Помоги проекту - поделись книгой:
— Я никому не верю… Я одинок.
Император остался один. Издали с гор до него доносился едва с слышный барабанный бой. Четверть третьего. Еще почти четыре часа темноты.
И тут вдруг тишину разорвал пронзительный крик. Он шел откуда-то снизу, эхом разнесся по всему форту и смолк. Какой-то бессмысленный, ничего не выражающий крик. И опять тишина, ни шагов, ни голосов — только далекий, глухой бой тамтамов в горах.
Сет бросился к двери:
— Эй! Кто-нибудь! Что случилось? Майор! Офицер охраны! Тишина. Только привычное шарканье удаляющегося осведомителя. Гнетущая тишина. Затем тихий голос снизу:
— Ваше величество?
— Кто это?
— Майор Джоав из Королевского пехотного полка к услугам вашего величества.
— Что это было?
— Ваше величество?
— Что это был за крик?
— Произошла ошибка, ваше величество. Оснований для беспокойства нет.
— Что произошло?
— Часовой допустил ошибку. Только и всего.
— Что он сделал?
— Пустяки, это всего лишь индиец, ваше величество. Часовой неправильно понял приказ. Он будет наказан.
— Что случилось с Али? Он ранен?
— Убит, ваше величество. Ошибка часового. Виноват, что потревожил сон вашего величества.
И майор Джоав, а также капитан караульной службы и господин Юкумян в сопровождении трех тяжело нагруженных капралов вышли из форта через боковую дверь и двинулись извивающейся вдоль моря тропинкой по направлению к заброшенному сахарному заводу.
А Сет остался один.
Светало. Еле волоча ноги, господин Юкумян вошел в Матоди. На улицах было пусто. Все, кто мог, покинули город в течение ночи; те же, кто остался, притаились за заколоченными дверьми и забаррикадированными окнами. Сквозь щели в ставнях и замочные скважины несколько пар любопытных глаз с интересом наблюдали, как маленькая, поникшая фигурка проковыляла в кафе «Амурат».
Госпожа Юкумян лежала на пороге спальни. За ночь ей удалось выплюнуть кляп и доползти до двери, но это отняло у нее столько энергии, что она, не в силах больше кричать и рвать веревку, которой ее связали, впала в беспамятство, прерываемое кошмарами, мучительными приступами судороги и беготней крыс по земляному полу. Господин Юкумян, натура тонкая, не мог без отвращения смотреть на ее распухшее, грязное, покрытое кровоподтеками тело, которое в серебристо-зеленом свете подымающегося солнца и впрямь являло собой отталкивающее зрелище.
— Крикор, Крикор… Слава Богу, ты вернулся… А я уж думала, что никогда тебя не увижу… Пресвятая Мария и Иосиф… Где ты пропадал?.. Что с тобой?.. О Крикор, муж мой… Да будут благословенны Господь и Его ангелы, которые вернули мне тебя.
Господин Юкумян сел на кровать и, тяжело дыша, стал расшнуровывать высокие ботинки с эластичными задниками.
— Я устал, — сказал он. — Боже, как я устал. Кажется, лег бы и проспал целую неделю. — Он взял с полки бутылку и налил себе виски. — Это была самая жуткая ночь в моей жизни. Сначала меня чуть было не повесили. Можешь себе представить? Мне уже набросили на шею петлю. Затем повели за город, довели до сахарного завода, а что было потом, не помню; прихожу в себя — кругом никого, я лежу на берегу, вещей нет, лодки нет, этих проклятых солдат тоже нет, а на затылке у меня шишка величиной с яйцо. Пощупай.
— Не могу, Крикор, я же связана. Перережь веревку, и я тебе помогу. Бедный ты мой, бедный.
— Боже, как болит голова. Как я дошел домой, сам не знаю. И лодки у меня теперь нет. Еще вчера я мог получить за нее полторы тысячи рупий. Бедная моя голова. Полторы тысячи рупий. Ноги тоже болят. Я должен лечь в постель.
— Развяжи меня, Крикор, и я уложу тебя. Бедный ты мой.
— Не беспокойся, цветок души моей. Я сам лягу. Буду спать целую неделю.
— Крикор, развяжи меня.
— Не волнуйся, мне просто надо как следует выспаться. Господи, как все болит! — И с этими словами господин Юкумян залпом выпил виски, закинул, удовлетворенно фыркнув, ноги на кровать и повернулся к стенке.
— Крикор, пожалуйста… развяжи меня… Я ведь связана, ты разве не видишь? Я всю ночь так пролежала, мне больно…
— Полежишь еще. Сейчас у меня нет сил тобой заниматься. Только о себе и думаешь. Видишь же, я устал. Неужели непонятно?
— Но, Крикор…
— Заткнись ты.
И не прошло и минуты, как господин Юкумян, забыв о многочисленных невзгодах этой ночи, нашел утешение в глубоком, продолжительном сне.
Через несколько часов он был разбужен барабанным боем и ревом труб — в Матоди входила победоносная армия. Под окном печатали шаг воины Прогресса и Новой эры. Господин Юкумян вскочил с кровати, протер глаза и прильнул к щели в ставне.
— Господи, помилуй! — воскликнул он. — Значит, Сет все-таки победил! — И, захихикав, добавил: — А майор Джоав и капитан остались в дураках!
Лежа на полу, госпожа Юкумян кротко смотрела на него своими грустными темными глазами.
— Лежи тихо, женщина, — сказал он, ткнув ее по-дружески ногой в шерстяном носке. — Потерпи еще немного, и я тебя развяжу. — И господин Юкумян улегся на кровать, уткнулся носом в подушку и, несколько раз фыркнув и повертевшись, вновь погрузился в сон.
Зрелище было великолепное. Первым, в серых изорванных полевых гимнастерках, выступал духовой оркестр императорской гвардии:
За оркестром, подымая тучи пыли, маршировала пехота: мозолистые, голые ступни, изношенные мундиры, спущенные гетры, фуражки набекрень, на плечах винтовки «ли-энфилд» с примкнутыми штыками, курчавые головы, черные как смоль лица, черная лоснящаяся кожа под расстегнутыми гимнастерками, набитые добычей карманы. Между гвардейцами и нерегулярными войсками, в окружении штабных офицеров, верхом на высоком сером муле ехал генерал Коннолли коренастый ирландец лет сорока пяти, который на своем веку понюхал пороху: прежде чем защищать цвета Азанийской империи, он воевал на стороне «чернопегих»[7], служил в южноафриканской полиции, а потом в егерских войсках по охране Кенийского национального заповедника. В то утро, впрочем, Коннолли больше напоминал сбившегося с пути путешественника, чем главнокомандующего вступающей в город армии: из-под кавалерийских усов торчал заросший густой рыжей щетиной подбородок; бриджи были так изодраны, что превратились в шорты, а вместо мундира и фуражки на нем были рубашка с открытым воротом и белый, видавший виды тропический шлем, которые совершенно не вязались с полевым биноклем, планшетом, саблей и кобурой на ремне. Коннолли курил трубку, набитую крепчайшим местным табаком.
Следом шли туземцы из племен ванда и сакуйю. В горах они следовали за регулярной армией нестройной толпой, как придется, теперь же двигались небольшими группами, по пять-десять человек, держась за стремена своих вождей, и гнали перед собой гусей и коз, украденных с окрестных ферм. Иногда они присаживались на корточки передохнуть, а потом вскакивали и бегом догоняли остальных. У вождей были свои оркестры: верхом на мулах, колотя что есть силы по огромным деревянным либо обтянутым воловьей шкурой барабанам, ехали барабанщики, им отзывались дувшие в длинные шестифутовые трубы волынщики. То там, то здесь над толпой возникал, покачиваясь, верблюд. Оружие у туземцев было самое разнообразное: старинные ружья с пустыми, а также туго набитыми патронташами; короткие охотничьи копья, мечи и ножи; устрашающих размеров копье племени ванда длиной не меньше семи футов; за одним вождем раб нес пулемет, на который было наброшено бархатное покрывало; некоторые туземцы были вооружены короткими луками и допотопными палицами из дерева и железа.
Туземцы племени сакуйю носили пышные прически, их грудь и руки были для красоты — изрезаны шрамами самой причудливой формы; у туземцев ванда передние зубы были остро заточены, а волосы заплетены в маленькие грязные, похожие на крысиные хвостики косички. В соответствии с чудовищным обычаем этих племен, всякий, кто мог, увешивал себя отрубленными руками и ногами убитых врагов.
После того как все это огромное войско, обрушившись на Матоди, просочилось через городские ворота, оно, словно вода из сгнившего шланга, брызнуло в разные стороны, разлилось по всему городу реками и ручьями. Люди, скот и птица, выбиваясь из основного потока, рассыпались по улицам и переулкам, устремились в тупики и за ограды домов. Посреди несущейся толпы стояли, продолжая бить в барабаны и дуть в трубы, одинокие музыканты; некоторые туземцы, отделившись от основной массы, танцевали группами в проходах между домами; двери винных лавок были сорваны, и вскоре разыгравшееся на улицах города празднество приобрело несколько неожиданный, мрачноватый колорит: опьяневшие воины, дабы продемонстрировать, на что они способны в бою, набрасывались с ножами и дубинками на своих бывших товарищей и жестоко с ними расправлялись.
— Черт, — вырвалось у Коннолли, — поскорей бы сбыть с рук всю эту команду! Неужели его люди действительно дали деру? В этой проклятой стране все возможно.
На улицах не было ни души. Только испуганные глаза наблюдали в щели между ставнями, как медленно растекается по городу армия победителей. На главной площади генерал остановил гвардейцев, а также тех туземцев, которые еще подчинялись дисциплине; и когда те, жуя сахарный тростник, с хрустом грызя орехи и полируя зубы короткими щепками, уселись на корточки, он, не слезая с мула и перекрывая шум пировавшей на соседней улице солдатни, обратился к своим доблестным воинам с традиционной речью:
— Гвардейцы! Вожди и туземцы Азанийской империи! Выслушайте меня. Вы — герои. Вы отважно сражались за своего императора. Бойня удалась на славу. За это вас будут чтить ваши дети и дети ваших детей. В лагере прошел слух, что император уплыл на большую землю. Я не знаю, правда ли это, но если он действительно уехал, то только для того, чтобы привезти вам с большой земли награду. Но что может быть лучшей наградой для солдата, чем смерть его врага?!
— Гвардейцы! Вожди и туземцы Азанийской империи! Война окончена, и теперь вы имеете право на отдых и развлечение. Вы можете делать все что хотите, кроме двух вещей: во-первых, вам нельзя трогать белых людей, грабить их дома, брать их скот, добро и женщин; и, во-вторых, — разжигать огонь на улицах и в домах. Тот, кто нарушит эти приказы, будет убит. У меня все. Да здравствует император!
— Гуляйте, ребята, — добавил он по-английски. — Сегодня ваш день. Развлекайтесь вволю. А мне первым делом надо бы почистить перышки да заморить червячка.
Генерал подъехал к отелю «Азания». Здание было погружено во мрак, ставни наглухо закрыты, двери заколочены. Двум денщикам главнокомандующего объединенными усилиями удалось взломать дверь, и Коннолли проник внутрь. Даже в лучшие времена, когда в Матоди из Европы дважды в месяц приплывал пароход и европейские туристы веселой гурьбой бродили по городу, у «Азании» был угрюмый, неприветливый вид. Сегодня же генерал Коннолли, который в одиночестве прошелся по пустым, нежилым комнатам, почувствовал себя здесь заживо погребенным. За прошедшую ночь все, что только можно было вынести из комнат и снять со стен, было снято, вынесено и тщательно куда-то припрятано. По счастью, единственная имевшаяся в наличии ванна сохранилась, и Коннолли решил незамедлительно ею воспользоваться, приказав своим денщикам накачать воды и распаковать чемоданы. Спустя час генерал вышел из ванной в весьма мрачном настроении, однако чистый, бритый и вполне прилично одетый. Из отеля Коннолли отправился в форт, где на башне в неподвижном воздухе тряпкой повис императорский флаг. Жители домов, расположенных за крепостной стеной, также не подавали никаких признаков жизни: никто его не приветствовал, никто не оказывал сопротивления. По улицам, прижимаясь к стенам, крались мародеры, а прямо перед ним из сточной канавы внезапно выпрыгнул какой-то перепуганный индиец и, точно заяц, перебежав дорогу, скрылся. Только в доме миссионера генералу удалось кое-что разузнать про императора. Когда Коннолли подъехал к миссии «белых отцов», он увидел в дверях канадского священника, здоровенного детину с окладистой бородой малинового цвета, в белой сутане и широкополой соломенной шляпе, который, схватив за волосы бригадного старшину императорской гвардии, тряс его изо всех сил. Заметив приближение генерала, преподобный отец, продолжая одной рукой крепко держать старшину за черные вихры, а другой вынув изо рта манильскую сигару, радушно помахал Коннолли и сказал:
— Привет, генерал. С победой вас. Заставили вы нас тут поволноваться, ничего не скажешь. Этот тип случаем не из вашей армии?
— Да, вроде бы. Что он натворил?
— И не спрашивайте. Возвращаюсь после мессы, а этот мерзавец уплетает мой завтрак. — Последовал страшный удар, и бригадный старшина приземлился на другой стороне улицы. — Еще раз увижу, что кто-то из ваших ребят околачивается возле миссии, — шкуру спущу. Когда войска входят в город, всегда творится черт знает что. Помню, во время восстания герцога Джапета эти негодяи забрались в инфекционную больницу и насмерть перепугали медсестер.
— Скажите, преподобный отец, правда ли, что император сбежал?
— Не знаю. Во всяком случае, люди его сбежали. Вчера вечером ко мне приходил армянский архиепископ. Этот старый жулик пытался уговорить меня уплыть вместе с ним на материк на моторной лодке. Я сказал ему: пусть лучше мне перережут горло на суше, но по морю на этой посудине плыть отказываюсь. Держу пари, что, пока он доплыл до места, его вывернуло наизнанку.
— А где может быть сейчас император, не в курсе?
— В форте, где ж еще. На днях, по крайней мере, был там. Этот мальчишка по дурости воззвания писал — по всему городу висят. Мне до вашего Сета дела нет, у меня своих забот хватает. А вашим людоедам передайте, чтобы они к миссии на пушечный выстрел не подходили, а то они у меня попляшут! У меня здесь много наших людей прячется, и я их в обиду не дам, учтите. Всего наилучшего, генерал.
Коннолли двинулся дальше. У крепостных ворот часового не было. Двор был пуст, если не считать лежавшего ничком на земле Али. Веревка, на которой он был повешен, по-прежнему плотно облегала его шею. Коннолли поддел труп носком сапога, перевернул его на спину, но лицо секретаря так распухло и посинело, что он его не узнал.
— Выходит, его императорское величество все-таки смылся под покровом ночи!
Заглянув на опустевшую гауптвахту и в комнаты нижнего этажа, генерал по винтовой каменной лестнице поднялся в комнату Сета, где, раскинувшись на походной койке, в шелковой пижаме в горошек, совсем недавно приобретенной на площади Вандом, крепко спал, совершенно измучившись после злоключений предыдущей ночи, юный император Азании.
Лежа в постели, Сет не пожелал выслушивать подробный отчет о победоносной кампании; он довольствовался лишь сообщением о том, что победа одержана, после чего главнокомандующий был отпущен, а сам император, выдержке которого можно было позавидовать, тщательным образом совершил свой туалет и только тогда, облачившись в безупречно отутюженный мундир Императорского конногвардейского полка, сбежал вниз и, не скрывая своей радости, крепко пожал генералу руку.
— Вот видите, Коннолли, — вскричал он, — я оказался прав, я же знал, что поражение нам не грозит.
— Не скажите, пару раз мы были чертовски близки к нему, — отозвался Коннолли.
— Вздор, голубчик. Ведь мы — это Прогресс и Новая эра. Наше дело правое, как вы не понимаете? Мир принадлежит нам, это наш мир, ибо мы с вами — люди сегодняшнего дня. А Сеид с его бандой головорезов — люди вчерашнего дня. Вандалы. Темные варвары. Паутина на чердаке, гнилое полено, еле слышный шепот на дне глубокого колодца — вот что они такое! А мы — это Свет, Скорость, Сила, Сталь и Пар, Молодость; мы — это настоящее и будущее человечества. Неужели непонятно? Наша нынешняя победа была одержана пять столетий назад, совсем на других полях сражений. — Молодой человек совершенно преобразился: сверкая глазами и откинув назад голову, он упивался собственными словами. Что же касается генерала, то он, в отличие от чернокожего императора, долгое время хранил молчание, а затем, постучав трубкой о подошву своего кавалерийского сапога, полез в карман за кисетом.
— Не знаю, Сет, может, вы и правы, только я свою победу одержал не пять столетий назад, а позавчера и пользовался при этом самым допотопным оружием: ложью и острым копьем.
— А как же мой Танк? Разве победой мы обязаны не ему?
— Танку?! Этой консервной банке Маркса?! Не смешите меня. Этот ваш танк ни к черту не годится. Я же говорил, что вы бросаете деньги на ветер, а вы меня не слушали. Его бы в Дебра-Дове в качестве военного мемориала на площади поставить — там ему самое место, только ведь он туда не доедет. Поймите, в такой машине в тропическую жару невозможно находиться. Через пять миль танк раскаляется докрасна. Двое греков чуть заживо в нем, бедняги, не сгорели. В конце концов, правда, мы нашли этому танку применение — устроили в нем камеру пыток. Ничем другим этих черномазых ублюдков не проймешь. Хорошо вам рассуждать о Прогрессе да о Новой эре, когда война уже кончилась и все самое худшее позади, но, если хотите знать, на той неделе вы были на волосок от гибели. Знаете, что этот пройдоха Сеид придумал? Раздобыл где-то вашу оксфордскую фотографию, где вы в шапочке и в мантии, размножил ее и раздал гвардейцам из миссионерской школы, заявив, что с англиканской церковью вы порвали и подались в ислам. Ну, а гвардейцы уши развесили и стали каждую ночь сотнями переходить на сторону противника. Тут даже я приуныл, вижу, дело — табак. И тут приходит мне в голову идея. Вы же знаете, что значит Амурат для этих туземцев. Созвал я вождей сакуйю и ванда на совет и сообщил им, что Амурат вовсе не умер (они, впрочем, в этом и не сомневались), а уплыл за море пообщаться с духами своих предков и назад вернулся в вашем обличье. Вожди так и обомлели, когда услышали. Видели бы вы их рожи. После этого они начали Сеида ругать на чем свет стоит, рвались даже с ним расправиться, я их насилу удержал. Вскоре эта история распространилась в лагере противника, и через два дня на нашу сторону перешло несколько тысяч сеидовских ребят — вдвое больше, чем мы потеряли на истории с фотографиями, да вдобавок — настоящие бойцы, не чета этим разодетым миссионерским выкормышам. Три дня я их с трудом удерживал — так они в бой рвались. Мы стояли в горах, на самом верху, а Сеид разбойничал в долине, жег деревни, думая нас дымом с гор выкурить. Массовое дезертирство его, конечно, беспокоило. На третий день посылаю я вниз полроты своих гвардейцев с духовым оркестром и целым стадом мулов и приказываю солдатам, чтобы они, когда дойдут до перевала Укака, погромче шумели. Гвардейцы, сами понимаете, рады стараться. Сеид, как я и предполагал, попался на эту удочку: решил, что вся моя армия перешла в наступление, и стал ее окружать. Тут-то я и бросил ему в тыл туземцев. Господи! Такой резни я в жизни не видал. Мои ребята, благослови их Бог, порезвились вволю. Некоторые, кстати, еще до сих пор с гор не спустились — охотятся за этими бедолагами.
— А сам узурпатор сдался?
— Да, Сеид сдался, куда ж он денется. Но, понимаете, Сет, надеюсь, вы не будете в претензии… Сеид сдался и…
— …бежал — вы это хотите сказать?
— Нет, вовсе нет. Видите ли, он сдался туземцам из племени ванда… а они… вы же сами знаете, что они собой представляют.
— Вы имеете в виду, что его…
— Да, увы… Я бы этого, естественно, никогда не допустил, но мне сообщили слишком поздно.
— Как же они посмели съесть его?! Ведь он как-никак мой отец… Это такое… такое варварство.
— Я знал, Сет, что вы будете недовольны. Мне очень жаль. Вожди племени наказаны: я посадил их в танк на двенадцать часов.
— Я вижу, туземцев еще совершенно не коснулась современная цивилизация. Им необходимо образование. Со временем мы должны будем, когда жизнь войдет в нормальную колею, открыть для них школы и университет.
— То-то и оно, Сет. Туземцы не виноваты. Им просто не хватает культуры. В этом все дело.
— Возможно, имеет смысл обучать их по программе Монтессори, задумчиво проговорил Сет. — Да, они не виноваты… — Он вновь воодушевился: — Коннолли, я сделаю вас герцогом.
— Спасибо, Сет. Мне-то это без разницы, а вот моя Черномазая с ума от счастья сойдет.
— Коннолли?
— Да?
— Не кажется ли вам, что герцогине стоило бы подыскать другое имя? Видите ли, на мою коронацию, по всей вероятности, из Европы съедутся многие знаменитости. Нам бы хотелось покончить с расизмом — насколько это возможно, разумеется. Имя, которое вы дали миссис Коннолли, вполне приемлемо, когда вы остаетесь с ней наедине, однако на людях оно выглядит… несколько неестественно, тем самым вы как бы даете понять, что у вас с женой разный цвет кожи…
— Что ж, вы правы, Сет. Буду стараться в обществе так ее больше не называть. Хотя для меня она все равно остается Черномазой, тут уж ничего не попишешь. Да, кстати, что случилось с Али?
— С Али? А, вспомнил. Вчера вечером он был убит майором Джоавом. Не забыть бы заказать себе новую корону.
Глава 2
— Котик-ротик-обормотик.
— Это ты не сама придумала.
— Верно. Как ты догадался?
— Это же из книжки. Я ее тоже читал. Ее все в посольстве читали.
— Подумаешь, уж и процитировать нельзя — надоело говорить одно и то же. Хочется чего-то нового.
Теперь Уильям и Пруденс лежали рядом, на спине, в надвинутых на глаза одинаковых соломенных шляпах — тропическое солнце пекло нещадно. Они забрались на самую вершину подымавшихся над Дебра-Довой гор; здесь, на высоте восьми тысяч футов, было немного прохладнее. У них за спиной, за живой изгородью из высоких кактусов, находился несторианский храм с соломенной крышей. У дверей храма, подставив обжигающим солнечным лучам голый живот, безмятежно глядя в небеса и не обращая ни малейшего внимания на мух, которые облепили ему все личико, лежал младший сын священника. Под ними, среди синеющих внизу эвкалиптов, виднелись железные крыши Дебра-Довы. Поодаль посольский конюх сторожил пони.
— Уильям, любимый, у тебя на шее какая-то гадость. Ой, это муха, нет, целых две.
— Сгони их, я тебе разрешаю.
— Боюсь — а вдруг укусят: здешние мухи ужасно больно кусаются.
— Черт!
— Все, улетели. Надо же, две сразу.
— Никуда они не улетели, я чувствую, как они по мне ходят.
— Это не мухи, милый, это я. Я тебя ласкаю, а ты даже не посмотришь в мою сторону. Я придумала новый способ целоваться. Ресницами.
Поделиться книгой: