Помоги проекту - поделись книгой:
— Я солгал, — без обиняков повторил старик.
— Не может быть!
— И тем не менее, — сказал путешественник во времени. — Никуда я не летал. Просто обставил все так, чтобы все поверили. Машины времени нет и в помине — есть только ее подобие.
— Как же так? — Репортер в полной растерянности схватился за перила. — Как же так?
— Вижу, у тебя на лацкане закреплен микрофон. Включай. Да. Годится. Пусть все слышат. Поехали.
Старик допил остатки шампанского, а потом заговорил:
— Все потому, что я рос в такое время — в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы, — когда человечество потеряло веру в себя. Я воочию видел это неверие: у меня на глазах разум утратил разумное стремление к выживанию; от этого мною овладела тревога, потом апатия, потом злость. Везде и всюду, в том, что я видел и слышал, сквозило сомнение. Везде и всюду маячил крах. В профессии — безысходность, в размышлениях — тоска, в политике — цинизм. А если не скука и не цинизм, то воинствующий скепсис и ростки нигилизма.
Старик умолк, припомнив что-то еще. Он нагнулся, чтобы извлечь из-под стола коллекционную бутылку красного бургундского с этикеткой 1984 года. С осторожностью вытаскивая старинную пробку, он продолжил свой рассказ.
— Куда ни кинь — просвета не было. Экономика пришла в упадок. Земля превратилась в помойку. Главным настроением стала меланхолия. Невозможность перемен стала популярной идеей. Девизом стал конец света… Все потеряло смысл. Ложишься спать в одиннадцать, устав от мрачных вестей, просыпаешься в семь, а вести — еще хуже. Весь день барахтаешься в пучине. Ночью тонешь в омуте бед и напастей. Ох!
Это пробка с тихим хлопком выскочила из горлышка. Нынче 1984 год не сулил никаких бед,[2] можно было дать вину «подышать». Путешественник втянул носом аромат и одобрительно кивнул, прежде чем рассказывать дальше.
— На горизонте появились не только четыре всадника Апокалипсиса, готовые обрушиться на наши города; с ними был пятый всадник, пострашнее прочих: отчаяние, кутаясь в темный саван краха, созывало прошлые беды, нынешние поражения, будущее малодушие. Под градом черных плевел, без единого светлого зерна, какую жатву готовил человечеству пресловутый двадцатый век?.. Луну предали забвению, забытыми оказались и красные пески Марса, и гигантский глаз Юпитера, и фантастические кольца Сатурна. Мы не ждали утешения. Мы рыдали над могилой ребенка, и этим ребенком были мы сами.
— Неужели это правда? — тихо спросил Шамуэй. — Всего сто лет назад?
— Чистая правда. — Будто в подтверждение своих слов, путешественник поднял бутылку. Плеснув себе немного вина, он пристально изучил его на свет, вдохнул аромат и продолжил: — Ведь ты смотрел хронику того времени, читал книги. Ты и без меня это знаешь. Ну, разумеется, были и яркие моменты. Когда Солк изобрел вакцину от полиомиелита, спасшую детские жизни во всем мире. Когда «Игл» опустился на Луну, позволив сделать гигантский скачок для всего человечества.[3] Но в умах и на устах большинства оставался пятый всадник, исподволь подгоняемый вперед. Временами казалось, он вот-вот одержит верх. И тогда люди могли бы с мрачным удовлетворением сказать, что их пророчества Судного дня оказались верными. Выходит, мы сами накликали беду, вырыли себе могилу и приготовились в нее лечь.
— Но вы не могли этого допустить? — подсказал репортер.
— Видишь, ты сам догадался.
— Поэтому вы создали «конвектор Тойнби»…
— Не сразу. На это ушли годы.
Старик поболтал в бокале темное вино, задержал на нем взгляд, а потом пригубил, закрыв глаза.
— Все это время я шел ко дну, впадал в уныние, ночами молча лил слезы и думал: что можно сделать, чтобы спасти нас от самих себя? Как спасти моих друзей, мой город, штат, страну, весь мир от этой обреченности? Как-то в поздний час я засиделся у себя в библиотеке и, проведя рукой по полкам, наткнулся на старую книгу Герберта Уэллса, из числа моих любимых. Его машина времени, как призрак, окликнула меня сквозь годы. Я это услышал! Осознал. Прислушался очень внимательно. Потом перенес это на чертежи. Сконструировал. Отправился, скажем так, в путешествие. Все остальное, как тебе известно, уже история.
Допив вино, старый путешественник открыл глаза.
— Господи, — зашептал репортер, качая головой, — боже правый. О чудо, просто чудо…
Внизу зрело людское неистовство — в садах, на окрестных полях и дорогах, даже в воздухе. Миллионные толпы все еще чего-то ждали. А как же великое прибытие?
— Такие дела, — сказал старик, налив вина своему гостю. — Вот я каков, а? Сам сделал машины, построил макеты городов, не забыл пруды, озера, моря. Воздвиг архитектурные ансамбли на фоне кристально чистых вод, поговорил с дельфинами, поиграл с китами, состряпал пленки, придумал мифы. Ох, сколько же потребовалось изнурительных трудов и тайных приготовлений, прежде чем я объявил дату, отправился в путешествие и вернулся с добрыми вестями!
Марочного вина больше не осталось. Людской ропот крепчал. Все, кто находился внизу, теперь смотрели на крышу.
Помахав им рукой, путешественник отвернулся.
— А теперь — быстро. Решайся. У тебя есть пленка с записью моего рассказа. Вот тебе еще три кассеты с новыми подробностями. Вот полная видеозапись моей вдохновенной аферы. Вот законченная рукопись. Бери, бери все, для будущих поколений. Передаю тебе права наследования, как отец сыну. Шевелись!
Когда Шамуэй вторично очутился в лифте, ему показалось, что мир уходит из-под ног. Он не знал, как быть, то ли плакать, то ли смеяться, и в конце концов издал торжествующий вопль.
Старик удивился, но издал точно такой же вопль — они как раз выходили из лифта, чтобы направиться к «конвектору Тойнби».
— Улавливаешь суть, сынок? Жизнь — это извечный самообман! Мальчишки, юноши, старики. Девчонки, девушки, женщины. Все преспокойно себя обманывают, а потом стараются, чтобы обман стал явью. Сперва придумают себе мечту, а потом все помыслы, идеи, силы направляют на то, чтобы ее осуществить. В конечном счете, все сущее — это только надежда. То, что кажется ложью, — это убогая необходимость, ждущая своего часа. Вот так-то. Точка.
Он нажал на кнопку, чтобы отодвинуть прозрачный футляр, надавил на другую, и машина времени заурчала, тогда он проворно забрался в кабину и сел в кресло пилота.
— Дерни последний рычаг, юноша!
— Но ведь…
— Небось, ты про себя думаешь: если машина времени — это афера, какого черта дергать рычаги? — засмеялся старик. — Так ведь? А ты все-таки дерни! Уж на этот раз все будет без обмана!
Шамуэй повернулся к стене, нашел рычаг управления, но, взявшись за рукоять, посмотрел на Крейга Беннетта Стайлза.
— Ничего не понимаю. Куда это вы собрались?
— Что тут непонятного: на свидание с веками. Чтобы существовать именно теперь, в далеком прошлом.
— Разве такое возможно?
— Поверь, сейчас все сработает. Прощай, дружок, хороший ты парень!
— Прощайте.
— Да, вот еще что. Скажи-ка, кто я есть.
— В каком смысле?
— Назови меня как положено — и жми на рычаг.
— Путешественник во времени?
— Молодчина! Давай!
Шамуэй дернул рычаг вниз. Машина зажужжала, взревела, полыхнула энергией.
— Ох, — произнес старик, закрывая глаза и еле заметно улыбаясь. — Хорошо-то как.
Его голова бессильно свесилась на грудь.
Шамуэй с воплем стукнул по рычагу снизу вверх и бросился к машине, чтобы отстегнуть ремни.
На мгновение он остановился, чтобы пощупать у старика пульс — сначала на запястье, потом под шеей — и застонал. У него потекли слезы.
Старик и впрямь отправился в прошлое, имя которому — смерть. Сейчас он безвозвратно летел сквозь
Шамуэй отпрянул и вновь запустил машину. Если уж старик на это решился, пусть его детище уйдет вместе с ним, хотя бы чисто символически. Машина сочувственно урчала. Ее огонь, яркий огонь солнца, разгорался в паутине проводов и оснастки, освещая стариковские щеки и высокий лоб; путешественник погружался во тьму, голова его кивала от вибрации, а на губах застыла по-детски счастливая улыбка.
Репортер еще долго стоял как вкопанный и только утирал слезы. Потом, так и не выключив машину, он зашагал к выходу и в ожидании лифта стал вытаскивать из кармана пиджака полученные пленки и кассеты, которые вереницей полетели в настенный мусоросжигатель.
Двери раскрылись, и Шамуэй ступил в кабину лифта, створки сомкнулись у него за спиной. Лифт заурчал, почти как машина времени, и понес его в изумленный, нетерпеливо ожидающий мир, на яркий континент, к берегам грядущего, на прекрасную, живую планету…
Которую сотворил один человек, единожды солгав.
Лаз в потолке
Прожив добрый десяток лет в этом старом доме, Клара Пек сделала поразительное открытие. На лестнице, что вела на второй этаж, прямо над головой…
Обнаружился лаз в потолке.
— Вот так штука!
Она поднялась на один пролет, приросла к лестничной площадке и недоуменно уставилась в потолок, не веря своим глазам.
— Быть такого не может! Как это я прохлопала? Надо же, у меня в доме, оказывается, есть чердак!
Тысячу дней, тысячу раз она поднималась и спускалась по этой лестнице — и ничего не замечала.
— Куда ты смотрела, старая дура!
И она устремилась вниз, едва не полетела кубарем и даже не вспомнила, для чего поднималась наверх.
Перед обедом она, как взбудораженная девчонка-переросток, тощая, с бескровными щеками и блеклыми волосами, снова пришла постоять под этой дверцей: стреляла горячечным взглядом, прикидывала, размышляла.
— Ну, допустим, нашла я эту чертову лазейку, а дальше что? Не иначе как за ней чулан. Вот ведь…
И в смутной тревоге побрела в комнату, предчувствуя скорое умопомрачение.
— Не бери в голову, Клара Пек! — приговаривала она, когда чистила пылесосом гостиную. — Тебе всего-то пятьдесят семь годков. Из ума пока не выжила, слава богу!
Нет, почему она раньше ничего не замечала?
Да потому, что тишина здесь была особенной — вот почему. Крыша никогда не протекала, так что с потолка не капало; балки не скрипели от ветра; мышей не было и в помине. Вот если бы сверху донесся шепот дождя, стон древесины или мышиный топоток, она бы непременно подняла голову и увидела этот лаз.
Но дом хранил молчание, и она оставалась в неведении.
— Будь оно неладно! — вырвалось у нее за ужином.
Она вымыла посуду, часов до десяти почитала и легла спать раньше обычного.
Как раз в ту ночь ей впервые послышался приглушенный стук, будто наверху кто-то отбивал морзянку, а потом принялся выцарапывать гвоздем всякие гадости под прикрытием равнодушного, бледного, как лунный свет, потолка.
В полусне она прошептала одними губами: «Мышь?»
А потом наступил рассвет.
Спускаясь на кухню, чтобы приготовить завтрак, она не сводила пытливых девчоночьих глаз с дверцы в потолке и поймала себя на том, что у нее чешутся руки принести стремянку.
— Черта с два, — пробормотала она. — Еще не хватало карабкаться на пустой чердак. Вот пройдет неделя…
Через три дня лаз пропал.
Точнее, Клара о нем забыла. Словно его и не бывало.
Зато на третью ночь мыши — или какие-то неведомые твари — опять заметались над потолком, ни дать, ни взять, седые, как паутина, призраки на зыбких лунных дорожках.
После такого сравнения на ум пришли сухие колючки, пушинки одуванчика и обыкновенные клочья пыли — мало ли что слетает с подоконника на чердаке.
Ей подумалось: хорошо бы уснуть, но из этой затеи ничего не вышло.
Лежа на спине, она с таким упорством сверлила глазами потолок, что, казалось, ее взгляд вот-вот пробьет штукатурку и доберется до ночных смутьянов.
Тараканьи бега? Мышиный табор, перекочевавший из соседского дома? В последнее время к ним в округу частенько вызывали бригаду, которая натягивала над домом брезент, вроде мрачного шапито, чтобы швырнуть туда ядовитую дымовую шашку и отбежать в сторону, обрекая на смерть невидимых приживал.
А те, видно, успевали собрать свои ворсистые пожитки и спастись бегством. Лишившись крова, они обосновались на чердаке у Клары Пек, где нашли стол и дом.
И все же…
Она не смыкала глаз и вновь услышала шорохи. Они бороздили широкое чело потолка затейливыми ритмами, в глухой чердачной камере длинные ногти скреблись и царапались то в одном углу, то в другом.
Клара Пек затаила дыхание.
Ритмы ускорились. Они исподволь устремились в заветное место над дверью спальни, сразу за притолокой. Казалось, мелкие твари, незнамо какие, топчутся у потайной загородки в поисках выхода.
Клара Пек медленно села в постели, потом встала и так же медленно нажала плечом на дверь, чтобы не скрипнули петли. Медленно приоткрыла дверную створку. Выглянула в коридор, который полная луна залила холодным мерцанием сквозь лестничное оконце, чтобы высветить…
Лаз в потолке.
Словно почуяв тепло человеческого тела, крошечные приблудные твари-призраки скопились прямо за потолочной дверцей.
«Боже праведный! — подумала Клара Пек. — А ведь они меня слышат. Хотят, чтобы я…»
Дверца мелко задрожала под напором суетливых комков.
По деревянному наличнику снова и снова шуршали, скользили невидимые паучьи лапы, мышиные коготки, а может, скрученные бурые обрывки старой газеты.
Все явственнее, все громче.
Клара едва не закричала: «Вон отсюда! Кыш!»
Тут зазвонил телефон.
Поделиться книгой: