Иерусалимские гарики

Мне одна догадка душу точит, вижу ее правильность везде: каждый, кто живет не там, где хочет – вреден окружающей среде. Навеки предан я загадочной стране, где тени древние теснятся к изголовью, а чувства – разные полощутся во мне: люблю евреев я, но странною любовью. Что изнутри заметно нам, отлично видно и снаружи: еврей абстрактный – стыд и срам, еврей конкретный – много хуже. Еврей весь мир готов обнять, того же требуя обратно: умом еврея не понять, а чувством это неприятно. Во все разломы, щели, трещины проблем, событий и идей, терпя то ругань, то затрещины, азартно лезет иудей. Растут растенья плещут воды, на ветках мечутся мартышки, еврей в объятиях свободы хрипит и просит передышки. Антисемит похож на дам, которых кормит нежный труд: от нелюбви своей к жидам они дороже с нас берут. Всегда еврей гоним или опален и с гибелью тугим повит узлом, поэтому бесспорно уникален наш опыт обращения со злом. В жизненных делах я непрактичен, мне азарт и риск не по плечу, даже как еврей я нетипичен: если что не знаю, то молчу. Заоблачные манят эмпиреи еврейские мечтательные взгляды, и больно ушибаются евреи о каменной реальности преграды. Тем людям, что с рожденья здесь растут, – им чужды наши качества и свойства; похоже, не рассеется и тут витающий над нами дух изгойства. Еврейского характера загадочность не гений совместила со злодейством, а жертвенно хрустальную порядочность с таким же неуемным прохиндейством. Мы Богу молимся, наверно, затем так яростно и хрипло, что жизни пакостная скверна на нас особенно налипла. В еврейском гомоне и гаме отрадно жить на склоне лет, и даже нет проблем с деньгами, поскольку просто денег нет. Еврейского разума имя и суть – бродяга, беглец и изгой: еврей, выбираясь на правильный путь, немедленно ищет другой. Скитались не зря мы со скрипкой в руках: на землях, евреями пройденных, поют и бормочут на всех языках еврейские песни о родинах. Я антисемит, признаться честно, ибо я лишен самодовольства и в евреях вижу повсеместно собственные низменные свойства. Чуть выросли – счастья в пространстве кипучем искать устремляются тут же все рыбы – где глубже, все люди – где лучше. евреи – где лучше и глубже. Катаясь на российской карусели, наевшись русской мудрости плодов, евреи столь изрядно обрусели, что всюду видят происки жидов. Еврей живет, как будто рос, не зная злобы и неволи: сперва сует повсюду нос и лишь потом кричит от боли. Велик и мелок мой народец, един и в грязи и в элите, я кровь от крови инородец в его нестойком монолите. Евреям доверяют не вполне и в космос не пускают, слава Богу: евреи, оказавшись на Луне, устроят и базар и синагогу. Шепну я даже в миг, когда на грудь уложат мне кладбищенские плиты: жениться на еврейке – лучший путь к удаче, за рубеж, в антисемиты. На развалинах древнего Рима я сижу и курю не спеша, над руинами веет незримо отлетевшая чья-то душа. Под небом, безмятежно голубым, спит серый Колизей порой вечерней; мой предок на арене этой был зарезан на потеху римской черни. Римские руины – дух и мрамор, тихо дремлет вечность в монолите; здесь я, как усердный дикий варвар, выцарапал имя на иврите. В убогом притворе, где тесно плечу и дряхлые дремлют скамейки, я деве Марии поставил свечу – несчастнейшей в мире еврейке. Из Рима видней (как теперь отовсюду, хоть жизнь моя там не легка) тот город, который я если забуду – отсохнет моя рука. Я скроюсь в песках Иудейской пустыни на кладбище плоском, просторном и нищем и чувствовать стану костями пустыми, как ветер истории поверху свищет. Вон тот когда-то пел, как соловей, а этот был невинная овечка, а я и в прошлой жизни был еврей – отпетый наглый нищий из местечка. Знаешь, поразительно близка мне почва эта с каменными стенами: мы, должно быть, помним эти камни нашими таинственными генами. Я счастлив, что в посмертной вечной мгле, посмертном бытии непознаваемом, в навеки полюбившейся земле я стану бесполезным ископаемым.

3

Высокого безделья ремесло меня от процветания спасло Как пробка из шампанского – со свистом я вылетел в иное бытие, с упрямостью храня в пути тернистом шампанское дыхание свое. Я живой и пока не готов умирать. Я свободу обрел. Надо путь избирать. А повсюду стоят, как большие гробы, типовые проекты удачной судьбы. Я тем, что жив и пью вино. свою победу торжествую: я мыслил, следователь, но я существую. В час важнейшего в жизни открытия мне открылось, гордыню гоня, что текущие в мире события превосходно текут без меня. За то и люблю я напитки густые, что с гибельной вечностью в споре набитые словом бутылки пустые кидаю в житейское море. Всегда у мысли есть ценитель, я всюду слышу много лет: вы выдающийся мыслитель, но в нашей кассе денег нет. Время щиплет незримые струны, и звучу я, покуда не сгину, дни мелькают, как пятки фортуны, а с утра она дышит мне в спину. Я нужен был и близок людям разным, поскольку даром дружбы одарен, хотя своим устройством несуразным к изгнанию в себя приговорен. Решать я даже в детстве не мечтал задачи из житейского задачника, я книги с упоением читал, готовясь для карьеры неудачника. Я в сортир когда иду среди ночи то плетется пой Пегас по пятам, ибо дух, который веет, где хочет, посещает меня именно там. Видно только с горных высей, видно только с облаков: даже в мире мудрых мыслей бродит уйма мудаков. Я живу, в суете мельтеша, а за этими корчами спешки изнутри наблюдает душа, не скрывая обидной усмешки. Моя малейшая затея душе врага всегда была свежа, как печень Прометея глазам летящего орла. В этой мутной с просветами темени, непостижной душе и уму, я герой, но не нашего времени, а какого – уже не пойму. Я пристегнут цепью и замком к речи, мне с рождения родной: я владею русским языком менее, чем он владеет мной. С утра нужна щепотка слов, пощекотавших ум и слух, чтоб ожил чуткий кайфолов, согрелся жить мой грустный дух. Очень много во мне плебейства, я ругаюсь нехорошо, и меня не зовут в семейства, куда сам бы я хер пошел. Мы бестрепетно выносим на свет и выплескиваем в зрительный зал то, что Бог нам сообщил как секрет, но кому не говорить – не сказал. Ум так же упростить себя бессилен, как воля пред фатумом слаба, чем больше в голове у нас извилин, тем более извилиста судьба. Что в жизни вреднее тоски и печали? За многое множество прожитых дней немало печальников мы повстречали – они отравлялись печалью своей. Каждый, в ком играет Божья искра, ясно различим издалека, и, когда игра не бескорыстна, очень ей цена невелика. Добру и злу внимая равнодушно, и в жертвах побывал я, и в героях, обоим поперек и непослушно я жил и натерпелся от обоих. Моей судьбы кривая линия была крута, но и тогда я не кидался в грех уныния и блуд постылого труда. Я люблю, когда слов бахрома золотится на мыслях тугих, а молчание – призрак ума, если признаков нету других. Живу привольно и кудряво, поскольку резво и упрямо хожу налево и направо везде, где умный ходит прямо. Очень давит меня иногда тяжкий груз повседневного долга, но укрыться я знаю куда и в себя ухожу ненадолго. Именно поэты и шуты в рубище цветастом и убогом – те слоны, атланты и киты, что планету держат перед Богом. Я счастлив ночью окунуться во все, что вижу я во сне, и в тот же миг стремлюсь проснуться, когда реальность снится мне. На свободе мне жить непривычно после долгих невольничьих лет, а улыбка свободы цинична, и в дыхании жалости нет. Много всякого на белом видя свете в жизни разных городов и деревень, ничего на белом свете я не встретил хитроумней и настойчивей, чем лень. Не стоит и расписывать подробней, что личная упрямая тропа естественно скудней и неудобней проспекта, где колышется толпа. Как ни богато естество, играющее в нас, необходимо мастерство, гранящее алмаз. На вялом и снулом проснувшемся рынке, где чисто, и пусто, и цвета игра, душа моя бьется в немом поединке с угрюмым желанием выпить с утра. Живу, куря дурное зелье, держа бутыль во тьме серванта, сменив российское безделье на день беспечного Леванта. Нисколько сам не мысля в высшем смысле, слежу я сквозь умильную слезу, как сутками высиживают мысли мыслители, широкие в тазу. О том, что потеряли сгоряча, впоследствии приходится грустить; напрасно я ищу себе врача, зуб мудрости надеясь отрастить. Где надо капнуть – я плесну, мне день любой – для пира дата, я столько праздновал весну, что лето кануло куда-то. Неявная симпатия к подонкам, которая всегда жила во мне, свидетельствует, кажется, о тонком созвучии в душевной глубине. Когда я спешу, суечусь и сную, то словно живу на вокзале и жизнь проживаю совсем не свою а чью-то, что мне навязали. Я даже в течение дня клонюсь то к добру, то ко злу, и правы, кто хвалит меня, и правы, кто брызжет хулу. Рифмуя слова, что сказались другими – ничуть не стесняюсь, отнюдь не стыжусь: они просто были исконно моими и преданно ждали, пока я рожусь. Эстетам ревностным и строгим я дик и низок. Но по слухам – любезен бедным и убогим, полезен душам нищих духом. Я проделал по жизни немало дорог, на любой соглашался маршрут, но всегда и повсюду, насколько я мог, уклонялся от права на труд. Я, Господи, умом и телом стар; я, Господи, гуляка и бездельник; я, Господи, прошу немного в дар – еще одну субботу в понедельник. Для всех распахнут и ничей, судьба насквозь видна, живу прозрачно, как ручей, в котором нету дна. Явились мысли – запиши, но прежде – сплюнь слегка слова, что первыми пришли на кончик языка. Доволен я и хлебом, и вином, и тем, что не чрезмерно обветшал, и если хлопочу, то об одном – чтоб жизнь мою никто не улучшал. Кругом кипит азарт, и дух его меня ласкает жаром по плечу; за то, что мне не надо ничего, я дорого и с радостью плачу. Я должен признаться, стыдясь и робея, что с римским плебеем я мыслю похоже, что я всей душой понимаю плебея что хлеба и зрелищ мне хочется тоже. Мне власть нужна, как рыбе – серьги, в делах успех, как зайцу – речь, я слишком беден, чтобы деньги любить, лелеять и беречь. Своих печалей не миную, сполна приемлю свой удел: ведь получив судьбу иную, я б тут же третью захотел. Изрядно век нам нервы потрепал, но столького с трухой напополам напел, наплел, навеял, нашептал, что этого до смерти хватит нам. В толпе не теснюсь я вперед, ютясь молчаливо и с краю: я искренне верю в народ, но слабо ему доверяю. Мне все беспечное и птичье милее прочего всего, ведь и богатство – не наличие, а ощущение его. Я живу ожиданьем волнения, что является в душу мою, а следы своего вдохновения с наслажденьем потом продаю. В сужденьях о поэте много значит, как хочет он у Бога быть услышан; кто более величественно плачет, тот кажется нам более возвышен. С утра теснятся мелкие заботы, с утра хандра и лень одолевают, а к вечеру готов я для работы, но рядом уже рюмки наливают. Свободой дни мои продля Господь не снял забот, и я теперь свободен для, но не свободен от. В людской активности кипящей мне часто видится печально упрямство курицы сидящей на яйцах, тухлых изначально. Блажен, кого тешит затея и манит огнями дорога; талант – сочиняет, потея, а гений – ворует у Бога. Когда мы глухо спим, и домочадцы теряют с нами будничную связь, из генов наших образы сочатся, духовной нашей плотью становясь. Что я преступно много сплю, с годами стало очевидно, и мне за то, что спать люблю, порой во сне бывает стыдно. Мой разум, тусклый и дремучий, с утра трепещет, как струна: вокруг витают мыслей тучи, но не садится ни одна. За все благодарю тебя судьба, особенно – за счастье глаз и слуха, которое мне дарит голытьба ремесленного творческого духа. Внезапное точное слово случайно прочтешь у поэта – и мир озаряется снова потоками теплого света. Вокруг меня все так умны, так образованы научно, и так сидят на них штаны, что мне то тягостно, то скучно.