Александр II

Подписывая эту амнистию, Александр вспоминал, как в далекие времена в городке Курган он, молодой цесаревич, поклонился собравшимся в церкви отверженным изгоям. В разговоре об этих безумцах он сказал графу: «Дай Бог, чтобы в будущем императору России больше не приходилось ни наказывать, ни прощать за подобные преступления!»

На следующий день после коронации царь и царица принимали поздравления дворянства в зале Святого Андрея Первозванного Кремлевского дворца. В последовавшие дни состоялись два бала и маскарад в Кремле, спектакль в Большом театре, балы в посольствах Франции и Австрии. Для простонародья были организованы увеселения на Ходынском поле, где в изобилии раздавались бесплатные еда и напитки. Предусматривался даже фейерверк. Перед ларьками раздачи столпились двести тысяч человек. Неожиданно хлынул проливной дождь, и в тут же образовавшейся грязи вспыхнули драки за кусок подмоченного хлеба. Суеверные люди увидели в этом дурное предзнаменование.

Все европейские державы имели на празднествах своих представителей, но среди когорты принцев и послов наибольшее внимание привлекали лорд Гренвилль, посланник королевы Виктории, и герцог де Морни, посланник Наполеона III. Последний пользовался особой симпатией. Ведь он приехал из Франции, страны, ставшей новой союзницей! Он принимал у себя таких знаменитостей, как герцог де Грамон-Кадерусс, маркиз де Галлиффе, князь Иоахим Мюрат… Роскошь его приемов вызывала у русских восхищение. Он разъезжал по московским улицам в карете с позолоченными колесами, запряженной шестеркой английских лошадей. Его лакеи и кучера были одеты в шитые золотом белые ливреи, напудренные парики, треуголки и красные жилеты. Князь Александр Горчаков был с ним на дружеской ноге. Царь сказал ему во время их первой встречи: «Рад видеть вас здесь. Ваше присутствие знаменует собой счастливое завершение прискорбной ситуации, которая не должна больше повториться. Я очень признателен императору Наполеону за то благотворное влияние, которое он оказал на ход мирных переговоров». Очарованный Александром, Морни пишет Наполеону III: «Невозможно представить себе более дружелюбного и доброжелательного человека, чем он. Его отношения с семьей, с приближенными, его внутриполитическая деятельность – все проникнуто духом справедливости и любви к ближнему и, я бы даже сказал, духом рыцарства. Он совершенно не помнит зла и проявляет уважение к старым слугам своего отца, своей семьи, даже к тем из них, кто служил весьма посредственно. Он никогда никого не обижает, верен своему слову, чрезвычайно добр. К нему невозможно не испытывать дружеские чувства».

Если Франция была окружена при российском дворе самым почтительным вниманием, то же самое нельзя сказать о «неблагодарной Австрии». Несмотря на все величие своей души, Александр не мог забыть предательство Франца-Иосифа. Спустя три года он еще порадуется поражениям австрийских армий от французов при Мадженте и Сольферино. Будучи Гогенцоллерном по матери, он всегда больше симпатизировал Пруссии. Помимо всего прочего два двора связывали давняя общность интересов в отношении раздела Польши. Это довольно сомнительное сообщничество, которое вело свою историю от эпохи Екатерины Великой, лежало бременем на совести Александра, но он отказывался что-либо здесь менять. Определенным ситуациям, неприемлемым в данный момент, – считал он – история придает необратимый характер. С Польшей судьба обошлась несправедливо, и с этим ничего нельзя было поделать. Кто бы ни позволял себе поднимать в присутствии царя польскую проблему, он удостаивался его ледяного взгляда. «Он осмелился говорить со мной о Польше!» – произнесет он однажды трясущимися от гнева губами после встречи с Наполеоном III (летом 1857 года в Штутгарте). Ему было непонятно, почему европейцы никак не могут уяснить себе, что польский вопрос – это внутреннее дело России, семейная ссора между славянами, в которую иностранцам совершенно не пристало вмешиваться.

Глава IV

Освобождение крепостных

Уже давно Александр сознавал, что в его стране существует чудовищный анахронизм – крепостное право. Во Франции этот институт был упразднен в 1789 году, в центральной Европе чуть позже, и Россия, таким образом, отставала от своих соседей не менее чем на полвека. Этот феномен вызывал еще большее удивление с учетом того, что в древней Московии работники были вольными людьми. Правительство лишило крестьян права менять место жительства, поскольку так было легче набирать их в солдаты и осуществлять над ними налоговый и административный контроль. Петр Великий еще более усугубил положение этих несчастных, стерев существовавшее до него различие между людьми, прикрепленными к земле, и собственно рабами. Либеральная Екатерина II и ее сын Павел I продолжили дело закабаления крестьян, раздавая населенные ими земли своим фаворитам. Между хозяевами и крепостными лежала глубокая пропасть. В забитом, униженном мужике едва ли можно было угадать современника и соотечественника его помещика, воспринявшего западный образ жизни. Последний имел в своем распоряжении человеческий скот. Он продавал, женил, наказывал, отправлял в солдаты на двадцать пять лет принадлежавшие ему «души». Желая облегчить участь крепостных, Александр I в то же время боялся поколебать устои российского самодержавия и вызвать недовольство дворянства. Его преемник Николай I, несмотря на свои похвальные намерения, также отступил перед бескомпромиссной позицией землевладельцев. В конце своей жизни он однажды признался: «Трижды я предпринимал атаку на крепостное право и трижды терпел неудачу. Очевидно, это знак Провидения». Вне всякого сомнения, он делился с сыном своими тревогами. Он даже назначил Александра председателем одного из Тайных комитетов, чья задача заключалась в изучении возможности постепенного освобождения крестьян. Разумеется, этот комитет прекратил свое существование, так и не добившись каких-либо результатов. Теперь, когда Николай I отошел в мир иной и завершилась Крымская война, Александр II вернулся к этой проблеме, полагая, что выполняет тем самым волю покойного. Он должен был попытаться сделать то, что не удалось сделать его отцу. Эта задача, считавшаяся невыполнимой, завораживала и пугала его.

В России на шестьдесят один миллион населения приходилось пятьдесят миллионов крепостных, из которых двадцать шесть миллионов принадлежали короне, а двадцать четыре – дворянам, мелким и крупным помещикам. Другими словами, на одного свободного человека приходилось шесть несвободных. Одни крепостные выполняли функции слуг, другие обрабатывали помещичьи земли, третьи, выплачивая своему хозяину оброк, выбирали себе работу по своему усмотрению за пределами поместья, иногда даже в городах. Но, несмотря ни на что, все они представляли собой не более чем имущество своего хозяина. Последний, взамен подчинения со стороны крепостных, должен был обеспечивать им покровительство и поддержку. Завися от него, они были защищены от голода или высылки. С одними добродушные и богатые хозяева обращались хорошо, другие подвергались нещадной эксплуатации, хищническим поборам и жестоким издевательствам со стороны злобных и всемогущих управляющих, заботившихся лишь о том, как бы набить свои карманы. «Идея освобождения крепостных отнюдь не была популярной в нашем обществе в 40-х годах, – напишет Лев Толстой в своих „Воспоминаниях“, – Владение крепостными по наследству казалось делом вполне естественным и необходимым».

Сельское хозяйство, в котором трудились ленивые и лукавые работники, приходило в упадок. Увеличение количества дней барщины не способствовало пополнению амбаров. Измученные крепостные пускались в бега. Целые деревни поднимались против своих хозяев, и для подавления бунтов приходилось привлекать войска. За период 1850–1854 годов произошло 40 крестьянских восстаний. Шеф жандармов Бенкендорф пишет в своем донесении императору: «Из года в год среди крепостных крестьян все шире распространяется идея свободы. Случись война или эпидемия, и могут появиться люди, которые воспользуются ситуацией в ущерб интересам правительства». В окружении Александра начали раздаваться голоса по поводу того, что крепостное право является противоестественным пережитком прошлого и что нужно предусмотреть меры по его отмене во избежание социальной революции. Сторонники освобождения имелись в обоих противоборствовавших лагерях, на которые разделились российские интеллектуалы. «Западники», желавшие, чтобы Россия восприняла опыт развития западноевропейских стран, и «славянофилы», ратовавшие за возврат к старым национальным традициям, сходились в одном – в необходимости и безотлагательности реформ. В своем меморандуме, представленном императору, славянофил Сергей Тимофеевич Аксаков осуждает нововведения Петра Великого, который, отойдя от русских реалий, создал в стране атмосферу насилия. Другой известный славянофил Кошелев умоляет царя созвать в Москве, «истинном центре России», делегатов со всей земли русской, чтобы выслушать их предложения относительно освобождения крепостных. Профессор Погодин, принадлежавший к тому же лагерю, заклинает Александра отказаться от этой «злополучной системы». Западники упирали на то, что стыдно быть единственным государством в Европе, где не уважается человеческое достоинство. Язвительная и тонкая Анна Тютчева так характеризует различия между двумя кланами российской элиты: «У нас существуют два вида образованных людей: одни читают иностранные газеты и французские романы или вовсе ничего не читают; каждый день они ездят на балы или рауты, искренне восхищаются какой-нибудь примадонной или тенором из итальянской оперы, ездят на воды в Германию и обретают центр тяжести в Париже. Другие же ездят на балы и на рауты только в случае крайней необходимости, читают русские газеты, пишут по-русски очерки, которые никто никогда не публикует, рассуждают невпопад об освобождении крепостных и свободе прессы, время от времени посещают свои поместья и презирают женское общество. Этих последних называют славянофилами».

Славянофилы и западники не единственные, кто подталкивал Александра к действию. На том же настаивали и некоторые члены его семьи. Во главе этих сторонников реформ стояли его младший брат, великий князь Константин, и тетка, великая княгиня Елена, вдова его дяди Михаила. Дочь герцога Пауля Вюртембергского, Елена получила у себя на родине блестящее образование под руководством прославленного Кювье. Она любила поражать общество знаниями и смелостью суждений. Благодаря ее усилиям был организован корпус сестер милосердия во время Крымской войны. «Ваши устремления возвышенны и достойны восхищения, – пишет ей император. – Вы утерли не одну слезу, залечили не одну рану, утешили не одну осиротевшую семью». В своем отвращении к крепостному праву великий князь Константин превосходил великую княгиню Елену. Зерна гуманизма, зароненные Жуковским, дали в его душе еще более сильные всходы, чем в душе Александра. Он открыто провозглашал себя либералом. Назначенный главным адмиралом флота, он отменил телесные наказания на кораблях и улучшил питание матросов. В своих беседах с Александром он убеждал брата в необходимости быстрых решений. Горчаков утверждал, что за границей многие, желая унижения России, очень рассчитывают на социальную революцию в стране. Александр колебался. В начале своего правления он заявил представителям московского дворянства: «Вы сами прекрасно понимаете, что нынешняя система владения крепостными душами не может оставаться неизменной. Лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться, когда оно будет отменено снизу. Прошу вас поразмыслить о средствах выполнения этой задачи».

Итак, царь обращается к дворянам с просьбой помочь ему лишить их собственности. Он понимал, что ничего не сможет сделать без поддержки этого класса богатых и влиятельных людей, чьи представители занимали высшие посты в государстве. Какой бы властью самодержец ни обладал, для претворения своих намерений в жизнь он нуждался в доброй воле тех, кто контролировал управление страной вплоть до самых отдаленных ее уголков. Однако дворяне отнюдь не желали добровольно отказываться от своих привилегий. Если отдельные просвещенные умы с энтузиазмом восприняли идею освобождения крестьян, основная масса землевладельцев отвергала ее, считая несправедливой, опасной и даже антирусской. Неужели царь осмелится покуситься на порядок вещей, освященный столетиями? – задавались они вопросом. Проповедуя необходимость освобождения крепостных, он поворачивается спиной к Екатерине Великой и превращается во француза, англичанина, немца! Тщетно Александр пытался заинтересовать своими планами, еще довольно туманными, представителей высшего провинциального дворянства, наносивших ему визиты в Санкт-Петербурге. Каждый раз он натыкался на стену почтительной глухоты.

Не отчаиваясь, Александр учредил в январе 1857 года Тайный комитет, состоявший из высших сановников, включая Орлова, Долгорукого, Адлерберга, Гагарина, Панина и Ростовцева. После множества совещаний этот комитет признал, что «крепостное право само по себе является злом, от которого следует избавиться», и что «этот институт подлежит обязательной ревизии». Но это была лишь формула вежливости. После беседы с царем Киселев пишет в своем дневнике: «Судя по всему, император твердо вознамерился освободить крепостных, но его донимают со всех сторон, доказывая ему, что эта реформа столкнется с непреодолимыми препятствиями и что она связана с огромным риском». В самом деле, большинство членов Тайного комитета, несмотря на свои заявления, были настроены враждебно в отношении императорской идеи. Эти господа прилагали все усилия, чтобы затянуть дискуссию в надежде, что данный проект, как и предыдущие, утонет в горе бумаг. Разъяренный этими проволочками, император ввел в состав комитета своего пылкого брата Константина. Работа пошла несколько быстрее, однако постоянно возникал один и тот же трудноразрешимый вопрос: можно ли освобождать крестьян без предоставления им земли? Не дать им земли значило обречь их на голодную смерть. Дать им землю значило ограбить землевладельцев. Выразитель воли «рабовладельцев» князь Гагарин заявил, что распределение между крестьянами пахотных площадей приведет сельское хозяйство России к полному упадку. По его мнению, самое большее, что им следовало предоставить, – право пользования собственными домами. Чтобы выйти из этой патовой ситуации, Александр прибегнул к уловке. В Литве, где условия ведения сельского хозяйства были особенно тяжелыми, Николай I ввел систему «инвентаризации», которая определяла взаимоотношения хозяев и крепостных. Она не устраивала ни ту, ни другую сторону, и землевладельцы региона обратились к царю с просьбой пересмотреть ее. Александр воспользовался этим предлогом и в своем предписании от 20 ноября 1857 года приказал генерал-губернатору Назимову создать в Ковенском, Виленском и Гродненском уездах специальные комитеты, призванные изучить возможности освобождения крепостных путем определения их способности выкупить в течение определенного периода времени свои дома с прилегающими участками земли, и временно использовать эти участки для удовлетворения своих насущных потребностей до тех пор, пока они не смогут выкупить их. Царское предписание было доведено до сведения губернаторов и предводителей дворянства всех губерний, дабы побудить других землевладельцев последовать примеру трех литовских уездов. 9 декабря, принимая дворян Санкт-Петербурга, царь заявил им: «Я привык доверять дворянству и возлагаю на вас свои надежды. Мне хорошо известно, что решение этой задачи потребует большой работы… Никакие отсрочки более не допустимы. Необходимо незамедлительно взяться за решение этой проблемы. Такова моя воля». Он распорядился, чтобы эта встреча получила широкое освещение в прессе.

Просвещенная элита российского общества была в восторге от смелой инициативы императора. «От всего сердца поздравляю вас с этим великим событием» – пишет публицист Колбасин Ивану Тургеневу. Критик Анненков тому же Тургеневу: «Близится день, когда мы сможем сказать себе в смертный час: „Теперь я совершенно честный человек“». Тургенев Льву Толстому: «Столь долго ожидаемое событие должно вот-вот произойти, и я счастлив, что дожил до этого момента». Собравшиеся на грандиозный банкет университетские профессора, высшие чиновники, богатые купцы, литераторы и художники всех направлений славили имя монарха. Катков, издатель «Русского Вестника», произнес взволнованную речь: «Сегодня один из тех дней, когда все люди с учащенно бьющимися сердцами объединяются в общем душевном порыве. Счастливо поколение, на долю которого выпадает такое. Спасибо Небесам, что мы принадлежим к этому поколению. Благослови Господь нашего царя и его начинание! Пусть он правит долго, и пусть долго будет источником света и благодеяний для нашей родины!» Гости со слезами на глазах подняли бокалы под портретом Его Величества, обнялись и запели «Боже, царя храни!».

Один за другим в губерниях создавались комитеты, подобные литовскому. Местные администраторы шли на это из страха, как бы крестьяне, узнав о намерениях царя, не подняли восстание в случае, если ничего не будет меняться. Поскольку выработка условий освобождения крепостных стала главным предметом публичных дискуссий, Александр решил, что больше не имеет смысла скрывать деятельность Тайного комитета, и 8 января 1858 года учредил «Центральный комитет по делам крестьян». Задача этого комитета заключалась в изучении результатов деятельности провинциальных комитетов. В конечном итоге все зависело от этих небольших групп людей, рассеянных по всей необъятной территории империи. Однако среди них не было единодушия. Помимо нежелания многих помещиков расставаться с землей и крепостными, существовало различие интересов между дворянами северных губерний, где в силу низкой плодородности почв была лучше развита промышленность, и южных, где сельское хозяйство составляло основу экономики. Первые, зависевшие от личного труда как крестьянина, так и рабочего, были готовы тут же уступить свои земли, лишь бы за них дали хорошую цену. Вторые соглашались освободить своих крепостных, но хотели сохранить земли, важный источник доходов. Рядом с этими консервативно настроенными землевладельцами постепенно формировалось меньшинство сторонников отмены крепостного права. «Эти люди, – пишет губернатор Владимирской губернии, – надеются, что реформа, которую они считают абсолютно необходимой, успокаивает буйные головы, способствует налаживанию отношений между землевладельцами и крестьянами и, в конечном итоге, провоцирует повышение цен на землю».

Именно на этих людей доброй воли будут отныне опираться император и его ближайшие сподвижники. Престарелый министр внутренних дел Ланской назначил своим заместителем протеже великой княгини Елены Николая Милютина. Этот энергичный и здравомыслящий человек, сторонник справедливости и прогресса, был обвинен врагами в том, что он является революционером. В самом деле, у него было почти мистическое восприятие неотложности отмены крепостного права. Чтобы ускорить ее осуществление, он призвал в качестве советников выдающихся деятелей, таких как Соловьев, Самарин, князь Черкасский и ряд других, вместе с которыми учредил две «редакционные комиссии» (впоследствии они объединятся в одну), разработавшие юридическую базу реформы. Их деятельность возглавил Ростовцев. Император лично вмешивался в ход дискуссий на заседаниях комиссий и устраивал разносы тем, кто тормозил их работу. На полях одного из докладов он написал, что решил предоставить крестьянам землю в собственность, «дабы они не превратились в бродяг». И в подтверждение этого своего решения 20 июня 1858 года Александр издал указ о передаче государственных земель в распоряжение земледельцев и наделении последних гражданскими правами.

Годом позже, в конце июля 1859 года, сорок четыре губернских комитета подготовили свои заключения, и их представители съехались в Санкт-Петербург для отчета перед редакционными комиссиями. И тут же между сторонниками и противниками реформы начались раздоры. «Рабовладельцы» во главе с Шидловским и Безобразовым обвиняли членов редакционных комиссий в желании разорить дворянство и установить социализм, предвестник анархии. На полях писем Шидловского и Безобразова, адресованных лично императору, его рука оставила гневные комментарии: «Вот какие мысли бродят в головах этих господ… Самая настоящая софистика!» Он пишет Ростовцеву, являвшемуся главной мишенью критики консерваторов: «Если эти господа вообразили, будто способны испугать меня своими демаршами, то они ошибаются. Я слишком убежден в справедливости нашего святого дела, чтобы меня кто-то мог остановить. Но меня постоянно преследует один и тот же вопрос: как осуществить эту идею? В этом, как и во всем прочем, я полагаюсь на Бога и на помощь тех, кто, подобно вам, видит в реформе спасение и будущее счастье России. Берите пример с меня, не теряйте мужества, хотя нам с вами и приходится нелегко. Помолимся Господу, чтобы Он просветил и укрепил нас».

Вскоре Ростовцев заболел, изнуренный тяжелой работой и клеветническими нападками своих врагов. Силы быстро оставляли его. Он сказал одному из своих близких: «Если мне суждено умереть сегодня, то я умру со спокойной совестью. Я честно выполнил свой долг перед императором. Кажется, мне удалось сдвинуть это святое дело с места. Я верю в твердость царя. Господь не оставит Россию». Александр явился к постели больного. Увидев его, Ростовцев с трудом произнес: «Ваше Величество, не дайте запугать себя!» Это были его последние слова.

Александр тяжело переживал эту потерю. Кем заменить человека, который так хорошо его понимал? В его окружении ожидали назначения другого великого либерала. Выбор Александра пал на графа Виктора Панина, министра юстиции, старого соратника Николая I. Сухой бюрократ и педант, черствый по отношению к своим подчиненным и презиравший народ, это был яростный противник реформы. Однако перед монархом он испытывал священный трепет. Александр надеялся, что этот человек, пользовавшийся доверием у оппозиционеров, сумеет, из почтения перед самодержавием, убедить их подчиниться воле царя. Другими словами, он рассчитывал уговорить наиболее непримиримых землевладельцев с помощью одного из них, который действительно в дальнейшем будет преданно претворять его идеи в жизнь. Великой княгине Елене, которая не скрывала своего беспокойства, он сказал: «Вы не знаете этого человека. Все его убеждения сводятся к подчинению моей воле». Самому же Панину он заявил: «Вы должны взяться за это дело со всей ответственностью. Я всегда почитал вас человеком чести и уверен, что вы меня не разочаруете». Что же касается Панина, тот с грустью поведал великому князю Константину: «Если я прямо или косвенно признаю, что придерживаюсь по этому поводу мнения, отличного от мнения императора, то сочту своим долгом отказаться от него и буду действовать с удвоенной энергией наперекор своим собственным чувствам». Вне всякого сомнения он был искренен в своем признании, но Александр проявил очевидную наивность, решив, что механическое подчинение высшей воле способно заменить в работе государственного деятеля душевный порыв. Несмотря на личину реформатора, в душе Панин останется ретроградом.

Вступив в должность, он сразу же высказался против предоставления крестьянам земли в вечное пользование и за то, чтобы оставить за помещиками право полицейского надзора в их владениях. В скором времени между ним и Николаем Милютиным вспыхнула ссора. Раздосадованный царь выступил в роли арбитра и уладил этот конфликт. Сталкиваясь с упорным сопротивлением своим требованиям, он иногда сомневался, не слишком ли редакционные комиссии склоняются в пользу крестьян в ущерб землевладельцам.

Объемистые подборки материалов, подготовленные редакционными комиссиями, одна за другой ложились на стол председателя Центрального комитета князя Алексея Орлова. Однако в конце 1859 года этот обаятельный и авторитетный человек, восхитивший французов во время Парижского конгресса, слег в постель и был вынужден отойти от дел. Царь назначил на его место своего брата великого князя Константина, только что вернувшегося в столицу из девятимесячного путешествия по Европе, Востоку и Палестине. Константин покинул Россию, спасаясь от интриг, которые плелись против него при дворе. Вернувшись на родину, он вновь стал объектом клеветнических нападок. В Центральном комитете вокруг него сплотились четверо сторонников реформ. Однако им противостояли пять противников во главе с Паниным, упорно отстаивавшим абсолютное право собственности и право на местный полицейский надзор землевладельцев. Император в нетерпении давил на брата, дабы тот пришел к компромиссу со своими оппонентами. Устав от ссор и споров, после сорока бурных заседаний, князь Константин согласился уменьшить размеры земельных участков, выделявшихся крестьянам. 26 января 1861 года император, лично присутствовавший на последнем заседании Центрального комитета, заявил, что не допустит дальнейших поправок и отсрочек. Закончил он свое выступление ультиматумом: «Я желаю, я требую и я приказываю, чтобы все было закончено к 15 февраля. Вы не должны забывать, господа, что в России разрабатывает и издает законы самодержавная власть».

Спустя три дня проект реформы поступил в последнюю инстанцию – Государственный Совет. По этому случаю Александр выступил перед его членами с речью, призывая их одобрить этот документ: «Освобождение крепостных – жизненно важная проблема, от решения которой зависит развитие и могущество России… Работа должна быть завершена к средине февраля, и ее результаты должны быть обнародованы до начала полевых работ… Цель этой реформы заключается в улучшении положения крестьян не только на словах и бумаге, но и на деле… Оставив в стороне ваши личные интересы, вы должны вести себя не как землевладельцы, а как государственные деятели, облеченные моим доверием». На высокое собрание эта речь произвела сильное впечатление, тем более что царь не читал по бумажке, а импровизировал, высказывая свои искренние убеждения. Один из его помощников, Головин, пишет: «Это выступление возвысило монарха над его министрами и членами Государственного совета. Мне казалось, будто все они уменьшились в размерах, в то время как он непомерно вырос. В этот момент он обрел бессмертие». (Письмо к Барятинскому от 15 февраля 1861 года.)

Наконец, 19 февраля (2 марта по григорианскому календарю) 1861 года Александр поставил свою подпись под указом об освобождении крепостных. После этого символического жеста в его душе возникло чувство, что он оправдал свое присутствие на троне. Разумеется, он понимал, что эта реформа, как и все реформы, несовершенна, что она явилась результатом компромисса, что ее осуществление столкнется с большими трудностями и что она породит множество несправедливостей. Тем не менее его не покидало ощущение, будто ему удалось вытащить телегу России из болота, в котором та увязла. Спустя пять лет непрерывных баталий он сделал то, что не смогли сделать его предшественники. Умри он завтра, – думалось ему, – все равно его царствование будет не бесполезным. У него не было железной воли его отца Николая I и политической мудрости его дяди Александра I, но он бесконечно любил свой народ и хотел облагодетельствовать его.

Страна узнала об этом событии из манифеста, составленного митрополитом Филаретом (Дроздовым). Он заканчивался такими словами: «Осени себя крестным знамением, народ православный, и призови вместе с Нами Господа благословить твой труд ради личного и общественного блага». Условия освобождения определялись официальными предписаниями. Крепостные немедленно получали права свободных граждан. Право полицейского надзора переходило от помещика к «сельской коммуне», становившейся полностью автономной. Крестьянин получал в вечное пользование свой дом, огороженный двор и земельный надел, равный по площади участку, который он обрабатывал ранее. Но он должен был выкупить свою землю у помещика. Только крепостные, выполнявшие функции прислуги, освобождались без земли. В течение двух лет крестьянин должен был продолжать отрабатывать барщину и выплачивать оброк. Этот переходной период позволил бы заключить соглашение о выкупе между помещиком и «сельской общиной», и сделка должна была заключаться под контролем «мирового судьи», выбираемого среди дворян региона. Дабы облегчить этот переход собственности, государство обязалось выплатить условленную сумму непосредственно помещику с тем, чтобы она была компенсирована земледельцем в течение сорока девяти лет под шесть процентов. Пользование землей в сельской коммуне осуществлялось коллективно. «Мир» – крестьянский сход – распределял участки между ее членами и нес ответственность за уплату всех налогов.

Оставалось определить размеры предоставляемых участков. В принципе крестьянин имел право на земельный надел, равный участку, который он обрабатывал до своего освобождения. Однако в конечном итоге все зависело от характера почвы, климата и местных обычаев. Территория России была разделена на три зоны: черноземье, нечерноземье и степи, которые, в свою очередь, делились еще на шестнадцать категорий.

Эта сложная система создавала огромные трудности в деятельности «мировых судей», среди которых были такие видные фигуры, как Самарин, Черкасский и Лев Толстой. Пользуясь несовершенством и противоречиями нового законодательства, помещики избавлялись от песчаных, заболоченных и труднодоступных земель, оставляя за собой наиболее плодородные и удобные. Невежественные мужики попадались в коварную западню, которую представляло собой положение, введенное в последний момент князем Гагариным: согласно ему крестьянин мог, если того желал, получить незамедлительно и безо всякой оплаты четвертую часть предназначавшегося ему участка. Соблазнившиеся этим малым, но бесплатным даром, одним махом обрекали себя на нищету. И таких было немало.

В окружении императора опасались, что объявление об освобождении вызовет беспорядки. Реакция народа была непредсказуемой. Взрыв радости вполне мог переродиться в бунт. Накануне 19 февраля воинские части и полиция сосредоточились вокруг общественных зданий. Офицеры получили приказ оставаться в казармах. Были запрещены собрания. Некоторые помещики сочли за благо уехать на время за границу. В знатных домах избегали говорить об «этом» в присутствии прислуги. Из предосторожности правительство задержало публикацию манифеста в Санкт-Петербурге и Москве до 5 марта.

Все тревоги с самого начала оказались излишними. При появлении Александра на Марсовом поле воздух огласился ликующими криками. Его приветствовали как «царя-освободителя». Целую неделю в обеих столицах происходили манифестации, участники которых выражали радость и верность императору. Двадцать тысяч рабочих собрались на Дворцовой площади, чтобы поднести Его Величеству хлеб и соль. Чрезвычайно довольный, Александр распорядился отчеканить медаль со своим профилем с надписью «Благодарю вас» и вручил ее 17 апреля, в день своего рождения, тем, кто помогал ему осуществить реформу.

Однако очень скоро он понял, что радоваться пока рано. В провинции манифест, составленный митрополитом Филаретом в высокопарном стиле, воспринимался как нечто вроде малопонятной и недейственной молитвы. Собравшиеся в храмах мужики слушали, как священники говорят что-то непонятное об условиях новой жизни народа. Единственное, что доходило до их сумрачного сознания, – они должны оставаться верными Богу и покорными властям, а их положение крепостных сохранится еще два года. «Мировым судьям» пришлось долго разъяснять им, что это не такой уж большой срок для того, чтобы выбрать старост, составить карты и осуществить замеры и разграничение участков. У крестьян создалось впечатление, что дворяне их обманули. По деревням ходили слухи, будто помещики подменили настоящий царский манифест другим, составленным в их пользу. И эти подозрения не смогли рассеять розданные старостам четырехсотстраничные своды предписаний. Окончательно запутавшиеся в бумажном хаосе административных циркуляров будущие свободные люди все равно никому не верили. То, что им предоставлялись независимость и собственность, казалось крестьянам опасной западней. Не собираются ли их обобрать еще раз, усыпив их бдительность?

До Александра доходили издалека отголоски подобных настроений, и это сильно удручало его. Самые благородные идеи искажались в процессе своего воплощения. Утешение царь находил у брата Константина, тетки Елены и нескольких просвещенных дворян, которые понимали, что, жертвуя частью своих привилегий, они способствуют объединению русского народа.

Глава V

Польская проблема

Претворение в жизнь грандиозной реформы оказалось делом еще более деликатным, нежели предполагал Александр. Большинство именитых граждан, которых приглашали стать «мировыми судьями», под различными предлогами уклонялись от этой должности. Дорожа своим покоем, они не желали принимать участие в долгих и нудных торгах, тем более что за это их потом едва ли кто-нибудь поблагодарил бы. Прошли три долгих месяца, прежде чем все губернии и уезды обзавелись этими посредниками. Их доводы, повторявшиеся сто раз, не убеждали крестьян. В наиболее отдаленных провинциях по деревням ходила легенда, будто мужикам нужно обращаться непосредственно к царю, чтобы получить всю землю, которую они хотят иметь. Почему бы ему не оказать им такую милость, ведь он может заплатить землевладельцам в качестве компенсации столько, сколько захочет? Непонимание крестьянами ситуации достигло таких масштабов, что кое-где вспыхнули беспорядки. Возле деревни Бездна (Пензенская губерния) пять тысяч мужиков, которых увлек за собой старовер-фанатик Антон Петров, отказались отступить перед войсками, пытавшимися рассеять их. Генерал Апраксин, приготовившийся произнести речь, был встречен возмущенными криками: «Нам не нужны царские посланцы, дайте нам самого царя!» Утратив самообладание, генерал приказал солдатам стрелять в толпу. Итог: пятьдесят один убитый, семьдесят семь раненых. Известие об этой бессмысленной бойне вызвало шок среди интеллектуалов. В Казанском университете профессор Чазов распорядился прочитать перед студентами «Реквием» в память о жертвах. Император усмотрел в этом оскорбление власти. Монахи, служившие панихиду по невинно убиенным, были сосланы в Соловецкий монастырь.

Сразу же после опубликования манифеста революционер Александр Герцен, эмигрировавший в Лондон, пишет в своем журнале «Колокол»: «Александр II сделал много, очень много, гораздо больше всех своих предшественников. Он боролся во имя прав человека, во имя сострадания с толпой алчных, жестоких злодеев и победил их!.. Из нашей далекой ссылки мы прославляем это имя, редко встречающееся в истории самодержавия, и произносим его без всякой иронии – царь-освободитель». Но, едва лишь узнав о событиях в Пензенской губернии, он резко меняет тон: «Почему этот человек (царь) не умер в тот день, когда был обнародован манифест об освобождении крепостных?» Другой знаменитый социалист Чернышевский отмечает со своей стороны: «Я стыжусь, вспоминая свою преждевременную доверчивость!»

Между тем работа «мировых судей» продолжалась. Во всех уголках России люди считали, вносили поправки, дискутировали, жульничали. Крестьяне и помещики не желали уступать друг другу. Империя напоминала огромный базар. Споры возникали вокруг каждой рощицы, каждого ручейка, каждой изгороди. Все были недовольны. И самыми недовольными были те, кто ничего не терял и ничего не приобретал в результате этих споров, – студенты.

С восшествием на престол Александра они подняли голову. Новый царь открыл им широкий доступ в университеты и освободил их от ношения мундиров. Они могли выбирать, какие лекции им посещать. Большинство из них стремились прослушать курсы истории, политэкономии и права в надежде почерпнуть в них рецепты счастья для России. Некоторые профессора вернулись из-за границы, где совершенствовали свои знания, и студенты ловили каждое их слово с жадностью неофитов. Со своих кафедр они проповедовали социализм на европейский манер. Подстрекательский журнал Герцена «Колокол», тайно провозимый в Россию, переходил из рук в руки. Статьи из него цитировались, словно строфы из Библии. В скором времени каждый юноша, желавший получить образование, чувствовал себя вовлеченным в некий широкий заговор. Для российской молодежи учиться означало отвергать существующий порядок. В 1857 году произошли серьезные волнения в Киеве, затем в Москве, где полиция нанесла телесные повреждения студентам, пытаясь разогнать их демонстрацию. Благодушный Александр отказывался видеть во всем этом бунт против режима и распорядился наказать чересчур ретивых полицейских. Однако спустя несколько месяцев поднялись студенты Харькова.

Это было уже слишком! Поскольку в этой стране образование приводило к неповиновению, следовало тщательно отбирать достойных сесть на студенческую скамью. В 1859 году в Санкт-Петербургский университет было принято семьдесят три человека из трехсот семидесяти пяти подавших заявления, в Московский – сто пятьдесят два из пятисот. (Константин де Грюнвальд.) В других университетах также был поставлен заслон против друзей пролетариата. Александр сожалел, что приходится предпринимать подобные ограничительные меры. Будучи человеком терпимым по характеру и воспитанию, он тем не менее должен был сдерживать неистовые порывы народа, неожиданно пробудившегося после многовековой спячки. Некоторые из его советников видели решение проблемы в закрытии университетов на период реорганизации системы образования. Он же удовлетворился заменой министра народного образования Ковалевского, пользовавшегося репутацией либерала, на графа Путятина, вице-адмирала, который, по его мнению, обладал энергией и волей, вполне достаточными для того, чтобы восстановить дисциплину среди молодежи.

Более важные изменения произошли в руководстве министерства внутренних дел. Противникам реформы удалось добиться отстранения от должности старого графа Ланского и его заместителей Николая Милютина, Самарина и Черкасского. Новый министр граф Петр Валуев не принимал участия в разработке плана освобождения крепостных, но втайне был настроен враждебно по отношению к этим переменам. Он считал, что реформа привела к бессмысленному противостоянию двух классов российского общества – помещиков и крестьян. По его мнению, нужно было выработать принцип пересмотра статуса крепостного крестьянина и пустить ситуацию на самотек, чтобы она развивалась постепенно, органично, в зависимости от обстоятельств. «Хлеб не сажают снопами, вначале сеют семена», – записывает он в своем дневнике. Его присутствие рядом с императором рассматривалось всеми как возврат к политике консерватизма. Это назначение вдохновило дворян, опасавшихся чрезмерного увлечения царя либеральными идеями. Свидетель этих колебаний между двумя противоположными тенденциями, поверенный в делах Франции Фурнье пишет в Париж: «В правящей верхушке ощущается потребность испытать новые инструменты для защиты от всего неожиданного, необычного и тревожного, могущего возникнуть в ходе развития событий. К несчастью, эти генералы, пришедшие на смену другим генералам, знают о том, что нужно делать в создавшихся условиях, не более своих предшественников».

После беседы с вице-адмиралом Путятиным английский посол лорд Напьер, в свою очередь, пишет о новом министре народного образования: «Это видный морской офицер, хорошо образованный и привыкший командовать. Большую часть своей жизни он провел за границей, где женился на француженке. Вероятно, благодаря этому он знает мир, не чужд либеральных идей и склонен к полезным нововведениям. Но он фактически иностранец в родной стране. Ему не известны чаяния и устремления российской молодежи. Он не знаком ни с кем из российских литераторов. Он никогда раньше не изучал проблемы, решением которых ему предстоит заниматься. Возникает резонный вопрос: обладает ли он качествами, необходимыми для исполнения своей новой должности, и не лучше ли было бы ему незамедлительно отказаться от нее во избежание усугубления ситуации в будущем». (Константин де Грюнвальд.)

И действительно, несмотря на показательное назначение Путятина, волнения в университетах продолжились. Создавалось впечатление, будто студенты заразились «пролетарской болезнью». Теперь они протестовали против исключения своих товарищей, против введения права на платное обучение, которое до сих пор было бесплатным, против запрета на собрания, где обсуждались политические вопросы. Они использовали любую возможность, чтобы высказать в лицо властям свое негодование. Некоторых из них задерживали в назидание другим и бросали в тюрьмы, где они и не думали исправляться, а лишь обретали ореол мучеников.

Но отнюдь не волнения студенческой молодежи являлись главной заботой Александра. Его восшествие на престол породило опасные настроения в Польше. Поляков интересовало не освобождение крепостных, поскольку крепостное право у них было отменено с момента введения кодекса Наполеона, а освобождение всей нации из-под российского владычества. Конституционная хартия, предоставленная Польше Александром I в 1815 году, была отменена после подавления Николаем I польского восстания в 1931 году. Тем не менее поляки надеялись поднять еще одно восстание и даже расширить свою территорию. В 1856 году Александр II заявил делегатам польской шляхты, съехавшимся в Варшаву: «Оставьте ваши мечты о независимости, отныне они несбыточны». Однако при этом он предоставил амнистию бывшим бунтовщикам, вернул им конфискованное имущество, выдал паспорта для выезда за границу и назначил вице-королем либерального князя Михаила Горчакова, последнего защитника Севастополя. Эти знаки доброжелательства вместо того, чтобы утихомирить буйные головы, разожгли еще большие страсти. Шляхта, духовенство, университетская молодежь, видные деятели – все единогласно требовали положить конец российскому господству. Польские эмигранты, рассеянные по всей Европе, проводили агитационную кампанию в поддержку борьбы своих соотечественников. В Париже они настроили общественное мнение в свою пользу и тронули сердце Наполеона III. Постепенно польская проблема стала проблемой не только России, но и Европы. В самой Польше события развивались стремительно. Некое «Сельскохозяйственное общество», официально учрежденное в Варшаве в феврале 1861 года с целью изучения взаимоотношений крестьян и землевладельцев, сразу же превратилось в центр пропаганды борьбы за национальное освобождение.

Поначалу император Александр не придавал всему этому значения. «Я не завоевал Польшу, а унаследовал, и мой долг сохранить ее, – сказал он французскому послу герцогу де Монтенбло. – Я убежден, что сделал для нее все, что было в моей власти». Но 13 февраля в Варшаве были распространены листовки, призывавшие горожан собраться на площади Старого города и пройти шествием до дворца губернатора в ознаменование годовщины битвы при Грохово в 1830 году, в которой повстанцы одержали победу. Демонстранты с факелами и знаменами, распевавшие псалмы и национальный гимн, были разогнаны полицией во главе с полковником Треповым. Через день была организована еще одна манифестация. В полицейских полетели камни. Те ответили беспорядочной стрельбой. Толпа с криками разбежалась. На земле остались лежать шестеро убитых и шестеро раненых. Сразу после этого граф Анджей Зелински, председатель Сельскохозяйственного общества, собрал своих сподвижников, и они составили обращение к царю с требованием «во имя всей страны» восстановить в Польше права католической церкви, традиционных законодательства и образования, то есть, другими словами, предоставить Польше автономию. Это обращение было передано делегацией князю Михаилу Горчакову, который, придя в полное смятение, обязался передать петицию императору, разрешил торжественные похороны жертв, обещал не выпускать полицию из казарм в день похорон, согласился отстранить полковника Трепова от командования и распорядился не препятствовать более проведению манифестаций.

Безрассудная смелость поляков и слабость Михаила Горчакова привели Александра в замешательство. Он приказал князю проявлять твердость. «Скажите им, что не смогли передать мне их обращение в силу неуместности и непоследовательности изложенных в нем требований, – пишет он ему. – Если волнения продолжатся, в Варшаве должно быть введено осадное положение. В случае необходимости обстреливайте город из крепости».

Этот всплеск ярости – вторжение тени Николая I в жизнь Александра. Это не он, а его отец отдавал грозные приказы. Не говорил ли ему Николай, лежа на смертном одре: «Держи все в своих руках»? Главная опасность для России заключалась в распаде под натиском составлявших ее разнородных народов. Нужно было срочно закручивать гайки.

Успокоившись, Александр вернулся в обычное для него расположение духа. Он созвал своих министров, чтобы выслушать их соображения по поводу польских событий. Большинство из них считали, что уступать бунтовщикам нельзя ни в коем случае, дабы не подвергать риску целостность государства. В то же время все признавали, что многие обещания, данные полякам, остались невыполненными. Не пришло ли время изменить политику? Александр, со своей стороны, полагал, что правительство, достойное своего звания, может пойти на уступки, которые вовсе не обязательно должны расцениваться, как мягкость. Дабы преодолеть кризис, он решил обратиться к влиятельному польскому дворянину графу Велопольскому. Тот мечтал о примирении между двумя славянскими народами, но отдавал себе отчет в том, что Россия не согласится с существованием независимой Польши. Хотя это и было вопреки всякой справедливости, исторические, географические и стратегические соображения не позволяли царю отделиться от этого буферного государства. Все, на что могли рассчитывать поляки, – нечто вроде автономии под протекторатом России. В то время как его соотечественники пребывали во власти иллюзий, Велопольский, настроенный более реалистично, подготовил для императора ряд предложений. Ознакомившись с ними, Александр согласился с созданием в Польше Сената, Комиссии по делам образования и религии, а также с проведением реформы в учебных заведениях и правительственных учреждениях.

Назначенный председателем Комиссии по делам образования и членом правительственного совета, Велопольский стал в Польше более важной фигурой, чем сам Михаил Горчаков. Все зависело от этого честного, неподкупного человека, ратовавшего за сотрудничество с Россией. Однако сам факт его назначения царем бросал на него тень подозрения в глазах экстремистов. Они видели в нем не посредника, а прислужника врага. Едва он приступил к выполнению своих функций, как манифестации возобновились. В Варшаве, по наущению членов тайных организаций, мужчины оделись в национальные костюмы, а женщины – в траурные платья. В костелах распевали революционные песни, на улицах освистывали полицейских и били стекла в домах русских чиновников.

Александр не мог понять, почему его инициативы, продиктованные самыми благими намерениями, наталкиваются на стену непонимания и ненависти. Неужели для разрешения русско-польских разногласий нет других средств, кроме насилия? И опять, протянув руку, он вновь забрал ее. Природные доброта и мягкосердечие постоянно боролись в его душе с необходимостью принимать жесткие решения. Эта борьба стала знаком его судьбы.

Больной, измученный политическими баталиями, Михаил Горчаков скоропостижно скончался. Для поддержания порядка Александр послал в Варшаву министра обороны генерала Сухозанета, а чуть позже, в качестве преемника Михаила Горчакова на посту вице-короля – генерала Ламбера. Жесткий и усердный генерал Сухозанет был сторонником силового решения проблемы. Он считал, что с бунтовщиками не о чем разговаривать, их нужно уничтожать. По его приказу одни манифестанты были осуждены военными трибуналами по ускоренной процедуре, другие сосланы в отдаленные губернии на основании простого административного решения. Эти репрессивные меры пришлись не по вкусу Велопольскому, все еще верившему в силу убеждения. Новый вице-король граф Ламбер, оказавшись между непримиримым Сухозанетом и миролюбивым Велопольским, соглашался то с одним, то с другим. Тем временем положение продолжало ухудшаться. Солдаты врывались в костелы, где верующие молились об избавлении их от русских. За распевание революционных песен перед алтарем было арестовано тысяча человек. Прелат Бялобрежский, наместник архиепископа, высказал протест против этого «возврата в эпоху Аттилы» и приказал закрыть все костелы. Пришедший в отчаяние Ламбер обвинил военного коменданта Варшавы Герштенцвейга в превышении полномочий. Герштенцвейг не перенес обиды и пустил себе пулю в висок. Эта драма окончательно выбила Ламбера из колеи. Он слезно умолял царя освободить его от должности. Александр заменил его на генерала Людерса. Велопольский, уставший от постоянных споров с Сухозанетом, тоже попросился в отставку. На сей раз царь отказал. Сухозанет тут же пишет императору письмо, предупреждая его об опасности, которую представляет этот человек. «Он (Велопольский) продолжает выказывать неповиновение и творит всевозможные нелепости, – заявляет Сухозанет. – Я не решаюсь предпринимать против него решительные действия, но терпеть его выходки далее становится опасным». Александр уступает увещеваниям министра обороны и телеграфирует ему: «Ваше письмо убедило меня в том, что Велопольского нельзя оставлять в Варшаве. Передайте ему мой приказ немедленно прибыть в Санкт-Петербург. Если он не подчинится, арестуйте его и заключите в крепость. Держите меня в курсе событий».

Велопольский попросил дать ему несколько дней для приобретения шубы и удобной кареты. Прибыв в Санкт-Петербург, он обнаружил, что здесь тоже нет единодушия. Великий князь Константин и великая княгиня Елена решительно встали на его сторону, не видя иного выхода, кроме как проявления терпимости к братскому народу. Под их влиянием царь в третий раз изменил свое мнение и признал – в присутствии Велопольского, – что в Польше необходимо отделить военную власть от гражданской. Более того, он решил поставить во главе гражданской администрации своего гостя. Должность наместника Александр оставлял за своим братом, великим князем Константином, чей либерализм, по его мысли, должен был умиротворить поляков.

Однако назначение Константина и возвращение в Варшаву Велопольского, облеченного доверием императора, возымели на участников сопротивления прямо противоположное действие.

21 июня великий князь Константин подвергся покушению при выходе из здания театра. Пуля попала в эполет и слегка задела плечо. Константин, не утративший самообладания, телеграфирует брату: «Моя супруга была не очень сильно напугана этим известием. Ее подготовили соответствующим образом. Фамилия нападавшего Ярошинский, он портной». Спустя несколько дней, обращаясь к польской знати, пришедшей поздравить его с чудесным спасением, он заявил: «Это второе покушение за одну неделю. Провидение защитило меня, и я считаю это счастливым случаем, поскольку он продемонстрировал стране, какой степени достиг разгул анархии. Я глубоко убежден в том, что благородный польский народ не одобряет преступления подобного рода. Но это все слова, а нужны действия. Мой брат желает вам счастья, и именно поэтому он прислал меня сюда. Выполняя свою миссию, я рассчитываю на вашу поддержку». Вскоре после этой встречи произошли еще два покушения, теперь уже на жизнь Велопольского. Преступники, не сумевшие поразить свою цель, были схвачены, осуждены и повешены в крепости вместе с Ярошинским.

Эта казнь вместо того, чтобы испугать поляков, вызвала у них жажду мщения, и антирусские манифестации приобрели еще большую массовость. Тогда Велопольский решил провести в Польше набор рекрутов в армию, но не по жребию, как обычно, а по спискам. В эти списки были включены все молодые люди, подозревавшиеся в революционной деятельности. Однако большинство из них были заранее предупреждены сообщниками, имевшимися у них в местной военной администрации. Они бежали из Варшавы и создали в прилегающих лесах отряды, вооруженные косами, тесаками, саблями и старыми ружьями. Их примеру последовало множество людей по всей территории Польши. Когда численность этих партизанских отрядов стала внушительной, Тайный комитет, руководивший их деятельностью, отдал приказ начать общее восстание в ночь с 10 на 11 января (с 22 на 23 января по григорианскому календарю) 1863 года. Повстанцы напали на гарнизоны русских одновременно в разных пунктах страны. У Венгрова русские в сомкнутых боевых порядках рассеяли нападавших. По словам Монтенбло, Александр, узнав об этой битве, якобы вошел в комнату императрицы и, схватившись руками за голову, простонал: «Какое несчастье! Я вынужден проливать кровь в бесславной войне!» Это был крик души. В очередной раз долг монарха вошел в противоречие с человеческими желаниями. Если он немедленно не пошлет экспедиционный карательный корпус для истребления бунтовщиков, за границей это наверняка оценят, и, возможно, во французских газетах даже появятся хвалебные статьи. Но русские точно не поймут, как он мог снести такое оскорбление со стороны польских сепаратистов. Казалось, он был обречен на историческое проклятие: чем больше российским сувереном восхищаются за границей, тем больше его подданные опасаются, как бы он не предал их интересы ради тщеславного стремления всем нравиться. Александр должен был выбирать между уважением Европы и благодарностью России. В первом случае он следовал бы философским принципам, во втором – защищал бы целостность своей страны.

Хотя известия из Польши произвели на него тяжелое впечатление, он не мог нарушать протокол и в тот же вечер присутствовал на балу в Зимнем дворце. По свидетельству очевидцев Александр был мертвенно бледен и мрачен. На следующий день он обратился к офицерам-гвардейцам: «Я не считаю польский народ ответственным за эти события, в которых явно прослеживается рука революционеров, всюду пытающихся сокрушить законную власть». Подчиняясь его воле, правительство заявило, что оно не отменит сделанные полякам уступки после восстановления общественного порядка. Князь Александр Горчаков (не путать с князем Михаилом Горчаковым, вице-королем Польши, умершим в 1861 году), министр иностранных дел, выразил ту же самую мысль в более резкой форме: «Очень хорошо, что этот нарыв созрел; теперь его можно вскрыть и поставить целительную примочку».

Чтобы «вскрыть нарыв», в Польшу спешно отправились войсковые подкрепления. Был отдан приказ ужесточить репрессии и расстреливать на месте бунтовщиков, захваченных с оружием в руках. Однако рассеянные в одном месте отряды повстанцев вновь собирались в другом. Это была партизанская война с ночными стычками среди враждебно настроенного населения. Ни угрозы, ни обещания не действовали на патриотов. На все предложения о примирении из Санкт-Петербурга лидеры сопротивления, сначала Мирославский, затем Ланглевич, отвечали: «Мы предпочитаем Сибирь и виселицу позорной амнистии».

В скором времени Тайный комитет был преобразован в «национальное правительство», которое провозгласило своей целью абсолютную независимость Польши, Литвы и Рутении, составных частей свободного польского королевства. Такое притязание было, разумеется, неприемлемым для русского царя. Александр целиком и полностью зависел от прошлого своей страны. Если ему и было позволено в самом крайнем случае предоставить подобную автономию собственно Польше, он не мог отказаться от литовских, белорусских и украинских провинций, доставшихся ему по наследству, где поляки составляли национальное меньшинство. Таким образом, наступил момент для решительного удара. Двести тысяч солдат были сосредоточены в районах, которым угрожала «революционная гангрена». Слишком мягкий Константин был отозван из Варшавы в Санкт-Петербург и заменен на тщеславного и энергичного графа Федора Берга. Поскольку мятеж распространился на литовские провинции, Александр назначил губернатором в Вильно еще одного «железного» человека, Михаила Муравьева, занимавшего до этого пост министра по делам государственного имущества. Его коллега Валуев говорил о нем: «Это хан, паша, мандарин, кто угодно, но только не министр». Умный и одновременно с этим жестокий и угодливый, он быстро завоевал прозвище «Муравьев-Вешатель».

В Польше и Литве началась великая чистка. Тысячами поляков арестовывали, казнили и ссылали на каторгу в Сибирь. Функции местных церковных, налоговых и почтовых управлений были переданы в центральные управления в Санкт-Петербурге. Русский язык стал обязательным для всех чиновников. Были закрыты католические монастыри, подозревавшиеся в оказании помощи партизанам. Монахи и монахини изгонялись посреди ночи из своих келий и переводились в другие монастыри, более лояльные властям. Папа Пий IX выступил с протестом. Бесполезно. Через три года последует разрыв Конкордата.

В Литве Михаил Муравьев усовершенствовал методы подавления сопротивления. Он не мог допустить, чтобы слабое польское меньшинство подстрекало всю губернию. На основании одного лишь доноса подозреваемые высылались и лишались имущества. Полякам было запрещено приобретать новые земли. Их прием на административные должности строго ограничивался. В школах больше не преподавался польский язык. Большинство монастырей, как и в Польше, были закрыты, дабы они не могли служить убежищем для повстанцев.

Спустя несколько месяцев губерния была полностью умиротворена. В знак признательности за его усилия Александр пожаловал Михаилу Муравьеву орден Святого Андрея Первозванного. Вскоре и Федор Берг сообщил своему суверену, что в Польше, чье население изрядно поредело, вновь воцарилось спокойствие. Женщины даже боялись носить траур из страха подвергнуться штрафу. Что касается предводителей восстания, большинство из них бежали за границу.

Русское общество, если не считать отдельные голоса, тонувшие в общем хоре, одобряло действия правительства. Русский человек не может желать разделения своей страны – так писали газеты, и эту фразу единодушно повторяли в салонах приверженцы всех политических направлений. Александра превозносили на все лады.

Этот восторг отнюдь не разделяли в Европе, особенно во Франции, где пресса называла русских не иначе, как «кровавыми варварами», и открыто поддерживала мятежников. Последние знали, что могут рассчитывать на симпатии Наполеона III, бывшего карбонария. Между тем Проспер Мериме пишет Паницци 25 июня 1863 года: «Все то, что сейчас говорят в британском парламенте в адрес России, могли бы, с полным на то основанием, говорить в Санкт-Петербурге в адрес Британии во время подавления восстания сипаев в Индии. Никто не выразил возмущения, когда капитан Ходжтон собственноручно убил двух сыновей Великого Могола, виновных лишь в том, что их подданные совершили насилие в отношении англичан, теперь же все негодуют, когда русские вешают офицеров, покинувших свои части и перешедших на сторону повстанцев».

Европейские правители придерживались иного мнения. На стол Александра Горчакова со всех сторон посыпались дипломатические протесты, на которые он незамедлительно реагировал с неизменной светскостью и уверенностью. На все упреки Лондона он отвечал, что система управления, введенная Россией в Польше, будет постепенно заменена конституционным строем по образцу британского. Он заявил представителям Вены, что польское восстание явилось результатом «космополитической революции», поблагодарил Соединенные Штаты за невмешательство в дела Старого Света и предупредил Ватикан о существовании «союза между пастырями католической церкви и зачинщиками беспорядков, которые представляют угрозу для общества». Его способность воевать одновременно на всех фронтах вызывала восхищение у соотечественников.

17 июня 1863 года послы Франции, Англии и Австрии вручили Александру Горчакову ноту из шести пунктов, в которой три правительства требовали для Польши объявления всеобщей амнистии, создания автономной администрации и национального представительного органа, предоставления свободы католической церкви, использования в качестве официального исключительно польского языка, введения упорядоченной системы рекрутского набора. Эти требования встретили категорический отказ. Но если в ответах англичанам и австрийцам он ограничился объяснением причин отказа, то в ответе французам высказал резкие упреки. Париж, пишет он, содержит польскую эмиграцию, которая всеми силами старается настроить общественное мнение в свою пользу в надежде на иностранную вооруженную интервенцию. Едкий тон, в котором Горчаков до сих пор говорил с англичанами и австрийцами, он отныне использует и в отношении разочаровавших его французов. Париж призывал Лондон и Вену подписать соглашение о совместных усилиях по достижению мира в Польше, но из этой затеи ничего не вышло. Англичане уже достигли своей цели, заключавшейся в том, чтобы поссорить Францию и Россию, а австрийцы не были заинтересованы в осложнении отношений с Санкт-Петербургом. Таким образом, Франция осталась в одиночестве. Приняв Монтенбло для прощальной аудиенции, Александр изложил ему в спокойной манере свою точку зрения: «Я не упразднял институты, дарованные мною Польше. Но почему вы ждете, что я позволю им функционировать в обстановке анархии и террора?.. В принципе я согласен с шестью пунктами ваших требований. Но разве возможно в данный момент претворить их в жизнь? Я хотел и хочу предоставить Польше автономию. Факты свидетельствуют о том, что я искренне, всеми силами стремился к этому. Дабы осуществить это желание, я послал в Варшаву своего брата и поставил во главе гражданской администрации поляка, графа Велопольского. Все важные посты также заняли поляки. И что из этого вышло? Меня фактически предали. На сегодняшний день гражданская администрация полностью дезорганизована… Как можно требовать от меня восстановления гражданского правления в стране, где подчиняются одному лишь тайному правительству, потому что боятся только его? Прежде всего, я должен восстановить в Польше свою власть… Если бы я мог, то предоставил бы королевству независимость, но это не в моих силах. Будь это практически осуществимо, это сделал бы мой отец… Польша не может существовать в своих пределах… Поляки не скрывают, что хотят создать государство в границах 1772 года, а это означало бы расчленение России».

Сменивший Монтенбло барон Шарль-Анжелик де Талейран-Перигор встретил в Санкт-Петербурге холодный прием. Когда он попытался ходатайствовать за трех французов, сосланных в Сибирь за участие в польском восстании, перед Александром Горчаковым, тот сухо ответил: «Иностранцы, захваченные с оружием в руках, еще более виновны, чем поляки». Дипломат продолжал настаивать, что император должен помиловать трех безумцев, и тогда раздраженный министр воскликнул: «Вы имеете дело отнюдь не с Нероном!»

Разрушив франко-русский союз, Наполеон III способствовал сближению России и Пруссии. (Это сближение дорого обошлось Франции в 1870 году.) После того, как дипломатические баталии стихли, Александр трезво оценил ситуацию. К Австрии он испытывал недоверие и неприязнь со времен Крымской войны. Между Англией и Россией существовал устойчивый антагонизм. А французы, с которыми он связывал столько надежд, оскорбили и унизили его во время польского кризиса. Следовательно, единственной великой державой, с которой можно было установить дружеские отношения, была Пруссия. Впрочем, российские и прусские интересы совпадали в Польше. Приняв когда-то участие в разделе этой страны, русские и пруссаки были связаны общим страхом перед народным восстанием. Сохранение статус-кво в Польше требовало проведения Санкт-Петербургом и Берлином согласованной политики. Новый прусский канцлер Бисмарк прекрасно понимал это с момента своего вступления в должность. В соответствии с заключенным 27 января 1863 года российско-прусским соглашением Пруссия обязывалась оказывать России помощь в ее борьбе за восстановление порядка в Польше, и российским войскам разрешалось пересекать прусскую границу при преследовании повстанцев. Хотя последовавшие вскоре успехи русских в деле подавления мятежа сделали эти договоренности излишними, возникшее взаимопонимание двух держав будет еще долгое время определять политику Александра. Опасаясь, что Париж будет теперь каждый раз поддерживать поляков в их сепаратистских устремлениях, он рассматривал усиление Германии как противовес французскому влиянию. Он пошел на этот союз без ненависти, с грустью в душе и едва ли не против воли. Во время этих дипломатических пертурбаций он ощущал поддержку своего народа. Вмешательство Запада во внутренние дела России вызвало негодование в обществе. Русские эмигранты в Лондоне, поддержавшие польских мятежников, дискредитировали себя в его глазах. Даже интеллектуалы-либералы в Санкт-Петербурге и Москве не осмеливались протестовать. В воздухе витали националистические настроения. Самый влиятельный из русских публицистов Михаил Катков пишет в своей газете «Московские ведомости»: «Это конец ожиданий, конец тревог. Ответы нашего правительства у всех перед глазами, и каждый, прочитав их, вздохнет глубже и свободнее; каждый испытает чувство национальной гордости и благодарность по отношению к твердой руке, которая вершит судьбы России… Полная спокойной и твердой решимости, Россия отвергла унизительные притязания трех держав, пытавшихся вмешаться в ее внутренние дела… И ознакомившись с депешами нашего правительства, русский человек должен вознести хвалу тому, кто их составил. Все в них тщательно взвешено и прекрасно изложено, все отвечает великим интересам, которые выразил князь Горчаков. Недвусмысленность отказа свидетельствует об энергичности, высоком понятии чести и здравом смысле».

Таким образом, тяжелый польский кризис укрепил в стране позиции наиболее реакционных сил. Раб этого всплеска популярности, Александр понимал, что со временем ему придется считаться с теми, кто ставит патриотическую традицию превыше всего. В будущем он должен будет проявлять еще больше незаурядных качеств и смелости в проведении реформ.

Глава VI

Эра великих реформ

Кое-кто из близких Александра втайне укорял его в мягкости характера, из-за которой он менял свое мнение в зависимости от обстоятельств. Возможно, так оно и было при решении второстепенных вопросов. Но когда в голове этого чувствительного и рефлексирующего человека зарождался грандиозный план, его было очень нелегко остановить на пути к достижению поставленной цели. Волю самодержца заменяло ему кроткое упрямство, жесткие решения – неторопливое упорство. Поэтому ни восстание в Польше, ни дипломатические проблемы с Францией, ни волнения в университетах, ни недоразумения, порожденные отменой крепостного права, не могли помешать ему проводить курс на либерализацию. Для начала он заменил на посту министра народного образования вице-адмирала Путятина на человека более способного и менее реакционного – Александра Головнина. Этот последний входил в окружение великого князя Константина и пользовался его абсолютным доверием. С одобрения царя он вновь открыл ранее закрытые факультеты Санкт-Петербургского университета, разрешил исключенным студентам сдать экзамены и, привнеся спокойствие в бурлящие умы молодежи, взялся за общую реформу образования. В своей работе он руководствовался одновременно французским и немецким опытом. Более того, он потребовал, вопреки традиции, чтобы его проект получил широкую огласку в обществе. Пресса освещала его мельчайшие детали, профессора высказывали свои мнения. Вся кухня подготовки реформы была выставлена напоказ. После пяти переделок тщательно разработанное новое положение было одобрено царем 18 июня 1863 года, в самый разгар польского мятежа. Он предоставил университетам полную автономию. Во главе каждого университета находился ректор, избиравшийся на четыре года штатными профессорами, а управлялся он советом, в состав которого входили все профессора, как штатные, так и внештатные. Университетский суд из трех членов, избиравшихся советом профессоров, рассматривал дисциплинарные дела. В целях воспитания новых научных кадров лучшим студентам выплачивались стипендии, и после выпускных экзаменов они могли продолжать работу в своих университетах.

Когда речь зашла о реорганизации начального и среднего образования, Святейший Синод потребовал, чтобы оно полностью перешло под его контроль. Головнин воспротивился этому и согласился отдать в ведение церкви только те школы, которые были основаны духовенством, в то время как все другие остались в подчинении у министерства образования. Наряду с восьмьюдесятью классическими лицеями с обязательным преподаванием греческого и латыни были созданы двадцать современных лицеев, получивших название «реальные», в которых основное внимание уделялось математике и естественным наукам. (В России лицеи назывались «гимназиями» и включали восемь классов.) Головнин также учредил лицеи для девушек всех сословий и женские педагогические курсы для подготовки преподавателей. Сумма кредитов была удвоена, стипендии выплачивались из императорской казны.

Одновременно с реформой образования на всей территории страны, в том числе и в Польше, проводилась аграрная реформа. Крепостные крестьяне стали свободными гражданами, и эта глобальная перемена требовала нового законодательства. Теперь уже их нельзя было подвергнуть телесным наказаниям, как прежде. Императрица Елизавета отменила смертную казнь, но сохранила в обиходе старую добрую порку. Разумеется, кнут уже не использовался (он был запрещен в начале XIX века), но шпицрутены и розги являлись подлинными символами российского правосудия. Они фигурировали во всех книгах по праву, их применение было кодифицировано и воспринималось, как проявление отеческой строгости властей. Пороли нерадивых учеников в гимназиях, непокорных крестьян на конюшнях, пьяниц и воров в полицейских участках, строптивых солдат в казармах. Почему кожа не должна страдать, когда страдает душа? Впрочем, разве мужик, в силу своей природной грубости и выносливости, не лучше подготовлен к телесным наказаниям, нежели изнеженный дворянин? Существует нечто вроде физической предрасположенности, которой Бог наделяет человека при рождении. Такова была аргументация сторонников традиции. Когда во время заседания Совета министров, проходившего под председательством Александра, встал вопрос об отмене телесных наказаний, раздались голоса, протестовавшие против этого опасного послабления. Старый реакционер Виктор Панин пояснил, что порка необходима для воспитания детей, «поскольку в деревнях полно маленьких воров», и женщин, «поскольку они слишком часто отказываются выполнять супружеские обязанности».

Перед этими защитниками обскурантизма Александр чувствовал себя современным просвещенным европейцем. Для него, воспитанника Жуковского, была невыносимой мысль о том, что Россия, его Россия, уподобляется варварской стране, где слово «правосудие» является синонимом насилия. Большинство советников поддержали его в этом благородном порыве. 7 апреля он подписал указ о запрете на порку, клеймение каленым железом и любые другие телесные наказания. Правда, с учетом возражений наиболее консервативной части своего окружения, среди наказаний, к которым могли приговаривать сельских жителей обычные суды, он сохранил порку розгами. И в этом случае крестьянина приговаривал к порке не помещик, а его же собрат крестьянин. Точно так же наказание шпицрутенами за серьезные проступки было предусмотрено в дисциплинарных ротах и тюрьмах. Этот указ способствовал существенному улучшению имиджа страны. России теперь не приходилось краснеть за свои нравы перед иностранными гостями.

Но реформы уголовного кодекса не может быть без реформы судов. Александр и его соратники незамедлительно предприняли атаку на российскую судебную систему. Все в этой стране жаловались на медленность и сложность процедуры. Подследственные годами сидели в тюрьмах в ожидании решения своей судьбы. Следствие и судебное заседание носили закрытый характер. Какие-либо критерии для вынесения приговора отсутствовали. Такое понятие, как спор двух сторон, было неизвестно. Обвиняемые не имели адвокатов. От судей не требовались какие бы то ни было дипломы. Взяточничество приобрело такие масштабы, что дело всегда выигрывал тот, кто больше дал судье.

Александр не видел другого средства, кроме как сломать эту прогнившую конструкцию и возвести на ее месте новую, из импортных материалов. Государственный секретарь Бутков получил приказ создать новые юридические институты. Его первый проект был предан публичной огласке, дабы, как и во время университетской реформы, вызвать как можно больше комментариев. Претворение в жизнь положения, разработанного Бутковым и его помощником, юристом Зарудным, длилось около двух лет. Наконец, 20 ноября 1864 года, император поставил свою подпись под документом. «Изучив этот проект, – провозглашает он в своем манифесте, – мы нашли его полностью соответствующим нашему желанию основать в России быстрое, справедливое, милосердное правосудие, одинаковое для всех наших подданных, усилить судебную власть и укрепить в народе уважение в закону».

Новая система с самого начала гарантировала независимость и гласность правосудия, препятствовала административному вмешательству в ход судебного процесса, обеспечивала благодаря введению процедуры допроса контакт судьи со свидетелями, обвиняемыми или сторонами спора и предусматривала важную роль адвокатов, составивших весьма активную корпорацию. Было официально признано равенство всех перед законом независимо от происхождения и звания. Сословные суды были упразднены и вместо них учреждались три инстанции: окружные суды, апелляционные суды и кассационный департамент Сената. Судьи этих инстанций назначались правительством пожизненно. Мелкие дела поручались мировым судьям, которые не назначались, а избирались на местах населением. При рассмотрении уголовных дел решение судьи основывалось на вердикте жюри присяжных, где бок о бок сидели дворянин и бывший крепостной. Однако, чтобы стать присяжным заседателем, нужно было уметь читать и писать, быть не моложе двадцати пяти и не старше семидесяти лет и соответствовать определенным условиям ценза. Несмотря на эти ограничения, введение жюри присяжных вызвало возмущение среди благонамеренной публики. Говорили, что невежественные мужики неспособны понимать речи адвокатов, что они никогда не посмеют пойти против церкви и что они будут проявлять большее снисхождение к беднякам, нежели к представителям высших сословий.

Тем не менее, несмотря на некоторые сбои, реформа осуществлялась вполне успешно. Энергичный министр юстиции Замятнин призвал компетентных специалистов, всех людей доброй воли занять различные судебные должности, включая должности сенаторов кассационного департамента. Ему нужно было срочно найти четыреста судей. Он набрал их среди молодых чиновников прежних судов и выпускников факультетов права. Новоиспеченные судьи были преисполнены веры в будущее. Благодаря их энтузиазму ускорилась процедура судопроизводства, прекратились злоупотребления, люди поверили в царское правосудие. Итак, Александр выиграл и эту партию.

Этот успех окрылил его и подтолкнул к действиям в иных направлениях. В 1859 году он создал специальную комиссию при министерстве внутренних дел, задача которой заключалась в административной реорганизации и привлечении населения к управлению местными делами. Четыре года спустя, в 1863 году, министр Валуев представил ему проект создания, в дополнение к прежним собраниям провинциальных дворян, собраний представителей всех сословий, избиравшихся на три года и получивших название «земства». Земства собирались на очередные и внеочередные заседания в административных центрах. На этих заседаниях всегда председательствовали предводители местного дворянства, под чьей опекой находились земства. Общее число их членов было установлено законом. Из 13 024 земцев 6204 избирались землевладельцами, 1649 – горожанами и 5171 – крестьянами. Хотя землевладельцы и располагали относительным большинством, свои решения они могли проводить, только объединившись с одной из двух других групп. В верхнем эшелоне находились губернские земства, чьих представителей избирали среди своих членов уездные земства. Компетенция этих собраний не ограничивалась административными функциями. Они решали вопросы государственного призрения, начального образования, сельского хозяйства, торговли, снабжения населения, назначения мировых судей, управления тюрьмами и взимания местных налогов. Впервые в истории России дворяне и крестьяне вместе обсуждали и решали насущные проблемы общественной жизни. Это единение, еще более тесное, чем в жюри присяжных, людей, столь разных по происхождению, образованию и культуре, предвосхищало социальное сближение, тревожившее одних и радовавшее других. Дворяне, отставные офицеры, школьные учителя и мужики учились понимать друг друга. Они образовали удивительное гражданское братство, центр диалога, горнило цивилизации, чего в России никогда прежде не было. Разумеется, земцам запрещалось заниматься политикой, и если они высказывали свое мнение по поводу государственных дел, их ждало суровое наказание. Но в повседневной провинциальной жизни они играли важную роль и выполняли значительную работу. Используя скудные ресурсы, предоставлявшиеся в их распоряжение правительством, они создавали в деревнях бесплатные начальные школы, направляли в них врачей, инженеров, агрономов, старавшихся улучшить существование сельского населения. Эти интеллигенты поначалу столкнулись с недоверием и предрассудками тех, кому они собирались служить. Но постепенно темная, необразованная масса впитала их в себя, привыкла к их присутствию и даже начала принимать от них помощь. Так, по воле Александра и его советников человеческая ткань России незаметно укреплялась.

Теперь нужно было преобразовать страну в современное капиталистическое государство, открытое прогрессивным достижениям Запада. Поскольку для покрытия расходов государственных доходов больше не хватало, приходилось прибегать к займам, как внешним, так и внутренним, и к выпуску облигаций.

При своих необъятных просторах Россия крайне нуждалась в железных дорогах. В 1858 году их здесь насчитывалось всего 20 километров на миллион жителей, по сравнению с 208 во Франции, 273 в Пруссии и 536 в Великобритании. (Константин де Грюнвальд.) Созданное в спешке «Общество железных дорог» взялось расширить железнодорожную сеть во всех направлениях от Москвы и Санкт-Петербурга. Хотя административный совет этого общества состоял из крупных русских помещиков, источниками фондов явились финансовые учреждения Запада. Возникло множество частных компаний, началось строительство, города стали ближе, население привыкало путешествовать поездом. Крестьяне, освободившиеся от своих хозяев, тысячами стекались в Москву, Санкт-Петербург, большие провинциальные центры, чтобы наняться на фабрики и заводы. Росла промышленность, и вместе с ней росло число мало зарабатывавших, плохо устроенных и скудно питавшихся рабочих, которые составляли городской пролетариат. Для развития производства у фабрикантов имелось лишь одно средство – Государственный банк. Этого было явно недостаточно, и Александр санкционировал учреждение частных банков в форме анонимных обществ. В течение нескольких лет объемы импорта и экспорта увеличились в десять раз. Всюду строились промышленные предприятия. Из патриархально-аграрной страны Россия постепенно превращалась в индустриальную державу.

В условиях бурного развития городов император решил создать в них муниципальные институты, думы, аналогичные по своим функциям сельским земствам. Думы избирались на четыре года всеми горожанами, обладавшими недвижимостью или промышленным или торговым предприятием, либо патентом на производство или торговлю первого класса. Члены думы избирали исполнительный орган – правление, в котором председательствовал городской голова. В Санкт-Петербурге и Москве городской голова не избирался, а назначался императором. К компетенции думы относились вопросы управления местными финансами, благоустройства города, снабжения населения, здравоохранения, призрения неимущих, пожарной охраны, народного образования, содержания театров…

Члены дум и земств, от которых ожидались ответы на такое количество вопросов, не имели возможности донести свое мнение до общества. На протяжении всего своего правления Николай I затыкал рот прессе и изолировал своих подданных от внешнего мира. Россия больше не входила в состав Европы, она представляла собой отдельную планету. Александр хотел верить в мудрость своего народа. Министр внутренних дел Валуев подготовил проект указа, одобренный Его Величеством 6 апреля 1865 года, согласно которому отныне прессе дозволялось обсуждать правительственные решения, а книги и периодические издания, публиковавшиеся в Санкт-Петербурге и Москве, освобождались от предварительной цензуры. Однако газеты, освещавшие на своих страницах «вредные тенденции», могли подвергаться преследованиям.

Такая же благожелательность проявилась и в реорганизации армии. Генерал Дмитрий Милютин, брат Николая Милютина, начал с сокращения срока службы – с двадцати пяти лет до шестнадцати – и модернизации офицерских школ. Спустя несколько лет (указ от 1 января 1874 года) будет введена обязательная воинская повинность, предусматривавшая освобождение по трем категориям (освобождались единственные сыновья, кормильцы семей и молодые люди, чьи братья в данный момент уже служили в армии). Рекруты будут призываться в соответствии со жребием и в зависимости от потребности. Первые шесть месяцев они будут служить в действующей армии, затем девять лет будут находиться в резерве, а потом, до достижения сорокалетнего возраста – в территориальной милиции. Необходимо было максимально уравнять шансы граждан разного социального происхождения.

Эти нововведения, не затронувшие основ прежней призывной системы, придали ей форму гибрида, напоминавшего костюм Арлекина, чья пестрота дезориентировала наблюдателя. Во всех сферах старая Россия сближалась с молодой Европой, отжившие нравы сталкивались с новыми принципами, прошлое спорило с настоящим. Дабы привести в гармонию вчерашнюю традицию и сегодняшний закон, необходимо было создать некую «высшую Думу», законодательный орган, избираемый народом и действующий в согласии с монархом. Александр серьезно размышлял над этой проблемой, и Валуев даже разработал соответствующий проект. Он предусматривал создание при Государственном совете «Специального конгресса» в составе 150–177 избираемых и 30–35 назначаемых императором членов, который собирался бы каждый год для обсуждения наиболее важных дел и направлял четырнадцать своих членов и двух своих вице-председателей на пленарное заседание Государственного совета, принимающего окончательные решения. «Во всех европейских странах, – сказал Валуев императору, – граждане принимают участие в управлении государственными делами. Поскольку такой порядок заведен повсюду, он установится и у нас». Его поддержал великий князь Константин, страстный поборник либерализма. Но Александр не решился сделать этот шаг. 12 апреля 1863 года измученный Валуев подал ему прошение об отставке. Александр, с улыбкой на лице, отклонил его. Он даже попросил министра представить свои соображения по поводу реформы наиболее важных институтов империи на заседании совета министров, проводившемся в узком составе под его председательством.

Три дня спустя, 15 апреля 1863 года, Валуев сделал доклад перед суровым ареопагом. С самого начала дебаты приняли весьма неблагоприятный для него оборот. Министр юстиции граф Виктор Панин сказал, что его предложения носят антимонархический характер. Председатель совета министров князь Павел Гагарин патетически воздел руки к небесам. Министр финансов граф Михаил Ройтерн поинтересовался, зачем нужно менять порядок вещей, который удовлетворяет всех русских. Главы имперской канцелярии графы Модест Корф и Дмитрий Блудов заявили, что данная проблема неактуальна. «То, что нам предлагается, – воскликнул министр иностранных дел Александр Горчаков, – это конституция и две палаты. Выборы противоречат нравам и традициям России!» Только князь Василий Долгоруков признал необходимость реформы. Дмитрий Милютин попытался успокоить своих коллег: «Это же произойдет не в одно мгновение!» Раздосадованный таким непониманием, Валуев возразил: «Когда вы требуете от русских жертв, то признаете их зрелость, но как только речь заходит о других вещах, вы относитесь к ним, как к малым детям или как к людям, против которых следует принимать меры предосторожности». (Валуев: Дневник.) Его порыв не произвел никакого впечатления. Александр присоединился к мнению большинства: «Пока еще не пришло время». Вне всякого сомнения, он не оставил мечты о реформе верховного управления. Однако он опасался, что страна, пережившая в течение всего нескольких лет столь глубокие преобразования, еще не готова к этой последней метаморфозе. Нужно дать людям время, чтобы они усвоили либеральные идеи, впитали их в свою кровь, привыкли к воздуху новой России. Слишком быстрое продвижение вперед было чревато взрывом. Спустя несколько месяцев, после встречи с Александром, Валуев пишет в своем дневнике: «Он не сказал мне ничего обидного, но было видно, что мой доклад ему неприятен. Он забыл все, что говорил мне в апреле относительно реформы Государственного совета, и заявил, что отверг эту идею с самого начала. Бурбоны ничему не научились и ничего не забывают».

Довольно резкое суждение о суверене, который уже столько сделал для блага своих подданных и который в своих самых благородных устремлениях явно ощущал бремя наследственных реалий. Будучи абсолютным монархом, Александр тем не менее не был свободен в своих действиях, чувствуя на себе пристальные взгляды своих царственных предков. Каждый шаг вперед давался ему с усилием, поскольку ему приходилось тащить за собой груз династического прошлого. С годами ему становилось все труднее и труднее сочетать преклонение перед отцом, Николаем I, и мечтой о политическом возрождении русского народа.

Глава VII

Зарождение нигилизма

Думая о последствиях своих главных реформ, Александр поражался собственной смелости, проявленной им в процессе преобразований. Освобождение крепостных коренным образом изменило структуру российского общества. Прежде его основу составляло дворянство, занимавшее все командные посты как в провинции, так и в столице. Теперь же «маленькие люди» играли все более и более активную роль, смело высказывались в земствах, приобретали земельные угодья, постепенно выходя из изоляции, в которой они находились в силу традиционного разделения сословий. На фоне демократизации огромной массы народа аристократическое меньшинство утрачивало свои былые позиции. Среди студентов университетов появились сыновья мелких чиновников, ремесленников и даже крестьян. В воздухе витал дух стремления к прогрессу. Не этого ли добивались декабристы в 1825 году? Каждый раз, когда Россия приходила в возбуждение, Александр мысленно переносился в тот день насилия и смуты. Когда-то, по случаю своей коронации, он вернул из ссылки выживших после попытки осуществления этой безумной затеи. У них появилась достойная смена. Первым в ряду оппозиционеров стоял Александр Герцен. Незаконнорожденный сын московского дворянина, он принадлежал к интеллектуальной элите России. Воспитывавшийся в юности на трудах Шеллинга и Гегеля, непримиримый враг лицемерия властей, в 1847 году он уехал из России, через год принял участие в революции в Париже, а затем обосновался в Лондоне, откуда гневно клеймил порядки, существовавшие на его родине. Его газета «Колокол», запрещенная цензурой, каким-то таинственным образом попадала из Англии в Россию. Получая информацию о событиях в России от своих соратников, он писал статьи о творившихся там бесчинствах, называя имена чиновников, виновных в злоупотреблениях, призывал юное поколение к борьбе и обращался непосредственно к императору, давая ему смелые советы, например установить конституционную монархию. «Наш путь определен, – пишет он, – мы идем вместе с тем, кто приносит свободу». И Александр регулярно читал этот подрывной листок и даже иногда принимал к сведению его разоблачения.

Другой эмигрант, революционер Михаил Бакунин, был солидарен с Герценом в его романтическом видении русского народа, тянувшегося к свету. Он тоже твердо верил в то, что монарх услышит голоса новых пророков. Царь и народ придут к взаимопониманию – полагал он – и лишат дворян их последних привилегий. Очень скоро эта надежда угасла. После реформы по отмене крепостного права, недостаточно радикальной по мнению экстремистов, Герцен пересмотрел свою позицию и обрушился на власть с критикой. Однако в то же самое время его аудитория заметно сократилась. Молодежь искала новых учителей, более реалистичных и твердых. Герцен обвинял их в том, что они отреклись от своих предшественников и будто бы даже примирились с системой. Бакунин встал на защиту юного поколения. «Не будь старым брюзгой, Герцен, – пишет он ему, – и не ворчи на молодежь. Ругай их, когда они не правы, но склони перед ними голову за их честный труд, за их подвиг, за их жертвы».

Студенты, некогда мечтавшие о лучезарном социализме, стали профессиональными заговорщиками. Они объединились в подпольные кружки и организовали типографии в подвалах, где печатали прокламации. Их новыми учителями являлись Чернышевский, Добролюбов и Писарев. Первые двое были сыновьями провинциальных священников. Гордые своим недворянским происхождением, они демонстрировали холодное презрение к людям «эпохи Герцена» за их бесполезную культуру и эстетическую деликатность и проповедовали тотальное разрушение. Сын разорившегося помещика Писарев подвергал современное общество еще более ожесточенным нападкам. «Нужно уничтожить все, что может быть уничтожено, – говорит он. – Только то, что устоит под ударами, достойно существования. Все остальное, разбитое на тысячи кусков, – никому не нужное старье. Так что крушите все направо и налево». Этот антагонизм между старым и новым поколениями революционеров нашел отражение в романе «Отцы и дети» Ивана Тургенева, находившегося на вершине славы. Его молодой герой Базаров символизирует победу демократии над аристократией, людей действия над мечтателями. Поборников ниспровержения старых идеалов Тургенев называет «нигилистами». Это определение получило широкое распространение.

С энтузиазмом неофитов нигилисты, вдохновившись идеями Фейербаха, ратовали за «реабилитацию плоти». Это привело их к отрицанию пользы искусства, неспособного служить достижению социальных целей, и осуждению отживших структур семьи, общества и государства. Когда весь этот хлам наследия прошлого будет отброшен в сторону, русский народ, вдохновленный мессианской верой, организует свою жизнь по образцу сельской общины. Никто не будет править, и будут править все.

Наиболее популярным публицистом среди прогрессивной молодежи был Чернышевский. В основанном им журнале «Современник», в котором он же являлся и редактором, печатались статьи Тургенева, драматурга Островского и Льва Толстого. Добролюбов, выступавший на страницах «Современника» в качестве литературного критика, заклинал своих сограждан перейти от слов к делу. «Лучше потерпеть кораблекрушение, – пишет он, – чем сесть на мель». Он обличал деспотизм, сохранявшийся в патриархальных нравах после отмены крепостного права, и бичевал ленивых помещиков, продажных чиновников и алчных купцов, преграждавших народу путь к прогрессу. Изнуренный туберкулезом и измученный непосильной работой, он умер на руках у Чернышевского.

Его дело продолжил Писарев, литературный критик из газеты «Русское слово». Он тоже ратовал за немедленные действия и считал, что наука является единственным источником истины, что живопись и поэзия имеют чисто воспитательное значение и что, поскольку массы рабочих и крестьян представляют собой лишь «пассивный материал», долг интеллектуалов заключается в том, чтобы подготовить их к финальному взрыву. В этом он полагался на студентов. «Судьбы людей определяются не в начальных школах, – говорит он, – а в университетах». Итак, студенческая молодежь должна была вести революционную пропаганду в рабочей среде. Все больше и больше листовок печаталось в подвалах и распространялось по почте, на улицах, в заводских проходных. Их составители шли в своих требованиях все дальше и дальше, теперь уже отвергая введение конституционной монархии, что превратило бы Россию в нечто похожее на Англию. «Мы не нуждаемся в царе, – пишут агитаторы Михайлов, Костомаров и Шелгунов, – мы не нуждаемся в порфире, прикрывающей наследственное бессилие. Мы хотим иметь во главе государства простого смертного, земного человека, избранного народом и способного понять нужды этого народа». Это «русское решение» приводило в восторг наиболее экзальтированных революционеров. Они считали, что европейцы скованы устаревшими традициями и только славяне могут набраться смелости и сбросить с себя исторические цепи. Воодушевленные варвары, они потрясут мир и установят новый порядок.

За распространением листовок последовало появление в Санкт-Петербурге организации под названием «Земля и Воля». Ее основателями были братья Зерно-Соловьевичи, происходившие из семьи мелкого чиновника. Приверженцы этого движения рекрутировались опять же среди мелкого чиновничества, в университетах, на фабриках, в мастерских и в казармах. Комитет организации собирался в здании библиотеки на Невском проспекте. В скором времени ее филиалы возникли в четырнадцати городах. Были установлены связи с украинскими сторонниками автономии. Программа «Земли и Воли» предусматривала замену монархии на демократическую республику, разрушение существующего управленческого аппарата, введение выборных административных должностей на всех уровнях, отмену частной собственности и равные права для женщин.

Притягательная сила «Земли и Воли» была столь велика, что ее ряды пополнялись целыми группами. Другие революционеры, сохранявшие организационную независимость, работали в том же направлении. Одна из распространявшихся ими листовок под названием «К молодой России» гласила: «Мы можем создать вместо деспотического режима федеративный республиканский союз. Власть должна перейти к национальным и региональным собраниям… Близок день, когда мы развернем знамя будущего, красное знамя, перед Зимним дворцом и с возгласом „Да здравствует социалистическая и демократическая Российская республика!“ сотрем с лица земли его обитателей».

Александр с изумлением и грустью ознакомился с содержанием этих листков. Говоря по совести, он явно не заслуживал такой ненависти. Не потому ли, что он имел слабость пойти на некоторые уступки в отношении наиболее обездоленных, революционеры вынуждают его сложить с себя полномочия монарха? Неужели они не хотят, чтобы он спокойно и постепенно улучшал жизнь тех, чьими единственными защитниками они себя мнят? А может быть, они чувствуют, что он лишает их предлога для революции, шаг за шагом идя навстречу их пожеланиям? То, что они никогда не осмелились предпринять против бескомпромиссного самодержца, они предпринимают против него, все дела которого отмечены печатью доброжелательства. И вновь в нем проснулся дух его отца.

27 апреля князь Василий Долгоруков, министр обороны и шеф жандармов, представил царю доклад, чья суть сводилась к тому, что либеральное благодушие, проявляемое по отношению к революционерам, лишь подталкивает их к дальнейшим противоправным действиям. «Социалисты» не ограничивались полумерами. Чем больше они получали, тем больше им было нужно. Далее так продолжаться не могло. Долгоруков требовал санкции на арест пятидесяти человек, в том числе и Чернышевского. Царь колебался. Как бы поступил на его месте Николай I? Его мучили воспоминания о 14 декабря 1825 года. В конце мая, словно в ответ на прокламацию «К молодой России», в разных кварталах Санкт-Петербурга вспыхнули пожары. В предместьях пламя охватило сотни деревянных хибар, в которых жили рабочие. Затем пришел черед Щукинских торговых рядов, Апраксинского рынка и соседних с ним складов. Через несколько часов от нескольких тысяч жилых домов, лавок и магазинов остались лишь тлеющие угли. Боялись, как бы огонь не перекинулся на общественные здания и учреждения, находившиеся поблизости от очагов пожара – Государственный банк, Библиотеку, здание Пажеского корпуса, театры… Совершенно некстати поднялся сильный ветер, и в городе нечем было дышать из-за сильной задымленности. Растерянные представители властей не знали, что предпринять. Не имея других средств, пожарные вынуждены были таскать воду ведрами. Среди обезумевших горожан ползли зловещие слухи. Разумеется, пожар не впервые уничтожал деревянные постройки Санкт-Петербурга, но на этот раз бедствие приобрело такие масштабы, что невольно напрашивалась мысль о злом умысле. Не эти ли длинноволосые студенты призывали в своих прокламациях к свержению монархии и уничтожению собственности? Они начали осуществлять свои угрозы. Царь слишком добр к этим подонкам. Негодование в обществе было таково, что Иван Тургенев, незадолго до этого вернувшийся из-за границы, только и слышал со всех сторон: «Это работа ваших друзей нигилистов. Они хотели спалить столицу!»

Под влиянием общественного мнения Александр создал следственную комиссию, которая тут же взялась за дело. Однако, несмотря на активные розыскные действия, предпринятые в оппозиционной среде, полиции не удалось выявить каких-либо поджигателей. Дабы спасти свою репутацию, комиссия начала преследовать вероятных вдохновителей этой «чудовищной провокации». По распоряжению правительства были закрыты воскресные школы, где под предлогом обучения неграмотных на общественных началах весьма сомнительные преподаватели внушали своим ученикам ненависть к режиму. Были запрещены газеты и журналы, проповедовавшие опасные идеи, в первую очередь «Современник». Были проведены многочисленные аресты среди сторонников прогресса. Благодаря доносу полиции удалось задержать руководителей «Земли и Воли». Чернышевского заключили в Петропавловскую крепость, где он просидел до окончания следствия. Это время он использовал для сочинения своего знаменитого романа «Что делать?», в котором описывается применение теории нигилизма на практике. Приговоренный к семи годам каторжных работ в Сибири, он должен был выслушать приговор в общественном месте. Цепь жандармов сдерживала напиравшую толпу. Большинство зевак видели в этом униженном человеке причину пожара, повлекшего за собой огромный ущерб, а также других бед, угрожавших стране в будущем. Но нашлось и несколько сочувствующих, которые бросали ему цветы через ружья конвоя.

Для пылких молодых людей осужденные были отнюдь не преступниками, а героями. Что касается «здравомыслящей» части общества, ее представители аплодировали царю за то, что он взялся, наконец, за наведение порядка в стране. Редактор «Московских ведомостей» Михаил Катков, очнувшийся от своих наивных грез, превратился в выразителя чаяний консерваторов и патриотов. Он обрушился с резкими нападками на Герцена и других эмигрантов за то, что они впали в нигилизм. Разве Герцен не поддерживал в своем журнале польский бунт и не призывал русских офицеров не стрелять в повстанцев? А Бакунин, так тот вообще помог организовать доставку полякам оружия, использовавшегося потом против русских войск. Все эти в высшей степени непатриотичные поступки сильно повредили революционерам в общественном мнении. Даже те, кто одобрял их демократические устремления, не могли простить им то, что они встали на сторону поляков против собственного отечества. Тираж «Колокола» упал до пятисот экземпляров.

Между тем в 1863 году вновь с разрешения властей начал выходить «Современник», и его редактором стал поэт Николай Некрасов. Хотя и в более осторожной манере, он уделял не меньше внимания проблемам простого народа, нежели его предшественник. В нем даже анализировались предложения основателя германского социалистического движения Фердинанда Лассаля по поводу рабочих объединений, созданных под эгидой государства. На какой-то момент деморализованные репрессиями студенты возобновили борьбу с удвоенной энергией. В своих кружках они до хрипоты спорили о том, какие средства расшатывания основ монархии наиболее действенны. Они пока еще не знали Карла Маркса, но Шеллинг, Прудон, Луи Блан и Этьен Кабе доставляли им истинное интеллектуальное наслаждение. Самые отъявленные радикалы призывали к экспроприации собственности и даже убийству собственников. Узнавая о подобных разговорах, Александр все же надеялся, что речь идет о кучке сумасбродов, которые никогда не осмелятся перейти от слов к делу.

4 апреля (16 апреля по григорианскому календарю) 1866 года в четыре часа пополудни император вышел из Летнего сада после традиционной прогулки в сопровождении племянника, герцога Николая Лейхтенбергского, и племянницы, принцессы Марии Баденской, и направился к карете, ожидавшей их возле решетки. Как всегда, у ворот сада собралась группа уличных зевак. В тот момент, когда он поднимался в карету, от группы отделился человек и навел на него револьвер. Подскочивший к нему крестьянин крикнул: «Ты что делаешь?!» – и быстрым движением отвел дуло револьвера в сторону. Раздался выстрел, но пуля просвистела рядом с головой Александра, не задев его. Безумец приготовился было выстрелить вторично, но на него уже набросились люди и сбили его с ног. Вырываясь, он кричал: «Почему вы схватили меня? Я крестьянин! Император обманул вас! Он не дал вам достаточно земли!» Толпа быстро разрасталась. Прозвучали призывы расправиться с преступником. Совершенно спокойный и быстро овладевший собой император категорически воспротивился этому и приказал охране из своей свиты увести его. После этого он отправился в Казанский собор, чтобы отслужить благодарственный молебен за свое счастливое спасение. Вернувшись в Зимний дворец, он обнял супругу и детей, ошеломленных этим ужасным происшествием. Хладнокровие Александра резко контрастировало с волнением его близких. С улыбкой на лице он сказал своему наследнику, великому князю Александру Александровичу: «Твой черед еще не пришел!» И министрам, собравшимся, чтобы поздравить его: «Ну вот, господа, кажется, я еще кое на что гожусь, раз меня пытаются убить!»

Тем временем на Дворцовой площади собирался народ. Не знавшие точно, каковы последствия этого безумного преступления, люди плакали и желали видеть монарха. Когда он появился на балконе, воздух огласился громкими криками «ура». Взволнованный, он спустился вниз, вышел из дворца, сел в карету и сделал круг по площади, с трудом протискиваясь сквозь плотную и шумную толпу, а потом вновь, вместе со всей семьей, отправился в Казанский собор, где был отслужен благодарственный молебен перед чудотворной иконой Казанской Божьей Матери. Вечером он записывает в своем дневнике: «Я прогуливался по Летнему саду с Колей и Машей, и в меня выстрелили из револьвера… Промах… Убийцу схватили… Всеобщее сочувствие…»

Санкт-Петербург в тот вечер лихорадило. Улицы были запружены людьми, многие пели «Боже, царя храни». П.И. Вемберг рассказывал, как во время его визита к поэту Майкову в гостиную ворвался Федор Михайлович Достоевский, бледный, с трясущимися руками, и, не поздоровавшись с ними, воскликнул прерывавшимся от волнения голосом: «Стреляли в царя!» (Достоевский, сосланный в Сибирь после раскрытия «заговора Петрашевского», получил разрешение вернуться в Санкт-Петербург в ноябре 1859 года. Пересмотрев в ссылке свои взгляды, он отказался от демократических устремлений и сделался убежденным консерватором, националистом и верующим человеком.) Они вскочили на ноги. «Убили?» – спросил Майков сдавленным голосом. «Нет, к счастью, спасли… Но ведь стреляли… стреляли…»

Вся страна пребывала в таком же оцепенении. Это был первый выстрел, направленный в русского царя. Раз какой-то безумец смог совершить подобное кощунство, отныне все было позволено. После ареста террориста Александр спросил его, не поляк ли он, и тот ответил: «Нет, я русский». Это обстоятельство еще больше изумило императора. Если бы его решил убить поляк в отмщение за страдания своих соотечественников, это было бы еще понятно. Но чтобы русский по крови, вере и традиции осмелился поднять руку на помазанника Божьего – это он отказывался понимать. Ему всегда казалось, что даже те, кто критикует его политику, не теряют из виду почти Божественное величие его назначения. И вот теперь он сошел с пьедестала и встал в один ряд с простыми смертными. Пуля, не попавшая в него, разбила тем не менее символ монархии.

Пытаясь осознать, что же все-таки произошло, он приказал привести во дворец незнакомца, спасшего ему жизнь. Это был бесцветный парень лет двадцати, по фамилии Комиссаров, полуграмотный рабочий-шляпник, прозябавший в нищете – тоже русский, человек из народа. В знак благодарности Александр тут же пожаловал ему дворянство и распорядился выдать значительную сумму денег. Его одели, причесали и начали таскать по театрам и банкетам, докучая ему трескучими патриотическими речами. (Комиссаров погряз в пьянстве, и власти сочли за благо отправить его в провинцию, где он и закончил свои дни.)

Следствие сразу установило личность террориста. Им оказался некий Дмитрий Каракозов, студент, выгнанный сначала из Казанского университета, затем из Московского, в который он вновь поступил в 1863 году. Там он свел знакомство с другим студентом, Ишутиным, который основал подпольную группу под названием «Организация» и маленькую народную школу, где учил детей бедняков принципам безжалостной революционной борьбы. В этой бурлящей среде Каракозов быстро пришел к мнению, что истинным виновником всех несчастий народа является царь. Тот, кто покончит с ним, распахнет перед неимущими врата в социальный рай. В феврале 1866 года он объявил Ишутину и еще четверым своим товарищам, что намеревается убить царя. Те тщетно попытались отговорить его. Одержимый навязчивой идеей, он приехал в Санкт-Петербург, изучил маршруты передвижений императора и 4 апреля занял позицию у выхода из Летнего сада.