Мозаика Парсифаля

— Опять та же высокомерная глупость. Вы же сравнительно молодой человек, и вас просто так не отпустят.

— Они могут следить за мной, но удержать силой не способны. Единственно, чем мне пришлось пожертвовать уходя, так это пенсией.

— Примитивно, Майкл. Все знают, что у каждого из вас имеется банковский счет в удаленном, но вполне доступном месте — секретный специальный фонд, из которого вы оплачиваете услуги несуществующих агентов, покрываете расходы на несостоявшиеся поездки или на приобретение несуществующих документов. Уверен, что уже к тридцати пяти годам вы сумели обеспечить себе безбедную жизнь в отставке.

— Вы приукрашиваете как мои таланты, так и финансовое положение, — улыбнулся Хейвелок.

— Или вы, и это вероятнее всего, оставили весьма пространные записки, — продолжал француз, пропустив слова Майкла мимо ушей, — в которых излагаете некоторые секретные действия, или, если хотите, решения — проливающие свет на определенные события или характеризующие отдельные личности. И эти записки, без сомнения, вне досягаемости тех, кто в них больше всего заинтересован.

Хейвелок перестал улыбаться, но Граве продолжал гнуть свое:

— Разумеется, мы не можем рассматривать эти записки, как гарантию финансовой стабильности, но согласитесь — они повышают то, что называется «качеством жизни».

— Вы зря тратите время. Я действительно ушел с рынка. Если у вас есть по-настоящему Ценные сведения, вы получите за них просимую сумму. Вам известно, к кому следует обращаться.

— Эти вечно напуганные неудачники, люди второго сорта. Ни один из них не имеет прямого доступа к... ну, скажем, местам, где принимаются решения.

— Теперь и я лишен доступа.

— Не верю. Вы единственный человек в Европе, который говорит напрямую с Энтони Мэттиасом.

— Оставьте его в покое. Да будет вам известно, я не беседовал с ним уже несколько месяцев. — Хейвелок неожиданно выпрямился и взглянул на француза. — Давайте поймаем такси и поедем в посольство. Я знаю там кое-кого. Могу представить вас атташе, работающему по высшему классу; скажу, что у вас есть товар, который я не могу приобрести за неимением средств и интереса. Заметано?

— Вы же прекрасно знаете, что я не могу этого сделать! И умоляю... — Граве не успел высказать просьбу.

— Хорошо, хорошо. — Майкл повернулся к парапету и стал смотреть на воду. — В таком случае сообщите мне либо номер телефона, либо место для будущего контакта с нужным человеком. Я позвоню, и вы выслушаете мое предложение.

— Какую цель вы преследуете? К чему все эти шарады?

— Здесь нет никакой шарады. Как вы изволили заметить, мы давным-давно знаем друг друга. Я окажу вам услугу и тем самым, возможно, смогу убедить вас в своей искренности. Надеюсь, при случае вы сумеете убедить в ней и других. А может быть, сами проявите инициативу в этом направлении. Как вы относитесь к такому варианту?

Француз чуть перегнулся через парапет, слегка повернул голову и уставился на Хейвелока.

— Благодарю вас, Майкл, но я вынужден отказаться. Зная, на какие выходки способен сатана, я предпочитаю работать со знакомыми мне деятелями второго разбора и не водиться с новыми людьми, пусть даже самыми блестящими. Мне кажется, я вам верю. Продолжай вы работать, не стали бы передавать такой источник информации, даже первоклассному атташе. Я великолепно законспирирован, у меня безупречная репутация. Вам могли бы потребоваться мои услуги. Да, я верю вам.

— Теперь моя жизнь станет легче. Не храните ваши убеждения в тайне.

— А как насчет ваших оппонентов из КГБ? Будут ли они убеждены в вашей искренности?

— Вне всякого сомнения. Их агенты, полагаю, послали донесение на площадь Дзержинского еще до того, как я поставил последнюю подпись на бумагах об отставке.

— А если они решат, что это какая-то комбинация?

— Тогда тем более у них будут все резоны оставить меня в покое. Какой же идиот станет заглатывать отравленную приманку.

— В их распоряжении будет химия. Ведь все вы пользуетесь химикатами.

— Ничего нового я не могу им сообщить. Они все знают. То, что мне известно, претерпело изменения. Меньше всего меня должны опасаться мои враги, что самое забавное в этой истории. Из-за нескольких имен, которые я мог бы назвать, не стоит заваривать кашу. Тем более что не исключено возмездие.

— Но вы нанесли противнику существенный урон. Как насчет их уязвленного самолюбия? Жажда мщения, как вам известно, чувство вполне естественное.

— В данном случае максима не применима. В части нанесенного урона мы равны. И опять же отмщение не принесет им практической пользы. Никто не станет убивать без цели и причины. Никто не примет на себя ответственность за возможные последствия. Звучит нелепо? Не так ли? Почти в духе викторианских времен. Поймите, мы полностью выходим из игры, когда перестаем работать. В этом, Граве, ирония нашей жизни и ее, если хотите, конечная бесполезность. Когда мы выходим из игры, нам становится безразлично. И нет причин кого-то ненавидеть. Тем более убивать.

— Прекрасно сказано, мой друг. Вы, видимо, неоднократно размышляли над этими проблемами.

— С недавнего времени у меня появилась масса свободного времени.

— Есть люди, очень заинтересованные в ваших наблюдениях и выводах, в той роли, которую вы играли в жизни — я имею в виду в вашей прошлой жизни. И тут нет ничего удивительного. Эти люди поражены депрессивно-маниакальным психозом. Угрюмые, а через секунду сияющие; готовые на любое насилие, а через минуту распевающие псалмы о земных бедствиях и печалях. У них частенько проявляются параноидальные черты: я нахожу их в некоторых мрачных аспектах искусства классицизма. Вижу секущие диагонали полотен Делакруа в психике многонациональных государств. В психике столь активной и столь противоречивой. Такой исполненной подозрений... такой советской.

Хейвелок затаил дыхание. Теперь он с изумлением взирал на Граве.

— Почему вы так поступаете?

— В этом нет большой беды. Не знаю, что бы я доложил им, если бы пришел к другому выводу. Но теперь, когда я вам поверил, я скажу, что подверг вас испытанию.

— Значит, Москва полагает, что я все еще в игре?

— Я выскажу им свое суждение — вы больше не работаете. Другой вопрос, как воспримут они мой вывод.

— Почему бы им не поверить, — произнес Хейвелок, не отрывая глаз от воды.

— Ничего не знаю. Мне будет вас очень не хватать, Майкл. Вы при всех обстоятельствах вели себя как цивилизованный человек. Кроме того, вы не американец по рождению, не так ли? А европеец.

— Я американец, — спокойно ответил Хейвелок, — истинный американец.

— Во всяком случае, вы много сделали для Америки. Итак, если вы передумаете или за вас передумают, разыщите меня. Мы всегда найдем общий язык.

— Вряд ли такое произойдет, но тем не менее благодарю.

— Очень рад, что не услышал прямого отказа.

— Стараюсь быть вежливым.

— Цивилизованным. До свидания, Михаил. Предпочитаю имя, которое вы получили при рождении.

Хейвелок, слегка повернув голову, краем глаза наблюдал, как Граве хорошо отрепетированной изящной походкой направился к выходу с моста. Элегантный француз не позволит, чтобы его подвергли изнуряющему допросу люди, которых он глубоко презирает. Очевидно, ему очень хорошо заплатили. Но с какой стати? В Амстердаме было ЦРУ. ЦРУ не поверило ему. КГБ оказался в Париже, но и КГБ не поверил. Почему?

Так обстояли дела в Париже. На что еще они пойдут, чтобы и дальше держать его под микроскопом?

* * *

«Дельфийский оракул» принадлежит к числу небольших афинских гостиниц, где вам не дают забыть о том, что вы обретаетесь в Греции. Номера здесь окрашены в белый, ослепительно белый и невозможно белый цвета. Взгляд постояльца, видимо, должен отдыхать на крикливо-ярких, писанных маслом полотнах. Набивший руку на копировании открыток художник изобразил на вставленных в пластиковые рамки картинках все приметы античного мира: храмы, форумы и, конечно, оракулов. Узкие двустворчатые двери в номере вели на миниатюрный балкончик, где умещались два крошечных стула и лилипутский столик. Здесь гости могли наслаждаться по утрам своим черным кофе. В просторном вестибюле и кабинах лифта не было спасения от народной музыки — в оркестрах явно преобладали струнные инструменты и медные тарелки.

Хейвелок вышел из лифта вместе со смуглой женщиной. Когда двери закрылись, музыка исчезла и оба с облегчением вздохнули.

— Зорба решил передохнуть, — сказал Майкл, указав налево, где находился его номер.

— Остальной мир, наверное, считает нас психами, — рассмеялась женщина. Она поправила темные волосы, одернула длинное белое платье, великолепно оттенявшее ее оливкового цвета кожу, подчеркивавшее пышность бюста и изящество талии. Женщина говорила по-английски с сильным акцентом, культивируемым на средиземноморских островах, ставших местом отдыха богачей региона. Это была дорогая куртизанка, чьими услугами пользовались принцы коммерции и их наследники — по сути дела проститутка с добрым веселым нравом, неглупая, готовая рассмеяться на хорошую шутку, понимающая, что на ее занятие природа отпустила ей не так уж много времени.

— Вы спасли меня, — сказала она по пути к номеру, сжимая руку Хейвелока.

— Я вас похитил.

— Термины, которые частенько взаимозаменяются, — произнесла женщина и вновь рассмеялась.

На самом деле имело место и то, и другое. Майкл случайно наткнулся на человека, с которым вместе работал в этом секторе пять лет тому назад. Бывший коллега устраивал ужин в кафе неподалеку от «Дельфийского оракула». Хейвелок принял приглашение. Женщина оказалась там же в сопровождении бизнесмена чрезвычайно грубой наружности и вдобавок значительно старше себя. Алкоголь сделал свое дело. Хейвелок и женщина сидели рядом, соприкасаясь бедрами и руками. Они обменялись взглядами — сравнение совершенно очевидно оказалось в его пользу. Вскоре Майклу и куртизанке с островов удалось тихонько улизнуть.

— Боюсь, завтра мне предстоит трудная встреча с грозным обитателем Афин, — сказал Хейвелок, открыв дверь номера и пропуская даму вперед.

— Вот еще глупости, — запротестовала та. — Этот тип совсем не джентльмен. Он из Эпидаруса, а в Эпидарусе джентльмены не водятся. Старый козел из деревенских, разбогатевших за счет других. Одно из самых отвратительных наследии режима.

— Отсюда мораль, — проговорил Майкл, направляясь к бару, где была припрятана бутылка первоклассного шотландского виски и стояли стаканы, — пребывая в Афинах — сторонись эпидарцев.

Он разлил виски по стаканам.

— Вам часто приходилось бывать в Афинах?

— Несколько раз.

— Что вы делали? Какая у вас работа?

— Что-то покупал... что-то продавал.

Хейвелок повернулся и, неся стаканы, увидел то, что и ожидал увидеть, хотя не так скоро. Женщина сняла тонкую шелковую накидку, бросила на стул и принялась расстегивать пуговицы на платье, призывно обнажив свои пышные груди.

— Вы не купите меня на ночь, — сказала она, принимая стакан свободной рукой. — Я добровольно последовала за вами, любимый Майкл Хейвелок. Я правильно произнесла ваше имя?

— Даже очень мило.

Она приблизилась, коснулась своим стаканом его стакана. Затем подошла вплотную и провела пальцами по его губам, по щеке, затем обняла за шею и привлекла к себе. Они слились в поцелуе. Ее чуть приоткрытые пухлые губки и язычок заставили Хейвелока потерять голову. Прильнув к нему, она взяла его левую руку и прижала к обнаженной груди. Затем чуть откинулась и прошептала:

— Где здесь ванна? Мне надо... переодеться.

— Там.

— Почему бы и вам не надеть что-нибудь полегче? Встретимся в постели. Вы такой... такой милый, я так вас хочу.

Захватив со стула свою накидку, она — воплощенная чувственность — прошла мимо кровати в ванную, но прежде чем закрыть дверь, обернулась и послала ему через плечо взгляд, полный любви, быть может, фальшивой, но все равно возбуждающей. Классная проститутка готова была продемонстрировать все, что умеет, и он с нетерпением ждал.

Майкл быстро разоблачился до трусов, захватил в постель виски и, отбросив покрывало и одеяло, нырнул под простыню. Но только он потянулся за сигаретой, как услышал низкий мужской голос:

— Добрый вечер, дружище.

Хейвелок мгновенно развернулся, инстинктивно нашаривая под подушкой Оружие, которого там, разумеется, не было. В дверях ванной комнаты стоял лысоватый мужчина, знакомый Майклу по десяткам фотографий на протяжении многих, многих лет. Это был человек Москвы, один из самых влиятельных работников КГБ. В руке он держал автоматический пистолет. Раздался щелчок. Ударник встал на боевой взвод.

Глава 3

— Теперь можете идти, — сказал русский спрятавшейся за ним женщине.

Та проскользнула мимо него, бросила взгляд на Хейвелока и, пробежав через комнату, скрылась за дверью.

— Вы Ростов, Петр Ростов. Начальник Управления внешней стратегии. КГБ. Москва.

— Ваша внешность и имя мне тоже известны, так же как и ваше личное дело.

— К чему все эти сложности, «дружище». — Слово «дружище» Хейвелок произнес ледяным тоном, никак не вязавшимся с его значением. Он покрутил головой, пытаясь разогнать туман от смеси туземных напитков с виски. — Вам следовало просто остановить меня на улице и пригласить на выпивку. Вы узнали бы ровно столько, сколько узнаете сейчас. В сведениях, поверьте, не было бы ничего ценного. Конечно, если вы здесь не для того, чтобы прикончить меня.

— Никаких жестокостей, Гавличек.

— Хейвелок.

— Сын Гавличека.

— Я был бы весьма благодарен, если бы вы перестали напоминать мне об этом.

— Пистолет у меня, а не у вас. Поэтому решать буду я. — Ростов снял оружие с боевого взвода, но ствол по-прежнему был направлен в голову Майкла. Впрочем, ваше далекое прошлое не интересует меня. Меня или, если хотите, нас заботит ваша недавняя деятельность.

— Из этого следует, что ваши агенты зря получают деньги.

— Они присылают сообщения удручающе часто, хотя бы для того, чтобы оправдать свое существование. Но насколько их информация соответствует истине?

— Если в ней говорилось обо мне в том смысле, что все кончено, то она вполне достоверна.

— "Кончено"? Какое неудачное слово, в нем звучит безнадежность. Впрочем, его можно толковать по-разному. Кончено с чем? С одной операцией для того, чтобы приступить к следующей?

— Кончено со всем тем, что может вас интересовать.

— Значит, вы вне сферы наших интересов? — переспросил сотрудник КГБ. Он вышел из дверного проема и прислонился к стене. Ствол пистолета теперь был направлен Хейвелоку в горло. — Следовательно, ваше правительство не использует вас ни в каком официальном качестве? Трудно поверить. Боюсь, это был страшный удар для вашего дражайшего друга Энтони Мэттиаса?

Майкл внимательно посмотрел в глаза кагэбисту и перевел взгляд на пистолет в его руке.

— Совсем недавно один француз тоже упоминал Мэттиаса. И я сказал ему все то, что повторяю сейчас, хотя не вижу в этом никакого смысла. Ведь вы заплатили ему за то, что он упомянул Мэттиаса, не так ли?

— Граве? Да он же нас презирает. Этот француз ухитряется вести себя прилично, лишь когда бродит по музеям Кремля или изучает залы Эрмитажа в Ленинграде. Он способен сказать нам все, что угодно.

— Зачем же вы его использовали?

— Дело в том, что вы ему симпатичны. А в этом случае куда легче отделить правду от лжи.

— Следовательно, вы ему поверили.

— У нас просто не было выбора. Видимо, вы сумели его убедить. Как отнесся государственный секретарь, такой блестящий человек, такой харизматический тип, к отставке своего любимого выученика?

— Не имею ни малейшего представления, но полагаю, что с пониманием. Я уже говорил Граве и сейчас повторяю. Мэттиаса я не видел уже несколько месяцев. У него и так хватает проблем. Зачем же он станет заниматься еще и моими, своего бывшего ученика?

— О, вы были для него не только учеником, а гораздо больше. Вы в Праге встречались домами. Вы стали тем, что вы есть...

— Был...