребенком.

Не всегда требования к ребенку вести себя фальшиво выражаются явно. Ребенок рождается по потребности своих родителей и борьба его за удовлетворение этой чуждой ему потребности, начинается буквально с момента рождения. Его могут заставлять улыбаться (чтобы выглядеть счастливым), нежно лепетать, махать ручкой на прощание, позже его могут заставлять сидеть или ходить, а еще позже добиваться успеха любой ценой — только для того, чтобы все видели, какой у них развитый ребенок. По мере того, как ребенок растет, требования, предъявляемые к нему становятся все более и более сложными. Его заставляют получать пятерки, убираться в доме, готовить обеды, быть тихим и нетребовательным, не говорить слишком много, говорить умные вещи, заниматься спортом. Он не обязан делать только одной–единственной вещи — быть самим собой. Тысячи происходящих между родителями и ребенком вза

имодействий, которые отрицают первичные прирожденные и естественные потребности последнего, вызывают у него травму. Все эти действия значат для ребенка только одно — он не будет любим, если станет самим собой. Эти глубокие травмы я называю первичной болью (Болью). Первичная боль— это потребности и чувства, подавленные или отринутые сознанием. Они причиняют боль, потому что им отказано в выражении и удовлетворении. Вся эта боль сводится к следующему утверждению: Я не могу быть любимым и лишен надежды на любовь, если в действительности стану тем, кто я есть на самом деле.

Каждый раз, когда ребенка не берут на руки, каждый раз, когда на него шикают, когда его высмеивают, игнорируют или заставляют делать то, что ему не по силам, еще один дополнительный груз падает в хранилище боли. Это хранилище я называю первичным резервуаром травм или просто первичным пулом. Каждое добавление к резервуару делает ребенка более далеким от реальности и более невротичным.

Когда это насилие над системами реального восприятия и чувств накапливается, оно начинает сокрушать реальную личность. В один прекрасный день может произойти событие, не обязательно причиняющее травму само по себе — например, сотый привод ребенка к сиделке — которое сдвигает хрупкое равновесие между реальным и нереальным, и именно в этот миг ребенок становится невротиком. Это событие я называю первичной сценой. Это тот момент в ранней жизни ребенка, когда все прошлые унижения, отчуждения и лишения накапливаются до критического уровня, порождая смутное, но твердое понимание: «У меня нет никакой надежды, что меня полюбят таким, какой я есть». Именно теперь ребенок начинает защищаться от катастрофического понимания, расщепляясь в своих чувствах и тихо сползая в невроз. Это понимание не является осознанным. Более того, ребенок начинает действовать соответственно сначала в присутствии родителей, а потом и в других местах с другими людьми в той манере, какой от него ждут. Он говорит их словами и совершает их поступки. Он поступает и ведет себя нереально — то есть, не в соответствии со своими потребностями и желаниями. Через короткое время невротическое поведение становится автоматическим.

Невроз предполагает расщепленное состояние сознания, отчуждение человека от его истинных чувств. Чем грубее насилие, которое совершают родители, тем глубже пропасть между реальным и нереальным. Ребенок начинает говорить и действовать предписанным ему способом: не трогать свое тело в определенных местах (то есть, буквально это означает, что он не должен чувствовать свое тело), не выражать бурно восторг и не грустить, и так далее. Однако хрупкому ребенку расщепление необходимо как воздух. Таков рефлекторный (то есть, автоматический) способ, каким организм удерживает себя от безумия. Таким образом, можно сказать, что невроз — это защита от катастрофической реальности, призванная оградить от повреждения развитие и психофизическую цельность организма.

Возникновение невроза предполагает, что пациент становится не тем, кто он есть на самом деле, ради того, чтобы получить то, чего в действительности не существует. Если в отношении родителей к ребенку присутствует любовь, то ребенок остается тем, кем он на деле является, ибо любовь — это позволение оставаться самим собой. Таким образом, отпадает необходимость травматической потребности, которая и формирует невроз. Невроз может возникнуть оттого, что ребенка заставляют после каждой фразы произносить «пожалуйста» и «спасибо» в доказательство воспитанности родителей. Невроз может развиться и оттого, что ребенку не разрешают жаловаться, когда он чувствует себя несчастным, или плакать. Родители запрещают ребенку плакать, так как этот плач вызывает у них тревогу. Они могут, кроме того, заставлять ребенка подавлять гнев — «хорошие девочки не раздражаются; хорошие мальчики не спорят со старшими» — только ради того, чтобы показать, как ребенок их уважает. Болезнь может возникнуть также и тогда, когда ребенка заставляют что‑нибудь делать против его воли, например, прочитать стишок на вечеринке или решать сложные абстрактные задачи. В какой бы форме это ни проявлялось, ребенок очень быстро начинает понимать, что от него требуется. Делай, что тебе велят, иначе… Будь таким, каким хотят, чтобы ты был, иначе — не будет любви или того, что сходит за любовь: улыбки, одобрения, подмигивания. Со временем требуемое действие начинает доминировать в жизни ре

бенка, жизнь превращается в набор ритуалов и заклинаний, произносимых в угоду родителям.

Расщепление в сознании происходит от понимания ужасающей безнадежности жизни без любви. Ребенок по необходимости отрицает и отвергает осознание того, что его потребность в любви не будет никогда удовлетворена, что бы он для этого ни делал. Он не может жить, зная, что его презирают, и что в действительности он никому не интересен. Для него невыносимо знать, что нет никакого способа сделать отца более снисходительным, а мать добрее. Единственное, что может сделать ребенок, чтобы защититься от этого ужаса — это выработать замещающие потребности, каковые и являются невротическими потребностями.

Давайте для примера рассмотрим ребенка, которого постоянно одергивают и оговаривают родители. В классе такой ребенок будет непрерывно болтать, чем вызовет нарекания со стороны учителя, во время перемены, на школьном дворе он будет непрерывно хвастать и бахвалиться, чем вызовет отчуждение товарищей. Позже, став взрослым, он будет испытывать непреодолимое стремление громко требовать чего‑то такого же очевидно символического, как, например, требование накрыть «лучший стол» в дорогом ресторане.

Но обладание желанным лучшим столом не может устранить ощущаемую таким человеком «потребность» чувствовать себя важной персоной. Иначе зачем было бы повторять такое представление для зевак всякий раз, когда ему случается обедать вне дома? Лишенный, вследствие расщепления, своей истинной, аутентичной потребности (считаться достойным человеком), он выводит «значимость» своего существования из того, что его знают по имени метрдотели самых дорогих и фешенебельных ресторанов.

Дети, что очевидно, рождаются с реальными биологическими потребностями*, которые по тем или иным причинам не

* Многие родители делают большую ошибку, не беря ребенка на руки, так как боятся его «испортить». Но именно игнорируя потребность ребенка в ласке, они и самом деле его «портят», так как, вырастая, он начнет мучить их ненасытными требованиями символических замен — пока, наконец, родители не сломят его. Последствия этого неизбежны и поис- тине страшны. — Примеч. автора.

могут быть удовлетворены родителями. Иногда случается так, что родители просто не понимают потребностей ребенка. Бывает также, что родители, не желая делать ошибок в воспитании следуют советам некоего высшего авторитета в деле воспитания детей, и берут ребенка на руки только в определенное время, кормят его по расписанию, точности которого позавидовала бы любая авиакомпания, отлучают его от груди согласно данным карты развития и как можно раньше приучают к горшку.

Тем не менее, я не верю в то, что невежество или излишняя ревностная методичность ответственны за пышное цветение неврозов, коими наш вид страдает испокон веков. Я нашел, что дети становятся невротиками, главным образом, из‑за того, что их родители слишком заняты борьбой со своими собственными неудовлетворенными детскими потребностями.

Так, женщина может забеременеть, чтобы иметь ребенка — собственно, ради удовлетворения потребности в материнстве она и родилась на свет. Пока женщина остается в центре внимания близких, она относительно счастлива. Но родив ребенка, она может испытать острую депрессию. Быть беременной служило удовлетворению ее потребности, и отнюдь не являлось желанием произвести на свет новое человеческое существо. Ребенок же равным образом страдает оттого, что родился и лишил мать той заботы, какой ее окружали во время беременности. Так как женщина не готова к материнству, у нее кончается молоко и новорожденный остается один на один с грудой ранних лишений, какие, быть может, родившись, терпела и его мать. Таким образом, грехи отцов падают на детей, и этот цикл повторяется бесконечно, из поколения в поколение.

Попытку ребенка ублажить родителей я называю борьбой. Сначала это борьба с родителями, но потом она генерализуется и обращается на весь мир. Борьба выходит за пределы семьи, потому что человек всюду носит с собой свои неудовлетворенные потребности, а они должны так или иначе выплескиваться наружу. Он будет искать замену родителям, людей, перед которыми будет разыгрывать свою невротическую драму, или он может сделать практически всех (включая собственных детей) своими фигуральными родителями, вынужденными удовлетворять его потребности. Если у отца подавлена воз

можность говорить, если ему никогда не позволяли много говорить, то его дети вырастут слушателями. В свою очередь, они, вынужденные много слушать, будут испытывать подавленную потребность в тех, кто будет слушать их; этими жертвами могут стать его родные дети.

Фокус борьбы сдвигается с реальных потребностей на потребность невротическую, с тела на сознание, ибо ментальные потребности возникают тогда, когда подавлены основные телесные потребности.

Но ментальные потребности не являются реальными. Действительно, в реальной жизни не существует психологических потребностей. Психологические потребности являются невротическими, потому что они не служат решению реальных задач и удовлетворению реальных потребностей организма. Например, человек в ресторане, желающий во что бы то ни стало заказать лучший стол, чтобы чувствовать себя важной персоной, действует из потребности, развившейся из‑за отсутствия любви, из‑за того, что его реальные усилия, которые он предпринимал в жизни, либо игнорировались, либо подавлялись. Такой человек может испытывать потребность в том, чтобы его знали по имени метрдотели, так как в начале своей жизни он всегда пребывал в одной и той же категории — категории «сына». Это означает, что родители лишили его человеческой радости, и теперь он пытается получить человеческое отношение символически, от других людей. Если бы родители обращались с ним как с уникальным человеческим существом, то ему, скорее всего, удалось бы избежать этой так называемой потребности чувствовать себя важным. Невротик занят тем, что вешает новые ярлыки (потребность чувствовать себя важным) на старые неосознаваемые нужды и потребности (быть любимым и ценимым). Со временем такой человек может проникнуться искренней верой в то, что эти ярлыки и являются реальными чувствами и что обладание ими необходимо.

Очарование, которое испытывает такой человек, видя свое имя на афише или на печатной странице, есть не что иное, как показатель глубокой депривации индивидуального признания, которой страдают столь многие из нас. Эти достижения, независимо от того, насколько они реальны, суть символический

поиск родительской любви. Ублажение аудитории становится борьбой.

Борьба уберегает ребенка от чувства безысходности. Борьба лежит в основе перегрузок на работе и в учебе, борьба предопределяет рабскую зависимость от хороших оценок, заставляет человека постоянно действовать. Борьба — это проявление невротической надежды быть любимым. Вместо того, чтобы быть самим собой, такой борец превращается в новую версию самого себя. Рано или поздно ребенок приходит к выводу, что эта версия и есть его реальное «я». «Действие» перестает быть произвольным и осознанным; оно становится автоматическим. Это и есть невроз.

Первичные сцены

Первичные сцены бывают двух видов — большие и малые. Большая первичная сцена — это некое потрясшее ребенка событие, изменяющее всю его жизнь. Это момент ледяного, по- истине космического одиночества, осознания непомерной горечи от явления жуткого призрака. Это момент прозрения — ребенок понимает, что его не любят таким, каков он есть, и никогда не полюбят.

Но до большой первичной сцены ребенок уже имеет опыт бесчисленных переживаний — малых первичных сцен — вызванных насмешками, пренебрежением, унижением и принуждением к неким действиям. Со временем наступает день, когда все эти разрозненные кусочки вредоносной мозаики складываются в глазах ребенка в осмысленную картину. Одно из таких событий становится решающим, человек подытоживает весь прошлый опыт: «Они не любят меня таким, какой я есть». Смысл этого осознания катастрофичен. Он отрицает, низводит в ад и погребает. Место смысла занимает борьба за нереальное «я». С этого момента реальный опыт заслоняется фронтом фальши, и ребенок зачастую уже не знает, где именно находится его страдание. Борьба маскирует собой боль.

Некоторые пациенты в состоянии припомнить решающую сцену, являющуюся кульминацией всех предыдущих малых пер–винных сцен. Другим весь процесс представляется медленным, монотонным накоплением мелких травм, незначительных по отдельности, но в сумме приводящих к окончательному расколу сознания. Независимо от того, является ли этот раскол драматичным, происшедшим в результате большой первичной сцены, или он становится результатом накопления малых сцен, неизбежно наступает день, когда личность ребенка становится фальшивой в большей степени, чем реальной.

Расщепление, происходящее в результате большой сцены, знаменует конец ребенка как цельной и связанной с миром человеческой личности.

Большая первичная сцена обычно происходит в возрасте от пяти до семи лет. Именно в этом возрасте ребенок учится абстрагироваться от реального конкретного опыта. Именно в этом возрасте ребенок начинает понимать и осознавать значение отдельных противоречивых и внешне не согласованных между собой событий, которые происходили с ним в прошлом.

Со стороны большая первичная сцена может показаться вполне будничной и не обязательно травмирующей. Не обязательно это авиационная катастрофа или авария на дороге. Нет, большая первичная сцена — это внезапное осознание — стремительный, ужасающий проблеск истины, который вдруг является ребенку во время совершенно обыденного события, ничем не примечательного в других отношениях. Один пациент, например, вспоминает, что когда он в раннем детстве по ночам звал маму, вместо нее всегда приходил отец, которого пациент очень боялся. Проблеск можно было выразить одной фразой: «Она никогда не придет ко мне, когда будет мне нужна». До того момента часто случалось так, что мальчик иногда среди ночи звал мать и просил ее принести ему стакан воды. Но мать никогда не приходила. Всегда вместо матери приходил отец. Однажды ребенка озарило, что мать никогда не придет к нему, когда будет нужна. Он начал разрываться на части, потому что хотеть видеть мать означало увидеть отца, который всякий раз ругал сына за беспокойство; таким образом, желать что‑то означало не получить желаемого. Он перестал звать маму, притворившись, что она больше не нужна ему — и так продолжа

лось до того дня в моем кабинете, когда он с душевной болью громко звал свою ненаглядную «мамочку».

Малые сцены — это просто мелкие события, задевающие реальное «я» — несправедливые упреки, унижение, приводящие к тому, что в один прекрасный день происходит большая сцена и «я» больного, не выдержав напряжения расщепляется.

Возможно, что большая первичная сцена может произойти даже в первые месяцы жизни ребенка. Это происходит в том случае, если случается событие, настолько сильно потрясающие основы жизни младенца, что он не может защититься и вынужден расщепить психику, чтобы вытеснить ужасный опыт. Такое событие наносит незаживающую рану, которая будет мучить пациента до тех пор, пока он снова не переживет сцену во всей ее первичной интенсивности. Примером такого события является отлучение ребенка от родителей и направление его в сиротский приют.

Ключевая первичная сцена имеет столь решающее значение, потому что она представляет итог сотен других переживаний, каждое из которых причиняло боль. По этой причине — когда эти сцены заново переживаются больным в ходе первичной терапии — они несут с собой поток ассоциативных воспоминаний. Все эти события связываются воедино чувством (например: «Мне никто не поможет»).

Теперь мы рассмотрим некоторые примеры первичных сцен. Начнем с большой сцены, пережитой Ником. Ему было шесть лет, когда закончилась Вторая Мировая война и отец вернулся домой из армии. Рождество, первое за все время после Пирл- Харбора Рождество, когда вся семья собралась вместе, обещало стать большим праздником. Ник ожидал его с тем радостным предвкушением, на какое способны только дети. Он купил отцу галстук, аккуратно завернул и приколол открытку, которую сам же и нарисовал. В два часа дня все подарки были развернуты, кроме подарка Ника. В три часа все гости уже уписывали за обе щеки индейку — все, кроме Ника. Отец не обратил ни малейшего внимания на его подарок.

Наконец, кто‑то заметил, что под елкой лежит какой‑то сверток, и его принесли в столовую. Вот как описывает сам Ник то, что произошло дальше: «Мой отец был пьян и среагировал

на подарок даже раньше, чем удосужился его посмотреть. «Это еще что такое? Это автомобиль? Или это лодка, как вы думаете? Нет, это аэроплан. Завернуто, конечно, грубо, но я точно могу сказать, что это аэроплан». Все расхохотались. Мне захотелось спрятаться под стол. Он заставил меня стыдиться моего подарка. Он продолжал в том же духе, добивая меня. Когда он бывал пьян, то становился безжалостным. Он притворился, что не понимает, от кого этот сверток, хотя на открытке было написано «папочке», а я был его единственным ребенком. Наконец он снизошел до того, что развернул пакет, поднялся, подошел ко мне и начал говорить, исходя притворным издевательским надрывом: «Свет моей жизни, — вещал он, — из всех двухсот десяти галстуков в моем шкафу, именно этот, отныне и навеки, станет моим особым и любимым…» И тому подобный вздор. Он просто издевался надо мной. Наконец, когда он в пятый раз повторил: «Не трать деньги на своего бедного старого папашу», я не выдержал, выскочил из‑за стола и выбежал из столовой, думая: «Правда, черт возьми, мне не надо было этого делать».

Конечно, если смотреть на это событие с точки зрения событий большого мира с его атомными бомбами, концентрационными лагерями и геноцидом, то такое рождественское недоразумение можно считать мелким и незначительным. Но тем не менее, это была последняя соломинка, которая почти на четверть века приговорила человека к нервному расстройству, сексуальной аберрации и приступам тяжелой депрессии. Для Ника тот рождественский галстук стал символом чувства: «Что бы я ни сделал, я никогда не смогу заставить тебя полюбить меня, папочка».

Большая первичная сцена, таким образом, высвечивает и фокусирует сотни и даже тысячи событий, которые были для ребенка символами безнадежности. С того же момента, когда происходит большая первичная сцена, реальное чувство начинает гальванизировать нереальное, фальшивое «я», и ребенок теряет способность распознавать многие свои чувства. (Так, по достижении половой зрелости Ник замаскировал свою потребность в любящем отце и заменил его образ гомосексуальными фантазиями.) Более того, фальшивое «я» подавляет реальные

чувства, они не проникают в сознание и поэтому не могут разрешиться. («Объективно» Ник испытывает по отношению к отцу–алкоголику только презрение.) Большая первичная сцена — это качественный переход в невроз.