Иерусалимские гарики

Губерман Игорь

Иерусалимские гарики

Саше Окуню - очень старшему другу

с любовью

Пришёл в итоге путь мой грустный, кривой и непринципиальный в великий город захолустный, планеты центр провинциальный.

Первый иерусалимский дневник

1

Россию увидав на расстоянии, грустить перестаешь о расставании. Изгнанник с каторжным клеймом, отъехал вдаль я одиноко за то, что нагло был бельмом в глазу всевидящего ока. Еврею не резвиться на Руси и воду не толочь в российской ступе; тот волос, на котором он висит, у русского народа - волос в супе. Забавно, что томит меня и мучает нехватка в нашей жизни эмигрантской отравного, зловонного, могучего дыхания империи гигантской. Бог лежит больной, окинув глазом дикие российские дела, где идея вывихнула разум и, залившись кровью, умерла. С утра до тьмы Россия на уме, а ночью - боль участия и долга; неважно, что родился я в тюрьме, а важно, что я жил там очень долго. Да, порочен дух моей любви, но не в силах прошлое проклясть я, есть у рабства прелести свои и свои восторги сладострастья. Вожди России свой народ во имя чести и морали опять зовут идти вперед, а где перед, опять соврали. Когда идет пора крушения структур, в любое время всюду при развязках у смертного одра империй и культур стоят евреи в траурных повязках. Ах, как бы нам за наши штуки платить по счету не пришлось! Еврей! Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Устроил с ясным умыслом Всевышний в нас родственное сходство со скотом: когда народ безмолвствует излишне, то дух его зловонствует потом. Люблю российский спор подлунный, его цитат бенгальский пламень, его идей узор чугунный, его судеб могильный камень. Ранним утром. Душной ночью. Вдруг в ответ на чей-то взгляд... Вырвал корни я из почвы, и они по ней болят. Прав еврей, что успевает на любые поезда, но в России не свивает долговечного гнезда. Я хотел бы прожить много лет и услышать в часы, когда пью, что в стране, где давно меня нет, кто-то строчку услышал мою. Вдовцы Ахматовой и вдовы Мандельштама - бесчисленны. Душой неколебим, любой из них был рыцарь, конь и дама, и каждый был особенно любим. Мне вновь напомнила мимоза своей прозрачной желтизной, что в сердце всажена заноза российской слякотной весной. В русском таланте ценю я сноровку злобу менять на припляс; в доме повешенных судят веревку те же, что вешали нас. В России сейчас от угла до угла бормочет Россия казенная про то, что Россию спасти бы могла Россия, оплошно казненная. В те трудные дни был открыт мне силы и света источник, когда я почувствовал стыд и выпрямил свой позвоночник. В любви и смерти находя неисчерпаемую тему, я не плевал в портрет вождя, поскольку клал на всю систему. Из русских событий пронзительный вывод взывает к рассудкам носатым: в еврейской истории русский период кончается веком двадцатым. Россия извелась, пока давала грядущим поколениям людей урок монументального провала искусственно внедряемых идей. Пронизано русское лето миазмами русской зимы; в российских ревнителях света спят гены строителей тьмы. Россию покидают иудеи, что очень своевременно и честно, чтоб собственной закваски прохиндеи заполнили оставшееся место. Как бы ни слабели год от года тьма и духота над отчим домом, подлинная русская свобода будет обозначена погромом. Чтоб русское разрушить государство - куда вокруг себя ни посмотри - евреи в целях подлого коварства Россию окружают изнутри. Не верю в разум коллективный с его соборной головой: в ней правит бал дурак активный или мерзавец волевой. Не зря тонули мы в крови, не зря мы жили так убого, нет ни отваги, ни любви у тех, кого лишили Бога. Весело на русский карнавал было бы явиться нам сейчас: те, кто нас душил и убивал, пишут, что они простили нас. В России жил я, как трава, и меж такими же другими, сполна имея все права без права пользоваться ими. Лихие русские года плели узор искусной пряжи, где подо льдом текла вода и мертвым льдом была она же. Злая смута у России впереди: все разъято, исковеркано, разрыто, и толпятся удрученные вожди у гигантского разбитого корыта. Когда вдруг рухнули святыни и обнажилось их уродство, душа скитается в пустыне, изнемогая от сиротства. Россия ждет, мечту лелея о дивной новости одной: что, наконец, нашли еврея, который был всему виной. Ручей из русских берегов, типаж российской мелодрамы, лишась понятных мне врагов, я стал нелеп, как бюст без дамы. На кухне или на лесоповале, куда бы судьбы нас ни заносили, мы все о том же самом толковали - о Боге, о евреях, о России. Хоть сотрись даже след от обломков дикой власти, где харя на рыле, все равно мы себя у потомков несмываемой славой покрыли. Я разными страстями был испытан, но главное из посланного Богом - я в рабстве у животных был воспитан, поэтому я Маугли во многом. Российскую власть обесчещенной мы видим и сильно потоптанной, теперь уже страшно, что женщиной она будет мерзкой и опытной. Нельзя не заметить, что в ходе истории, ведущей народы вразброд, евреи свое государство - построили, а русское - наоборот. Едва утихомирится разбой, немедля разгорается острей извечный спор славян между собой - откуда среди них и кто еврей. Я снял с себя российские вериги, в еврейской я теперь сижу парилке, но даже возвратясь к народу Книги, по-прежнему люблю народ Бутылки. В автобусе, не слыша языка, я чую земляка наверняка: лишь русское еврейское дыхание похмельное струит благоухание. Приемлю, не тоскуя и не плачась, древнейшее из наших испытаний - усушку и утруску наших качеств от наших переездов и скитаний. Не в том печаль, что век не вечен, - об этом лучше помолчим, а в том, что дух наш изувечен и что уже неизлечим. Везде все время ходит в разном виде, мелькая между стульев и диванов, народных упований жрец и лидер Адольф Виссарионович Ульянов. За все в России я обязан - за дух, за свет, за вкус беды, к России так я был привязан - вдоль шеи тянутся следы. В любое окошко, к любому крыльцу, где даже не ждут и не просят, российского духа живую пыльцу по миру евреи разносят. Всю Россию вверг еврей в мерзость и неразбериху; вот как может воробей изнасиловать слониху. Не дикому природному раздолью, где края нет лесам и косогорам, а тесному кухонному застолью душа моя обязана простором. Много у Ленина сказано в масть, многие мысли частично верны, и коммунизм есть советская власть плюс эмиграция всей страны. На почве, удобренной злобой бесплодной, увял даже речи таинственный мускул: великий, могучий, правдивый, свободный стал постным, унылым, холодным и тусклым. Я б хотел, чтоб от зоркого взора изучателей русских начал не укрылась та доля позора, что ложится на тех, кто молчал. У того, кто родился в тюрьме и достаточно знает о страхе, чувство страха живет не в уме, а в душе, селезенке и пахе. Я Россию часто вспоминаю, думая о давнем дорогом, я другой такой страны не знаю, где так вольно, смирно и кругом. Забавно мы все-таки жили: свой жух в чистоте содержали и с истовой честью служили неправедной грязной державе. Такой же, как наша, не сыщешь на свете ранимой и прочной душевной фактуры; двух родин великих мы блудные дети: еврейской земли и российской культуры. Оставив золу крематорию и в путь собирая семью, евреи увозят историю будущую свою. Я там любил, я там сидел в тюрьме, по шатким и гнилым ходил мостам, и брюки вечно были в бахроме, и лучшие года остались там.

2

Евреев от убогих до великих, люблю не дрессированных, а диких Был, как обморок, переезд, но душа отошла в тепле, и теперь я свой русский крест по еврейской несу земле. Здесь мое исконное пространство, здесь я гармоничен, как нигде, здесь еврей, оставив чужестранство, мутит воду в собственной среде. В отъезды кинувшись поспешно, евреи вдруг соображают, что обрусели так успешно, что их евреи раздражают. За российский утерянный рай пьют евреи, устроив уют, и, забыв про набитый трамвай, о графинях и тройках поют. Еврейский дух слезой просолен, душа хронически болит; еврей, который всем доволен – покойник или инвалид. Умельцы выходов и входов, настырны, въедливы и прытки, евреи есть у всех народов, а у еврейского – в избытке. Евреи, которые планов полны, становятся много богаче, умело торгуя то светом луны, то запахом легкой удачи. Каждый день я толкусь у дверей. за которыми есть кабинет, где сидит симпатичный еврей и дает бесполезный совет. Чтоб несогласие сразить и несогласные закисли, еврей умеет возразить еще не высказанной мысли. Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, у каждого собственный запах, и носом к Востоку еврей свой росток стыдливо увозит на Запад. Смотрю на наше поколение и с восхищеньем узнаю еврея вечное стремление просрать историю свою. Не внемлет колосу погоды упрямый ген в упорном семени: терпя обиды и невзгоды, еврей блаженствует в рассеяньи. В мире много идей и затей, но вовек не случится в истории, чтоб мужчины рожали детей, а евреи друг с другом не спорили. В мире лишь еврею одному часто удается так пожить, чтоб не есть свинину самому и свинью другому подложить. Мир наполнили толпы людей, перенесших дыханье чумы, инвалиды высоких идей, зараженные духом тюрьмы. Живу я легко и беспечно, хотя уже склонен к мыслишкам, что все мы евреи, конечно, но некоторые – слишком. Много сочной заграничной русской прессы я читаю, наслаждаясь и дурея; можно выставить еврея из Одессы, но не вытравишь Одессу из еврея. Земля моих великих праотцов полна умов нешибкого пошиба, и я среди галдящих мудрецов молчу, как фаршированная рыба. Слились две несовместных натуры под покровом израильской кровли – инвалиды российской культуры с партизанами русской торговли. За мудрость, растворенную в народе, за пластику житейских поворотов евреи платят матери-природе обилием кромешных идиотов. Душу наблюдениями грея начал разбираться в нашем вкусе я: жанровая родина еврея – всюду, где торговля и дискуссия. Я счастлив, что жив и неистов тяжелый моральный урод – мой пакостный, шустрый, корыстный настырно живучий народ. Еврей не каждый виноват, что он еврей на белом свете, но у него возможен брат, а за него еврей в ответе. Евреев тянет все подвигать и улучшению подвергнуть, и надо вовремя их выгнать, чтоб неприятностей избегнуть. Не терпит еврейская страстность елейного меда растления: еврею вредна безопасность, покой и любовь населения. Как не скрывайся в чуждой вере, у всех народов и времен еврей заочно к высшей мере всегда бывал приговорен. Особенный знак на себе мы несем, всевластной руки своеволие, поскольку евреи виновны во всем, а в чем не виновны – тем более. Под пятой у любой системы – очень важно заметить это – возводили мы сами стены наших тесных и гиблых гетто. Нельзя, когда в душе разброд, чтоб дух темнел и чах; не должен быть уныл народ, который жгли в печах. Евреи знали унижение под игом тьмы поработителей, но потерпевши поражение, переживали победителей. Пустившись по белому свету, готовый к любой неизвестности, еврей заселяет планету, меняясь по образу местности. Спеша кто куда из-под бешенной власти, евреи разъехались круто, чем очень и очень довольны. А счастье – оно не пришло почему-то. Варясь в густой еврейской каше, смотрю вокруг, угрюм и тих: кишмя кишат сплошные наши, но мало подлинно своих.