Вечер в семейном кругу прошел оглушительно тихо…
Проснулась я поздно и тут же ощутила мрачный дух, витавший по квартире. Я подкралась к двери и тихонько ее приоткрыла: отец сидел за своим шикарным столом, мать шагами мерила комнату.
— Иди сюда! — велел отец и поднял тяжелые веки.
Я живо вспомнила вчерашний день, а вместе с ним и две хрустящие бумажки.
— Чего ты ждешь? — голос отца выражал нетерпение.
— Мне нужно в туалет.
Я натянула кофту поверх пижамы и жалким кроликом проскакала мимо отца. Едва задвинув за собой щеколду, я сунула руку в карман, достала оттуда злосчастные деньги и с чистой совестью их смыла в унитаз. Освободившись от улик, я выдохнула с облегчением, одернула кофту и вышла к отцу. Мать покосилась на отца, сложила руки на груди, предательски сощурила глаза:
— Теперь рассказывай, что было в школе.
Я долго мямлила, хлюпала носом, переминалась с ноги на ногу и все глубже втягивала шею.
Мои стенания прервал отец:
— А ну-ка выверни карманы!
Увидев, что карманы пусты, отец вскочил с места, завис надо мной, словно коршун:
— Где деньги? Куда ты их спрятала? Неужели ты их спустила в унитаз? — в его глазах был неподдельный интерес.
— У меня ничего нет, папа, — проблеяла я.
Судорога свела горло, а следом отказали связки.
— Ну что ж, не признаешься, это плохо! Но хуже другое. Хуже всего — твой вчерашний поступок.
— Я так больше не буду…
— Я знаю, — тихо ответил отец, — А теперь покажи свои руки!
Я посмотрела на отца и спрятала руки за спину.
— Руки на стол! — крикнул отец и подался вперед.
Я подошла к столу и вытянула руки. Я думала, отец возьмет ремень, но вместо этого он вытащил топор. Я дернулась и дико закричала, а следом закричала мать, но громче и яростнее всех закричал отец:
— Положи руки на стол! С такими грязными руками жить нельзя!
Мать оттолкнула меня от стола, схватила отца за рукав:
— Отдай топор! Отдай немедленно! Ты слышишь!
— Неси копилку! — жутким голосом велел отец, и я мгновенно подчинилась.
— А теперь, — он разрубил копилку пополам, — ты спустишь деньги в унитаз. О копилках забудь навсегда! И по карманам я тебя лазить отучу!
Рубцы и кровоподтеки я зализывала всю неделю и еще месяц вздрагивала по ночам, шарахалась при виде топоров и стороной обходила чужие карманы. Только раз я стащила стеклянные бусы, но наигравшись, вернула хозяйке.
Когда мне исполнилось семь, отец неожиданно повел себя как сноб и определил меня в элитную спецшколу, которую зачем-то называл английской. Директор школы лично проводил отбор: оценивал уровень, определял способности, задатки, короче, снимал сливки с мутного потока претендентов. Я успешно сдала все экзамены и получила гордое право именоваться первоклашкой.
Первого сентября мать отвела меня на школьную линейку, пустила там слезу, похлопала в ладоши и унеслась достраивать свой беспросветный коммунизм.
Наша школа оказалась довольно чопорным местом с большими претензиями и еще большими амбициями. Помимо стандартного набора дисциплин мы изучали ряд предметов на английском языке. Грамматику и орфографию преподавали хорошо, а вот с акцентом выходил конфуз. Двойной железный занавес «страна — закрытый город» не пропускал ни слова иностранной речи, и приходилось бедным педагогам пускать фонетику на самотек. Произношению учил магнитофон и записи все тех же педагогов. Не удивительно, что английский язык звучал из наших уст топорным русским диалектом.
Наша форма а-ля Итон выгодно отличалась от черно-коричневой классики, и все мы страшно гордились своими синими жилетками и золотыми пуговицами на клубных пиджаках.
На этом разногласия кончались, и подобно миллионам школяров, вся курносая сопливая элита городка расползалась по классам, навстречу процеженным фактам, прилизанной под идею научной основе и чудо-педагогам, презиравшим детей.
Уральские морозы — страшный сон, извечная борьба за выживание, когда под стон пурги и вой поземки ты пробиваешься к зданию школы. Порывы, словно битое стекло, секут обветренные щеки, портфель все время валится из рук, потому что пальцы деревенеют и не желают слушаться.
Когда температура падала за тридцать, все городские школы закрывались, во всех остальных случаях приходилось бежать на урок наперегонки с угрозой обморожения. Зарывшись в шубу с головой, мы штурмовали снежные барханы, пригнувшись топали сквозь снег и ветер, пыхтя, взбирались по ступенькам и с грацией снеговиков закатывались в раздевалку. Обледенелые пальчики плохо справлялись с застежками, мы их просовывали в батарею, чтобы тут же отдернуть и, поскуливая от боли, прижать к губам. Здесь в раздевалке, в лабиринтах шуб, дремучих зарослях пальто случались самые жестокие баталии: мальчишки бились в кровь и совершали вылазки в стан девочек.
В первом классе я стала чемпионкой школы по опозданиям. Вместе со мной на это звание претендовал мой одноклассник — Димка Колесников, живший, как и я, на другом конце города. Димка обитал двумя домами дальше, и все же хронически отставал в борьбе за первенство. Автобусы вели себя по-свински: график движения не соблюдали, в назначенное время не являлись. Но только мы с Димкой испытывали на себе все тяготы общественного транспорта, и только мой автобус оказывался самым непорядочным из всех.
Классная дама ругала меня, на чем свет, писала заметки в моем дневнике и грозилась накапать директору. Каждое утро она выставляла меня у доски и требовала покаяний. С упорством Шехерезады, я пела все новые сказки о подлых автобусах и вероломных будильниках. К концу четверти мои утренние опоздания стали событием школьной жизни: их с нетерпением ждал весь класс, и я старалась не повторяться, находить все новые краски и оттенки, чтобы слушатель мой не скучал. Но любой, даже очень большой артист, когда-нибудь терпит фиаско. Так случилось и со мной: очередная сага оказалась менее удачной, и классная дама расторгла контракт. Я головой открыла дверь и, протаранив всю кулису, затормозила о ведро с водой. Нянечка охнула и выронила тряпку.
— За что ж тебя, милая?
Она-то, добрая душа, и зашивала мне колготки, возвращала на место красивые пуговицы и заплетала мокрые косички.
Уроки закончились, и весело размахивая портфелем, я поскакала к матери в совсем другую школу, где не было двоек и злобных училок, где все меня любили, за дверь не выставляли, а в столовке кормили и давали добавку оранжевой подливки. Мой растерзанный вид вызвал переполох, и я тут же во всем созналась. Мать сильно разгневалась и затрубила в рог войны, но тут вступили мудрые коллеги. Они быстро напомнили матери, что сама она поступает не лучше, но только с чужими детьми, повздыхали, поохали и порешили закопать топор.
— Собачья работа! — вздохнули коллеги, — Со всяким бывает…
Отец вершил карьеру в местном ВУЗе, читал философию и политэк и ночи напролет, дымя пиратской трубкой, выстукивал на машинке свой бесконечный опус. Звался опус
По вечерам отец водил меня гулять, показывал созвездия, которые отцы традиционно показывают дочерям, рассуждал о природе, о литературе, о смысле жизни. Притихший город, свет чужих окон, хрустящий спелый снег, морозный тихий воздух… и каждый раз одно и то же чувство. В нем было все: печаль и обреченность, несхожесть и какая-то вселенская тоска. Но вскоре это чувство испарялось, мир становился ласков и приветлив. Мы много смеялись, валяли дурака, придумывали всяческие игры. Случалось, отец заводил меня в лес и бросал там одну. Я тут же начинала хныкать, отец издавал победный клич и, с видом наигравшегося школьника, выходил из укрытия. Его загадочная система воспитания включала все возможные кнуты и пряники, а также философские вливания в мой безупречно чистый мозг. И не было на свете человека, умевшего так быстро рассмешить — я хохотала до слез и до колик, вприсядку и вприпрыжку, а в голове маячила цветная мысль, что мой отец способен видеть свет. Мы говорили о загадочной стране под названием жизнь, сочиняли пародии и гадкие стишки. Отец придумывал дурацкие дразнилки, на все лады склонял мое имя, навешивал прозвища и «обзывалки». Все с тем же упоением он методично драл меня за тройки, изобретал все новые занятия, чтобы взбодрить мою ленную сущность. А как-то раз привел меня в бассейн…
Вода и вязание
Девчонки младшей группы уже легко держались на воде, и только я веселым головастиком барахталась у берега. Мой деятельный нрав не подкачал и в этот раз: я поплыла на глубину, к единственной дорожке, натянутой поперек бассейна. Это был безусловный триумф здравого смысла и контроля над ситуацией. В десяти метрах от бортика я погрузилась с головой и тут же поняла, что человек — тварь сухопутная, водой дышать не может (ну, если только раз). Мои ноги зависли, руки мелко и хаотично забили по воде. Я чувствовала: следует нырнуть и оттолкнуться, однако, плавучесть моя мне серьезно мешала — вода выталкивала с тем же упорством, с которым я в нее пыталась погрузиться. При этом голова уже тянула вниз, а руки противно деревенели. Истошным кролем, напоминавшим конвульсии, я доплыла до каната и повисла на нем в позе лущеной креветки.
— Чемпионский заплыв! — на бортике стоял веселый тренер, поигрывал новеньким красным свистком, — Придется взять тебя в группу, пока ты не уплыла в Антарктиду.
С этого дня моя жизнь превратилась в заплыв с редкими вдохами в виде уроков. Мышцы непроизвольно дергались, в ушах стоял шум, перед глазами расплывались радужные сферы — результат сочетания хлорки и слез. Великий прорыв школы брасса пришелся на пору моих достижений. Я свободно влилась в олимпийский резерв, захлопнув тем самым пути отступления, лишив себя права чему-то учиться, заниматься музыкой и перестать тупеть день ото дня.
Однажды осенью отец исчез. Его просто не стало — ушел и не вернулся. Я не сразу заметила его отсутствие, поскольку спорт заменил мне реальную жизнь. Из разговоров взрослых, из странных взглядов, из поведения матери, готовой взорваться в любую секунду, из напряжения, повисшего в воздухе, я поняла, что случилась беда.
— Отца арестовали, — сухо произнесла мать, когда я, наконец, отважилась спросить.
— Как это арестовали?
— Его посадили в тюрьму.
— Он что, крал деньги?
— Нет, он написал научную работу и открытое письмо американскому певцу.
— А потом обворовал его?
— Никого он не обворовывал! — нервно произнесла мать. — Все это очень сложно.
— А что он сделал?
— Он оклеветал наше общество, а я ему в этом потворствовала.
Я живо представила, как мать потворствует отцу в клевете на общество, и мне стало грустно.
— Но вы же хорошие! — не выдержала я.
— Мы неплохие. Просто повели себя как идиоты, — ответила мать и разрыдалась.
Мне страшно захотелось ей потворствовать, но я не знала, как это делается, поэтому тихо скулила в углу на диване. Остаток вечера я слонялась по дому, вынашивая план побега. В мозгу менялись картинки, одна мрачней другой: тюремные стены, нависшие над обрывом и одинокий серый остров среди чаек и волн.
С арестом отца моя жизнь почти не изменилась, чего нельзя сказать о жизни Нины Петровны Карамзиной, жены врага народа Антона Хмельницкого, соучастницы его гнусных преступлений, инсинуаций и клеветы на наш вопиюще передовой образ жизни. Из партии ее погнали, не дожидаясь окончания следствия, и уже беспартийная гражданка Карамзина носила мужу передачи в следственный изолятор, уговаривала охранников взять белый хлеб, когда у подследственного открылась язва, и прятала кусочки масла в свежие буханки.
Допросы, казалось, будут длиться вечно, а обыски сделались нормой жизни.
Был выходной, я лежала с ангиной, и моя температура ползла все выше, приводя мать в еще большую панику. Зазвонил телефон, и вкрадчивый голос следователя Казачкова осведомился:
— Как самочувствие, Нина Петровна? Как дела на работе?
— Какое, к черту, самочувствие, — вскипела мать, — ребенок болеет, с работы скоро погонят, а вам все неймется!
— Нина Петровна, нам нужно поговорить, — миролюбиво произнес Казачков, — У вас болеет дочь, и мы не станем вызывать вас на допрос. Мы можем побеседовать в вашей квартире. Надеюсь, вы не против?
— Против или нет, какая разница, — усмехнулась мать, — вам нужно убедиться, что я дома.
— Вы — умная женщина, — похвалил Казачков, — Сейчас подъедем.
Через десять минут в дверь позвонили, и на пороге возник следователь собственной персоной. Был он не один: сзади напирали два похожих друг на друга товарища, у стены скромно жались мужчина и женщина.
— Товарищ Карамзина, у нас есть санкция на обыск. Понятые, пройдите в квартиру.
— Казачков, какая же вы…., - мать стиснула зубы, — Я же сказала, болеет ребенок!
— Вот именно, — подтвердил Казачков, — вас по-другому не застанешь!
Первое, что сделали серые дяденьки — подняли меня с кровати, основательно со вкусом ее перетрясли и уж потом перешли к настоящей охоте.
Я ходила по квартире вслед за понятыми, поражаясь изобретательности, с которой отец прятал главы своей диссертации. Но куда больше меня восхищала сообразительность дяденек, которые не просто находили эти места, но по пути разбирали такие предметы, о существовании которых я не подозревала.
— Господи, — взмолилась понятая тетенька, — уберите ребенка, не нужно ей смотреть!
Но я так просто не убиралась. Я тщательно запоминала тайники, места потенциальных кладов и еще отчаяннее температурила от возбуждения и азарта.
Когда «безликие» покинули наш дом, сгибаясь под грузом отцовских трудов, я залегла в постель, укрылась с головой и поклялась, что научусь так прятать вещи, что ни одна ищейка не найдет. И кое-что еще я поняла в тот день: я поняла, что чувствую предметы, могу найти любую вещь и отыскать любой тайник.
На следующий день приехала бабушка, седая, постаревшая. Она обняла меня, горько вздохнула:
— Проклятые коммунисты — оставили ребенка без отца!
Потом они с матерью занялись сумками, и с кухни потянуло домашней колбасой.
— Ты писала, что тебя выгнали из партии? Ну и на черта тебе эта партия, живи как жила. А те сволочи, что Антошу арестовали, построят коммунизм и без тебя, — бабушка снова полезла в мешок, — Я тут домашнего сыра привезла, давай Антоше отнесем?
Мать страшно удивилась:
— Вы что, письма не получали? Антона перевели в Свердловск — его дело забрала областная прокуратора.
Бабушка охнула и опустилась на стул. Мать отвернулась к окну. На кухне повисла тревожная пауза.
Я крутилась у стола, в надежде, что хоть одна из женщин проявит сознательность и откроет банку с вишневым вареньем, но обо мне, похоже, все забыли.
Насмотревшись на березы, с их безликими стволами, на сумерки и вечную метель, мать занялась бельем и теплыми вещами, а бабушка вернулась к продуктам.
Примерно через час мать заглянула в комнату:
— Мы едем в Свердловск, вернемся поздно. Делай уроки, полощи горло, по дому не скачи!
Когда за матерью закрылась дверь, я покопалась в отцовской фонотеке и отыскала там любимого Сен-Санса. Запела скрипка, застонал фагот, я унеслась в другое измерение. В те годы приступы танца случались со мной постоянно, и каждый раз я забывала обо всем: о том, что на дворе зима, что снег идет сплошной стеной, что мой удел — лишь крики тренеров, пот, слезы, шум воды и нескончаемый заплыв, длиною в жизнь. Полет мой проходил на высоте, неведомой бренному миру. Здесь не было ни тренерских свистков, ни школы с вечным Perfect Tense, ни матери с ее бесконечным нытьем — никто меня не попрекал за тройки и немытую посуду. Струилась мелодия и заполняла вселенную, и обнажала суть вещей. Слетала скорлупа, и чувства обострялись. Я знала, где истина — она по ту сторону, рядом с моим отражением — за лакированной дверцей платяного шкафа, именно там происходят самые важные, самые солнечные события моей жизни, а снегопад за окном — лишь робкий зритель, опоздавший на спектакль.
Когда мать с бабушкой вернулись из Свердловска, я лежала в постели, свернувшись клубочком, и тихо дремала.
— Какой все-таки гад, этот ваш Казачков! — процедила бабушка. — Как его только черти носят?
— Да что там Казачков! — подхватила мать, — Бабурин — вот кто настоящая сволочь — сдал Антона властям. Антон ему доверял, считал другом, давал почитать диссертацию, а тот донес на него в КГБ.