Дьявол. В быте, легенде и в литературе средних веков

В 1149 году один ирландский рыцарь, по имени Тундал, человек нечестивый и безнравственный, был ошеломлен в драке со своим должником тяжелым ударом топора. Придя в себя, он рассказывал, что видел на том свете. К такого рода загробным путешествиям относится русский летописный рассказ и летаргии Федора Красного и великоленная поэтическая концепция Некрасовского „Власа“. Напротив, герои рыцарских романов: Угоне Альвернийский, Гверин Злополучный и рыцарь Оуэн побывали в аду живой плотью и кровью, по следам Улисса и Энея, которых литературными потомками они были. Точно также посетил ад Данте.

И в том, и в другом случае посещение ада было не безопасно. Св. Фурсей всю жизнь носил следы от обжога адским огнем. Демоны терпеть не могли видеть у себя живых пришельцев. Карла Толстого они пытались зацепить огненными крюками, а одного благочестивца из Нортумберланда, о котором рассказывает Бэда Преподобный (673–735), едва не захватили раскаленными щипцами. Страдали от них и юный Альберих, и рыцарь Оуэн, и все другие. То же самое в наших староверческих легендах. И, наконец, даже сам Данте признается, что без защиты Виргилия и небесного посланника ему не раз могло прийтись плохо от мрачных хозяев печального царства, как гостю неудобному и непрошенному. Так что посетителям, нисходившим в ад по непосредственной силе божественного милосердия, обыкновенно давался в охрану ангел — путеводитель.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Адские муки

Ад существует для совместного наказания грешников и дьяволов, казнимых и палачей. Противоречивое существо Сатаны совмещает в себе качества и обязанности, по первому взгляду, казалось бы, непримиримые. Первая причина зла в мире, неустанный подстрекатель греха и вечный соблазнитель душ, он в то же время оказывается и главным палачом человечества, карающим зло и искупающим грех через справедливое возмездие.

Нет в жизни человека проступка настолько мелкого, в уме — мысли настолько незначительной, чтобы демоны их не поймали и не сохранили в своей цепкой памяти, если есть в них хоть намек, на грех. Святой Августин видел однажды дьявола, несшего на плечах огромную книгу, в которой были записаны все грехи человеческие. Но чаще дьявол является, вместо такого гроссбуха, со специальной особой книгой для грехов каждого грешника. Книгу эту, черную и увесистую, он противопоставляет маленькой золотой книжке, в которую ангел-хранитель с любовью записывает заслуги и добрые дела человека. К весам божественного правосудия дьяволы тащат свою книгу шумной оравой и с треском гневно швыряют ее на чашку весов, но маленькая книжка ангела — хранителя всегда перетягивает их том. Во многих средневековых церквах, например, в Гальберштадтском соборе, изображен на картинах дьявол, записывающий имена тех, кто во время богослужения спит, разговаривает или нарушает благочиние. В «Житии» св. Аикадра мы читаем, как один бедняга нарушил святость воскресного дня тем, что вздумал остричь волосы. И что же? Сейчас же явился дьявол, и домашние видели, как он притаясь в углу, поспешно записывал совершенный грех на листке пергамента.

Обыкновенно, грешник, не удостоенный помилования; отбывает свою кару в аду. Но бывали случаи, что Сатана, захватив грешника на месте преступления, расправлялся с ним еще при жизни, предупреждая божественное отмщение. Так задушил он св. Регула, унес убийц св. Годегранда, одна потаскушка, пытавшаяся вовлечь в грех св. Илию Пещерника, получила от дьявола жесточайшую трепку. По словам Лиутпранда, дьявол избил до смерти порочнейшего из пап Иоанна XXII, застав его в постели в объятиях наложницы, причем, не принял во внимание даже любезности, с которыми этот первосвященник, покуда был жив и здоров, имел обыкновение пить за столом своим, его, дьяволово, здоровье. Монах Филипп из Сьены рассказывал историю одной тщеславной красавицы, имевшей обыкновение проводить целые часы за туалетом, украшая свою прелестную особу. Дьявол так ееизуродовал, что несчастная умерла от стыда и страха. Это случилось в Сьене в 1322 г. по р. х. А 27 мая, 1562 г. в 7 часов вечера в Антверпене дьявол задушил одну девушку за то, что она, будучи приглашена на свадьбу, посмела купить себе полотна по девяти талеров аршин, чтобы сшить воротник в сборку веером, как тогда носили. Часто дьявол бьет, душит или уносит тех, кто выказывает неуважение к мощам или смеется над священными обрядами; входит в тело тех, кто невнимательно слушает священную службу либо, к великому стыду виновных, во всеуслышание обличает их в тайных грехах. Часто бешенство дьявола насыщается не ранее того, как он натешится над трупом грешника. Много ужасных историй рассказывалось о телах, вихрем выброшенных вон из церкви, или адским огнем сожженных в своей могиле, или растерзанных на куски. О «растерзанного Фауста кусках» говорит заключительная сцена трагедии Марло.

Иногда даже честное погребение грешника не помогает ему. Могила его проваливается и тело вместе сгробом падает прямо в ад, откуда несчастного могут выкупить разве только бесчисленные панихиды, сорокоусты, заупокойные обедни, милостыня, строение церкви и пр. Это сюжет древнерусского «Сказания о Щилове монастыре, иже в Великом Новгороде». Посадник Щило нажился от ростовщичества, хотя и сравнительно умеренного: «имаше же лихвы на 14 гривен и 4 деньги точию по единой денге на год, боле же того отнюдь не имаше». На деньги эти он выстроил церковь… Епископ «Иван», узнав происхождение денег, рече ему: уподобился еси Исаву, лестию взем благословение от мене на таковое божественное дело; ныне же повелеваю ти ити в дом свой, и повеле (и) у здания своего в стене устроити гроб, и повежь вся своя тайны отцу своему духовному, и вздев срачицу и саван и вся яже суть подобна на погребание мертвым, и ляси в создании своем во гробе оном, и повеле (и) и надгробное отпети, и бог всех нас сведый тайная сердец, елико хощет, то и сотворит, мы же ко освящению готови будем. Щил же в недоумении велице быв, рыдаа и плачася иде в дом свои, повеления же святителева не сме преслушати, вскоре вся повелевает устроити заповеданная святителем. Егда же надгробное пение соборне отпеша над ним, внезапу не обретеся гроб с положенным в нем и бысть в том месте пропасть. Святителю же пришедшу на освящение церкви по молению Щилову и видит страшное оно и ужасное видение страха и трепета исполнь и повеле иконописцем написати вапы на стене, видение поведающе о брате Щилево адове дне над всем гробом его, и несвященну церковь повеле запечатлети, дондеже изволит бог о нем своего человеколюбия смотрением, и отъиде в дом святей Софеи. Сын Щилов, чтобы вызволить провалившегося в ад родителя, по совету епископа, заказывает сорокоусты в 40 церквах. По истечении 40 дней — «видит в надстенном писании, иже над гробом, Щила во аде во гробу, главу же его вне ада». После второго приема сорокоустов, надстенное писание возвестило, что Щило выбрался из пекла уже до пояса. После третьего — «виде в надстенном писании Щила вне ада с гробом всего изшедша; такоже и гроб его верху земли обретеся над пропастью, пропасти же не бе видети, во гробе же весь цел обретеся, якоже и положен».

Св. Тереза вымолила однажды у бога разрешение немножко попробовать адских мук. Даже шесть лет спустя после этой, дарованной ей милости, воспоминание испытанных страданий леденило ее ужасом.

Много есть историй о грешниках, выходивших из ада на короткий срок с единственной целью предостеречь живущих о невыразимых муках, которыми свирепствует ад. По рассказу Якова Пассаванти, сэр Ло, профессор философии в Париже, имел ученика — «острого и тонкого в диспутах, но гордого и порочного в жизни». Студент этот умер, но несколько дней спустя явился своему профессору и сообщил, что он осужден и терпит муку в аду. Чтобы дать профессору хоть малое представление об испытываемых им страданиях, мертвец стряхнул со своего пальца на ладонь учителя капельку пота, и она «прожгла руку насквозь со страшной болью, подобно пламенной и острейшей стреле».

По словам богословов адские мучения не только вечны во времени, но и не менее настойчивы в пространстве — в том смысле, что нет в существе грешника такой, хотя бы малейшей, частицы, которая не испытывала бы невыносимых страданий, всегда одинаково напряженных. Главным орудием адской казни был огонь. Ориген, Лактанций, Иоанн Дамаскин почитали адский огонь чисто духовным иметафорическим. Но большинство св. отцов

держалось за его материальность, а бл. Августин утверждает, что, если бы все моря хлынули в ад, то все-таки бессильны были бы умягчить ярый жар ужасного пламени, вечно там пылающего. Во всех без исключения славянских языках, а также в новогреческом и многих германских наречиях ад (пекло, pissa, bech, pokol, smela и т. д.) напоминает о происхождении своем от горящей смолы. «Все в огне гореть будете неугасимом. Все в смоле будете кипеть неутолимой», — сулит в «Грозе» сумасшедшая барыня… Кроме огня, есть в аду и лед, яростные ветры, проливные дожди, ужасные чудовища и тысячи видов мучений, которые выдумывают дьяволы для жертв своих. Св. Фома доказывает, что это их право и долг, — поэтому они делают все, чтобы пугать и мучить грешников, а в довершение страданий злобно смеются и издеваются над ними. Главное мучение грешников состоит в том, что они навеки лишены лицезрения божьего и знают о блаженстве святых. В последнем пункте, впрочем, мнения расходятся. Некоторые авторы утверждают, что святые-то видят муки грешников, но грешники не видят блаженства святых. Св. Григорий Великий находит, что страдание грешников приятное зрелище для праведных, а Бернард Клервосский основывает это положение на четырех причинах: 1) святые радуются, что столь ужасные муки не выпали на их долю; 2) они успокоены, что, раз все виновные наказаны, им, святым уже нечего бояться никаких козней, ни дьявольских, ни человеческих; 3) в силу контраста, их блаженство кажется еще более совершенным; 4) то что нравится богу, должно нравиться и праведным. Уже в VI и VII веках появляются попытки к реализации этого воображаемого зрелища. Монах Петр, о котором вспоминает Григорий Великий в одном из своих диалогов, видел души осужденных погруженными в безбрежное море огня. Фурсей видел четыре великих пламени, на близком расстоянии одно от другого: в них казнились по разрядам четыре класса грешников, а около хлопотало множество демонов. Это деление казнящего пламени на четверо, знакомо и русским духовным стихам:

Подымутся с неба волменский гром (молния и гром), Расшибет мать — сыру — землю на две полосы, Расступится мать — сыра — земля  на четыре четверти; Протечет грешным рабам река огненная От востоку солнца до запада, Пламя пышет от земли и до небеси.

Древность этих видении сказывается однообразием кары, — так сказать, оптовой и поголовной. Позднейшие века явили себя более изобретательными на ужасы.

Монах Веттин, видение которого, рассказанное одним аббатом из монастыря в Рейхенау, относится к IX веку, достиг, в сопровождении ангела, гор неподражаемой красоты и вышины, казалось, они были из мрамора. Подножья их опоясывала огромная река пламени. В волнах ее горели, в бесчисленном множестве, грешники, другие же терпели иные муки по берегам. Так, в одном пламенном столбе Веттин видел множество священнослужителей различных степеней, привязанными к кольям — каждый против своей наложницы, точно так же связанной. Ангел объяснил Веттину, что этих грешников во все дни года, за исключением одного, секут по детородным частям. Некоторых знакомых монахов Веттин видел заключенными в мрачном, полном копоти, замке, из которого валил густой дым, а один из них, в довершение казни, томился, замкнутый в свинцовом гробу.

Еще разнообразнее муки ада в видении монаха Альбериха (XIII век), которого он удостоился еще ребенком. Он видел души погруженными, среди какой-то страшной долины, в лед — одни по щиколку, другие до колен, третьи по грудь, четвертые по самую голову. Далее тянулся лес ужасных деревьев по 60 локтей вышиной, покрытых иглами*: на их старых колючках висели, прицепленные за груди, те злые бабы, которые при жизни отказывались кормить своим молоком младенцев, оставшихся сиротами без матери; за это теперь каждую из них cocaло по две змеи. По лестнице из раскаленного чугуна вышиной в 365 локтей (по числу дней солнечного года) поднимались и спускались те, кто не воздерживался от плотского совокупления в воскресенье и праздничные дни; внизу лестницы кипел смолой и маслом громадный котел, и грешники падали в него по очереди[12]. В ужасном огне, подобном огню хлебной печи, жарились тираны; в огненном озере кипели убийцы; в огромном тазу, наполненном расплавленной медью, оловом и свинцом в смешении с серой и смолой, варились мало внимательные прихожане, терпимо относящиеся к дурным нравам своих священников. Далее разверзалось, подобно колодцу, жерло самой адской пропасти, дышавшее ужасами, мрака, зловонием и воплями. Поблизости прикован был на железной цепи громадный змей, перед которым реяло в воздухе множество душ; втягивая дыхание, змей поглощал души эти, как мошек, а, выдыхая, изрыгал их горящими искрами. Святотатцы кипели в озере расплавленного металла, на котором буря воздымала шумные волны. В другом озере, серном, полном змей и скорпионов, вечно тонули изменники, предатели и лжесвидетели. Воры и грабители закованы были в тяжелые цепи из раскаленного железа, а также и в тяжелые, тоже раскаленные, шейные рогатки.

Эти первобытные западные «оды» вполне сходятся с широко распространенным в народе русском «Словом о муках» или «Хождением богородицы по мукам», любимым апокрифом русских старообрядцев. Списки и варианты «Хождения» бесчислены. Привожу, для сравнения, один из кратчайших, духоборческой редакции.

Первая мука. Речет пресвятая богородица михаилу архангелу: «Поведи меня по мукам, где много мучится, где тьма кромешная, черви неосыпающие». Повел ее михаил архангел по мукам; привел к древу железному и огненному и ветви на ней огненныя. Речет пресвятая богородица михаилу архангелу: «Сии люди о каких грехах мучаться?» — «Сии люди с древо двор с двором смутились, за то и мучатся».

Вторая мука. Привел к трем кругам огненным, наполненным народами. Речет пресвятая богородица михаилу архангелу: «Сии люди о каких грехах мучатся?» — «Сии люди по воскресным дням блуд творили — за то и мучатся».

Третья мука. Привел к огненной реке от востока до запада. Речет пресвятая богородица: «Сии люди о каких грехах мучатся?» — «Сии люди во огне стоят по колено — те родителей не почитали; какие по пояс — те блуд творили. Какие стоят по грудь — те учились сквернословить. Какие стоят по уши — те не питали отцов своих духовных и бранили их, за что и мучатся».

Четвертая мука. Привел к палате болезненной и огненной. Речет пресвятая богородица: «Сии люди о каких грехах мучатся? — „Сии люди неправедные правосудцы“.

Пятая мука. Привел к червям не осыпающимся. Речет пресвятая богородица: „Сии люди о каких грехах мучатся?“ — „Сии люди жили на земле, не знали ни постов, ни пятниц, не получали церковных заповедей, оставляли святость, возлюбили тьму, за то имучатся“.

Шестая мука. Привел к змеям лютым, зубом грызут тело человеческое и сердца их сосут. Речет пресвятая богородица: „Сии люди о каких грехах мучатся? — „Сии люди чародею прислужники, отцов и матерей с детьми разлучали — за то и мучатся“.

Седьмая пука. Привел к смоле кипучей. Речет пресвятая богородица: „Сии люди о каких грехах мучатся?“ — „Сии люди сребролюбники, торгующие грабители, — за то и мучатся вечной мукой“.

Но из всех описаний ада, оставленных нам средними веками, самой возвышенной поэзией ужаса дышит и сверкает „Видение“ Тундала. Избежав лап бесчисленных демонов, душа Тундала, сопровождаемая светлым ангелом, достигла сквозь густейший мрак ужасной долины, усеянной пылающим углем и покрытой небом из раскаленного железа толщиной в шесть локтей. На эту ужасную крышу непрерывным дождем падают души убийц, чтобы растаять в ее жару, подобно жиру на сковороде; сделавшись жидким, они протекают сквозь металл, как воск через сукно, и капают на горящие внизу угли, после чего принимают свой первичный вид, обновляясь для вечного страдания. Далее возвышается гора, невиданной громадности, ужас наводящая своим пустынным величием. На нее поднимаются по узкой тропинке, по одну сторону которой пылает серный огонь, зловонный и дымный, а по другую — падают град и снег. Гора заселена демонами, вооруженными крюками и трезубцами; они ловят души интриганов и вероломцев, вынужденных идти по этой тропе, тащат их вниз и переменно перешвыривают из огня в лед, изо льда в огонь. Вот другая долина, такая угрюмая имрачная, что не разглядеть в ней дна. Бушующий в ней ветер зверем воет, разнося грохот протекающей в ней серном реки и непрерывный стон казнимых грешников, и невозможно дышать в ней от зловредного серного дыма. Через бездну эту перекинут мост, длиной в тысячу шагов, а шириной не более одного вершка для гордецов, которых гонят по нему, покуда они не сорвутся и низвергнутся в муку вечную. Долгий и трудный путь приводит душу, изумленную ужасом, к зверю, величайшему высочайших гор, и нестерпимо страшного вида. Его глаза подобны пылающим холмам, а пасть могла бы вместить десять тысяч вооруженных воинов. Два гиганта, подобно двум колоннам, держат эту пасть всегда разверзнутую, и она дышит неугасимым огнем. Торопимые и понуждаемые полчищем чертей, души скупцов устремляются против огня в пасть зверю и падают в чрево его, из коего вырывается вопль тьмы тем мучимых. Затем следует озеро, огромное и бурное, населенное свирепыми, ужасно ревущими, зверями. Через него тоже переброшен мост, длиной в две мили, шириной в четверть аршина и утыканный острейшими гвоздями. Звери сидят под мостом, изрыгая пламя, и поглощают падающие к ним души воров и похитителей. Из колоссального здания, имеющего вид круглой печи, вырывается пламя, язвящее и обжигающее души на расстоянии тысячи шагов. Перед вратами, среди лютого огня, расположились дьяволы — палачи, вооруженные ножами, косами, буравами, топорами, мотыгами, заступами и другими острыми инструментами. Тут казнь обжор. С них дерут кожу, рубят им головы, нанизывают их на шесты, четвертуют, режут на мелкие куски и, наконец, бросают в огонь чертовой печи. Далее на озере, покрытом льдом, сидит зверь, совершенно непохожий на других: у него две ноги, два крыла, длиннейшая шея и железный клюв, извергающий неугасимое пламя. Этот зверь пожирает все души, которые к нему приближаются, и, переварив, выбрасывают их калом на лед озера, где каждая душа принимает свой первоначальный вид и — тотчас же каждая становится беременной, все равно, душа ли то женщины или мужчины. Беременность душ протекает в обычном порядке, причем они все время остаются на льду и изнывают от боли во внутренностях, раздираемых носимым ими потомством. В назначенный срок они разрешаются от бремени — мужчины, как женщины! — чудовищными зверями, имеющими головы из раскаленного железа, острейшие клювы и хвосты, усаженные острыми крючками. Эти звери выходят из какой угодно части тела и при этом разрывают и тащат за собой внутренности, грызут тело, царапаются, ревут. Это, по преимуществу, казнь сладострастников, в особенности тех, кто нарушил данный богу обет целомудрия.

Еще долина. Она застроена кузнецами. Бесчисленные черти, в виде кузнецов, хватают души раскаленными щипцами, бросают их в жар, постоянно поддерживаемый раздувалом, и, когда душа накалится до ковкости, берут ее из огня большими железными вилами и, наткнув таким образом вместе двадцать, тридцать, даже сто душ, бросают эту пламенную массу на наковальню под молоты других чертей, которые стучат без перерыва. Когда молоты сплющат души в лепешку, ее перебрасывают другим кузнецам, не менее свирепым, которые перековывают их обратно в первобытный вид, чтобы потом повторить всю игру с начала. Сам Тундал подвергся этой муке, установленной для тех, кто беспечно накопляет грехи, не избывая их исповедью. Выдержав последнее мытарство, душа достигает жерла последней и самой глубокой адской пропасти, похожей на четырехугольную цистерну, из которой поднимается высочайший столб огня и дыма. Бесконечное множество душ и демонов крутятся в столбе этом наподобие искр, а потом опять падают в бездну. Здесь, в недосягаемой глубине провала, лежит Князь Тьмы, растянутый цепями на громадной железной решетке. Вокруг него теснятся черти, разжигая и раздувая под решеткой с треском пылающий уголь. Князь тьмы необычайной величины, черен, как вороново крыло; он машет во мраке тысячей рук, вооруженных железными когтями, и длиннейшим хвостом, усаженным преострыми стрелами. Корчится и тянется во мраке страшное чудовище и, бесясь от боли и злобы, вскидывает руки свои в воздух, напитанный душами, и все их, сколько ни схватит, выжимает в свою пересохшую пасть, подобно тому, как жаждущий крестьянин делает это с кистью винограда. Потом он выдыхает их, но, только что они полетели во все стороны, как новый вздох исполинской груди опять тянет их в нее, Это казнь атеистов, скептиков, сомневающихся в милосердии божьем, а также всех великих грешников, для которых прочие мучения были только подготовительной ступенью к этому — высшему и вечному.

Другие описывали ад огромной кухней или трапезной, в которой дьяволы — повара и едоки, а души осужденных — кушанья разного приготовления. Уже Джиакомино Веронский изображает, как Вельзевул „поджаривает душу, что добрую свинью“ (com'un bel porco al fogo), заправляет ее соусом из воды, сажи, соли, вина, желчи, крепкого уксуса и несколькими каплями смертельного яда и, в таком аппетитном виде, отправляет ее к столу адского царя, но тот, попробовав кусочек души, сейчас же отсылает ее обратно, жалуясь, что она не дожарена. Современник Джакомино, французский трубадур Радульф де Гудан, описывает в своей поэме „Сон об аде“ („Le songe d'enfer“) большое пиршество, на котором де он присутствовал, в день, когда король Вельзевул держал открытый стол и общее собрание. Едва он вошел в ад, как увидел множество чертей, накрывающих стол к обеду. Входил всякий, кто желал, никому не было отказа. Епископы, аббаты и клирики ласково приветствовали трубадура. Пилат и Вельзевул поздравили его с благополучным прибытием. В урочный час все сели за трапезу. Более пышного пиршества и более редких яств никогда не видал ни один королевский двор. Скатерти были сделаны из кожи ростовщиков, а салфетки из кожи старых потаскушек. Сервировка и кушанья не оставляли желать ничего лучшего. Жирные шпигованные ростовщики, воры и убийцы в соусе, публичные девки с зеленой подливкой, еретики на вертеле, жареные языки адвокатов и много лакомых блюд из лицемеров, монахов, монахинь, содомитов и другой славной дичины. Вина не было. Кто хотел пить, тому подавали морс из ругательств. Со временем тема пиршества в аду стала одной из любимых форм, которыми пользовалась и до сих пор пользуется художественная сатира. Таков веселый ад Беранже. У нас в России к ней обращался даже А.С.Пушкин. Сатирический образ дьявола, пожирателя душ, вдохновил Эдгара По на известный рассказ „Бон-Бон“. В русской литературе им пользовался О. И. Сенковский в „Большом выходе у Сатаны“.

В качестве мучителей и палачей дьяволы распределялись и по рангу, и порайонно: подобно тому, как бесы — искусители группировались по специальностям управляемых ими грехов, так на каждую категорию последних предполагались и особые черти — мстители.

Теперь вопрос: исполняя свои палаческие обязанности, эти мстители страдали и сами? Муча преступных людей, отбывали ли они в то же время, и собственными муками кару за преступление своей извечной злобы?

Мнения расходятся. По мнению Обера, „бог неоднократно удостаивал святых своих чести быть очевидцами мучений демонов“. В доказательство, он ссылается на известное письмо Бл. Иеронима к Евстохии — „похвалу св. Павле“. Именно на то место, когда, описывая паломничество св. Павлы и, в частности, посещение ею Себастии (др. Самарии), Бл. Иероним говорит: „Там задрожала она, испуганная множеством чудесного: ибо она видела демонов, рыкающих от различных мучений, а пред гробами святых людей, воющих как волки, лающих как псы, рычащих как львы, шипящих как змеи, ревущих как быки. Были и такие, которые оборачивали кругом голову и через спину касались земли макушкой; а у женщин, висевших вниз головой, одежда не опускалась на лицо. Она сострадала всем, и пролив слезы за каждого, молила христа о милосердии“. Но, вопреки мнению Обера, можно думать, что тут скорее имеются ввиду мучения бесноватых от демонов, чем самих демонов, к которым может быть с грехом пополам отнесена только первая фраза. По другим писателям, бесы не страдают от адских мучений, так как, если бы они страдали, то весьма неохотно исполняли бы обязанности искусителей и палачей, тогда как, наоборот, известно, что это для них — величайшее удовольствие.

В „Видениях“ и в „Божественной комедии“ Данте Люцифер, согласно словам Апокалипсиса, терпит жесточайшую муку, но о других бесах обыкновенно не говорится того же. Конечно, в общежитии своем они иногда мучат и колотят друг друга: примеры имеются и в „Видении“ Тундала, и у Данте — в круге, где мучатся корыстолюбцы. У бесов не было недостатка в развлечениях и радостях. Как всякое доброе дело их огорчало, так всякое дурное радовало, и, следовательно, по естественному ходу дел человеческих, поводов к радости у них было гораздо больше, чем когорчению. В благочестивых легендах мы часто видим, как бесы ликуют вокруг души, которую они к себе заманили. Петр Келиот (ум. 1183) уверяет в одной из проповедей своих, что дьявол, постоянно пребывая в адском огне, давно бы умер, если бы силы его не подкреплялись грехами людей. Данте утверждает, что дьявол в аду гораздо спокойней, потому что очевидность уверяет его, что история мира слагается по его воле. Так что, если даже допустить, что наказание бесов было очень серьезно, все же было у них довольно и чем утешиться.

Богословы единогласно говорят, что в чистилище бесов — мучителей нет. Но авторы „Видений“ держатся другого взгляда: их чистилища кишат бесами, состоящими при обычных своих палаческих должностях. Церковь, которая только на Флорентийском соборе 1439 года установила догмат чистилища, учение о котором было ранее развито св. Григорием и св. Фомой, не высказалась по этому частному пункту. Данте в своем „Чистилище“, воображенном совершенно субъективно, принял сторону богословов против мистиков. Правда, древний враг пытается проникнуть в чистилище Данте в образе змея — „быть может, такого же, как тот, что дал Еве горестный плод“ — но ангелы немедленно обращают его в бегство. Надо здесь заметить, что, по мнению некоторых, муки чистилища были острее мук адских, так как первые не длились вечно, подобно вторым.

Итак, ад был обычным местом вечного заключения грешников, где они отбывали по положению каждый свою муку. Однако правило это имело свои исключения. Ниже мы увидим, что были счастливые грешники, которых особая милость божья извлекала из бездны и возносила на небо. Сверх того, в известных определенных случаях, осужденные могли выходить из своей тюрьмы на более или менее долгий срок. Примеры тому, по словам легенд, были часты, но грешнику было мало радости от того, что он удалялся от обычного места своих мучений, так как ад мог быть и вне ада, и мучение следовало за осужденным, как тень за телом. Иных грешников ад почему-то не принимал, и они мучались в каком-нибудь странном месте на земле, — быть может, для того, чтобы являться поучительным примером для людей, становясь им известными через тех путешественников, которые на них в своих странствиях натыкались. Так св. Драндан, плавая в розысках земного рая, видел Иуду Искариота, — брошенным в великий морской водоворот, бешеные волны которого вечно играют предателем христа. Герой одной поэмы круга Карла Великого, Гюго Бордосский, странствуя по Востоку, нашел Каина, замкнутого в железную бочку, утыканную внутри гвоздями, которая безостановочно катилась по пустынному острову. Подобным же образом отбывают казнь свою убийцы великого князя Андрея Боголюбского, по преданию зашитые мстителями в короба и брошенные, в таком виде, в озеро. Короба обросли землей и мохом и обратились в плавучие острова, а заключенные в них убийцы все живы и мучаются, и, когда на озере буря, можно слышать их стоны.

Жестокая судьба внеадских мучений постигла и Стеньку Разина, „Раз, возвращаясь из туркменского плена, русские матросы проходили берегом Каспийского моря; там стоят высокие-высокие горы. Случилась гроза; и они присели у одной горы. Вдруг вылез из горного ущелья седой, древний старик — ажно мохом порос: «Здравствуйте, говорит, русские люди, бывали ли вы у обедни на первое воскресенье великого поста? Слыхали ль, как проклинают Стеньку Разина?» — Слыхали, дедушка. — «Так знайте ж: я — Стенька Разин. Меня земля не приняла за мои грехи; за них я проклят и суждено мне страшно мучиться. Два змея сосали меня: один со полуночи до полудня, а другой со полудня до полуночи; сто лет прошло — один змей отлетел, другой остался, прилетает ко мне в полночь и сосет меня за сердце, а уйти от горы не могу — змей не пускает. Но когда пройдет еще сто лет, на Руси грехи умножатся, люди станут забывать бога и зажгут перед образами сальные свечи, вместо восковых; тогда я снова явлюсь на белый свет и стану бушевать пуще прежнего» Расскажите это всем на святой Руси (Костомаров). В разных деревнях можно услышать рассказы, что не только Стенька Разин, но и Гришка Отрепьев, Ванька Каин и Емелька Пугачев до сего дня живы и скрываются в змеиной пещере на том острове, где живут получеловеки, или сидят заключенные в Жигулевских горах (Афанасьев). Джованни Бокаччо, обновляя по-своему старинные легенды, передает страшную историю Гвидо из рода Анастаджи, самоубийцы по несчастной любви. Осужденный на вечные муки, должен он метаться по земле каждый день, но сегодня здесь, завтра там, преследуя свою безжалостную красавицу, осужденную, как и он. Верхом на черном коне, с длинной шпагой в руке, сопровождаемый двумя меделянскими псами, бегущими впереди, гонится он за жестокой женщиной, а она, босая и нагая, бежит от него. Наконец, он ее настигает, пронзает шпагой, рассекает кинжалом и бросает голодным псам ее сердце и внутренности. Стефан Бурбонский (ум. около 1262) говорит, что в его время где-то на Этне можно было увидеть души, осужденные строить замок: всю неделю они строили благополучно, но в ночь на воскресенье он рушился, а в понедельник призраки опять становились на работу. Впрочем, Стефан считает этих призраков душами не из ада, но только из чистилища.

Много раз видим был весь адский народ, проносившийся в глубокой ночи, как бы процессией, по воздуху или проходивший по лесу, подобно войску на походе. Монах Отлоний (в конце XI века) повествует о двух братьях, которые однажды, путешествуя верхами, увидали внезапно огромную толпу, мчавшуюся по воздуху невысоко над землей. Перепуганные братья, осенив себя крестным знамением, спросили у странных путников, кто они такие. Один из них, который, судя по коню и доспехам, был знатный рыцарь, открылся им, сказав: «Я ваш отец. И знайте, что, если вы не возвратите монастырю известное вам поле, неправильно мной у него отнятое, мной у него отнятое, то я буду безвозвратно осужден и та же участь постигнет всех моих потомков, которые будут держать неправдой похищенное». Отец дает детям образчик ужасных мучений, которым он подвергается; дети исправляют его вину и, таким образом, освобождают его из ада. Мошеннические проделки таких загробных завещаний бывали нередко. Одна из них дала тему для трагикомического эпизода похорон живого покойника, графа Ательстана, в «Айвенго» Вальтер Скотта.

Еще более удивительную и страшную историю рассказывает другой монах-летописец Ордерик Виталь (XII век). В 1091 году некий инок, по имени Гуалькельм (Гульельмо, Вильгельм), священник в Бонневале, возвращался однажды ночью от больного прихожанина, жившего довольно далеко от его дома. В то время, как он брел пустынными полями под высоко в небе стоявшей луной, слух его был поражен великим и грозным шумом как бы от движения огромного войска. Охваченный ужасом, священник хотел спрятаться в первые встречные кусты, но ему загородил путь какой-то гигант, вооруженный палицей и, не принося ему никакого вреда, запретил лишь двигаться с места. Священник стоит, как пригвожденный, и видит перед собой странное и ужасное шествие. Сперва потянулась бесчисленная толпа пешеходов: они вели за собой огромное количество скота и тащили всякого рода скарб. Все они громко стонали и торопили друг друга. Затем проследовал отряд могильщиков, они пронесли пятьдесят гробов, и на каждом гробе сидел безобразный карлик с огромной головой, величиной с бочонок. Два эфиопа чернее сажи протащили на плечах бревно, к которому крепко привязан был злодей, оглашавший воздух ужасными воплями. Черт чудовищного вида сидел на нем верхом и колод ему бока и спину раскаленными шпорами. Затем скакала бесконечная кавалькада прелюбодеек: ветер, время от времени, приподнимал их воздушные тела на высоту одного локтя и сейчас же ронял их обратно на седла, утыканные раскаленными гвоздями. Дальше тянулась процессия священнослужителей всякого сана и; наконец, полк рыцарей во всевозможных доспехах, верхами на огромных конях, под веющими по воздуху черными знаменами… Летописец Ордерик утверждает, что слышал рассказ из уст самого, священника-очевидца. Собственно говоря, это христианская обработка германского языческого мифа о «дикой охоте». Поверье о загробном мучении посредством участия в дьявольских походах держится и в русском народе. Лесков искусно воспользовался им в известном эпизоде «Очарованного странника», заставив, черед подобное видение, сурового митрополита Филарета, простить пьющего попика, который, вопреки церковному запрещению; молился за самоубийц:

«Только что они снова опочили, как снова видение, и такое, что великий дух владыки еще в большее смятение повергло. Можете вообразить: грохот… такой страшный грохот, что ничем его невозможно выразить… Скачут… числа им нет, сколько рыцарей… несутся, все в зеленом убранстве, латы и перья, и кони, что львы вороные, а впереди их горделивый стратопедарх в таком же уборе, и куда помахнет темным знаменем, туда все и скачут, а на знамени змей. Владыко не знает, к чему это поезд, а оный горделивец командует: „Терзайте, говорит, их: теперь нет их молитвенника“, и проскакал мимо; а за сим стратопедархом — его воины, а за ними, как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени и все кивают владыке грустно и жалостно, и все сквозь плач тихо стонут: „Отпусти его! — он один за нас молится“. Владыко, как изволили встать, сейчас посылают за пьяным попиком, и расспрашивают, как и за кого он молится? А поп повинился: „Виноват, говорит, в одном, что сам слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь…“ Ну, тут владыко и поняли, что то за тени пред ним в видении как тощие гуси, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством».

Весьма часто подобными призрачными процессиями великие грешники предупреждаются о приближающемся конце их преступной жизни и потребности покаяния. Многим из них, в один печальный день, виделись свои собственные похороны. Этой галлюцинации удостоились беспутный и отважный Энио, герой мистической драмы Кальдерона «Чистилище св. Патрика», беспечный севильский обольститель маркиз Дон Жуан ди Маранья и разбойник Роллон в мрачной поэме Уланда, жутко переведенной Жуковским:

Выехал в поле Роллон; вдруг, далекий петух Крикнул, и топот коней поражает им слух. Робость Роллона взяла, он глядит в темноту; Что-то ночную наполнило вдруг пустоту, Что-то в ней движется, ближе и ближе; и вот Черные рыцари едут попарно; ведет Сзади слуга в поводах вороного коня; Черной попоной покрыт он, глаза из огня. С дрожью невольной спросил у слуги паладин: «Кто вороного коня твоего господин?» «Верный слуга моего господина, Роллон, Ныне лишьпарой перчаток расчелся с ним он; Скоро отдаст он иной и последний отчет; Сам он поедет на этом коне через год». Так отвечав, за другими последовал он. «Горе мне!», в страхе сказал щитоносцу Роллон. «Слушай, тебе я коня моего отдаю, С ним и всю сбрую возьми, боевую мою; Ими отныне, мой верный товарищ, владей, Только молись о душе осужденной моей». В ближний пришел монастырь, он приору сказал: «Страшный я грешник, но бог мне покаяться дал, Ангельскийчин я еще недостоин носить, Служкой простым я желаю в обители быть»…

В «Апокалипсисе» Иоанна осужденным грешникам обещаны мучения вечные, не облегчаемые ни днём, ни ночью. Все церковные писатели утверждают, что бог совершенно покидает осужденных и забывает о них. Св. Бернард ясно говорит, что в аду нет ни милосердия, ни возможности покаяния. Однако, человеческое чувство и христианское представление бога, как высшей любви, не могло помириться с таким суровым догматом, и поверья об отдыхе мучимых грешников нашли широкое отражение в священной поэзии и апокрифах. Уже Аврелий Пруденций (348–408) назначает для такого отдыха ночь на воскресенье христово. В апокрифическом «Апокалипсисе» св. Павла, сочиненном в конце IV века каким-нибудь греческим монахом, апостол языков нисходит в царство вечной скорби. Ведомый архангелом михаилом, он обошел уже всех грешников, видел все муки, горько их оплакивал и готов уже удалиться из обители мрака, когда осужденные восклицают в один голос: «О, михаил! О, Павел! Сжальтесь над нами, молите искупителя за нас!» Архангел отвечает: «Восплачьте все, я буду плакать с вами, и со мной будет плакать Павел и хоры ангелов: как знать, может быть, бог и смилуется над вами?» И осужденные дружно восклицают: «Милостив буде к нам, сыне Давидов!» И вот снисходит с неба христос в венце из лучей. Он напоминает грешникам их злодеяния и свою, бесплодно пролитую за них, кровь. Но, михаил, Павел и тысячи ангелов преклоняют колена и молят сына божьего о милосердии. Тогда Иисус, растроганный, дарует всем душам, страдающим в аду, праздничный отдых от всех мучений — с девятого часа субботы по первый час понедельника.

Эта прелестная легенда, в различных вариантах, широко распространена и усвоена всеми христианскими народами Европы. Быть может, именно она и вдохновила Данте кего бессмертной поэме. Но идея праздничного отдыха душ звучит и во многих других средневековых легендах. Св. Петр Дамиан (XII век) рассказывает, что близ Поццуоли есть черное и зловонное озеро, а на нем утесистый и каменистый мыс. Из этих зловредных вод еженедельно в урочный час вылетают страшные птицы, которых каждый может видеть от вечерень в субботу до утрени в понедельник. Они реют на свободе вокруг горы, расправляют крылья, приглаживают клювом перья и, вообще, имеют вид наслаждающихся отдыхом и прохладою. Никто никогда не видал, чтобы они питались, и нет охотника, который успел бы овладеть хоть одной из них, сколько бы ни старался. На заре понедельника появляется огромный ворон, величиной с ястреба, сзывает этих птиц громким карканьем и торопливо гонит их в озеро, где они я исчезают — до следующей субботы. Поэтому некоторые думают, что это не птицы, но души осужденных, которым, в честь воскресения христова, дарована льгота отдыха в течение всего воскресного дня и двух, заключающих его, ночей.

В русском «Хождении богородицы по мукам» эта «амнистия» еще шире: «За милосердия отца моего, яко посла мя к вам, и за молитвы матери моея, яко плакася много за вас, и за михаила архистратига завету и за множество мученик моих, яко многа трудишася за вас, — и се даю вам (мучащимся) день и нощь от великого четверга до святого пятникостия (Пятидесятницы), имете вы покои и прославите отца и сына и святаго духа. И отвещаща вси: „Слава милосердию твоему“.

Представление души усопшего в виде птицы свойственно всем народам арийского корня и некоторым семитическим. Равным образом обще и представление о солнечном празднике души усопших, как птичьем празднике. Этим объясняют мифологи стихийной школы (и весьма правдоподобно) повсеместный европейский обычай — при начале весны, особенно 25-го марта — в день благой вести о воплощении „праведного солнца“ христа — и на праздник его светлого воскресения, выпускать птиц на волю из клеток: символический обряд, знаменующий освобождение стихийных гениев и душ из той неволи, в какой томились они — заключенные злыми демонами зимы. Первый прилетевший аист, первая ласточка или кукушка почти у всех индоевропейских народов приветствуются как вестники благодатной весны; с их прилетом связывают начало и ясной погоды. Стрелять в этих птиц и разорять их гнезда считается за величайший грех» (Афанасьев).

Но церковь не пошла навстречу этим человеколюбивым уступкам и твердо стояла на том, что адские мучения вечны и постоянны. Учение, провозглашенное в третьем веке Оригеном, несомненно, одним из величайших умов, порожденных древним христианством, утверждало, что в конце концов все твари спасутся, и что от бога изошло, то к богу же и возвратится. Но это учение, хотя в следующем IV веке его поддерживали такие авторитеты, как Григорий Назианзин и Григорий Нисский, было не только отвергнуто ортодоксальной догмой на Александрийском соборе 399 г., но и самую память Оригена подвело под анафему Константинопольского собора 553 г. Церковь настаивала на постоянстве угрозы, которую считала исправительно-полицейскими мерами против человеческой распущенности, и стремилась не умягчать ее, но обострять. Искусства наперерыв спешили на помощь религии: Джиотто в падуанской Арене, Орканья в церкви Св. Марии во Флоренции (Santa Maria Novella), неизвестный художник ни кладбище в Пизе и десятки других в иных городах воспроизводили пламя и ужасы адской бездны. В драматических мистериях появлялась на сцене бездонная пасть дракона, поглотителя душ. Данте описывал во всеуслышание народов всего мира царство мрака, на вратах которого высечена уничтожающая надпись:

Lasciate ogni speranza voi ch'entrate[13].

Монах на церковной кафедре, подъемля распятие, как свидетеля слов своих, исчислял перед устрашенными прихожанами, одну за другой муки проклятых, павших во власть Сатаны. А едва он умолкал, как в темноте, под мраморными сводами, взывало стенание органа и гремел страшный гимн, повествующий все те же ужасы, казни, и муки адской пропасти, где

Мрак густейший непроглядный,    Ubi tenebrae condensae, Вопль свирепый безотрадный,      Voces dirae et immensae, Искры сыплет пламень жадный    Et scintillae sunt succensae От бесчисленных костров.             Flantes in iabrilibus Место мрачно и бездонно,             Locus ingens et umbrosus, Жарко дымно и зловонно,              Foetor ardens et fumosus, Стоном воем оглашенно,                Rumorque tumultuosus, Вечно жадной бездны ров.             Et abyssus sitiens.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Магия

Весьма часто договор с дьяволом был первым шагом к изучению и профессии запретной науки — магии. Но договор с дьяволом — не безусловная необходимость для магических занятий. Было, в общем и безразличном по имени, да и в народных представлениях, понятии магии, как бы две магии, глубоко различные если не по результатам и характеру действующей в них бесовской силы, то по взаимоотношениям в них человека и беса. В одном случае взаимоотношения эти строятся на началах добровольного контракта: дьявол обязывается оказывать магу такие-то и такие-то услуги, а маг, в уплату за то, обязывается отдать ему душу. В другом случае, — маг, средствами своего собственного искусства, принуждает дьявола куслугам, которые тому совсем нежелательны и даже несвойственны. Тут договорные начала отсутствуют совершенно, а взаимоотношения сводятся к закрепощению дьявола магу силой интеллекта и воли последнего, обостренных наукой и искусством до степени, превышающей интеллект и волю дьявола. В первом случае дьявол активный контрагент, во втором — пассивный раб. Оба вида магии, однако, одинаково обсуждаются богословами и учителями церкви. Изобретение магии, как повелительной над чёртом науки, приписывается ими не кому другому, как самому же Сатане, хотя непостижимо, зачем ему, на свою голову, понадобилось сообщать людям эту роковую, столь опасную для него науку. Существо магии основано на предположении в природе таких таинственных средств и сил, которые, в известных сочетаниях и соотношениях, могут обуздывать или, наоборот, возбуждать энергию демонской деятельности. Но, каким бы путем маг не получал свое страшное могущество, с помощью дьявола или помимо дьявола, оно, все равно, было запретно и преступно и одинаково предполагалось ведущим человека, в конце концов, в ад. Все маги и колдуны, какого бы то ни было происхождения, в последнем результате, оказываются одинаково союзниками и помощниками дьявола.

Источники магии — страсть и невежество. Вечное брожение желаний, ненасытимых в обычных условиях земного бытия, вызывают в уме мечты о могуществе абсолютном, способном удовлетворить все аппетиты жизни. А незнание непреклонных законов природы окрыляет подобные мечты упованием найти законы высшего порядка, super naturam, сверхъестественные, которыми действие естественных законов, как низших, может быть изменено, прекращено, вообще управляемо по желанию знахаря — супернатуралиста. Любовь, ненависть, жажда богатств, здоровья, власти, мудрости, при известной интенсивности желания переводят магическую мечту в магическое действие, что искони делало, теперь еще делает и, быть может, долго еще будет делать магию, в том или ином ее виде, самой распространенной нравственной болезнью человечества на всех ступенях его цивилизации, от первобытно шаманствующей дикости, до нашего электро-теофизического века включительно. Задача магии в том, чтобы властно овладеть тайной природы, не разменивая жизнь в труд и сводя на нет время ее, превышающего всякие жизненные пределы, изучения. Цезарий из Гейстербаха рассказывает об одном студенте, который сам по себе был умен, но ленив и плохо учился. Но он раздобылся волшебным камнем, который — стоило взять в руку, и он давал своему обладателю все знания мира. «Вот, — замечает А. Граф, — вкратце вся история магии». Тургенев говорил, что всякая молитва сводится в переводе на обыкновенный язык, к просьбе божества о том, чтобы дважды два было четыре. Магия есть человеческая попытка добиться того, чтобы дважды два не было четыре, средствами, обходящими железный закон мирового разума, как он ни назывался: божеством ли в теологическом мировоззрении, силой ли и материей — в мировоззрении позитивном. Собственно говоря, это — доведенный до абсурда идеал приобретения наибольшего блага при наименьшей затрате усилий.

Магия и Сатана — две согласные, взаимодействующие, неразрывно союзные силы. Там, где растет вера в Сатану, растет и магия. Там, где растет потребность в магии, нарастает вера в Сатану. Человеку мистического мировоззрения, но взбунтовавшемуся против божества, нужен был посредник между его волей и природой: вечно живое и беспокойное могущество, которое окружало бы и проникало собой все вещи зримые и незримые, «Князь мира сего» владыка извращенной природы, — «изнанка божества» (А. Толстой), вездесущий, как божество, имеющий под державой своей бесчисленное воинство, готовое, по его мановению, на всякую послугу. Не было такой трудности которой нельзя было бы преодолеть, такого чуда, которого нельзя было бы совершить при его помощи, а на последнюю он являлся гораздо быстрее и отзывчивее, чем враждебное ему божество. Твердо верили, что он охотно вступает в союз с человеком, так как этим путем легче достигает осуществления собственных своих целей. Более всего способствовала обаянию Сатаны католическая церковь. Ее бешеная проповедь о могуществе и лукавстве Сатаны, о господстве его над вещественным миром, oб аде, царстве его, гораздо более заселенном, чем рай, привели к результатам, ею не рассчитанным, неожиданным и нежеланным. Там и сям пробуждаются смутные догадки, что господин мира — не бог, но он, Сатана, страх и ужас к нему сменяются восторгом и поклонением. Тринадцатый век выдвигает в Европе как бы воскресший ряд дьяволопоклоннических сект. Обвинения такого рода предъявляются люциферианам, тамплиерам, альбигойцам, катарам и т. д. Несомненно, во многих случаях эти обвинения клеветнически возникали из религиозного фанатизма и интриг церковной политики. Но уже одно упорство и постоянство этих клевет, уже одна возможность решать ими судьбы могущественных корпораций (орден тамплиеров) и целых громадных областей (альбигойский Прованс) ясно показывает, что в веке этом религия и культ Сатаны живут — может быть, как раз не там, где их преследуют, но близко и понятно сознанию католических народов. В отрицательном порядке вера эта знаменуется процессуальным гонением на ведьм, в положительном — повсеместным признанием реальности таинственных дьявольских сборищ, шабаша (Sabbat — во Франции, «игры госпожи», giuoco della signora — в Италии и т. д.) о которых у нас еще много речи будет впереди. Тяжкая жизнь простолюдина средних веков, зажатого в тиски между гнетом баронов и гнетом церкви, гнала в объятия Сатаны и в глубины магии целые классы людей, обобранных, голодных, отчаявшихся, ищущих либо облегчения своим бесконечным бедствиям, либо мщения. Отдаться дьяволу было для этих горемык последним средством к спасению, значило — найти — хоть и страшного, но все же помощника и друга. Сатана злодей и изверг, но все же не такой, каков был для средневекового мещанина и виллана барон или поп. Нищета, голод, тяжкие болезни, непосильная работа и жестокие истязания всегда были главными поставщиками рекрутов в армию дьявола. Несчастных, охочих продать свою душу Сатане, во множестве знали полки старинной долгосрочной службы, каторжные тюрьмы, сумасшедшие дома и ужасные учебные заведения, в роде описанной Помяловским «бурсы». «При этой страшной порке был один приходский ученик, только что привезенный из дома, которого мамаша гладила по головке. Как он увидел такую знатную порку, так чуть не умер со страху и после порки упал в обморок. Этим он вооружил против себя учителя, который начал преследовать его, и каждый раз порол жестоко. Ученику до того тяжко было жить, что он решился бежать из училища. Его поймали. Тогда он сначала хотел повеситься, но потом решился на следующую штуку. Дождался он ночи, достал перочинный нож, разрезал себе руку и своей кровью написал на бумажке „дьявол, продаю тебе свою душу, только избавь меня от сеченья“. С этой бумажкой залез он ночью в двенадцать часов под печь. Что там с ним было, неизвестно. Оттуда его вытащили замертво. Он говорил что видел черта. Начальство, узнав его проделку, высекло его под колоколом, после чего, говорят он был снесен в больницу, где и отдал душу богу.

Такой рассказ, — прибавляет Помяловский, — подействовал даже на крепкое воображение бурсаков. Разговоры смолкли, и все вдали в раздумье. Ученики понимали, а в эту минуту особенно ясно сознали, что и при их житье — бытье подчас хоть продавай душу черту».

Мельмот-Скиталецискалохотников выкупить его погибшую душу у черта ценой своей души в тюрьмах испанской инквизиции. Что касается продажи черту своей души солдатом старой службы, эпохи Александра I и Николая I ознаменовались на этот счет в народе невеселой исторической сатирой: «солдат продал свою душу черту, чтобы он выслужил за него срок, но скоро от палок, розог и солдатской службы черту пришлось так жутко, что он бросил к ногам солдата амунициюи отказался от его души, чтобы только самому освободиться от службы»(Семевский).

Большинстводелалось колдунами и колдуньями уже через тот простой факт, что вступали в полчищаСатаны и получали от него за то дары и власть в той степени, какую Сатана находил нужным и возможным уделять. Это и есть та низкопробная и договорная магия, в недрах которой равноправно объединяются и великий Фауст, и какой-либо вульгарнейшийдеревенский колдунишко, насылающий гусениц на поля соседей. Что касается магии высшей, повелительной, подчиняющей демонов знанием сил, более властных, чем они, эта магия- дитя Востока- считалась достоянием, по преимуществу, еврейских и сарацинскихмудрецов. Были знаменитые школы, в которых она будто бы преподавалась: Саласанский и Толедский университеты в Испании, Краковский в Польше. Знаменитейшая из школ — в Толедо: ее слушателями легенды изображают Виргилия, преображенного из поэта в мага, Герберта (папа СильвестерII), блаженного Эгидия из Вальядореса (ум. 1265), конечно, ранее его обращения, и многих других.

Первой магической операцией, как необходимым вступлением ко всем дальнейшим, было заклинание, которым маг вызывал на свидание Сатану или кого-либо из его дьяволов. Операция эта почиталась для сведущего человека нетрудной, но опасной, так как требовала мелочнейшеговнимания и тщательной осторожности. Обыкновенно, она совершалась в полночь, но могла совершаться и в полдень, так как в этот час имеет большую силу «бес полуденный». Этот любопытный бес — акклиматизировавшийся в Европе гость из знойной Африки, потомок египетского Сэта и карфагенских Ваала и Молоха, Он гораздо старше христианских бесов. В языческом Риме и Карфагене эпохи империи благочестивые люди опасались выходить из дома в часы полуденные, т. е. в пору сьеты, когда все порядочные люди в южных странах закрывают в домах своих ставни и спят. Опустелые улицы становятся достоянием злых духов, и нет ничего легче, как встретить, в час сьеты, гуляющее среди древних развалин привидение… Африканское происхождение мифа о бесе полуденном глубоко и тонко поняла Мирра Лохвицкая в своей балладе «В час полуденный»:

У окна одна сидела я, голову понуря. С неба тяжким зноем парило. Приближалась   буря. В красной дымке солнце плавало огненной луною. Он — нежданный, он — негаданный, тихо встал за мною. Он шепнул мне: — «Полдень близится, выйдем на дорогу. В этот час уходят ангелы поклоняться богу. В этот час мы, духи вольные, по земле блуждаем, Потешаемся над истиной и над светлым раем. Полосой ложится серою скучная дорога, Но по ней чудес несказанных покажу я много». И повел меня неведомый по дороге в поле, Я пошла за ним, покорная сатанинской воле. Заклубилась пыль, что облако, на большой дороге, Тяжело людей окованных бьют о землю ноги, Без конца змеится-тянется пленных вереница, Все угрюмые, все зверские, все тупые лица. Ждут их храма карфагенского мрачные чертоги, Ждут жрецы неумолимые, лютые, как боги. Пляски жриц, их беснования, сладость их напева, И колосса раскаленногопламенное чрево. «Хочешь быть, — шепнул неведомый, — жрицей Ваала, Славитьидола гудением арфы и кимвала, Возжигать ему курения, смирну, с кинамоном, Услаждаться теплой кровью и предсмертньм стоном?» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Бойтесь, бойтесь в час полуденный выйти на дорогу; В этот час уходят ангелы поклоняться богу, В этот час бесовским воинствам власть дана такая, Что трепещут души праведных у преддверья рая.

В старообрядчестве русском и в близком к его преданиям простонародье «от вещи во тьме преходящей, от срящего и беса полуденного» до сих пор заговариваются стихом из псалма «Живый в помощи вышняго»: «Яко ангелом своим заповесть о тебе сохраниться во всех путех твоих»…

Местом для заклинания выбирались перекрестки прохожих и проезжих путей, глубины мрачных чащ, пустынные степи, старинные развалины. Заклинатель замыкался в круг, трижды очерченный по земле острием шпаги, и должен был очень внимательно следить за тем, чтобы не высунуться за эту границу хотя бы малейшей частицей своего тела, как бы ни смущал и не выманивал его дьявол. Тут дело шло о жизни и смерти. Цезарий из Гейстербаха рассказывает, что одного священника, поддавшегося искушению выйти из круга, черт искалечил так, что бедняга три дня спустя умер. По его же рассказу, один толедский студент вдруг увидел на границе круга красивую танцовщицу, предлагавшую ему золотое кольцо; сдуру он протянул палец, за который дьявол тотчас его ухватил и потащил в ад. Там бы и пропасть студенту, если бы не отстоял его усердными мольбами заслуженный колдун, который руководил им в обряде[14]. Формулы вызывательных заклинаний были многочисленны и странны, иные очень длинные, другие короче, разной действительности и не каждая для каждого беса годилась. Если дьяволу не хотелось являться или он был не в духе, то малейшей неточности вформуле достаточно было, чтобы вызывание оказалось недействительным. Обыкновенно, черт не ленив на появление к призывающим его, за формальностями не гонится, а иногда, — чтобы войти в сношение с лицом, которое его интересует, — является и когда его вовсе не звали, привязавшись, к присловью, к «черному слову», как говорят в русском народе. Папа Григорий Великий рассказывает об одном священнике, как он сказал своему слуге: «иди, дьявол, сними с меня сапоги» — и тотчас же перед ним появился самолично дьявол, о котором он в ту минуту и не думал. Но иногда на дьявола находят лень и упрямство. Тогда надо усиливать и учащать заклинания, которые, в конце концов, должны привлечь его, если только в формулах нет недостатков. К сожалению, люди в большом волнении мало способны к точности. Может быть, именно это причина тому, что ленивые черти не являются на зов как раз тех, кому они особенно спешно нужны. Так — напрасно в 1405 г. вызывал дьявола последний падуанский герцог из каррарской династии, когда Падую осаждали венецианцы, а внутри стен, быстро пожирая солдат немногочисленного гарнизона, свирепствовала чума.

Появление дьявола может сопровождаться разными чудесами и метаморфозами. Один немецкий рыцарь, историю которого рассказывает Цезарий, стоя в кругу вместе с другом своим колдуном, сначала увидел бушующее вокруг наводнение, потом заревела буря и захрюкали кабаны, и, наконец, после других еще чудес явился дьявол — ростом выше леса стоящего и столь ужасного вида, что рыцарь, — как побледнел от страха, так и остался таким на всю жизнь.

В заклинательных формулах было много слов, странных по звукам и непостоянных по смыслу, и чем страннее и непонятнее они были, тем больше силы им приписывалось. Древний эллинский мир передал в средневековье свои амулетные формулы: abracadabra, abraxas. В первобытной мысли слово неотделимо от вещи, сливается с ней в одно. В сознании слово мгновенно вызываетидею, а отсюда вера в таинственную связь между ними и в как бы творческую силу слова. «Звук есть Брама», «бог сказал: Да будет свет! — бысть свет!». «Вначале было Слово». Суеверие, запрещающее называть некоторые вещи своими именами, потому что имена влекут за собой самое существо вещи, распространено между всеми народами земли. Перемена имени знаменовала перемену человека: до сих пор меняются имена иноверцев, принимающих христианство, и христиан, отрекающихся от мира для иноческого сана. Слово ясное и понятное влечет за собой представление о реальности ясной и понятной; слово темное, таинственное, сумасбродное связывается в воображении с представлением таким же темным, смутным, таинственным. Таких бредовых нечеловеческих имен и слов много в русской чернокнижной словесности, — между прочим, у Сахарова в «Сказаниях русского народа». К сожалению, нельзя доверяться их подлинности, так как Сахаров много сочинял «для интересности». Гр. Алексей К. Толстой искусно воспользовался этим странным словарем для знаменитой фигуры колдуна в «Князе Серебряном». Впрочем, еще гораздо раньше искусно использовал подобные заклинания, только для комических целей, Аблесимов в «Мельнике, колдуне, обманщике и свате».

Магическая сила приписывалась, кроме слов, также цифрам, буквам, фигурам. Все это — наследие глубочайшей древности. Из слов, цифр, букв и фигур составлялась магическая «Книга повелений», которая давала обладателю своему способность заклинать дьяволов, повелевать ими и творить, при их посредстве, всевозможные чудеса. Обладание такими волшебными книгами приписывается решительно всем прославленным легендами чародеям: Фаусту, Герберту, который стянул драгоценную книгу у своего учителя и др. Близ Нурсии был Сибиллин грот и озеро, заселенное злыми духами, к которым то и дело ходили чародеи, чтобы испробовать силу своих волшебных книг. В рыцарских поэмах творит чудеса магическая книга волшебника Маладжиджи. В помощь волшебной книги чародей, обыкновенно, обладает еще магическим жезлом.

Взять в плен демона и повелевать им возможным почиталось при посредстве некоторых драгоценных камней и трав, описания которых находятся в средневековых лапидариях и гербариях. Арабские и еврейские предания о Соломоне, великом поработителе демонов, докатились в средневековую Европу сказаниями о демонах, замкнутыми волшебниками в кольце или склянке. Так, о знаменитом медике и астрологе Петре из Абано (Phetra d'Abano), умершем в 1316 г. в тюрьме инквизиции, рассказывают, будто он держал запертым в пузырьке целых семь штук дьяволов, да еще обладал кошельком с неразменными деньгами, которые возвращались к нему, сколько бы он их ни тратил. Парацельз (ум. 1541) заключил покорных ему дьяволов в рукоятке своей шпаги. Кроме того, с помощью магии и астрологии можно было сооружать механические снаряды, которые, до известной степени, даже упраздняли необходимость для мага в содействии демонов: например, искусственные головы, весьма мудро отвечавшие на заданные вопросы. Одну такую голову сделал Герберт, другую Альберт Великий, третью Рожер Бэкон; имели эту хитрую механику и многие другие.

Волшебники и ведьмы были неравного достоинства и могущества, они имели свою иерархию или табель о рангах со свойственным наделением силы. Но даже самая жалкая ведьма, самый захудалый колдунишко на лестнице этой могли творить, помощью своего бесовского искусства, удивительные деяния, побеждающие всякую человеческую власть и предусмотрительность. Компетенция колдовского могущества неописуема и неисчислима. При помощи особых напитков или влияния послушных демонов, волшебник властен вынудить любовь или обратить ее в ненависть, отнять любовницу у любовника, либо заставить ее летать в его объятиях, в ночное время, по воздуху. Он мстил своим врагам и врагам своих клиентов, накликая на их дома пожары, на их поля — град и бурю, на их корабли в дальних морях — крушения, на их головы — болезнь и смерть. Чтобы причинить последнюю, ему достаточно было пронзить булавкой или кинжалом восковое подобие ненавистного человека, а иные убивали просто проклятием либо даже только одним взглядом (отсюда — «дурной глаз», jettatura). Для волшебника не существовало ни дальних расстояний, ни трудных и опасных путей. На хребте дьявола он летал сам и носил других с одного края света на другой, тратя немного часов на путешествия, для которых обыкновенным смертным нужны были месяцы и годы. Он фабриковал амулеты и талисманы на спрос всевозможного употребления, заколдовывал оружие, чтобы не боялось оно ни железа, ни огня, в одну ночь воздвигал роскошные дворцы, неприступные замки, целые города, обнесенные крепкими стенами. По одному слову его помрачался день, начинала свирепствовать лютая буря, разверзались хляби небесные, и одного же слова было ему довольно, чтобы стихия угомонилась, и день засиял бы краше прежнего. Стоило ему шевельнуть пальцем, чтобы целые армии цепенели от страха, либо он вызывал на них другие армии, составленные из демонов, вынырнувших из ада. В присутствии мага природа меняла все свои законы и все свое существо. Он превращал одно вещество в другое, делал из грязи золото, а золото разлагал на грязь, обращал мужчин в женщин, а женщин в мужчин и вообще людей — в животных. Ему ведомы были самые сокровенные вещи: чтобы узнать тайну в настоящем или безошибочно предсказать будущее, ему достаточно было взглянуть в стакан с водой. И, наконец, самое, приятное чудо: он возвращал и себе, и другим утраченную юность («Фауст»).

Маги высокого полета любили поражать своими чудесами разные знатные собрания, в которых они бывали почетными гостями. Альберт Великий однажды, глубокой зимой, пригласил к себе на обед императора со всем двором его. Стол был накрыт в саду, под сучьями обнаженных деревьев, на снегу. Приглашенные стали роптать, находя эту шутку неприличной. Но едва император и свита уселись за стол, каждый на приличное его сану место, в небе вдруг засияло летнее солнце, снег и лед растаяли в мгновение ока, земля зазеленела, деревья покрылись листьями и зацвели, а другие дали спелые плоды, и сад зазвенел нежными песнями бесчисленных птиц. Вскоре стало так жарко, что пирующие поскидывали кафтаны и искали тени. Но, едва кончилась трапеза, многочисленные и нарядные слуги волшебника исчезли, вместе со столом, подобно туману, и тотчас же небо потемнело, деревья обнажились и наступил такой страшный мороз, что гости, дрожа, бежали в дом, чтобы согреться у огня.

Михаил Скотт, которого Данте удостоил места в аду своем среди великих волшебников за то, что он

                                     и в правду Магических иллюзий знал игру,

слыл таким же мастером мороки. Однажды, находясь в Палерно при дворе Фридриха II, он, внушением своим, заставил одного рыцаря совершить морское путешествие за Гибралтарский пролив, посетить неведомые чуждые страны, победоносно драться в них с могучими врагами, завоевать обширное и цветущее царство, жениться, иметь многих детей — словом, пережить огромную сложность жизни за целые двадцать лет… а, в действительности, времени на то не ушло и часу. Все это — переотражения с Востока. Те же темы еще цветистее развиты в сказках 1001-й ночи и даже в наших русских, причем в последних всегда выступает на первый план комический элемент приключения…

Около 1400 г. при дворе богемского короля Венцеслава, прозванного Пьяницей и Лентяем, отличался чародей по имени Зито или Зитек. На глазах двора он садился в скорлупу ореха и катался в ней, как в коляске, запряженной парой дрессированных жуков; заставлял петуха поднимать огромное бревно с такой легкостью, будто сухой прутик, обращал копны сена в свиней и продавал их за свиней. Множество подобных штук рассказывается о Фаусте. В XVI веке один раввин в Праге, по имени Леви, достиг такого могущества, что сама смерть стала бессильна подступиться к нему. К сожалению, мудрец любил розы. Смерть спряталась в розу, и Леви умер, нечаянно понюхав ее.

Средневековая вера в магию не ослабла и в Возрождении. Террор, обрушенный на дьявольское искусство законами церковными и гражданскими, только обострял его жуткое очарование. Вера в сверхъестественное зло — добро стала всеобщей, всегдашней и ежеминутно вездесущей. Разбойничьим бандам, равно как атаманам кондорьеров, приписывали дьявольское происхождение. Не было ни одного образованного человека, над которым не тяготело бы обвинение в волшебстве, начиная с исторических знаменитостей давно умершей древности, вроде Аристотеля, Гиппократа, Виргилия и вплоть до современников Льва X и даже позже. В магии подозревался Петрарка. Уже в половине XVII века Александр Тассони попал под суд за то, что в доме у него нашли так называемого «картезианского чертика», фигурку, прыгающую в стеклянной трубочке, — излюбленную детскую игрушку наших русских «верб», известную под названием «морского жителя». Из пап римских почитались причастными к волшебству Лев III, Сильвестр II (Герберт), Бенедикт IX, Григорий IV, Григорий VII, Климент V, Иоанн XX. В конце XI века кардинал Бенно, в своем «Жизнеописании Гильдебранта» настаивал, что в Риме была школа магии, откуда и вышел будущий Григорий VII. А от XII и XIV веков имеются подлинные письма Сатаны (сфабрикованные предшественниками реформации), адресованные им князьями церкви, как к своим друзьям и сотрудникам. Такую штучку, к позору католического духовенства, смастерил было — с цельюобвинить французских масонов в сатанизме и волшебстве — пресловутый и не раз уже упомянутый шарлатан Лео Таксиль в самом конце XIX века… В 1625 году ученый француз Габриэль Нодэ (Naude) издал большую книгу: апологию всех великих людей всякого чина и звания, подвергавшихся обвинениям в волшебстве.

Но столь блистательные чародеи были не более как отборной гвардией в бесчисленных полчищах мелких кудесников, колдунов и ведьм, в особенности последних. Все писатели, специалисты по демонологии, сходятся во мнении, что на одного, предавшегося волшебству, мужчину надо считать, по крайней мере, десять женщин. В настоящее время мы знаем, что это не было ошибкой дурного предубеждения, а настоящим наблюдением — только, к сожалению, бессознательным и отсюда получившим грозно-мистическое направление — над недугом истерии и истеро — эпилепсии в статистике которого женщины, действительно и естественно, подавляюще господствуют над, мужчинами. Некоторым из знаменитых волшебников удалось обмануть Сатану и не только ускользнуть из его рук, в час последней с ним расплаты, но еще и употребить его злую силу во благо, обратив ее страшное могущество на добрые дела, что Сатане, конечно, приходилось не по вкусу. Так Рожер Бэкон искусством своим освободил однажды рыцаря, запродавшего было Сатане свою душу, а сам, под конец жизни, сжег все свои магические книги и заперся в монастырской келье, из которой более уже не выходил и в которой, после двух лет покаянного подвига, скончался воистину, святой смертью. Но это были счастливые исключения. Из мелких чародеев ни один не избегал худого конца, то — есть вечного огня на том свете, которому часто предшествовало пламя костра и на этом.

Все это стадо дьявола, в самом деле, словно меченый скот какой-нибудь, носило тавро своего господина, так называемую «печать дьявола» (stigma, sigillum diaboli). Место этой печати узнавалось на теле волшебников потому, что сверхъестественная сила лишала его всякой чувствительности. Иногда на одном теле находилось таких печатей несколько, и инквизиторы неслышно втыкая в них иглу, легко обличали виновность своего подсудимого. Иногда же чувствительности лишалось даже все тело, и допрашиваемые не только не страдали на дыбе, но даже засыпали среди ужаснейших мук. Девятнадцатый век разобрался в этих состояниях анестезии и аналгезии, как в естественных нервных аномалиях организма. Но в XVI–XVIII веках они, в ведовских процессах, слыли «волшебством безмолвия» (maleficum taciturnitatis) и считались тягчайшими уликами против обвиняемых. В известные сроки колдуны и ведьмы собирались на поклон своему господину, а он задавал им пир. Каждая страна имела определенные урочища, слывшие местами подобных собраний, число участников в которых насчитывалось тысячами. Во Франции главным местом колдовских сборищ почитался Puy de Dome. В Германии — Блоксберг, Хорсельберг, Бехтельсберг и многие другие горы. В Швеции — Блаккула. В Испании — Ланды Бараона и пески под Севильей. В Италии — знаменитейшее сборище — у Беневентского орешника (Noce di Benevento), гора Патерно близ Болоньи, гора Спинато близ Мирандолы. В Литве — гора Шатрия (в Шавельском уезде), в польских Карпатах — Бабья Гора. В России — Лысая Гора близ Киева. Впрочем, Лысые Горы такой же скверной репутации имеются и в других славянских землях. Ходовский насчитывает до пятнадцати урочищ этого имени. А мифологии стихийной школы с А. Н. Афанасьевым во главе считают, что «Лысая гора, на которую, вместе с бабою ягой и нечистыми духами, собираются ведуны и ведьмы, есть светлое, безоблачное небо». Славились сборища и в пустыне на берегах Иордана в Палестине, и на огнедышащей Гекле в Исландии. Обыкновенно, сборища бывали раз в неделю, в разных странах отводились для них и разные дни. Но сверх того предполагалось, что у колдовского народа имеются и свои большие годовые праздники, обыкновенно совпадающие с канунами больших праздников христианской церкви. В Германии главный праздник ведьм падал на Вальпургиеву ночь (Walpurgisnacht, ночь св. Вальпурги), что хорошо известно всякому, кто читал «Фауста» Гете или хоть видел заимствованные из него оперы и балеты.

Ведьмы и колдуны отправлялись на игрища по воздуху натерев тело свое особыми летучими мазями, верхом наметлах, вилах, лопатах, скамьях, либо на дьяволах в образе козлов, свиней и собак. Летели они слишком высоко над землей и во время перелета должны были остерегаться, как бы не обмолвиться христовым именем, — если это случилось, испуганный дьявол ронял забывшегося седока наземь, не разбирая с какой высоты. Иные хитрые черти сами провоцировали подобные восклицания, в расчете погубить своих седоков. Однажды дьявол, в виде черного коня, нес по воздуху через Ламанш, из Шотландии во Францию, великого волшебника Михаила Скотта.

— Скажи, пожалуйста, Михаил, — задал он колдуну простодушный вопрос, — что это за ерунду бормочут себе под нос ваши шотландские старушонки вечером пред тем, как лечь в постель?…

Неопытный маг, конечно, не замедлил бы осведомить любопытного черта, что шотландские старушки читают на сон грядущий «отче наш». А черт воспользовался бы этими двумя словами, чтобы расточиться и сбросить седока своего в бушующее море… Но дьявол не на таковского напал.

— Тебе что за дело до этого, дубина? — возразил дьяволу хладнокровный шотландец. — Знай, вези куда везешь…

Тот же злополучный эффект получался, если ведьму в ее полете настигали звуки молитвы Ave maria или колокольный звон. На тему такого падения написана одна из лучших баллад Мирры Лохвицкой — «Мюргит».

Проснувшись рано, встал Жако, шагнул через забор. Заря окрасила едва вершины дальних гор. В траве кузнечик стрекотал, жужжал пчелиный рой; Над миром благовест гудел — и плыл туман сырой. Идет Жако и песнь поет, звенит его коса, За ним подкошенных цветов ложится полоса. И слышит он в густой траве хрустальный голосок: «Жако, Жако! иль ты меня подкосишь, как цветок?» Взглянул Жако, — сидит в траве красавица Мюргит, Одними кудрями ее роскошный стан прикрыт… «Кой черт занес тебя сюда?» смеясь спросил Жако. «Везла я в город продавать сыры и молоко. Взбесился ослик и сбежал, — не знаю где найти. Дай мне накинуть что-нибудь, прикрой и приюти».  «Э, полно врать, — вскричал Жако, — Какие там сыры? Кто ездит в город нагишом до утренней поры? Тут, видно, дело не спроста. Рассмотрим на суду. Чтоб мне души не погубить — к префекту я пойду». «Тебе откроюсь я, Жако, — заплакала она: Меня по воздуху носил на шабаш Сатана. Там в пляске время провели, — потом запел петух, Меня домой через поля понес лукавый дух. Вдруг, снизу колокол завыл, — метнулся Сатана. В траву, как пух, слетела я. Вот вся моя вина. О горе, мне! То — не заря, то — мой костер горит. Молчи, Жако! Не погуби красавицу Мюргит».

Церемонии, обряды и увеселения бесовских игрищ, менялись в зависимости от народности и эпохи, которые о них рассказывали. Подробностями их переполнены так называемые Молоты (Martelli) и Бичи (Flagelli) Ведьм — специальные трактаты, написанные величайшими светилами святой инквизиции, составленные на основании личных показаний обвиняемых в бесчисленных колдовских процессах, а также и протоколы этих процессов. Сатана являлся своим подданным на троне или на алтаре в образе человека, старого козла, кабана, обезьяны, собаки — как ему нравилось, смотря по случаю. В образе человека он бывал по большей части угрюм, казался сердитым и суровым, но иногда развеселялся и, придя в дух, шутил с ведьмами, играл на музыкальных инструментах и пел песни.

И арфу он взял, и на арфе играл, И звуками скорби наполнился зал. И вздохи той песни росли и росли, И в царство печали меня унесли. Он пел о растущих над бездной цветах, О райских, закрытых навеки вратах; И был юн прекрасен, и был он велик, В нем падшего ангела чудился лик. (Лохвицкая: «Праздник Забвения»)

Эта песня тоскующего дьявола не давала покоя воображению русской поэтессы-демономанки. Она вернулась к арфе Сатаны в своей драме «Бессмертная любовь».

Эдгар

Откуда эта музыка несется?

Агнеса

Не узнаешь? То арфы нежный звон, Она звучала нам, когда впервые Внимала я любви твоей, Эдгар.

Эдгар.

 Она слышна из комнат Фаустины.

А г н е с а.

Но это не она играет, нет. А тот, в одежде черной, бледноликий, Кто ходит к ней.

Эдгар.

Ты видела его?

А г н е с а.

Раз, только раз. Но этого довольно, Чтоб потерять рассудок навсегда.

Эдгар.

Ужасен он?

А г н е с а.

Да. Но прекрасен тоже. То было утром рано, на заре.  Сквозь сон я слышу — арфа зазвучала,  Как звон пчелы, потом властней, властней. Мелодия росла и разрасталась. Она лилась, как льет из раны кровь. Три ноты в ней победно повторялись, То затихали, то звенели вновь. И было мне так сладостно, — до боли. И плакать мне хотелось, и стонать. Полуоткрыв тяжелые ресницы, Сквозь дымку сна я видела его. Он близко был, там, на краю постели, И он играл на арфе золотой.

Эдгар.

Но кто же он?

А г н е с а.

Я не скажу… мне страшно.