Добролюбов

- Не собираюсь. Хотел бы я только знать, от кого вам все это стало известно.

- От вас, разумеется, - небрежно, как бы отмахиваясь, произнес он, и, не дав мне и слова вымолвить, продолжил: - Теперь непосредственно о случае, прелюдия к которому, только что прозвучала. Оставим же ее в стороне, это не слишком приятная тема для беседы. Ссора с матерью, предательство брата, вернее, наоборот, но результат один - разлад в семье.... Какое сейчас имеет значение, что за чем последовало? Вот именно, слушайте дальше, - он явно наслаждался выбранной для себя ролью, мне же невыносимо захотелось заткнуть ему хотя бы на мгновение рот и уйти, хлопнув со всей силы дверью. - Так или иначе, но вы почувствовали себя несчастным, всеми брошенным ребенком, до которого никому и никогда не будет дела. Ну и так далее... - он уже обращался не ко мне, а к некоей воображаемой аудитории, точно адвокат в зале суда. - Ведь что вам было, всего-то без двух месяцев семь. Короче, вы стащили из темной комнаты коробку спичек, соскребли головки в стакан и, залив водой, выпили.... Мне думается, это случилось не без влияния Гарина-Михайловского, "Детство Тёмы", если не ошибаюсь.

- Я тогда не умел читать, - холодно ответствовал я молодому человеку. Это его явно разочаровало.

- Ну что ж, можно представить, что ваш почин был совершенно самостоятельным. После этого были, конечно, ахи-охи, вызвали доктора, он прописал вам некое успокоительное, поскольку вся эта гадость так и осталась на дне стакана. На прощание сей Гиппократ заметил, что вы просто излишне возбуждены и, вообще, являете собой пример чрезвычайно нервного и издерганного ребенка. Ну, да и понятно, с отцом вам не повезло...

- Может быть, хватит, - я скорее не произнес, выкрикнул эти слова. Молодой человек несколько смутился, замолчал, однако, через секунду-другую его замешательство прошло, и он снова улыбнулся, демонстрируя мне молочно-белые зубы и разглядывая, не без некоторого удовольствия, мое потемневшее от плохо сдерживаемого гнева лицо.

- Вы совсем не в форме, капитан, - ровным голосом произнес он. Раньше вы были куда как сдержаннее и уравновешеннее. Право же, тогда столь же легко подцепить вас было просто невозможно. Я как чувствовал, что настала пора освободиться от начиненных взрывчатыми веществами железок, особенно от той, что у вас за спиною.

Я столь явственно вздрогнул, что молодой человек пришел в истинное веселье и хлопнул себя по колену свободной рукой.

- Да, годы уже не те. Неприятности подкосили вас, капитан. Жаль, что все так получилось, право же, мне искренне жаль. Нет, я не о вашем далеком прошлом говорю, а о совсем недавнем. Ну, хорошо-хорошо, не буду.

Он поднял левую руку, пустой ладонью повернутую ко мне, как бы подтверждая отсутствие у него дурных намерений. Я продолжал молча смотреть за его действиями. Молодой человек отвел глаза и, бросив мимолетный взгляд за окно, уселся поудобнее на подоконнике и положил ногу за ногу. Шум внизу постепенно начал стихать, должно быть, собравшиеся зеваки узрели спину самоубийцы и посчитали это дурным знаком, знаменующим неизбежный провал моих переговоров. Чей-то голос, точно в подтверждение этой мысли, заполнив тишину, произнес:

- Тяни брезент, дубина. Не видишь, что ли... - и тут же замолк.

- Итак, капитан, - молодой человек вновь смотрел на меня. - Возьмите, пожалуйста, свою "пушку" двумя пальцами за ствол, спусковым крючком к себе. Вот так... - он показал мне. Я послушно последовал его примеру, понимая, что разоружение будет только мне на пользу. - Вытяните руку... убедившись, что я выполнил все, как он сказал, молодой человек проделал то же самое. Ясно, он не блефует. Из такого положения весьма непросто сразу же воспользоваться оружием. - Вторую руку за спину. Так. Теперь по счету "три" бросайте оружие вон в тот угол. Разумеется, я сделаю это одновременно с вами.

Я кивнул, выражая согласие. Молодой человек начал считать, и, едва произнес "три", как оба револьвера, сверкнув на солнце, полетели вправо и с грохотом ударившись вначале в стену, - никто из нас не рассчитал силы броска, упали на пол. На улице же наступило кратковременное замешательство, ропот пролетел по рядам зрителей, и, видимо, органов правопорядка и служителей Асклепия. За стеной так же послышался приглушенный шум, непонятно было, отчего он происходит, но, чтобы избежать возможной свалки с группой захвата, молодой человек подал голос, и, одновременно с ним, я спросил:

- Что дальше?

- Все в порядке, капитан... Дальше? Как, вы забыли? Я обещал назвать дату.

- Да, - я кивнул. - Дату. Я слушаю.

- Учтите, капитан, она будет двоякой.

- Не понимаю, - молодой человек тянул время намеренно, это уже больше раздражало, чем заинтриговывало.

- Сейчас объясню, разумеется, на примере. Просто вы узнали об этой дате восемь лет назад почти день в день с сегодняшним, как вам еще одно совпадение? - нет, не узнали, я неверно выразился. Или вспомнили или ощутили потребность заглянуть в туманную даль прошлого именно тогда, но на самом деле... на самом деле.... Все началось куда как раньше, если быть точным, - он снова выдержал долгую паузу, пристально оглядывая меня, точно анализируя мое нынешнее состояние, а, когда закончил анализ, произнес: - в начале лета тысячу девятьсот двенадцатого года от Рождества Христова.

Я ожидал услышать нечто более разумное и в ответ попросту расхохотался. Напряжение внезапно спало, мне стало легко и спокойно, все волнения, связанные с таинственной способностью молодого человека угадывать факты моей биографии, мигом улетучились; я даже допустил пару вариантов, где и при каких обстоятельствах он мог почерпнуть такие сведения. Чтож, вполне возможно, что я прав, процентов девяносто могу дать, осталось лишь сообщить ему об этом, сбить с толку, ошеломить, и тогда уже - взять голыми руками. Не уверен, что он попытается после этого сопротивляться.

Молодой человек был смущен и несколько ошарашен моей реакцией, но всего лишь несколько мгновений. Лицо его скривилось, рот дернулся. Но более никаких иных эмоций я прочитать не смог, оно вновь стало бесстрастно-флегматичным, и такая же отстраненная улыбка вновь сморщила щеки молодого человека. Он сидел на подоконнике, привалившись к раме распахнутой половинки окна, отчего лицо его освещалось ослепительными солнечными лучами лишь наполовину, погружая вторую в непроницаемый мрак. Кажется, он чувствовал эту удивительную черно-белую симметрию своего лица. Посидев в таком положении около минуты без движения - мой смех умер сам собой - он обернулся ко мне - тени разом стали мягче.

- Вы совершенно напрасно смеетесь, капитан.

- Вот как? Может, вы потрудитесь объяснить, отчего же.

Я снова не мог видеть его лица. Молодой человек хмыкнул, но ничего не сказал.

- Решили прекратить дискуссию?

Молодой человек медленно произнес с легкой ноткой печали в голосе:

- Это не дискуссия, капитан, - солнечный луч снова вырвал часть его лица из темноты.

- А что же?

- Узнавание. Долгий, мучительный, но необходимый процесс. Вы ищете себя во мне, меня в себе, мы медленно сближаемся, сходимся, начинаем понимать друг друга, осознаем сопричастность, согласие, сходство, идентичность. Мы проделываем путь друг в друга, становимся тем, кем надлежит нам быть, кем мы были когда-то и... на этом процесс заканчивается.

- А что начинается?

- Уже ничего, капитан. Ничего более не потребуется, никаких усилий, больших, чем были приложены, просто мы станем и все.

Я покачал головой, но комментировать его слова не решился. Былой запал неожиданно испарился, еще минуту назад я собирался сообщить ему, что не верю его чепухе, что знаю, откуда он почерпнул свои сведения обо мне, что все представление, что он устроил передо мной не более чем грошовая комедия дельарте. Однако так ничего не сказал: не решился или побоялся прервать не знаю, но почему-то мне захотелось дослушать молодого человека до конца. Он второй раз говорил об одном и том же, но дополняя и уточняя свои слова. Впрочем, разглагольствования молодого самоубийцы понятнее от этого не стали, скорее, напротив. Последняя его фраза мне понравилась меньше всего, но прерывать я его не смог, хотя и побаивался, что молодой человек выкинет какую-нибудь штуку, все же, в некотором смысле, я у него в заложниках.

- Собственно, - продолжил он, - мы уже почти стали, разоружившись. Я сделал шаг навстречу вам, вам же остается сделать нечто подобное со своей стороны; тогда и только тогда вы сможете понять меня и оценить мои намерения. И поступите так, как велит вам рассудок.

- О чем вы?

- Давайте лучше вспоминать. Я говорил вам о двенадцатом годе, число помню плохо, уж извините, не то двадцатое, не то двадцать второе июня. Теплый летний денек, ясный, спокойный, ни ветерка, это я помню превосходно. Вы снимали тогда меблированную комнату, ну, комнату, не комнату, но угол уж точно на последнем, шестом этаже доходного дома госпожи Галицкой. Мерзкий захолустный тупик на окраине города, в двух шагах от Невы. Зимой эти доходные дома наводнялись крестьянами, отправляющимися в столицу на заработки со всех окрестностей, летом же тупик пустел, поскольку все местные клошары, прошу прощения, за французское слово, в те времена это было модным, так вот, вся босота отправлялась, напротив, в пригород. Вы оставались едва ли не в гордом одиночестве, вечный студент, играющий на бегах и подрабатывающий в артелях на строительстве дорог; так, помнится, в восьмом году вы вкалывали на постройке моста, соединившего вашу глушь с центром города. Вы тогда читали репортажи со скачек в бульварных листках, скандалы, связанные с употреблением доппинга, так это называлось в те времена, разного рода рекламы, сообщения о приеме на работу, бродили по городу и стучались в двери всевозможных забегаловок и лавок. А вырученные деньги пропивали в компании сундука, стола, и, если повезет, девки, которую обыкновенно не пускают на Невский тамошние господа сутенеры, дабы не пугала клиентов непотребным видом. Так что ей и оставалось: полтинник с носа в лучшем случае, да штофчик на пару, чтобы не было мучительно стыдно. Или противно, уж как повезет.

Я дослушал его до конца. Молодой человек воздал должное моим рукам неплохого каменщика, заметив, правда, что подобный образ жизни никого еще не доводил до добра, переключился на описание моей хозяйки: "душевная женщина, всегда верила вам в кредит" - после чего вновь вернулся к чудесной погоде того приснопамятного дня не то двадцатого, не то двадцать второго июля двенадцатого года.

- День был рабочий, это я хорошо помню. Надо было бы взглянуть в календарь, прежде чем с вами встретиться, - сокрушенно вздохнул он.

- Это верно. И особое внимание уделить моей биографии. Я отродясь не был в Санкт-Петербурге, не говоря уже о том, что и мои предки в нем не жили, в этом я уверен совершенно. Более того, я...

- Вы, тот, что говорить со мной сейчас, и не были, - прервал меня молодой человек. - А я говорю о вас том, что из Санкт-Петербурга шагу не сделал. О том, кто прожил двадцать восемь лет и не оставил после себя ни следа, ни памяти. О вечном студенте, всю жизнь проведшем в "меблирашках" подобной той, что вы снимали у госпожи Галицкой, большую часть своей неприхотливой жизни, и оставшемся после смерти ей должным за три месяца, равно как и булочнику напротив, у которого вы, еще задолго до нашего знакомства, подрабатывали мальчиком на побегушках. Впрочем, это самое начало вашей бездарной карьеры.

- Вы сказали, "до нашего знакомства", я не ослышался?

- Вы вспомнили, нет? - я покачал головой. - Жаль, чрезвычайно жаль, капитан. Видимо, эта ваша жизнь каким-то образом напрочь отгородилась от предыдущей. Давайте тогда зайдем с другой стороны. Вы не против?

Я был не против, хотя эта комедия начинала мне надоедать, несмотря даже на странный огонек интереса, все более и более разраставшийся где-то в глубине. Молодой человек продолжил:

- Многим вашим знакомым могло показаться странным ваше увлечение русской литературой конца XIX - начала XX века. Эдак от Тургенева с Достоевским, до Шмелева и Осоргина. Кстати, вышеназванный Федор Михайлович как писатель очень вам был симпатичен, особенно его повести и романы, относящие читателя в Санкт-Петербург прошлого века, зловонный, полный нечистот и миазмов, чудовищ и святых в их обличье, гениев и безумцев, копошащихся на самом де человеческого общества, в отбросах, доставшихся им от сановных господ. Вам странно нравились их нелепые мысли, абсурдные поступки, сама невыносимая жизнь изо дня в день в подвалах и под самой крышей. Вас притягивали пьяные и нанюхавшиеся кокаина подонки в среде коих обитали герои романов писателя, вы подчас ловили себя на мысли, что все это - странно дразняще знакомо вам. А если вас и притягивали описания высшего света, то примерно тем же, что и предыдущий мир - разгулом на всю катушку, низменностью душевных побуждений, ежели таковые вообще имели место, бессмысленностью и бездарностью проживаемых дней, час за часом на протяжении всего повествования. Не правда ли, сколь схоже то, о чем я повествовал вам немного раньше, с этим описанием сценок из "Преступления и наказания" и "Идиота"?

- Весьма схоже, - согласился я.

- Да и как все вы тоже были социалистом. Вы курили дешевый опий в компании себе подобных, ругали статьи в газете "Речь", правительство, Думу, губернатора и мечтали все отнять и поделить. В итоге вас изгнали из кружка этих недоучек социал-революционеров, в общем, понятно, за что, учитывая все вышесказанное, и последние три года вы провели в тщетных попытках разобраться в причинах нынешнего падения, мечтали отомстить всем и вся, а затем задумались об отмщении и себе тоже. И если первое у вас не вышло в любом случае, то на втором пути вас ждал некоторый успех.

- Любопытно, - заметил я, глядя как молодой человек чинно наклоняет голову, отвешивая мне долгий поклон. При этом глаза его неотрывно следили за мной, и воспользоваться ситуацией оказалось невозможным. Да и не думаю, что я стал бы этим пользоваться. - Приятно, что меня хоть что-то ждало.

- Очень приятно, капитан. Я же говорил вам, что вы любили читать разного рода рекламы, это давало вам определенный настрой на день. Вы отмечали несколько разнообразных объявлений в газете, потом завтракали в "зале", если так можно назвать комнатенку на первом этаже, где обыкновенно собирались два раза в день жильцы доходного дома, позавтракав же немедленно уходили. Знаете, капитан, я думаю, все наши проблемы заключались в том, что вы скверно и совершенно неправильно питались. Вы то морили себя голодом, доказывая, что есть еще порох в пороховницах, и для подпольной работы еще сгодитесь, вот только не приглашал никто, считали волю и холодный разум превыше велений жаждущего яств желудка, потом же спускали все накопленное в загуле. Ежели бы вы ели побольше мяса, капитан, и поменьше отвратительных подовых пирожков с требухой, мы бы с вами никогда не встретились бы.

- А вы знаете, сколько стоила тогда хорошая вырезка, нет? - неожиданно для самого себя выпалил я. - Это вам не копеечные обеды у госпожи Галицкой, один фунт говядины мне обошелся бы, по меньшей мере...

- Браво, капитан! - он расхохотался, заглушая мои слова. - Наконец-то вас прорвало. Я уж не думал, что до этого у нас дело дойдет, серьезно, практически надеяться перестал. И тут такой неожиданный скачок. Ну, просто ушам своим не верю, что вы начали вспоминать истинную картину.

Я отчего-то смутился и уже молча слушал восторженные разглагольствования молодого человека.

- Теперь у нас с вами пойдет как по маслу, капитан. Кстати, вы знаете, меня снимают в прямом эфире уже три телекомпании. Это очень приятно и неожиданно. Быстро у нас нынче суетятся журналисты.

- Уж не думаете ли вы, что они нас прослушивают?

- Ни в коем разе, капитан, я вам верю. Я же знаю, что с пишущей и снимающей братией вы принципиально не связываетесь, и эта принципиальность меня просто умиляет. Ладно, давайте вернемся к нашим, с позволения сказать, баранам. Теперь вы для себя прояснили и любовь к русской литературе столетней давности и вашу странную привязанность к Санкт-Петербургу, городу, в котором вы так никогда и не были. Оттолкнувшись от этого, капитан, попробуйте сделать еще один шаг вперед. Давайте поговорим о нашей взаимной привязанности. Ведь когда вы прочитали мою рекламу, вы все поняли, хотя оно и было написано в определенном смысле эзоповым языком, во избежание неприятностей с полицией, которой до всего есть дело. Более того, вы почувствовали, как признавались позднее, внезапную и необъяснимую приязнь ко мне, взаимную, кстати, мы с вами великолепно провели время первой встречи и условились встретиться еще и еще раз. Право же, капитан, после этого вы не можете сказать, что мы не были близки друг другу, что между нами не установились весьма теплые отношения. Я бы осмелился назвать их дружбой, если позволите, ведь именно из большой любви к вам, капитан, я и сделал все, от меня зависящее.

- Что именно? - кажется, начал узнавать молодого человека. Вот только лицо... собственно, и вопрос-то я задал, потому, что стал припоминать.... Усы, бородка клинышком, аккуратный костюм-тройка, дорогая галстучная заколка.

- Моя фамилия Добролюбов, капитан. Неужели не вспоминаете?

Я вздрогнул.

- Да, но я не...

- Бросьте, капитан, вы всегда звали меня по фамилии, равно как и я вас. Да и потом, мой рассказ, вкупе с вашими собственными воспоминаниями уже этой жизни, должны натолкнуть вас на более подробную информацию обо мне. Ну же, капитан, припоминайте, постарайтесь, прошу вас.

Он и вправду очень хотел этого, я почувствовал, как заметно задрожал его голос и медленно произнес два слова - ключевых слова нашей встречи той и нынешней:

- Общество самоубийц.

Молодой человек обрадовано вздохнул.

- Ну, наконец-то. Видите, как у нас с вами пошло. Просто замечательно. Теперь мое лицо вам уже не кажется сборной солянкой из множества других лиц.

- Теперь нет, - согласился я. - Тем более что ваш портрет был приведен на страницах книги "Санкт-Петербург перед сменой эпох".

- Да-да, я припоминаю эту интересную книженцию, - тут же закивал головой молодой человек. И бросил взгляд за окно. - Там о моем обществе самоубийц была помещена довольно интересная статья, жаль только, что факты, приведенные в ней, не совсем соответствуют действительности. А вот портрет мой и в самом деле хорош.

Я пожал плечами.

- Что вы хотите, в итоге вас так и не нашли.

- Что верно, то верно. А мне пришлось побегать за вами, капитан, тогда, после несчастного случая.

Молодой человек виновато замолчал, так что мне пришлось допытываться от него продолжения.

- Какого несчастного случая?

- От которого вы погибли. Ужасная смерть и притом, не то самоубийство, какое я вам обещал, уж простите великодушно, свою миссию в двенадцатом году выполнить я так и не смог. Никуда не денешься, вся вина на этом лежит исключительно на мне.

Он склонил голову, и мне на мгновение показалось, что лицо молодого человека обрело те знакомые черты, что я видел в книге: короткие усики и бородка клинышком. Помнится, ему, на мой взгляд, очень шла эта растительность, особенно, под серый пиджак с искрой, и атласный жилет бледно-желтого цвета, который он обыкновенно носил. Не помню, на портрете или в той, реальной прошедшей жизни. Я вздрогнул.

- Не знаю, что на вас нашло, - продолжал Добролюбов, - но вы решили выехать из города. Деньги у вас кое-какие были, выиграли пять целковых некогда свою месячную зарплату - на бегах. Подфартило, что и говорить. На эту сумму вы могли бы добраться хоть до Сахалина, хоть до Лондона, морем ли, на "чугунке" ли, на "цеппелине" ли - не имеет значения. Я могу лишь предположить, что вы отправились на Финляндский вокзал, но по дороге попали под мотор и скончались в госпитале по прошествии полутора суток, от множественных повреждений внутренних органов. О вас писали в газетах, как же, такое событие - первый пострадавший от "Остина", до сей поры, попадали только под "Даймлеры" и "Рено". Так что я... - он грустно улыбнулся, последовал за вами. Должно же соблюсти данное обещание.

- Очень мило с вашей стороны, - что мне еще оставалось сказать?

- Так получилось, что вы появились на свет здесь, в этом городе, в год и час, указанный в вашей метрике. Если бы не тот несчастный случай, если бы все пошло по моему плану, по нашим договоренностям, ничего этого не случилось бы, я клянусь вам. А так... вы проживаете лишнюю, не нужную ни вам, ни кому бы то ни было на земле, жизнь. И в этом, что уж греха таить, виноват один лишь я.

Странно, но та половина лица молодого человека, то была освещена солнцем, в самом деле, приняла раскаявшийся вид. Добролюбов опустил глаза, как-то съежился, выдерживая долгую паузу; я даже заметил дрожание влаги над нижним веком.

- И вот я здесь, - глухо произнес он. - Еще раз прошу простить, что причиняю столько неприятностей. Простить и за тот прием, что устроил вам в момент нашей теперешней встречи, клянусь, это было необходимо для пробуждения ваших уснувших воспоминаний, чтобы вы, наконец, вспомнили и осознали, кем же являетесь на самом деле, и что за бессмысленный груз, неведомо зачем дарованной жизни, несете на себе.

Я машинально кивнул; я и в самом деле вспомнил то, о чем говорил ему когда-то, говорил с восторгом и горечью, отчаянием и болью и радостью оттого, что хоть один человек слушает меня, не перебивая, понимает то, о чем я говорю ему и кивает головой, слушая и говоря, что все не так плохо как кажется мне в этот злополучный миг. Память возвращалась урывками, разрозненными сценами, эпизодами, странными, ни на что не похожими из виденного мной за последние годы, за годы, которые я знал прежде. Первым в памяти появился этот молодой человек, за ним следом стали открываться главы, так или иначе связанные с ним, и самыми поздними селевым потоком потекли личные воспоминания, те, что принадлежали лишь мне одному.

- Эта ваша жизнь многое перевернула вверх дном, многое поставила под вопрос, внесла сумятицу и неразбериху во все происходящее ныне. Но что говорить, более всего досталось, конечно, вам. Вы воспитывались с братом без отца, вечно занятой матерью, которой не хватало любви на всех, это наложило серьезнейший отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Вам всегда было одиноко и никчемно в этом мире. И вы это выражали тем единственным способом, о котором помнили через пропасть нежизни. Про первый случай я вам уже рассказывал - и предотвратил ту попытку, кстати, тоже я. Вы меня тогда не узнали, хотя, по всем моим расчетам, должны были, просто обязаны были узнать, нет, не говорите, что ребенок ничего не помнит, помнит, еще как помнит связь с прошлой своей жизнью, особенно столь глупо оборвавшейся и столь безалаберно начавшейся, помнит и очень хорошо в ней разбирается, подчас лучше, чем в нынешней. И уж поверьте мне, многое мог бы рассказать, если бы его смогли заставить вспомнить... ну, как я вас заставил, скажем. Но вы оказались несчастным исключением, видно, та незаслуженная боль и еще более незаслуженное пробуждение в новую, непрошеную жизнь, повредили вашу связь с прошлым. Вы не помнили ничего, не узнали, как я не старался, меня, хотя со времени нашей встречи я умышленно ничего не менял на лице.

Я перебил его каким-то бессвязным восклицанием, враз вспомнив доктора, приходившего тогда по вызову, хотел сказать что-то про Агасфера, но молодой человек оказался проворнее:

- Ну, вот и восстановился еще один, основополагающий эпизод.

- Добролюбов, я не совсем понимаю вас...

- А теперь вы и говорите, как прежде. Не сомневаюсь, вы вспомнили наши встречи, беседы, споры того славного времени: то взволнованная, то неспешная болтовня о том и о сем, сопровождаемая шампанским и дорогими сигарами, коими я с удовольствием вас угощал.... Славное это было времечко, ей же ей славное. А вы меня не признали вначале. Жаль, конечно, но я на это почти и не рассчитывал. Если бы так случилось, один шанс на миллион, уверяю вас, капитан, тотчас бы исполнил свой долг до конца.

- Вот как, - я пристально посмотрел на него.

- Разве вы решились отказаться от своего прошлого обещания? Не верю, капитан, в ваших глазах говорит разум, принадлежащий этой жизни, жизни, которая вам дана в нагрузку, как наказание. Бросьте ее, капитан, и слушайте.

Я переступил с ноги на ногу, разом почувствовав, как сквозит от входной двери. Почему-то вспомнилось, как я свернул ни с того, ни с чего в переулок и решил пройти через район этих трущоб - зачем? спрашивал я тогда себя. Спросил бы сейчас, да ответ уже известен.

- Узнай вы меня тогда - хотя бы я прочитал бы это в глазах шестилетнего ребенка, немедленно дал бы яд.

Он резко замолчал и повернулся всем телом ко мне, встав с подоконника. Я вздрогнул, в замешательстве отступая на шаг, и уперся в стену. Страх сковал меня, множась на глазах: к страху, что я внезапно испытал к Добролюбову, тому рациональному страху узнавания добавился новый, вернее будет сказать, прежний страх, прошедший сквозь десятилетия, с той эпохи, с июня двенадцатого года. Только сейчас этот страх настиг меня.

- Отчего вы так взволнованы, я не пойму. Я обещал помочь вам в двенадцатом, помочь именно свести счеты с жизнью, вы же на нынешнем опыте своем, капитан, знаете, как это нелегко, какое мужество и самообладание требуется от решившегося на этот шаг человека. За этим я явился и сегодня. Вам не мила эта жизнь, капитан, не разубеждайте ни себя, ни меня, я и без того прекрасно знаю, что вы мне сейчас скажете, какие избитые штампы приведете в оправдание прожитых долгих лет. Ни к чему. Да и поздно уже. Вы решили покончить с собой еще в шесть лет, уже тогда ваше чувство, данное до рождения, подсказывало вам, что нынешняя жизнь не придется вам впору, и вы совершите страшную ошибку, не повиновавшись ему. Результат вы знаете лучше меня - жалкое прозябание, с каждым днем уменьшающее ваши шансы на логичное завершение существования. Конечно, вы мне можете возразить, спичками нельзя отравиться, но вы же не знали этого тогда, не знала этого и ваша мать. Потому появился я и попытался вытащить вас. Не удалось. И вот спустя годы, это же чувство, засевшее в вас, то самое, что было погребено под спудом проживаемых вхолостую лет вашей бессмысленной жизни, вновь воззвало ко мне. Это случилось в тридцать лет, два события наложились друг на друга - ушла ваша девушка, увы и ах, и вас турнули из органов правопорядка. А ведь там вы служили по своему призванию, этим же до рождения полученным чувством руководствуясь, пошли именно в отдел, занимающийся помимо всего и спасением таких, кем были вы. И всех, кого вы спасли, вы спасли не зря, они живы и по сей день, и не помышляют о прежнем, а того, кто ушел от вас, забрал я, ибо он, так же как и вы, был моим клиентом и я в тот раз пришел за ним. Вы находились на нужном месте - шесть или семь лет я был вынужден мириться с вами, не в силах помочь ни вам, ни себе. Но случилось то, что обязано было произойти, вас бросила девушка, и выгнало начальство, вы остались одни, вы разбудили на краткий миг свое чувство, и оно указало вам, - во второй раз путь к спасению. Я снова был с вами, я снова жаждал, чтобы вы узнали меня, хотя надеяться мне не следовало. Но... таково слово, данное вам, я не был в силах его нарушить. Вас снова спасли, вы устроились, - заметьте! продавцом в маленьком аптечном киоске на вокзале, мне снова пришлось ждать, ибо вы снова теперь уже помогали мне завершать чьи-то судьбы. Те, кто не хотел возвращаться в этот мир снова и снова, те, кто не хотел оставить его и в воспоминаниях, навсегда остаться в заоблачных высях бестелесным духом, жаждущим покоя и тишины вечной ночи, - все они шли ко мне. И я давал им этот покой. Так что счет не пять - один, капитан, но это к слову. Но вы все тянули и тянули со следующим разом, в сущности, мне не оставалось ничего другого, как решиться сделать шаг первым. Человеку не дано понять ни свое, ни, тем более, чужое предназначение, я осознал, что мне придется вмешаться и напомнить и о себе и об обещании. Вы призывали меня, чтобы уйти навсегда, я не мог вам отказать, как не могу более медлить. Поэтому вы здесь, капитан, и поэтому вы выслушали от меня все, что полагалось выслушать, и узнали меня, и теперь вам осталось сделать только один шаг. Выберите его сами, капитан.

Я плохо его слушал. Пока Добролюбов говорил, сотни мыслей стремительно проносились в моей голове, что-то откровенно нашептывающих мне: одно, другое, третье; они спорили и перебивали друг друга, не давая мне и секунды покоя. Как не давал покоя и страх, душивший всякое желание к действиям. Слова молодого человека текли мимо меня, лишь изредка залетая в душу, и кололи ее точно серебряной иголкой. Едва он закончил, и снова оглянувшись, повернулся ко мне, я бросил быстрый взгляд, разумеется, не ускользнувший от Добролюбова, в угол, туда, где лежали брошенные нами револьверы. Прежняя маска внимательности и сосредоточенности во мгновение спала с его лица, Добролюбов расхохотался уверенно, побеждающе, и смеясь, покачал головой.

- Ну что вы, капитан, вы плохо обо мне думаете. Все будет иначе. Вы узнали меня, - он перестал смеяться и уже спокойно продолжил, - это главное. Я попросту разбудит то ваше чувство, вы последуете ему - сейчас или потом - и все ваши треволнения кончатся раз и, поверьте, навсегда. Сюда, в этот мир, вы уже никогда не вернетесь.

- Что вы намереваетесь сделать?

- Ничего особенного. Не волнуйтесь так, капитан, иначе вас хватит удар, а еще одной вашей жизни я просто не переживу. Мы поступим с вами иначе. Проще и умнее будет, если я, - снова быстрый поворот головы, попросту полечу вниз.

Пауза. Наконец, мне удалось разлепить запекшиеся губы.

- Что вы сделаете, Добролюбов? - спросил я каким-то свистящим шепотом.

- Смотрите, капитан, - он снова улыбнулся своей бесшабашной улыбкой и резко подался назад, в окно. Мгновение спустя кроссовки его стукнулись о край подоконника.

Я вскрикнул и бросился, бестолково размахивая руками, к окну. В тот миг мне казалось, что прошла вечность, прежде чем я пересек те три метра, что разделяли меня и молодого человека. Он продолжал по-прежнему улыбаться, каким-то чудом ему удалось удерживаться на подоконнике, но тело его все больше и больше кренилось назад, медленно выпадая из окна шестого этажа. Когда я достиг окна, тело его уже находилось на улице, лишь ноги все еще оставались в проеме рамы, так же неторопливо и не без некоторого оттенка величия продолжая неумолимое движение прочь из комнаты и вниз. На лице его все так же играла знакомая довольная улыбка, казалось, сам процесс доставляет Добролюбову неизъяснимое наслаждение.

Я выбросил руки вперед, одной стараясь вцепиться, пока еще не поздно, в куртку Добролюбова, другой - захватить для подстраховки раму. Но пальцы мои, готовые сжаться на рукаве, лишь схватили воздух - к несказанному удивлению - я еще успел удивиться. Нога предательски заскользила, ладонь прошла мимо рамы, лишь подушечки пальцев обожгло касанием о дерево, меня понесло в проем окна. По инерции я последовал, не поддерживаемый уже ничем, следом за молодым человеком.

Толпа ахнула. Улыбающееся лицо Добролюбова исчезло передо мной, точно его и не было, я услыхал смех молодого человека позади себя, когда уже оказался на улице полностью, ноги мои шаркнули по подоконнику, ничем не в силах помочь. В этот миг до моего слуха донесся голос какой-то женщины: "Какой ужас, он все-таки выбросился". Тотчас, мозг мой перестал занимать себя проблемами спасения, я вспомнил одеяние Добролюбова. А затем все мысли разом испарились, тело, вспомнив навыки, принялось группироваться, готовясь к удару, в поле зрения попал жалкий клочок брезента, растягиваемый полудюжиной крохотных людишек. Они на глазах увеличивались многократно, спасение росло, я извернулся, брезент послушно исчез, его место заняло здание доходного дома, стремительно уносящееся ввысь, и растущая глубина белесого выцветшего неба; в тот же миг до сознания донесся глухой удар, я всей спиной почувствовал невыносимо яркую вспышку боли от соприкосновения с брезентом, и толпа ахнула вновь.