Сборник статей 2008гг.

Однако же странно: почему насильственное прекращение эксперимента воспринимается как доказательство его провала? Это все равно, как если бы богемские последователи Яна Гуса потеряли веру в идеи проповедника, узнав, что его сожгли. Насилие власти героизирует идеи, против которых оно направлено. По логике вещей, советское вторжение должно было бы укрепить миф о «настоящем социализме», а не похоронить его.

Интеллигенты отказывались от идеи демократического социализма не потому, что она была раздавлена танками (идею танками не раздавить), а потому, что изменилась сама интеллигенция. Миф о «переломе» 1968 года был создан задним числом, чтобы оправдать и обосновать массовую «смену вех», которая началась значительно раньше, а завершилась существенно позже. Не отрицаю: тот или иной конкретный персонаж действительно «перековался» за один день (вернее, за одну ночь 21 августа 1968) года. Но тут речь идет о целой социальной группе, целом поколении.

Идеологический поворот можно считать более или менее законченным лишь к середине 1970-х. Отныне устанавливается четкая граница между легальной прессой и самиздатом. Раньше в редакции «Нового мира» могли лежать рукописи, машинописные копии которых уже гуляли из рук в руки. Теперь самиздатовские тексты пишутся изначально «не для печати». Вслед за Синявским и Даниэлем все больше авторов изначально пишут свои произведения для публикации на Западе.

Идеологу свойственно считать, будто его теории суть продукт чистого мышления, никак не связанный с внешними обстоятельствами и условиями его собственного существования. Однако идеи, получающие массовое распространение, отражают коллективный опыт и интересы. В этом плане идеологическая эволюция советской интеллигенции - не исключение.

Вытеснение «шестидесятнической» идеологии вульгарным либерализмом не случайно совпало с застоем и общей - экономической, политической и, надо сказать правду, культурной - деградацией советского общества. Если «шестидесятники» стремились вернуть общество к его исконным идеалам, то интеллектуалы 70-х и 80-х годов от этих идеалов отрекались вместе с обществом, которое постепенно утрачивало всякую объединяющую систему ценностей.

Естественно, среди интеллигенции того времени - как диссидентской, так и «легальной» ее части - еще немало было приверженцев социалистических взглядов, но общие настроения определяли не они. Бывшие критики сталинизма разделились на две категории. Одни стали диссидентами, другие превратились в экспертов и «статусных либералов», которым была разрешена самостоятельная мысль в строго определенных пределах, при точном соблюдении условий места и времени. И то, и другое вело к своеобразной моральной коррупции.

Общество как таковое, массы населения все меньше интересовали «мыслящие круги». В качестве привилегированного сословия интеллигенция (как открыто оппозиционная, так и формально лояльная) мыслила себя единственной подлинной ценностью советского общества. Диссиденты, никак не связывавшие свои претензии с массовым недовольством (вульгарные вопросы «о колбасе»), оказались зависимы от Запада. Сперва бессознательно, а потом и сознательно они превращались в инструмент холодной войны. Суть этой позиции с поразительной откровенностью выразил Иосиф Бродский. Да, быть может, капитализм - это тоже зло, но советский порядок есть зло абсолютное, «ужас». Ради борьбы с «ужасом» надо - сознательно и последовательно - встать на сторону зла.

Забегая вперед, замечу, что для подавляющего большинства бывших советских граждан ситуация обернулась ровно противоположным образом: советский порядок в его брежневском воплощении был безусловным злом, но именно его крах обернулся полноценным и полномасштабным ужасом, от которого общество в полной мере не оправилось до сих пор.

Народническая традиция окончательно отброшена, авторитаризм остался. Интеллигенция из реформистско-социалистической становится либеральной. Из либеральной - агрессивно-антикоммунистической. Логичная эволюция. Каждый следующий шаг - вправо.

Население «этой страны» - уже не дикие крестьяне, а образованные граждане, в значительной массе сами «полуинтеллигенты». Но идеологию интеллектуальной элиты по-прежнему не разделяют. Значит - все равно отсталые, «деформированные коммунистическим опытом», «совки». Просветительский пафос сменяется презрением. Интеллектуальная элита по-прежнему противостоит массе, но, в отличие от XIX века, испытывает к ней не сочувствие, а ненависть. И страх.

Отныне отрицание «коммунистической системы» сопровождается вполне догматическим (воспитанным той же системой) идеологическим конструированием, когда вся палитра красок сводится к черному и белому цвету. В соответствии с правилами догматического мышления тезис о превосходстве капитализма становился универсальным ответом на любую проблему советской жизни, так же, как ранее лозунг превосходства советского порядка должен был устранить любые сомнения и вопросы по поводу текущего положения дел. Проклиная «совок» и «коммунистическую казарму», либеральная интеллигенция оставалась по своему менталитету и образу жизни сугубо советской, с той лишь разницей, что она по капле выдавливала из себя все прогрессивное и демократичное, что было в советском опыте. Понятие о демократии у нее сложилось весьма своеобразное: не власть большинства (как можно быдлу власть доверять?), а некая система процедур, при которой во главе государства оказываются «правильные» люди. Не удивительно, что эта извращенная советскость превратилась в непроходимый барьер, отделивший русскую (восточноевропейскую) либеральную интеллигенцию от западной. И дело не только в левых симпатиях последней, а во всем стиле мышления - менее догматическом, критичном и политкорректно-гуманистическом. При всей симпатии к диссидентам в СССР западный интеллектуал не мог понять: почему для советского коллеги самоочевидно, что ссылка академика Сахарова в город Горький есть несравненно большее преступление против человечества, чем убийство тысяч людей в Чили или Аргентине?

Парадоксальным образом, несмотря на пропасть, разделившую диссидентствующую и лояльную часть интеллигенции, обе группы транслировали одни и те же ценности, взгляды и образ жизни. Официальные «критически мыслящие» эксперты вроде бы являлись заложниками бюрократии. Но бюрократы тоже мечтали о переменах. Разумеется, не в интересах общества, а в своих собственных.

Они мечтали сменить неудобные «Волги» на комфортабельные «Мерседесы», серые пиджаки - на костюмы от Диора, унылые казенные дачи - на настоящие и законно присвоенные дворцы. Короче, им хотелось стать органической частью мирового правящего класса. И такой шанс им представился на рубеже 1980-х и 1990-х годов. Странным образом теперь интеллигенция и власть шли навстречу друг другу, только делая вид, будто не замечают этого.

«Истинный ленинизм» и «социализм с человеческим лицом» не были нужны новым заказчикам. Но подобные идеи имели в конце 1980-х некоторую «тактическую ценность», в качестве своего рода «переходной программы» буржуазной реставрации. В этом качестве они были на короткое время извлечены из архива. Лицемерие получило оправдание тактической целесообразностью, спецификой момента. Нельзя было сразу говорить о своих намерениях, требовалось мобилизовать общественную поддержку для политической программы, реализация которой, в конечном счете, грозит ударить по материальному благополучию большинства общества. Постаревшие «шестидесятники» в очередной раз появились на первом плане в качестве «властителей дум». Их провозгласили учителями и моральными авторитетами. Лишь немногие предпочли остаться в стороне, с ужасом наблюдая профанацию идеалов своей молодости.

Романтические лозунги («Больше демократии - больше социализма») были скоро выброшены на свалку за ненадобностью. Советская интеллигенция в качестве специфического социального слоя исчезала. Если в прежние времена провинциальный школьный учитель и столичный академик могли с основанием считать себя частью одной и той же общественной группы, то по итогам либеральных реформ между привилегированной «интеллектуальной элитой» и массой «бюджетников» пролегла пропасть.

Однако исчезновение советской интеллигенции из социальной реальности оказалось отнюдь не равнозначно концу соответствующей культуры. Постсоветская интеллектуальная элита оказалась обречена сводить счеты с политической и идейной традицией, обрекавшей ее в новых условиях на неразрешимые противоречия. На первых порах она бурно отрекалась не только от советского прошлого, но и от самого имени «интеллигенции», предпочитая роль «интеллектуалов» (по Сартру - «техников практического знания»). Свои знания и навыки предстояло успешно и выгодно продавать на рынке по правилам буржуазного общества. Правила эти принимались полностью и безоговорочно. Между тем один из парадоксов капиталистической реальности состоит в том, что важнейшим требованием, предъявляемым рынком к интеллектуалу, является способность к критическому мышлению и идеологическому новаторству. Иными словами, люди, неспособные капитализм критиковать, самому капитализму не сильно нужны. Им в лучшем случае отводится роль пропагандистов, идеологической обслуги, с которой и обращаются соответственно. С другой стороны, главным заказчиком пропаганды в России остается власть. На первых порах заказ выполнялся с восторгом и энтузиазмом, отнюдь не ради чинов и денег. Но по мере эволюции российского капитализма власть менялась. Она формировала собственный штат профессиональных пропагандистов, не слишком изощренных в культурных вопросах, но четко выполняющих поставленные задачи.

Оказавшись отстраненными от власти, либералы внезапно снова осознали себя интеллигенцией. Критически мыслящим сословием, противостоящим правительству. Только противостояние это ведется не во имя народа и даже не во имя противоположного нынешнему порядку вещей идеологического проекта. Как и в лучшие годы после ХХ съезда, фундаментальные ценности либеральной интеллигенции полностью совпадают с принципиальными лозунгами власти. Теперь это «свободная» (рыночная, капиталистическая) экономика, развитие гражданского общества, демократические ценности западной цивилизации. Критика власти, как и в 60-е годы, сводится к обвинению в неправильном понимании, демагогическом извращении или отходе от ценностей «подлинного капитализма».

Но «шестидесятники» были демократами в том смысле, что апеллировали к ценностям и идеалам, которые разделяло - на тот момент - большинство общества. А либералы сегодняшние прекрасно отдают себе отчет в том, что находятся в непримиримом противостоянии с большинством, осуждая «неправильный» народ, для которого - при всех ее очевидных пороках - ближе оказывается все-таки власть. Этот принципиальный антидемократизм является вполне осознанным и последовательным, многократно сформулированным и выраженным, несмотря на все мечтания о «европейских демократических процедурах». Если дореволюционная либеральная публика сборником «Вехи» свою идейную эволюцию закончила, то нынешняя с тех же позиций начинает.

На этом повесть об истории русской интеллигенции можно было бы и закончить, если бы не одно обстоятельство. Если «наверху общества» политическая эволюция либералов завершается исчезновением всех интеллигентских традиций и ценностей, кроме веры в собственную исключительность, то в низах образованного сословия созревают предпосылки для возрождения интеллигентского народнического сознания. Превращение «бюджетников» в интеллигенцию, похоже, уже началось. Но окончательно это выяснится только тогда, когда на сцену выйдет новое общественное движение, вдохновляемое все теми же левыми и радикально-демократическими идеями.

© 2007-2009 «Русская жизнь»

ПРОБЛЕМЫ С ГЕОГРАФИЕЙ

Иногда я начинаю завидовать Радуловой. Ей не надо ждать новостей, чтобы их комментировать. Мужчины и женщины ежедневно, не спрашивая разрешения властей, не оглядываясь на политические и даже экономические обстоятельства, ежедневно влюбляются, женятся, сходятся, расходятся, изменяют друг другу.

Пласт сюжетов неисчерпаемый и пополняющийся непрерывно. Иное дело - политический комментарий. Ну о чем писать, если категорически ничего не происходит, а то, что нам пытаются предложить в качестве важных общественных событий, на самом деле таковыми не является? Ну, в самом деле, что писать о предвыборной гонке, если победитель известен заранее? И как оценивать перспективы будущего правительства, если оно само еще не решило, какой курс будет проводить в обстановке, прогнозировать которую нет ни желания, ни возможности? В любом случае, однако, размышлять о будущем оказывается проще, чем оценивать настоящее.

Между тем где-то в тиши бюрократических кабинетов уже сегодня принимаются решения, которые - в случае попытки их реализации - будут иметь весьма серьезные долгосрочные последствия. Об одном из них мы узнали на прошлой неделе. Россию решили в очередной раз разделить. На сей раз речь идет о том, чтобы заменить 7 федеральных округов на 10 экономических суперрегионов.

Сразу же вспоминается известное рассуждение о том, что бюрократию ни в коем случае нельзя обвинять в отсутствии инициативности и новаторства. Напротив, она постоянно что-то изобретает, затевает реорганизации и преобразования, даже не утруждая себя мыслью об их возможных последствиях. В самом деле, только наладили систему управления через федеральные округа, как уже придумывают что-то новое. Какой уж тут «консерватизм». Инициатива просто хлещет через край.

Впрочем, если оставить шутки, приходится признать, что административная реформа действительно назрела. Чтобы быть точным, назрела она еще в начале 80-х годов прошлого века.

Уже тогда стали раздаваться голоса о том, что сложившаяся система областей не соответствует новой экономической и социальной реальности. После развала Советского Союза вопрос встал еще острее, поскольку области превратились в «субъекты Федерации», обретя на короткое время политическое значение.

Надо признать, что у отечественной бюрократии есть удивительная способность - начиная дела, не доводить их до конца. И ни в одной сфере это так не заметно, как в сфере административной реформы.

Дело в том, что РСФСР называлась федерацией скорее по недоразумению. Еще во время Февральской революции Россия была провозглашена «федеративной республикой», но поскольку новой конституции не было, то и границы земель не были нарезаны. Большевики сохранили приверженность провозглашенному до них принципу, украсив название республики словами «советская» и «социалистическая», но так и не создав федеральной структуры.

В конечном итоге принцип федерализма воплотился в Советском Союзе. Что же касается РСФСР, то элемент «федерализма» в ней был представлен существованием автономных республик и областей. Хотя автономия - это всё же не то же самое, что федерализм. В Испании, например, есть несколько автономий, но никто не считает эту страну федерацией.

Название Российская Федерация материализовалось в новой политической реальности лишь в момент распада СССР, когда Ельцин не только пообещал «суверенитет» автономиям, но и вынужден был уступить давлению русских областей, предоставив им равные с автономиями права.

Между тем области РФ были нарезаны в соответствии с административными принципами, совершенно не соответствовавшими логике федерализма. Федеральные земли должны представлять собой либо исторически сложившиеся регионы (в прошлом, нередко, бывшие самостоятельные государства или княжества), либо самодостаточные экономические зоны.

В Соединенных Штатах и Канаде мы видим сочетание этих двух принципов - Квебек или штаты Восточного побережья США являются историческими территориями (франкоязычный Квебек к тому же имеет и культурные особенности), тогда как на западе административные границы были нарезаны довольно условно, исходя из экономических соображений.

Напротив, российские области формировались для удобства централизованного управления (как и французские департаменты). От них не требовалось экономической самодостаточности. В идеале каждый крупный город должен был получить собственную область, которая являлась демографическим, а порой и сырьевым придатком для него как для растущего индустриального центра.

В тех немногих случаях, когда крупный индустриальный город не получил собственной области (как, например, Новокузнецк), это становилось причиной взаимной ревности и конфликтов между двумя центрами, оказавшимися в одной и той же административной единице.

Когда из СССР выделилась Российская Федерация, новый федерализм обернулся прогрессирующим развалом государства. И не только потому, что местные элиты вели себя безответственно и сепаратистски (причем в «русских» областях ничуть не меньше, чем в большинстве «национальных»), но и потому, что «субъекты Федерации» были органически неспособны к своей новой роли.

Сохраняя структуру французских департаментов, российские области получили права американских штатов.

При этом территории еще и продолжали дробиться, автономные области и районы стали выделяться из состава своих краев и областей. Никакой экономической логики в этом не было, да и с историко-культурной точки зрения основания для подобных решений были более чем спорными. Не удивительно, что в 2000-е годы, когда российский капитализм вступил в фазу стабилизации, центральная власть принялась наводить порядок в управлении регионами.

На политическом уровне сепаратизм элит был сломлен (парадоксальным образом, единственная республика, которой сегодня позволено предъявлять сепаратистские претензии, это кадыровская Чечня). Но, одержав тактическую победу над местными элитами, Москва успокоилась.

7 федеральных округов были первоначально созданы как противовес выборным губернаторам, позволяя центру вмешиваться напрямую в дела регионов. Однако после того как выборность губернаторов фактически была отменена, а Совет Федерации перешел под контроль федерального центра, в Москве явно потеряли интерес к этим новым округам. Точно так же остановлена на полпути была и работа по укрупнению регионов.

Несколько совсем уже анекдотических «субъектов Федерации» было ликвидировано, на том и успокоились. Не удосужились даже конституцию подправить (ведь там эти субъекты со своими правами всё ещё прописаны).

Собственно говоря, если Россия по факту возвращается к централизованному управлению и унитарному государству, то дальнейшее реформирование административной структуры не слишком нужно, как нет и большой необходимости в нарезке новых границ.

Надо только убрать совершенно уже ненужные и дорогостоящие структуры типа областных дум, не имеющих сегодня никакой иной функции, кроме формального утверждения уже назначенного губернатора. Распустив местных депутатов, государство смогло бы сэкономить изрядные средства, которые можно было бы использовать на здравоохранение, образование и ремонт жилья.

С административным укрупнением есть и другая проблема: экономическая география России радикально изменилась. Раньше почти все города были серьезными промышленными центрами, в 1990-е произошла деиндустриализация.

За городами сохранилась роль культурных и образовательных центров, но не совсем понятно, как структура местного образования, создававшаяся с ориентацией на местную индустриальную базу, будет работать, когда база эта уже разрушена или подорвана.

Власти пытаются оптимизировать структуру и географию образования, оптимизируя скорее финансовые процессы, нежели работу отрасли (всё-таки главная цель университетов не в том, чтобы деньги экономить и зарабатывать, а в том, чтобы кадры готовить).

Ничего хорошего подобный подход в долгосрочной перспективе, скорее всего, не даст; или даст, как у нас часто бывает, локальные успехи на фоне общего провала. Но в данном случае важно не то, как это скажется на образовании как таковом, а то, как это скажется на регионах. Образовательных центров - исходя из этой логики - у нас слишком много, они распылены, неэффективны, чем-то придется пожертвовать. Для многих регионов это беда.

Представьте себе город с населением в полмиллиона, у которого последовательно «отняли» сначала промышленность, а затем и образование. Добавим к этому, что и земли вокруг не слишком плодородные. Что остается? Естественно, административная функция. Что будет, если и ее отнимут? А ничего не будет. Умрет город.

Но если его развивать только как бюрократический центр, тоже ведь ничего хорошего не получится. Паразитическая структура.

Административная реформа не получается по двум взаимосвязанным причинам. С одной стороны, центр не может честно и окончательно определиться с выбором между всё еще провозглашенным принципом федерализма и происходящим на практике переходом к унитарному государству. А с другой стороны, нет внятной концепции развития регионов, нет стратегии реиндустриализации, без чего и перспективы конкретных регионов определить трудно, и их границы.

В таких условиях уже не принципиально, будет у нас 7 федеральных округов или 10 новых суперрегионов. Административными реформами экономическую реконструкцию не начинать надо, а заканчивать.

НОВОЙ ВОЛНЫ ЭМИГРАЦИИ ИЗ РОССИИ НЕ БУДЕТ, НЕСМОТРЯ НА ПРОДОЛЖАЮЩЕЕСЯ ЗАКРУЧИВАНИЕ ГАЕК

Арина Морокова, Денис Фрунзе

Громкие скандалы, связанные с просьбой предоставить политическое убежище российским журналистам и правозащитникам, не приведут к новой массовой эмиграции россиян, уверены эксперты, опрошенные корреспондентами РИА «Новый Регион».

«Резонов просить политическое убежище на Западе или в странах, где произошли цветные революции, нет даже у оппозиции, - говорит директор Института глобализации и социальных движений Борис Кагарлицкий. - В их случае можно говорить не о притеснениях, связанных с арестами или обысками, а о резком снижении их влияния по сравнению с 90-ми годами прошлого века. Отлучение от телеэфира в прайм-тайм, согласитесь, не одно и то же, что избиения».

При этом Кагарлицкий отмечает, что переезд представителей так называемой российской демократической оппозиции в любую другую страну не гарантирует им автоматический свободный доступ к медийным и финансовым ресурсам.

Того же мнения придерживается Александр Кынев из Фонда развития информационной политики: «Сегодня рано говорить о новой волне эмиграции из России. Ситуация в стране обязательно изменится. В истории России не было случая, чтобы политическая и социально-экономическая конфигурация в стране при новом руководителе в точности копировала ситуацию при предшественнике. Уже сегодня можно наблюдать первые признаки грядущих изменений. Это и изменения в медийном пространстве - в частности, увольнение ряда сотрудников «Русского Журнала», и реорганизация движения «Наши», и некоторые другие. Тем не менее, есть определенный скепсис по поводу качественного исправления ситуации. Предприняв определенные меры по закручиванию гаек осенью прошлого года, власть выпустила джина из бутылки, создала ситуацию, при которой подобная тенденция будет сохраняться вне зависимости от желания самих властей. Эти метастазы режима, выраженные в оказании давления на общество, мы будем наблюдать еще долго».

Борис Кагарлицкий говорит, что предстоящая смена власти и приход Дмитрия Медведева вселяют оптимизм в российский бизнес, который ждет от этого чиновника каких-то либеральных экономических инициатив.

«Информация об эмиграции по политическим причинам поступает от журналистов, - напоминает Кагарлицкий. - Главным образом, от телевизионных, потому что и в российских газетах, и Интернете сохраняются определенные свободы».

Политолог Валерий Хомяков в беседе с корреспондентом «Нового Региона» предположил, что мысли о необходимости отправиться в эмиграцию в большей степени сейчас посещают чиновничество: старых губернаторов, мэров, министров, «которые чувствуют за собой грешки».

«Я не исключаю в ближайшем времени новых громких «посадок» известных людей, носителей информации, - говорит Хомяков. - Естественно, что обществу их изоляция будет преподноситься как борьба с коррупцией. Кого это может коснуться? Каких-то представителей путинской бюрократии, которые много знают и могут начать болтать. Я связываю недавние добровольные отставки известных губернаторов - Титова, Лисицина, - именно с их возможными страхами за свою безопасность».

Валерий Хомяков также отметил, что чиновникам, «в отличие от того же Ходорковского, которого народ все равно жалеет», надеяться на помощь общественных или правозащитных организаций не приходится. «Пример экс-министра атомной промышленности Адамова, замешанного в громком коррупционном скандале, это наглядно демонстрирует», - отметил Хомяков.

Как передает корреспондент РИА «Новый Регион» в течение последних нескольких дней стало известно о решении двух российских журналистов просить политическое убежище в других странах. Соучредитель газеты «Новый Петербург» Николай Андрущенко, арестованный по обвинению в клевете, написал открытое письмо, адресованное ряду ведущих мировых деятелей, в котором заявил об отказе от российского гражданства «в знак протеста против политических репрессий в России, отмены в РФ свободы слова и введения цензуры» и т.д. Незадолго до этого политического убежища на Украине попросил и получил его российский журналист Александр Косвинцев, который заявляет, что его преследуют власти за разоблачительные материалы о деятельности губернатора Кемеровской области Амана Тулеева.

И сегодня же стало известно, что российский адвокат Борис Кузнецов, защищавший многих опальных политиков и журналистов, а теперь и сам обвиняемый в разглашении государственной тайны, попросил политического убежища в США.

© 2008, «Новый Регион - Москва»

ВО ГЛАВЕ ЗАБАСТОВОК 21-ГО ВЕКА СТАНУТ МОЛОДЫЕ РАБОЧИЕ C ПРЕДПРИЯТИЙ ТРАНСНАЦИОНАЛЬНЫХ КОРПОРАЦИЙ

Денис Фрунзе

Забастовочное движение в России в наступившем 21-м веке будет качественно отличаться от рабочих бунтов 90-х. С таким мнением в ходе круглого стола, посвященного перспективам протестного рабочего движения, выступил известный эксперт в этой области, политолог Борис Кагарлицкий.

«В прошедшем 2007-м году волна забастовок на российских предприятиях стала достоянием общественного мнения, фактом, который обсуждается и в прессе, и в деловых кругах, - заявил Борис Кагарлицкий. - во многом этот интерес обусловлен не столько масштабом, сколько новизной этого явления».

Поясняя свой парадоксальный тезис о «новизне» забастовочного движения в имеющей богатейшую историю рабочих стачек России, Кагарлицкий высказал мнение, что нынешние забастовки на таких предприятиях, как автомобильный завод Ford в Ленинградской области, являются «забастовками нового типа», участие в которых принимают рабочие новой формации, имеющие иную, чем у их предшественников, мотивацию для социального протеста.

«Современные забастовки и стачки 90-х - это явления, имеющие под собой абсолютно разную почву, - утверждает Кагарлицкий. - В 90-х - это были в основном стихийные, голодные бунты, вызванные задержками с выплатой зарплаты. Участниками этих акций в основном становились люди, которые не сумели приспособиться к экономическим и социальным реалиям нового времени. Сегодняшние стачки - закономерные плоды экономического роста в стране. Бастующие борются за справедливое перераспределение результатов экономического роста. Кроме этого, немаловажным является тот факт, что по большей части новые забастовки проходят в новом сегменте российской экономики. Они начинаются на успешных, современных, высокотехнологичных предприятиях в молодых коллективах, сформированных в период экономического роста».

По словам Кагарлицкого, российские рабочие перенимают опыт протестной борьбы западных профсоюзов, чему способствует выход на российскую арену предприятий, представляющих транснациональные корпорации.

«Рабочие того же завода Ford понимают, что могут обратиться за помощью и советам к западным профсоюзам, работающим на Ford, могут сравнить свою зарплату с доходами не рабочих с соседнего умирающего завода, а с заплатой фордовских рабочих из других стран, - считает Борис Кагарлицкий. - И сравнивая уровень зарплат, рабочий видит, что стоимость собираемых им автомобилей везде в мире одинаковая, а зарплата существенно отличается».

По данным Кагарлицкого, зарплата рабочих на российском заводе Ford является одной из самых низких среди всех предприятий корпорации, разбросанных по всему миру. Меньше получают только рабочие Ford в Таиланде. В то время как в Бразилии платят больше. При этом расчеты профсоюза рабочих Ford показали, что при выполнении их требований, себестоимость одного собранного ими автомобиля увеличилась бы лишь на 50-70 долларов.

Кагарлицкий считает, что именно рабочие подобных предприятий станут в авангарде забастовочного рабочего движение в новом веке. С экспертом согласились практически все представители отраслевых профсоюзов, принявших участие в работе круглого стола.

«Число забастовок увеличится в России только тогда, когда на смену стареющим работникам, людям с советским мышлением и ментальностью, придут новые люди, которые никому не верят, и которые привыкли не просить, но требовать, - считает председатель Российского независимого профсоюза работников угольной промышленности Иван Мохначук. - Если к тому времени работодатели не осознают необходимости договариваться с работниками, вести переговоры в конфликтных ситуациях на равных, нас может ожидать социальный взрыв».

По мнению председателя Независимого профсоюза горняков России Александра Сергеева, для цивилизованного разрешения трудовых конфликтов должна измениться не только психология рабочих, но и психология работодателей.

«По всей стране идет идеологическая борьба между собственниками и бюрократами с одной стороны и простым народом, который не хочет, чтобы его считали быдлом, - заявил Александр Сергеев. - Госпропаганда сегодня дает народу завышенные ожидания относительно роста экономического благополучия, и отсутствие реально осязаемых результатов порождает протестные настроения. Наши российские собственники, ставшие таковыми в период криминальных разборок, не готовы к социальному партнерству со своими работниками и профсоюзами. Им проще действовать старыми методами, расправляясь с активистами рабочего движения и профсоюзными лидерами, чем садиться с ними за стол переговоров. И такие прецеденты уже есть».

Глава профсоюза горняков призвал своих коллег из профсоюзов, входящих в ФНПР быстрее «учиться махать дубинкой забастовки перед носом работодателя». «Только обретя уверенность в собственных силах, люди смогут почувствовать себя свободными, смогут ощутить, что его права соблюдаются в той же степени, что и интересы Романа Абрамовича», - заявил Сергеев.

© 2008, «Новый Регион - Москва»

В ОЖИДАНИИ МЕДВЕДЕВА

Поскольку исход президентских выборов известен заранее, можно не тратя времени на перипетии соревнования сразу предаться размышлениям о том, что наступит после них. Общество с интересом разглядывает своего будущего президента. Надо отдать должное Кремлю, нас некоторое время готовили к появлению новой фигуры - Дмитрий Медведев в качестве возможного преемника Владимира Путина был назван больше года назад. То, что происходило потом, было своеобразной российской версией «праймериз». Соревнование между Дмитрием Медведевым и Сергеем Ивановым за пост официального наследника было не менее увлекательным и длительным, чем между Бараком Обамой и Хиллари Клинтон. Единственная разница в том, что за океаном к участию в выборах привлекают прессу и рядовых граждан, тогда как русские «праймериз» проходят тихо и закулисно, в коридорах бюрократических учреждений.

Результатом подобных различий является то, что в Америке будущий президент объявляет свою программу задолго до выборов, а потом, поселившись в Белом Доме, не выполняет её. Напротив, в России кандидат в президенты свою программу от публики всячески скрывает, а мы узнаем о ней уже после инаугурации - по мере её исполнения. Не знаю, какая система хуже, но твердо уверен, что наш вариант интереснее. Он оставляет нам почти безграничную возможность для догадок, прогнозов и предчувствий, за которыми непременно следуют сюрпризы (по большей части, неприятные, но не только).

Мы постоянно гадаем и ждем. Раньше мы пытались угадать имя будущего президента, теперь - его планы. Эксперты, политологи и журналисты пытаются из случайных слов и жестов будущего правителя понять, каков будет его курс. Кандидат в президенты не оставляет нас без пищи для воображения, делая туманные намеки на перемены, которые, возможно, произойдут в политической жизни. Но ни в коем случае не будут фундаментальными. Все эти недомолвки и полуобщеания очень напоминают ранние речи Михаила Горбачева. В воздухе что-то витает. Уж не ждет ли нас новая перестройка?

Удивительным образом у всех как-то сразу пропал интерес к Путину. Он вроде бы ещё президент, его нам прочат в премьер-министры, но внимание уже направлено в другую сторону. Все уже поняли: «план Путина», если он вообще существовал, состоял в том, чтобы передать власть Медведеву.

Между тем, ответа на вопрос о будущем курсе Медведева искать надо не в недомолвках почти-уже-нового-президента, а в биржевых сводках, сообщениях о курсе нефти и индексе розничных цен. Пока аналитики бьются над расшифровкой туманной фразы о политических переменах, правительство пытается остановить стремительное подорожание продовольствия и не понимает, что делать с инфляцией, вдруг вышедшей из-под контроля. Все различия между эпохой Путина и эпохой Медведева могут быть выражены в одной фразе: «Первый правил во времена тучных коров, а второму досталось время тощих коров».

От состояния экономики зависит не только благосостояние обывателей и способность правительства удерживать их в безобидно-добродушном настроении. Путинская стабилизация базировалась на компромиссе элит, когда интерес всех ведущих бюрократических и деловых групп в стране можно было удовлетворить одновременно, не жертвуя ничем важным. Если в процессе стабилизации и был разорван в клочья и съеден «ЮКОС», то ведь сожрали его сообща, ко всеобщему удовольствию.

Мировой кризис диктует новые правила игры, при которых окажется куда сложнее поддерживать мирное сосуществование между хищниками. Конфликты станут происходить чаще, урегулировать их будет сложнее. На языке политики это означает… либерализацию. Столкновение интересов создаст видимость политической дискуссии, а лояльные бизнесмены и чиновники вдруг станут активно бороться друг с другом, используя оппозиционные лозунги для подкопа против своих соперников.

Задача нового президента состоит в том, чтобы придать этой войне всех против всех благопристойный и респектабельный вид. Думаю, Дмитрий Медведев с этой работой справится. У меня нет сомнений в том, что он войдет в историю большим демократом.

Специально для «Евразийского Дома»

МЫ НЕ УЕДЕМ… НЕЛЬЗЯ ОСТАВЛЯТЬ СТРАНУ НА ПРОИЗВОЛ ВСЯКОЙ НЕЧИСТИ