Сети Вероники

Стоило Алесе об этом подумать, как ей стало так стыдно, что даже кровь в лицо бросилась. Игорь Павлович говорил о быстром взрослении в положительном смысле, но когда ловишь себя на таких вот мыслях, то поневоле подумаешь, что лучше бы не взрослеть, а оставаться в том возрасте, в котором бабские рассуждения были еще незнакомы.

– Спасибо, Игорь Павлович, – сказала Алеся. – Суп и правда очень вкусный.

От кофе она отказалась, а тарелку он ей помыть не дал – поставил в посудомоечную машину. И вышел провожать Алесю во двор, хотя совсем это было не нужно.

Дом, на который она оглянулась от решетчатой ограды, выглядел как-то беспорядочно. Нельзя было даже понять, сколько в нем этажей, то ли пять, то ли больше, то ли меньше.

– И больше, и меньше, – ответил Игорь Павлович, когда она его об этом спросила. – Было четыре этажа, потом пятый достроили, потом шестой отчасти. Встройку сделали с Лялиного переулка, и квартиры там вышли странные, узкие, тесные, кухни чуть больше шкафа. Квартирный вопрос, как известно, москвичей испортил, и дома наши испортил тоже.

– А внутри не кажется, что тесно, – сказала Алеся.

– Теперь – да, – кивнул он. – Коммуналки давно расселены, переделаны. А все мое детство прошло под знаком тесноты и капитального ремонта, причем крайне бестолкового. Тогда ведь жильцов не спрашивали, что им нравится. То паркет во всех квартирах накрывали линолеумом, то трубы отопления зачем-то под потолок переносили. То электропроводку набили прямо по штукатурке – потом обои нельзя было поменять, от клея цепь замыкало и током било.

– Я смогу поставить Ирине Михайловне следующую капельницу, – сказала Алеся. – Вы ведь это хотите спросить?

– Да.

Он не удивился ее вопросу и, ей показалось, обрадовался тому, что она догадалась о его колебаниях.

– Сегодня в ночь дежурю, завтра с утра работаю, а вечером приду.

– Спасибо, Алеся.

– Ей еще две капельницы останется. Послезавтра у меня не получится, но что-нибудь придумаем. Кого-нибудь из наших девочек попрошу. За кого могу ручаться.

– Спасибо вам, – повторил он. – Дадите ваш телефон?

Она продиктовала номер, Игорь Павлович набрал его на своем телефоне и сбросил звонок, когда в сумке у нее запела Барбара Стрейзанд.

– И позвольте мне вызвать вам такси, – сказал он.

– Зачем? – пожала плечами Алеся. – Мне до дому пешком всего пятнадцать минут от метро.

– А метро какое?

– «Мякинино».

Услышав название станции, он достал телефон и открыл приложение для вызова такси. Спросил адрес, и она назвала. Он не давил и не командовал, но все его действия были так естественны, что возражать было глупо и не хотелось.

Машина подъехала сразу, центр же. В заднее окно Алеся видела, как Игорь Павлович идет к своему подъезду. У него была походка человека, который не задумывается, как он выглядит, потому что думает о каких-то более важных вещах. И потому что выглядит он очень хорошо.

Его дом был очень прост во всем своем облике, но остальные дома в Подсосенском переулке были куда более затейливы – московские, старинные, с лепными портиками и барельефами в виде женских лиц над окнами. Да и вся Москва такая, что Алеся не понимала, как это люди, когда едут в наземном транспорте, уткнутся в смартфоны и даже взгляда на все это не бросят. В центр она приезжала при любой возможности, но не на такси, конечно, поэтому смотрела сейчас в окно с особенным неторопливым удовольствием.

Широкими улицами ее не удивить – в Минске они такие же. Но в Минске все послевоенное, кроме, может, Троицкого предместья, а здесь не успеваешь взгляд переводить с одного времени на другое. Есть даже дома, которые еще до Наполеона построены! Алеся специально ходила смотреть такой дом на Тверском бульваре. Настоящая усадьба, в ней Герцен родился, и перед фасадом памятник ему, а в самом доме Литературный институт. Есть же, значит, талантливые люди, и немало, раз им целую усадьбу отвели под учебу. Вот как можно просто так, из ничего, взять и написать книгу? Непонятно и радостно.

Она улыбнулась тому, какими детскими вдруг стали мысли. Ну, сама же только что стыдилась того, что мыслями обабилась. Вот они и вернулись к обычному своему порядку, и Москва с ее огромной красотой этому помогла.

После Подсосенского переулка, и Покровки, и Чистых прудов как-то тягостно показалось въезжать в Павшинскую пойму. Алеся никогда на машине сюда не въезжала, всегда шла к себе на Красногорский бульвар от метро «Мякинино» пешком по длинному пешеходному мосту через Москву-реку, и поэтому впервые увидела сейчас этот район вот так, по всему его протяжению.

Пришлось стоять в такой глухой пробке, что она не выдержала и вышла из такси, хотя до дома еще почти километр было идти. Но километр пешком пройти проще, чем час томиться в едва ползущей машине. Хорошо еще, если час, а не больше.

Кто застроил этот район такими домами – высоченными, длиннющими, стоящими впритык друг к другу? Кто распланировал так, что въехать сюда можно по единственной неширокой улице? И ни единой парковки для машин, которым счету нет, и по дворам из-за этого приходится боком пробираться. И как людям жить в таком переполненном человейнике?

Но живут же как-то. По узкому бульвару мамы с колясками гуляют между бесконечными пробками. Возле каждой коляски по трое детей бегают или по пятеро даже, весело кричат по-киргизски, по-таджикски. Им все нравится. Свете, с которой Алеся снимает квартиру, тоже нравится жить в Павшинской пойме. Магазины в каждом доме, рядом Крокус Сити Молл, в нем тоже магазины, кафе, кино, хоть весь выходной можно там провести, Света и проводит. Да и сама Алеся за год ко всему этому привыкла, хотя сразу, когда приехала в Москву, Павшинская пойма ее ошеломила.

В квартиру она вошла тихо. Света сегодня после ночи и, может, еще спит. В школе Алеся со Светой совсем не дружила и даже не помнила, какая она, но когда решила ехать в Москву, то выбирать не приходилось. Какая ни есть, а на одной улице выросли, и лучше жить с ней, чем неизвестно с кем. О том, чтобы снимать квартиру одной, речь не шла – какой тогда был бы смысл от московской работы? Даже вдвоем смысл есть, только если живешь не в городе, а за Кольцевой, и Павшинская пойма отличный вариант. Тем более что Света успела снять эту квартиру еще до того, как рядом появилось метро, и после открытия станции «Мякинино» хозяева не повысили оплату, решив, что лучше две белоруски по старой цене, чем десять азиатов по новой.

Оказалось, Света уже не спит – она выглянула из своей комнаты в полном боевом раскрасе. Вернее, раскрас был почти не заметен, как и следовало по актуальной моде, но дома-то она не только не красилась, а даже и причесывалась не всегда. Если глаза чуть подведены и губы чуть подкрашены, то это для выхода в люди.

– Ну как у них там? – спросила Света.

– У кого?

Алеся даже вздрогнула – откуда той знать про дом в Подсосенском переулке? Но сразу сообразила, что имеется в виду Маргаритина дача. Когда Алеся вчера утром сказала, что едет в Мамонтовку, Светина фантазия разыгралась не в меру.

– Обыкновенно. – Алеся пожала плечами. – Скромно.

– Да? – В Светином голосе послышалось разочарование. – А дом какой?

– Обыкновенный, – повторила Алеся. – Бревенчатый, мансарда щитовая. Да я сильно не разглядывала. Не покупать же ездила.

– А что вы делали? – уже с меньшим интересом спросила Света.

Она принесла из своей комнаты горячие щипцы и под Алесин рассказ о том, как они с Ритой днем купались в речке, а вечером пили на веранде итальянское вино, стала подкручивать волосы перед большим зеркалом в прихожей.

– А кто еще был? – спросила Света.

И узнав, что была еще Ритина мама, интерес к Алесиной поездке утратила напрочь.

– Ты как монашка вообще, – пожала она плечами.

– Почему? – не поняла Алеся.

– Никуда не ходишь, ни с кем не знакомишься.

– Во-первых, хожу.

– Ага, в музеи. Я не об этом, будто не понимаешь.

– Во-вторых…

Алеся чуть не сказала, что как раз сегодня познакомилась с очень интересным мужчиной – таким почему-то обидным показалось ей Светино замечание. Но опомнилась и не сказала. В конце концов, рассказать, что ставила капельницу и ела в кухне овощной суп, это то же самое, что рассказать о походе в Третьяковскую галерею. Света в самом деле не об этом. А кроме этого ничего ведь и не было.

Света положила щипцы на полку, полюбовалась собою в зеркале. И есть чем любоваться: волосы светлые и густые, при высоком росте, длинных ногах и больших серых глазах – девушка, что и говорить, заметная. Ухажеров у Светы было море, но те, за кого хотелось бы замуж, не предлагали даже совместного проживания. А те, которые предлагали, не заслуживали и внимания, не то что чего-нибудь большего. Почему так получается, Света не понимала, и это очень ее сердило.

Но сегодня вид у нее был не сердитый, а скорее загадочный. Почему, Алеся не спрашивала, ясно же, что сама расскажет.

– Авдеев в «Пушкин» пригласил, – наконец сообщила Света. – Ресторан такой в центре, никогда там не была. В интернете посмотрела – дорогой страшно и тусовочный такой, все звезды туда ходят. Интересно, почему именно Пушкин?

– Что – почему? – не поняла Алеся. – Не я же тебя туда пригласила. Наверное, Авдееву этот ресторан нравится.

– Поэт почему главный – Пушкин? Других же много. Выбрали одного и повторяют.

И пока Алеся соображала, что на это ответить, Света засмеялась, влезла в туфельки на шпильках, подхватила сумочку на цепочке и прошествовала за дверь. Отвлеченные рассуждения, да еще о Пушкине, были ей настолько не свойственны, что объясняться могли только ее прекрасным настроением. Наверное, «Пушкин» и правда хороший ресторан, и Авдеев этот, недавно появившийся, очень ей нравится.

Над зеркалом тикали часы. До работы можно еще поспать, и надо поспать. Как все медики, Алеся засыпала мгновенно и в рабочую форму приходила через три минуты после пробуждения.

Как легко она привыкла к обычному, обыденному течению жизни! Может, это и хорошо – как жить без этого? Но так ведь было не всегда, и будет так не всегда, потому что жизнь пройдет. И неважно, что не верится в это под тиканье икеевских часов над зеркалом. Все равно пройдет, и Света права: страшно жалко, что проходит она так обыкновенно.

Глава 3

Профессию Алеся выбрала в десятом классе. В актрисы не рвалась, в космонавты тем более, но все-таки хотела, чтобы работа у нее была… Ну, чтобы делать что-нибудь такое, без чего люди жить не могут. Работа медсестры как раз подходила. Хорошо бы, конечно, стать врачом, но на это она не замахивалась – понимала, что в мединститут на бюджетное вряд ли поступит. В медицинский колледж тоже еще поступи попробуй, но если химия у тебя хорошо идет, то это все-таки возможно.

По химии Алеся даже районную олимпиаду выиграла, это тоже должно было помочь при поступлении. И мама ее стремление поддерживала, и бабушка. Папа на этот счет, правда, не высказывался, но наверняка поддерживал и он, а молчал просто потому, что был неговорливый, как все полешуки.

Поступать она хотела только в Минске. О своем, пинском колледже даже слышать не желала. Учеба – это же не просто получение специальности, а время, которое никогда больше не повторится, и друзья на всю жизнь, и вообще. «Вообще» маму больше всего и беспокоило – она считала, что Алеська чересчур доверчивая и мало ли кто на ее пути встретится в большом городе. При словах «большой город» сердце у Алеси не замирало, а наоборот, начинало биться очень сильно, и даже кровь приливала к щекам от такого сердцебиения и от предчувствия счастья.

На мамины страхи она не обращала внимания. Во-первых, когда маме даже ненадолго приходится ехать в Минск на какую-нибудь учительскую конференцию, она всегда говорит, возвращаясь, что не представляет, как минчане живут в такой суете. И зачем же тогда прислушиваться к ее мнению? А во‐вторых, родители в девяностые годы так напугались, что все время им кажется – вот-вот случится что-нибудь ужасное, и все рухнет, и даже есть будет нечего. Только к беде и готовятся, и какие при этом могут быть мечты?

Мама поотговаривала Алесю уезжать из дому, но потом смирилась.

– Прабабка твоя, Вероника Францевна, тоже в Минске когда-то жила, – словно убеждая саму себя, сказала она. – Нравилось ей там, наверное. Спросить бы, что нравилось…

В мамином голосе не слышалось уверенности. А спросить было не у кого: Вероника Францевна давно умерла. Она была здешняя, полесская, в Минске жила до войны. От нее остались открытки с видами старого города и фотография, сделанная, как значилось на паспарту, в минском же ателье Элиаса Каплана в 1924 году.

Мама считала, что у Алеси есть с той прабабкой сходство – волосы, глаза, взгляд – и хорошо, что оно досталось, потому что та была красивая. Но Алеся никакого сходства не видела, да и внешность у Вероники Францевны – длинная светлая коса уложена так, что ее переплетенными прядями прикрыты, как сетью, виски и даже щеки, – слишком уж несовременная. Так что и непонятно, красивая она была или нет.

Но вообще-то Алесе это было все равно. Мало ли кто на кого похож, у кого какие глаза и волосы! Она думала только о том, что имело отношение к ее будущей жизни, а потому не поднимая головы сидела над учебниками и даже в поход на колодец королевы Боны не пошла после выпускного, хотя весь класс пошел, и ее, конечно, звали, особенно Толик звал, но что ей Толик!..

В Минск ее повезла мама, на время вступительных экзаменов остановились у дальней родственницы – Алеся даже не поняла, кем та кому приходится, – сами экзамены она сдала не то чтобы легко, а… Просто не помнила, как их сдавала, такой образовался у нее внутри провал от страха и восторга. И только когда стояли перед доской со списком поступивших и мама воскликнула: «Божечки мои, вот, гляди – Пралеска Алеся Юрьевна!» – мир вокруг прояснился, заиграл яркими красками, и Алеся поняла, что жизнь, о которой она мечтала, наконец началась.

В первом же семестре выяснилось, что она обладает всеми качествами, необходимыми для того, чтобы стать хорошей медсестрой – сообразительная, память цепкая, руки ловкие, и умеет себя заставить. Так про нее мама всегда говорила:

– Алеська наша молодец, умеет себя заставить.

Алеся не видела в этом ничего особенного. Ну да, не очень-то интересно зубрить названия костей, еще и на латыни, но куда денешься, раз надо. И она зубрила, и сдавала экзамены на отлично. Не потому что хотела быть лучше всех, а потому что ей всегда было свойственно делать так, как правильно.

Она была единственная дочка, родители пенсионного возраста, поэтому после училища ее, скорее всего, распределили бы в Пинск, и хорошо – главное, не в Чернобыльскую зону. Но вышло иначе.

– …Померяй, детка, давление. Что-то голова кружится.

Алеся вздрогнула, увидев перед сестринским постом старушку в синем стеганом халате – из настоящего, не из того своего прошлого, которое сейчас вспоминала. Она не спала, но старушка подошла неслышно, как кошка. И смотрела на Алесю кошачьими круглыми глазами и с кошачьей же непреклонностью.

Можно было бы сказать старушке, что ночью надо спать, тогда и не будет голова кружиться, а давление можно и утром измерить. Но зачем? Проще сделать что просят, чем объяснять, почему это не нужно, да еще расхлебывать потом последствия, когда та пойдет жаловаться, а пойдет она обязательно.

Старушка лежала в платной палате на плановом обследовании. Давление у нее оказалось сто шестьдесят на восемьдесят. Алеся вспомнила, как Ирина Михайловна назвала его рабочим, а она сказала, что рабочим такое называть не надо.

Но и вызывать дежурного врача из-за такого давления не надо было тоже. Алеся уговорила старушку лечь, принесла ей валериану и измерила давление еще раз. Иначе как шарлатанством такие действия не назовешь, но старушке это понравилось, и она уснула, а Алеся вернулась на сестринский пост.

Лучше пустая тревога, чем настоящая, и лучше помочь валерианкой, чем серьезным усилием. Она вспомнила, как придумывала для себя что-то необыкновенное: в ее дежурство придется спасать человека, и она спасет, или придет ей в голову какое-то выдающееся решение, которого никто никогда не находил, и человек от этого выздоровеет, или еще что-нибудь подобное. Много она, когда поступала в колледж, выдумывала такого, от чего охватывал восторг, как будто с ледяной горки на санках летишь.

К окончанию учебы Алеся поняла, что ничего такого в ее жизни, скорее всего, не будет. Может, потому что она выбрала не хирургию, а терапию, то есть работу размеренную и неброскую, без эффектных свершений. Понимание этого пришло как-то незаметно, поэтому Алеся не почувствовала разочарования. И когда во время последней перед выпуском практики в Первой клинической больнице заведующий терапией сказал: «Посмотрите, как Пралеска внутривенные уколы делает, и зафиксируйте в своем сознании: вот это и называется легкая рука», – она ощутила не восторг и не замирание сердца, а лишь спокойную радость и гордость.

На заведующего она смотрела, как все практиканты, – как на бога. Если девчонки говорили, что он симпатичный, то удивлялась. Во-первых, он немолодой уже, а во‐вторых, как можно прикладывать к такому врачу такое неподходящее слово?

И когда однажды заведующий обратился к ней просто на улице, она растерялась. Вернее, не на улице это было, а в «Бульбяной». Но все равно, как такое возможно, чтобы он ее запомнил и захотел с ней поговорить?

Алеся вышла из больницы поздним вечером и вдруг поняла, что проголодалась чуть не до обморока. Днем смотрела, как делают плазмофарез, это было не обязательно, но выдалась возможность, и как не воспользоваться, ну и не успела пообедать, потом про еду забыла, а теперь вот организм напомнил, даже руки затряслись и ноги подкосились, и пришлось забежать в «Бульбяную», хотя обычно готовила себе ужин на общежитской кухне или просто пила вечером кефир, заедая булкой.

Есть хотелось так сильно, что она взяла колдуны, поскорее отошла к высокому столику в углу и стала есть их не вилкой, а ложкой, отправляя в рот целиком.

– Как вдохновляюще вы едите! – услышала Алеся. Она чуть не подавилась колдуном.

– Извините. – Он поставил на ее столик блюдечко с солеными грибами и большую рюмку водки. – Нет свободных мест. Можно к вам присоединюсь?

– Конечно.

Алеся поскорее проглотила колдун и закивала.

– Извините, не запомнил ваше имя. Только фамилию интересную.

– Алеся.

Она и фамилию его, и имя, само собой, знала – Климок Борис Платонович. Он ей очень нравился. Как врач, конечно: спокойный, не придирается попусту и все-все объясняет, хотя завотделением мог бы медсестрам-практиканткам не объяснять вообще ничего.

– Я обратил внимание, как вы капельницу поставили, – сказал он. – Просто играючи. При том, что вены у пациента были убитые.

Алеся смутилась еще больше, хотя от того, что он с ней заговорил, и так была уже смущена дальше некуда. От смущения она сделала большой глоток из стоящей перед ней керамической кружки. Мятный чай обжег язык, и она ойкнула.

– Осторожнее. Может, водки выпьете? – спросил Борис Платонович. – Составите мне компанию.

– Спасибо. – Она смахнула слезы, выступившие от горячего чая. – Я не пью.

– Совсем?

– Водку не пью. Вино только.

– Взять вам вина? – И прежде чем она успела возразить, добавил: – Извините. Мне правда не хочется пить одному. А надо.

– Почему надо? – спросила Алеся.

Хотя, наверное, спрашивать-то было как раз и не надо. То есть неловко было такое спрашивать.

Но Борис Платонович не посчитал ее вопрос неловким.

– Было вчера тяжелое впечатление и второй день не отпускает. Вот, надеюсь отогнать.

Он кивнул на свою рюмку.