В кругу друзей

– Но тогда, точно «за», – и Летягин снова чокнулся с Трофимом, икнув от обилия чувств. – Молодец, что не лаешь. Ценю.

– Вот и чудно. Главное, ваше согласие, – с не укрывшимся от Летягина облегчением сказал Сергей Петрович.

– Что ж я, душу продал, а? – мрачно пошутил гость.

– Ну-у, не ожидал, – мягко пожурил Сергей Петрович, – мы же материалисты.

– А что за новый принцип? – вдруг спохватился Летягин. – Уж не воровать ли? Сажать-то по старому принципу будут.

– Нет, воровством это никак не назовешь, – успокоил Сергей Петрович, – скорее, получением своей доли.

– У нас и раньше ничего не было, хотя мамка говорила, что деда раскулачили, пока он сам ходил у соседа шмонать. Вернулся и пшик – даже горшок забрали... Но если вы какой-нибудь должок ввернете, то я не откажусь.

– Вернем, и очень скоро, – с несомненной убежденностью сказал Сергей Петрович, а вы, юноша, кстати, читали Геродота?

– Сергей Петрович, да пес с ним, с Геродотом, – не побаловал ответом Летягин и понял, что мысли начинают спутываться в клубок макарон, а хозяин до сих пор еще ничего толком не объяснил, – что со мной будет? Суд ведь на носу. То есть, извини, Трофим, пес тут ни при чем.

– Сейчас идите домой и ничего не бойтесь, – распорядился Сергей Петрович. Ваша судьба будет устроена.

– Как это можно устроить мою судьбу, если вам даже не известно, что вообще мне надо, – запротестовал Летягин.

– Всем надо одного и того же, – успокоил его Сергей Петрович. – Трофим, помоги товарищу.

– Да какой он мне товарищ, тамбовский волк ему товарищ. – Летягин собрался встать, но это оказалось не просто. Расслабление и дремота превращали все его усилия в какие-то конвульсии.

Он заметил, что Сергей Петрович с брезгливой улыбкой разглядывает его, и рванулся, желая показать инвалиду бойцовский мужской характер. Услышал свой спортивный крик, кресло куда-то испарилось, и перед зрачками возник ворс ковра, в значительном увеличении более похожий на шерсть пещерного медведя, а может и мамонта. Сергей Петрович скомандовал: «Взять», и Георгий едва не завопил снова, но уже от жути, представив клыки Трофима, рвущие в клочья беззащитную задницу. Худшие ожидания, казалось, начали оправдываться, когда рука оказалась в чьих-то плотных тисках. Но тиски всего лишь поставили гостя на четвереньки – Трофим был рядом и услужливо предоставлял спину для опоры. Повиснув на гибриде, как подстреленный боец на санитарке, Летягин заскользил вдоль стенки, а потом вдруг оказался на лестничной площадке один на один с нагло прущей в глаза синей лампой.

Лифт уже давно отключился и видел сны, где летел ввысь без всяких канатов. В итоге, подъем стал таким же тяжелым, как у тех советских альпинистов, что карабкались на Эверест ночью и без кислорода. По дороге, правда, Летягин позволил себе шалость – так яростно плюнул в ворованный дермантин дубиловских дверей, что чуть не упал. Когда он, наконец, добрался до родного пепелища, пот обильно катился со лба, скапливаясь в щетине похожего на мочалку подбородка. «Надо бриться, – внушительно сказал Летягин, заметив себя в зеркале, – и производить благоприятное впечатление». Потом он стал исследовать шею, которая слегка побаливала, и увидел на ней розовую полоску, похожую на след от надавливания. «Я ранен, сестра, может даже убит, – пробормотал он, – но иду снова в бой. Труба зовет.» После чего рухнул на койку.

Среди ночи Летягин проснулся от страшной ломоты в зубах. Поднялся. Щелкнул выключателем. Лампа прощально мигнула и скончалась. «Нет абсолютно надежной техники», – утешился Летягин, затепливая свечу. И снова, как принято у одиноких людей, хотел полюбоваться запущенностью и болезненностью своего отражения в зеркале – чтобы полусознательно пожалеть себя. Он сморгнул несколько раз, пытаясь отогнать плывущие перед глазами красные пятна. Но пятна не желали исчезать. Тогда он вынужден был признать, что у отражения не летягинские черные глаза, а красные, как у Трофима.

Георгий взвесил все и заключил: «Это не криминал. Просто глаза измученного человека. Не голубые же». К тому же надо было срочно понять, почему рот совершенно раскрыт как у дебила, и закрыть его не удается. Тщательный осмотр вызвал шоковое состояние. То, что вначале показалось бликами от нервного огонька свечи, было клыками, спускающимися из верхней челюсти сантиметра на два вниз. Хорошие такие клыки, белые, без малейших признаков кариеса. Из нижней челюсти, как сталагмиты к сталактитам, стремилась вверх пара других клыков, правда, покороче, тянущих сантиметра на полтора. Как и любой молодой человек, Летягин попытался для начала спрятать свой конфуз. Поворочав челюстями, кое-что удалось выправить. Верхние клыки оказались хорошо подогнаны к нижним. В конце концов, оттопыренная верхняя губа совершенно скрыла столь неожиданно появившийся атавизм – однако, общее выражение лица оставалось до неприличия глупым. К тому же начали обозначаться и другие изменения – нижняя челюсть потянулась вперед, глотка стала сужаться, волосы поднялись по стойке «смирно», щеки таяли, обозначая благородный размер носа.

«Прямо мультфильм какой-то», – подумалось растерянному Летягину. Он вспомнил по фильмам, что сходящих с ума начинают зверски бить по щекам, в результате чего они возвращаются к здоровому образу жизни. Летягин ударил себя по щекам, а вдобавок по уху и в пах. Когда стало не так больно, он заметил, что это ему ничего не дало. Наоборот, даже убавило. В нижней части лица не осталось ничего, кроме черного зияющего провала, от которого еще тянулась трещина к груди. И уже находясь во власти совершенно заурядных эмоций, вполне понимая, что делает дурость, страдалец нехорошо обозвал отражение и швырнул в него свечку. Огонек исчез, и тут выяснилось – комната залита серым сумеречным светом. Летягин вначале обрадовался, что будет видеть во мраке, как кот, однако, то, что новое освещение не давало тени, его несколько насторожило. Он поднес руку к обоям – никакого эффекта. Опять занервничав, Летягин пнул стену ногой, и стена упала. Вернее было бы сказать, что коробка комнаты вдруг раскрылась, развернулась в одну плоскость. А другие комнаты, коридоры, лестничные площадки уже преобразились в ровную поверхность. Все неживое стало просто поверхностью, а живое...

Люди лопались, как перезревшие сливы, выворачивались и становились яйцевидными телами. Эти овоиды лежали неподвижно или катились по разным траекториям, словно гонимые сильным ветром. Они были пронизаны множеством темно-красных прожилок потолще и потоньше, поэтому еще смахивали на искусно подстриженные кусты. Летягин, как моряк, умел пристально вглядываться вдаль, и, сейчас, он не мог не заметить, что линия горизонта очень тесная, доступна для обозрения лишь небольшая часть звездного неба. А потом заметил: имеется и второй горизонт – далеко внизу. Там поверхность уходила во тьму, вернее в матово-черную бездну. А когда Летягин заметил, что у этой самой поверхности имеется сильный наклон, наблюдаемая картина стала напоминать воронку. После чего оставалось проследить, что большая часть бедолаг-овоидов катится не куда-нибудь, а в преисподнюю – давящую чернотой горловину воронки.

Не только невротику Летягину, любому на его месте стало бы неуютно. Он, стараясь дышать глубже, опустился на четвереньки и встретился со своим отражением – под ним как раз оказалось его старое доброе зеркало. Оттуда пялилась отвратная даже на самый либеральный взгляд тварь. Плоское тело на четырех изогнутых лапах, вместо шеи бугор, сплющенная голова и «морда лица» с зубастой смертельной улыбкой. От отвращения Летягин упал на живот и отражение представило существо безглазое, безмордое, с телом, как отрубленный язык, с каким-то отверстием впереди и отверстием сзади.

«Нравится? – поинтересовался кто-то. – С такими внешними данными грех жаловаться... А вот твои товарищи работают.»

Действительно, повсюду оживленно сновали, сокращаясь и растягиваясь, безмордые твари, не то личинки, не то пиявки. Улучив момент, они прилипали своими отверстиями к овоидам и, понежившись тесным общением, пускали их катиться дальше по прежней траектории, но уже в изрядно отощавшем виде. Летягин поискал того, кто еще мог отразиться в зеркале, и понял, кроме него, больше некому. Новый облик настолько противоречил с сидевшими где-то глубоко в нем представлениями об образе и подобии, что вызвал страшный приступ дурноты. Летягина рвануло изнутри, выворачивая наизнанку...

3

Он очнулся, когда бледный солнечный луч осторожно коснулся его век. Летягин открыл глаза и увидел грязные половицы. «Вроде только вчера мыл пол. Уборщица я, что ли?» Он сел. Машинально обернулся к зеркалу. Ничего там не нашел, кроме опухшей скверной физиономии, которая пригодилась бы разве что художнику-абстракционисту. И срисовывать не надо, достаточно сделать отпечаток. А за рамкой картины остались бы зуд по коже, ломота в костях и гудение в голове в унисон сливному бачку. «Всю ночь пролежал на полу. Вчера, наверное, не меньше двух фугасов принял. Хорошо хоть не обмочился, а то бы еще простуду подхватил и оскорбил свое человеческое достоинство». Все-таки самого худшего он избежал, и поэтому было немного приятно.

От вчерашнего разговора остались самые смутные воспоминания: шикарный ворс ковра, какой-то пес и почему-то Геродот. Летягин подумал, что ему известно о Геродоте. Клятва Геродота? Нет, вроде не то. Отец географии – точно. Отец, это хорошо, но писал о каких-то людях с песьими головами или даже безголовых. Или не он? Вдруг дошла напряженка момента. До всякой чуши ли ему сейчас? Аттестация на носу, техпроект заваливается. И еще народный суд, чья-то короткопалая рука уже достает из ящика массивного стола папку с надписью «Летягин».

Летягин поежился. Вдобавок стало очень тоскливо в желудке. Молодой человек поднялся тяжело, как пень, поддетый зубом экскаватора, и вступил грозным шагом на кухню, где хранились товары первой необходимости, не нуждавшиеся ни в какой кулинарной обработке. Обычно он заглатывал их механически, до чувства легкой дурноты.

Летягин оторвал кусок от постылой колбасы и попытался съесть его. Раз – и ничего. Раз-два-три. И не получилось. Все потуги были напрасными. Кусок не лез в горло. А голод становился при этом не меньше, а больше. Хотелось чего-то такого, чего не было вокруг. Летягин в изнеможении привалился к стене. Он решил, что случился шизовый заскок. Не мог он, еще вчера в общем-то нормальный человек, уписывающий колбасу за обе щеки, превратиться за одну ночь в проклятого патриотической печатью кришнаита-вегетарианца или подозрительного йога-сыроядца. Нет, он доложен быть в порядке. Организм сам себя обманывает, ведь обманывают же себя глаза, нос и уши. Сейчас надо выйти на улицу, где кислород, озон, где все пройдет.

На улице действительно немного полегчало. Летягин шел и ровно ничем не отличался от остальных людей. Вначале. Потом, правда, остановился и на собственное удивление прилип к витрине мясного отдела магазина, на которой, естественно, вместо мяса висели соответствующие картинки. Очертания и названия кусков мало соответствовали направлению критического реализма, и уж тем более цвет, фальшиво бодренький, красный-красный. Но именно он и привлек внимание Летягина, вернее, какой-то его части. Та самая часть пришла в восторг и разговелась грезами, отнюдь не свойственными Летягину в целом. Мыслеобразы стали обволакивать его, образуя панорамный кинозал на одну персону.

Георгий увидел заколотого тельца, похожего на серую кляксу, сияющую на этом фоне рану, из которой сочился дымный алый ручеек. Из глубины булькающей, как наваристый борщ, мглы вылетали и лопались пузыри, открывая грубые ноздри, ощеренные пасти, низкие морщинистые лбы и срезанные дегенеративные подбородки. Рожи изо всех своих подлых сил лезли к тельцу. Бодая друг друга, скуля от нетерпения, припадали к ране и ручейку, жадно хлебали – и утончались, светлели. Вырисовывались изящно очерченные носы и подбородки, гладкие лица, узкие злые губы. Летягин почувствовал, что некой частью и он находился там, в видении, и ему тоже надо. Это было подобно включению штепселя в розетку. Он на одно мгновение поддался порыву, всего на одно мгновение, и...

Раздался звон, плеснуло мыслями по сотрясенной голове. Летягин прянул назад и ощутил спиной обращенные на него взгляды прохожих.

– Откуда только такие приезжают. И все им мяса, мяса. Утробы ненасытные...

– Эн нет. Этот местного разлива. Физиономия на обезьянью задницу похожа. Из табуретки, наверное, гонит, Самоделкин хренов...

– Гражданин, вам плохо? Ему плохо!

– Ему очень хорошо... Только спать пора...

– Товарищ, ваши документы.

На этот раз пришлось обернуться. Сержант, скептически оглядев наружность Летягина, смешком встретил протянутый в открытом виде служебный пропуск.

– Фокусничаешь, – сказал правоохранитель краем рта и положил пропуск себе в карман, – пойдем-ка в отделение, – и положил гирю ладони на плечо Летягина.

«Почему именно я?» – спрашивал себя Летягин, маясь на жесткой скамье в ожидании «обслуживания». Как и большинство хороших вопросов, этот не имел грамотного ответа.

Размышления были прерваны сержантом, который ввел Летягина в закуток, где сидел участковый – лейтенант Батищев, и представил как бездокументного, пьяного гражданина, желающего разбить витрину.

– Фамилия, – лейтенант бросил взгляд птицы, питающейся падалью.

– Летягин Георгий Тимофеевич, 29 полных лет, русский, – бойко затараторил задержанный, пытаясь произвести благоприятное впечатление, – образование среднее специальное, родился в поселке Горловка Лебяжинского...

– Помолчи, – почти грустно сказал лейтенант и стал заполнять бумаги, – видишь, тут люди работают.

Наверное, участковый знал о Летягине больше, чем сам Летягин, поэтому задал первый вопрос после того, как исписал полстраницы.

– Давно пьешь?

– Товарищ лейтенант, какое-то недоразумение, я – Летягин Георгий Тимофеевич, никогда у вас, так сказать, на учете не стоял.

– Вот это и плохо, вот это упущение с нашей стороны, – оживился лейтенант. – Взяли бы мы тебя на контроль раньше, сегодня бы ты не пытался у нас витрину разбить и, может быть, вообще находился в другом месте... Постой! Летягин, говоришь, тебя зовут...

Медленно, но верно закрутились колеса, и телега лейтенантской памяти проследовала до остановок под названием «Потыкин» и «Дубилова». Так, Летягин, потыкинский дружок, плохой квартиросъемщик, вредящий соседке – миленькой пампушке Дубиловой.

Лейтенант внезапно встал и скрылся за дверью. Появился он только через психологически тяжелых для Летягина полчаса.

– Есть у меня сомнения, гражданин хороший, на законных ли основаниях были вы прописаны на занимаемой вами жилплощади. Где вы находились 25 апреля 19... года?

Летягин опешил, но загадка далась ему сравнительно легко.

– Скорее всего, в рейсе.

– А прописаны вы были именно 25-го апреля.

Что мог сказать Летягин – ордер не мог ждать, и все операции за него проделал Потыкин.

– Сколько вы ему заплатили?

– За что? Мог он, конечно, пятерку стрельнуть. А потом, в основном, я у него.

– А не был ли вызван ваш визит к Потыкину 10 сентября, накануне его смерти, неурегулированными денежными спорами? Поссорились ли вы в тот вечер? – не обращая внимания на возражения соцвреда продолжал лейтенант. Он так вошел в роль, что речь его стала напоминать звуковую дорожку какого-то кинофильма.

Летягин пугался, пугался и вдруг понял, что пугаться дальше некуда. Вдруг страшно захотелось, чтобы жирный боров лейтенант лежал полуживой тушей, как привидевшийся у витрины телец. «И пусть все уроды хлебают – не жалко. Потом перевязать и на поправку».

– Вы очень тонко ведете следствие, – вдруг заявил Летягин – это у вас, конечно, прирожденное. Как жаль, что ничего уголовного я не содеял и не могу дать проявиться вашему таланту в полной мере. Даже совершенные мною административные нарушения не могут быть покараны, в чем виноваты бюрократическая гниль в порочном союзе с так называемым бардаком. Я ведь вам принесу любую справку, что был здесь или, допустим, на Луне. Все схвачено. Честному милиционеру связаны руки и ноги...

Летягин говорил и удивлялся, откуда в нем способности к лести и вранью. Порой он не находил новых фраз и повторял старые, но лейтенант только кивал, а потом и кивать перестал, а клюнул носом и замер. Летягин уже растерялся, гипнотический дар и поэзия заклинаний никогда не числились за ним, скорее, наоборот.

– Учтите, товарищ угомонился ненадолго, но если сотворить то, что велит ваша совесть, сделается он тихий и послушный, – сказал издалека, а может, изнутри очень резонный голос, – вокруг ведь никого. Отличный момент.

– Цапай мента, цапай, пока не поздно, – возник еще один невидимый собеседник, весьма истеричный и злой.

– Кто вы? – простодушно спросил Летягин.

– Мы – твоя совесть, – слаженным дуэтом ответили голоса.

Летягин всполошился – псих-заболевание стремительно прогрессировало. Но хлопот и так хватало, поэтому он решил не придавать голосам никакого особого значения. «Попробовал бы кто-нибудь Жанну Д'Арк придурочной назвать – крестьяне сразу бы за нее пасть порвали. А ведь у девки и не такие нашептывания случались. Может, у нас с Жанной просто совесть говорливая».

– Ты вооружен, ты отлично вооружен, – не отвязывался резонный голос.

А Летягину ненадолго показалось, как будто его подхватила ВОЛНА и покачала на себе, заодно что-то полезло из челюстей, а язык стал пухнуть. Георгий ткнул пальцем в рот и чуть не поцарапался – клыки уже оснастили его кусательно-жевательный аппарат. Опущенные глаза увидели, что язык свисает теперь ниже подбородка и вдобавок заострился.

Страшное ночное видение, годившееся только на роль вакхического сна-кошмара, переходило в разряд реальностей и требовало себе места.

«Чудовищем быть нельзя – лучше в тюрьму», – лихорадочно прикинул вспотевший Летягин.

«Может, лучше чудовищем – не накладно ведь. А там и до чудотворца один шаг. В тюрягу пусть другие топают», – сказал злой голос.

«Но это не по-человечески», – гаркнул вовнутрь Летягин.

«Человек многогранен. Пора изживать стереотипы... Впрочем поздно, в следующий раз изживешь. Проходит оцепенение у товарища», – резонный собеседник заволновался.

И, действительно, лейтенант уже расправлял, как крылья, плечи с погонами и пялился на Летягина яснеющими глазами.

– Что это у вас там? – запинаясь и теряя пивной румянец со щек прошептал он; задержанный только пожал плечами. – Нет... подождите в коридоре...

Летягин тут же испарился, а участковый стал думать о нем, потирая виски впервые в жизни заболевшей головы.

«Если соединить вместе так называемые укусы клопа на шее Потыкина, визит к нему Летягина, мотивы, которые всегда удается найти, возможно имеющиеся у Летягина специальные приспособления для убийства и гипнотические способности, то получится совершенно неплохая версия. И можно подавать рапорт начальству о переводе на следственную работу, уже с начатым делом, очень неплохим делом. Пожалуй, разговор с Летягиным еще не окончен».

Пока лейтенант Батищев предавался таким приятным мыслям, Летягин беседовал со своей новой «совестью». Ведь сражаться с тем, что сидело в нем так прочно, было под силу разве что нейрохирургу. По договоренности один из голосов стал отзываться на кличку Резон, а второй удовольствовался прозвищем Красноглаз.

– Раз вы возникли, так не мешайте мне хотя бы, – говорил Летягин, – все же вы не заморские генералы, а своя родная шизия.

– Кто мешает? – захлебывался Красноглаз. – Мы же твои маленькие друзья. Одни тебя и любим. Во-первых, с нами не пропадешь. Во-вторых, убить, полюбить, а особенно выпить кровь – всегда поможем. Будем обслуживать регулярно, по расписанию – чтобы ни дня без этого дела.

– Как это кровь? – обомлел Летягин.

– Сядь да покак, – нагрубил в первый раз Красноглаз.

– Домой вам возвращаться нельзя, – талдычил свое Резон, – лейтенанта вспугнули, он сейчас звонит в РУВД. А там запросто вытребуют ордер на арест. Попадете в следственный изолятор, и уж признаетесь во всем...

– ...В чем был и не был виноват, – закончил Красноглаз.

– Чего же делать? – растерянно спрашивал Летягин.

– Для начала сходить в прокуратуру. Поинтересуйтесь там насчет клыков, и вообще, – в словах Резона сквозил ощутимый намек на что-то понятное им всем.

4

Помощник прокурора оказался симпатичной молодой женщиной Екатериной Марковной. Чем-то она даже была похожа на одноклассницу Любу, наверное, поэтому забывшийся Летягин вывалил ворох своих жилищных переживаний, глядя ей прямо в глаза – как учил Потыкин – а не на ноги. Екатерина Марковна приняла их с милой улыбкой, правда, уточнила, учтен ли посетитель в психоневрологическом диспансере. Потом, скорее по-докторски, чем по-прокурорски, стала успокаивать Летягина, просвещая насчет количества гражданских исков, связанных с ветшанием и разрушением жилищ. Мол, в ближайшее время этот бурный поток дел будет упорядочен, в том смысле, что суды, в основном, перестанут рассматривать их. Еще она раскрыла по большому секрету – наука пока бессильна понять, что же происходит, и поэтому просто отмалчивается. Да, да, подхватил Летягин, однажды я ученого на лекции спросил насчет своей квартиры, а он на меня так посмотрел, будто я сморкнулся без помощи платка. И, наконец, проникнувшись окончательным доверием, Летягин рассказал, как у него отрастают клыки и язык, а иногда происходит зияние в нижней части лица и даже уподобление мерзкой рептилии, из-за чего он становится беззащитным перед законом, участковый лейтенант Батищев теперь мокруху клеит, обвиняя в покушении на Васю Потыкина, и вообще, какие конституционные гарантии может получить гражданин, если у него действительно лицо и туловище не всегда такие, как у всех.

– Я, конечно, не медик, – начала спешно закругляться прокурорша, провожая Летягина к дверям, – но мне кажется, вам надо просто лучше питаться. Больше заниматься спортом. Записаться в художественную самодеятельность, танцы, пение очень помогают. Или устроить свою личную жизнь, – последнее было сказано не без оттенка печали.

Она протянула узкую ладошку.

«Питаться, питаться». Упал замок, и из темноты клетки вышел Красноглаз. Он втягивал многоструйный воздух, поводя мордой по сторонам. Его вел на поводке внимательный и спокойный Резон, который сразу оценил ситуацию – только что сдуло обеденным ветром секретаршу, и в кабинете не осталось никого, кроме «объекта».

– Разуй глаза, смотри, какая у нее аппетитная шейка. Это тебе не боров лейтенант. Согласись, с женским материалом работать и проще и приятнее, – подначивал Красноглаз.

Летягин как раз взял нежную прокуроршину ручку в свою ладонь и вместо того, чтобы пожать, застыл, боясь шевельнуться – будто посадили его на кол. И изо всех сил старался не поддаться дурному влиянию Красноглаза и Резона. Вид у Летягина был достаточно огорошенный, поэтому Екатерина Марковна приблизила к нему свое умное неравнодушное лицо и максимально убедительно произнесла:

– Я понимаю, вам сейчас тяжело. Образовался какой-то комплекс загнанности, который породил странные ощущения. Но только вы сами можете его разрушить. Повторяйте про себя: «Я нормальный, я симпатичный». Вот вы улыбались, и я видела – никаких клыков нет. Поверьте, нет.

«Еще как есть», – хохотнул Красноглаз.

Она была совсем рядом, прокуроршина почти девчоночья шея, оттененная кружевным воротничком, с такой видной, такой призывной голубоватой жилкой. Ощущения Красноглаза начали передаваться Летягину, и он почувствовал биение ее крови. «Как птичка в клетке», – подсказал зверь. «Сосредоточьтесь, Летягин, пора вживаться в образ», – поторопил Резон. Молодой человек почувствовал: подкатывает волна и начинает преображать его. Предупреждая прокуроршу, он поднял вверх указующий перст свободной руки.

– Что, скорую? – не поняла Екатерина Марковна. – Я сейчас.

Пытаясь что-то сказать, Летягин открыл рот. По расширившимся зрачкам ее глаз он понял, что она УВИДЕЛА.

«Бегите, зовите на помощь». Но эти слова остались внутри, а из глотки вырвалось шипение, довольно смахивающее на змеиное.

«Объект готов к донорству и развертке», – телеграфировал Резон. – «Артерии не трогать. Передаю расположение участков проникающего или слизывающего воздействия. Предпочтительные. Внутренняя яремная вена. Шея. Срединная вена локтя. Локтевой сгиб. Допустимые. Подколенная вена. Бедренная...»

Комната распалась, как карточный домик, и Летягин закачался на поверхности залитой серым светом воронки. Екатерина Марковна вдруг вывернулась наизнанку и стала кустом, состоящим из текущих прямо по воздуху струек красной жидкости.