Золотые анклавы

План мы составили просто идеальный. Сутры Золотого Камня, аккуратно обернутые и увязанные, лежали вместе с записями и переводами в сумке, которую я смастерила из своего последнего одеяла и уложила, в свою очередь, в педантично вырезанный сундучок, а сундучок сунула в непромокаемый мешок, который повесила на спину, как только школьный механизм начал двигаться. Это было единственное, что я забрала с собой, – свою добычу, самое ценное приобретение, доставшееся мне в школе. Я бы обменяла сутры на жизнь Ориона, если бы какая-нибудь высшая сила мне это предложила, но все-таки поразмыслила бы несколько секунд, прежде чем согласиться.

План был таков: если я выберусь живой, то обниму маму миллион раз, поваляюсь в траве, снова обниму маму, а потом возьму сутры и отправлюсь в Кардифф, где неподалеку от центрального стадиона обитало приличное магическое сообщество. Тамошние маги были недостаточно влиятельны и богаты, чтобы выстроить собственный анклав, однако усиленно к этому стремились. Я предложила бы в обмен на скопленную ими ману выстроить кардиффцам небольшой Золотой анклав за пределами города. Ничего грандиозного – всего лишь подходящее местечко, чтобы на ночь прятать туда детей для защиты от случайных злыдней, уцелевших после истребления.

Орион в этот план не входил. Да, я догадывалась, что он, если захочет, может отыскать меня в Кардиффе. Но приземлился бы он в родительские объятия, посреди роскошного нью-йоркского анклава. Все бы пытались его удержать, напоминая о долге, о верности, словно обвивая ползучими лозами. Поэтому, честно говоря, я сомневалась, что Орион ко мне приедет. Да, я пессимистка. И в общем, я не нуждалась в его приезде. Я была морально готова жить дальше одна.

Не знаю, так ли мне было нужно, чтобы он выбрался живым.

Прежде чем мы приступили к осуществлению нашего безумного плана, я практически не сомневалась, что погибну сама и вместе со мной – минимум половина тех, кто мне небезразличен, Орион – первым. Если бы все пошло кувырком, если бы злыдни освободились из-под заклинания приманки и принялись убивать направо и налево, если бы нам пришлось бежать, спасая свою жизнь, и Орион оказался бы в числе погибших – полагаю, я бы поплакала о нем и двинулась дальше.

Но то, что произошло, было нестерпимо. Он один погиб, спасая нас всех. Спасая меня. Пусть даже Орион сам, идиот такой, предпочел повернуться и встретиться с Терпением, пусть даже он сам решил вытолкнуть меня за ворота, продолжая разыгрывать героя – ведь он думал, что только в этом случае чего-то стоит. Невыносимо было осознавать, что его история закончилась вот так.

Поэтому я забила на план, не пошла и не отыскала телефон, не стала писать Аадхье и Лю. Я не поехала в Кардифф. Я просто сидела – то внутри юрты, то снаружи, без всякой логики – и пыталась мысленно все изменить, разыграть с самого начала еще раз, как будто могла изменить случившееся, просто расположив собственные действия в ином порядке.

Говорю по опыту: примерно так бывает, когда тебя унизят в столовой или в душевой в присутствии десяти человек; если ты вовремя не успела придумать остроумный ответ, то потом долго воображаешь великолепные колкости, которые могла бы сказать. Когда я была маленькой, мама неоднократно намекала, что на самом деле я просто бесконечно обсасываю собственное унижение, в то время как мои мучители спокойненько идут дальше. Я признавала ее правоту, но меня это не останавливало. Не остановило и теперь. Я ходила взад-вперед по дороге, размышляя, как бы подтолкнуть поезд, который уже сошел с рельсов.

Проведя несколько дней в попытках мысленно переписать историю, я породила великолепную, сверхоригинальную идею внести коррективы в мироздание. Я зашла в юрту и достала старую, времен начальной школы, тетрадку, которую мама хранила в коробке. Найдя чистую страницу, я записала несколько строк, своего рода запоздалый ответ. Не знаю, о чем я думала, когда принялась сочинять заклинание, которое позволило бы мне буквально изменить ткань бытия. Такие вещи не работают в долговременной перспективе, каким бы могущественным ни был маг. Реальность все равно сильнее, и в конце концов она даст сдачи, как правило, уничтожив посягателя. Но он, несомненно, сможет провести довольно долгое время – во всяком случае с его точки зрения – в собственной вымышленной вселенной; и чем дольше он держится и чем больше сил вкладывает в поддержание заклинания, тем больше ущерба причинит финальный взрыв. Если бы я хоть на минутку остановилась и подумала, то поняла бы все – как это бессмысленно и сколько вреда принесет моя попытка. Но я не остановилась. Я просто пыталась избавиться от мук, словно меня вместе с Орионом проглотил чреворот и я отчаянно рвалась на волю.

Мама явилась, когда я подбирала следующую строчку для заклинания – и, скорее всего, подобрала бы. Я плохо умею сочинять заклинания – если только они не предполагают массового истребления. В таких случаях мне нет равных. Мама уважала мою скорбь, но не собиралась спокойно наблюдать, как я завязываю мироздание в узел и кончаю с собой в процессе. Она бросила один взгляд на страницу, схватила тетрадь и швырнула ее в огонь, а затем опустилась передо мной на колени, крепко взяла меня за руки и прижала их к груди.

– Дочка, дочка, – сказала она, приложила ладонь к моему лбу и нажала между бровей. – Дыши. Пусть слова текут. Пусть мысли текут. Не держи их. Они уже уходят. Дыши. Дыши вместе со мной.

Я повиновалась – просто потому, что не могла устоять. Мама почти никогда не применяла ко мне магию, даже когда я в детстве выла и бесилась. Любой другой родитель-маг заставил бы меня успокоиться при помощи чар. Большинство детей волшебников к десяти годам учатся противостоять родительским сдерживающим заклинаниям, однако когда я, четырехлетняя, визжала, не желая ложиться спать, мама три часа пела колыбельные, вместо того чтобы заклинанием отправить меня в постель. Когда в семь лет я закатила дикую истерику, мама дала мне прореветься и успокоиться, хотя я предпочла бы поток ругани и большую порцию успокаивающего зелья. Я не считаю, что мама была абсолютно права – и до сих пор считаю, что порция успокаивающего зелья время от времени не помешала бы. Я хочу сказать, что не умею защищаться от маминой магии, по крайней мере инстинктивно, хотя инстинкты у меня развиты прекрасно.

Во всяком случае, мамина магия приятна, потому что мама хочет сделать хорошо. Я сразу же ощутила облегчение. Когда я все-таки высвободилась, то начало заклинания уже вылетело у меня из головы; кроме того, мне стало легче, и я поняла, что задумала невероятную глупость.

Не скажу, что я была благодарна маме за помощь. При мысли о том, что она абсолютно права, я только расстроилась. Когда мама меня отпустила, я была – против воли – слишком спокойна, чтобы выбежать наружу, под дождь, но в то же время и не желала подвергаться всяким ужасам, например говорить о своих чувствах или благодарить за то, что мама спасла от гибели меня и всю коммуну (если не половину Уэльса). Нужен был другой план, поэтому я взяла сумку и достала книгу сутр.

Мама мыла посуду в другом углу юрты, повернувшись спиной, чтобы не мешать мне. Но, оглянувшись и увидев, что я читаю, она спросила своим обычным добродушным тоном, который я одновременно любила и страстно ненавидела:

– Что ты читаешь, детка?

Конечно, мне хотелось похвастаться своей добычей, но вместо этого я мрачно буркнула:

– Сутры Золотого Камня. Я их добыла в школе.

Впрочем, я даже договорить не успела – мама издала такой звук, будто ее несколько раз пырнули ножом, и уронила тарелку на пол. Я уставилась на нее, она на меня – напуганная, застывшая, с круглыми глазами, – а потом рухнула на колени, закрыла лицо руками и завыла, как дикий зверь.

Я запаниковала. Мама была в истерике, совсем как я полчаса назад, но мне она могла помочь, а я ей – вряд ли: от меня мало толку, если речь не о драке с ордой злыдней. Я понятия не имела, что делать. Я дважды обежала юрту, хватаясь за что попало, а потом наконец принесла воды. Я умоляла маму выпить и объяснить, что случилось. Она продолжала причитать. Я подумала, что она отравилась жидкостью для мытья посуды, попыталась ее обследовать на предмет токсичных веществ, не преуспела, решила наложить универсальное исцеляющее заклинание, но маны не было, и тогда я начала приседать и подскакивать, чтобы ее собрать, а мама тем временем плакала. Выглядела я, наверное, полной дурой.

Мама, видимо, поняла, что надо прийти в себя. Она несколько раз глубоко вдохнула и сказала мне:

– Не надо, не надо.

Я остановилась, тяжело дыша, опустилась перед ней на колени и взяла ее за плечи:

– Мама, что с тобой? Просто скажи, что делать. Прости, прости, пожалуйста.

Я сама все ей простила. Простила, что маме не нравился Орион, и что она велела мне его сторониться, и что успокоила меня при помощи чар. Это не имело ровно никакого значения после маминого срыва, словно мое ужасное недописанное заклинание уже каким-то образом начало раздирать мир на части.

Мама медленно, со стоном, втянула воздух и покачала головой:

– Нет, детка, не извиняйся. Не тебе, а мне надо просить прощения. Это я виновата… – Она закрыла глаза и крепко сжала мне плечи, когда я собиралась сказать что-нибудь бессмысленное, например «Да нет, все нормально». – Я расскажу. Я должна тебе рассказать. Но сначала я схожу в лес. Прости меня, любимая. Прости. – Она тяжело, как старуха, поднялась и вышла из юрты, прямо под дождь.

Я сидела на кровати, прижимая сутры к себе, как плюшевого мишку, и едва сдерживая ужас – волю панике я не давала только потому, что мама часто ходила в лес и возвращалась спокойная, готовая исцелять и проявлять заботу Поэтому отчасти я упрямо надеялась, что все будет именно так, но мои надежды никогда не сбывались, и виновата всегда была я сама. Я чуть не заплакала, когда мама вернулась через час, насквозь мокрая – платье как оберточная бумага липло к ногам, грудь, живот и лицо были в грязи. Я страшно обрадовалась, увидев маму; больше всего мне хотелось ее обнять.

Но она сказала:

– Я должна сейчас все тебе рассказать. – Она произнесла это негромко и отстраненно, как говорила, когда накладывала очень серьезные заклинания. Например, когда к ней приходил волшебник, который хотел излечиться от чего-нибудь ужасного – от сильного проклятия или магического недуга, – и мама объясняла пациенту, что делать. Только на сей раз она убеждала саму себя. Она сжала мне руки на мгновение, притянула к себе, поцеловала в лоб, как будто прощалась, и я подумала, что мама сейчас скажет: «Все эти годы я ошибалась, на самом деле тебе суждено исполнить страшное пророчество, которое висело над тобой с раннего детства, поэтому мы должны расстаться навсегда». Но мама сказала: – Родные твоего отца жили в анклаве Золотого Камня.

– Который построили с помощью этих сутр? – хриплым шепотом спросила я.

Это, в общем, был не вопрос. Я знала, что папины родные, семейство Шарма, некогда жили в анклаве – очень древнем, где-то на севере Индии, который рухнул лет двести назад, во время британской оккупации. Сутры Золотого Камня представляли собой старые заклинания на санскрите, и я знала, что в прошлом с их помощью выстроили целую кучу анклавов в той части света. Ну да, совпадение – но ничего плохого я в нем не видела. И все-таки мамины слова меня напугали. Я чувствовала, что близится нечто ужасное.

– Анклавы строят с помощью малии, – сказала мама. – Не знаю, как именно, но, оказавшись внутри, ты сразу ее чувствуешь. Так возводят все анклавы, кроме анклавов Золотого Камня. Это мне рассказал твой папа.

– Ну и хорошо, – ответила я и протянула ей сутры как торжественное приношение. – В них нет малии, мама. Я все прочла. Пока я не могу их накладывать, но…

Она посмотрела на роскошную книгу, и ее лицо исказилось. Мама поднесла к сутрам дрожащую руку и замерла, словно не смела к ним прикоснуться. Она так и не дотронулась до обложки.

– Мы с Арджуном хотели выстроить новый золотой анклав, – сказала мама. – Мы думали – если показать всем хороший пример… – Она замолчала и начала сначала (мама всегда просит людей обойтись без объяснений, когда они извиняются, и не подыскивать оправданий, если только их не попросят). – Мы хотели построить золотой анклав. Мы хотели найти сутры, – сказала мама, и, наверное, тогда я уже начала кое-что понимать, но в голове у меня была звенящая пустота. – Мы подумали – лучше всего будет начать прямо в школе, в библиотеке. Дорогая, прости меня. Мы произнесли призывающее заклинание. Мы призвали сутры и открыли счет.

Глава 2

Лондонский сад

– Мы думали, что у нас ничего не вышло, – сказала мама. – Мы решили, что сутры пропали или были уничтожены.

Я сидела на кровати, крепко прижимая к себе книгу. Быть может, ее следовало бросить в огонь, однако в ту минуту она казалась единственной опорой.

Возможно, я и впрямь предпочла бы услышать, что мама ошиблась и что мне действительно суждено ступить на темную сторону. Я всю жизнь к этому готовилась. Моя душа была бы опустошена, но я этого ждала. Я была не готова услышать, что мама… и папа… даже не знаю, как сказать…

Заклинание призыва сродни штопке и починке. Базовая версия этого заклинания есть на любом языке – ты берешь ее и усложняешь в зависимости от того, что тебе нужно и что ты предлагаешь взамен. С помощью призыва можно получить буквально что угодно, в том числе невинных людей для жертвоприношения – лишь бы то, что ты ищешь, существовало. Но за это придется заплатить – и гораздо больше честной рыночной цены, с точки зрения среднего мага. Если совершить призыв и предложить чересчур низкую цену, или вложить недостаточно маны, или пожертвовать слишком малым – потеряешь все, что поставил на кон, и вдобавок заклинание не сработает.

Но есть другой способ наложить заклинание призыва: вообще не нужно вкладывать ману или назначать цену. В таком случае, если ты просто оставляешь счет открытым, ты предлагаешь все, что имеешь, включая собственную жизнь. Вполне может получиться так, что в итоге один вынужденно проведет вечность, вопя от муки в брюхе чреворота, а другая, рыдая, выползет из ворот Шоломанчи, чтобы в одиночестве выносить и родить ребенка.

Ты предлагаешь мирозданию и жизнь ребенка, комочка клеток, настолько зависимого от тебя, что ты можешь принести его в жертву, даже не осознав этого. Сделать ребенка «обреченной душой», как выразилась моя прабабка-пророчица. Душой, с рождения вписанной в семейную закладную, сосудом, который наполнится ужасной смертоносной силой, человеком, которому суждено убивать и разрушать, чтобы уравновесить ваш бескорыстный идеализм. Все вы платили вместе, и в один прекрасный день у этого самого ребенка появится шанс – шанс, не более, – подпрыгнуть и схватить с библиотечной полки книгу заклинаний, о которой вы просили во исполнение своей мечты о великодушии и свободе.

Я по-прежнему сидела, обхватив руками сутры, и бездумно водила пальцами по тисненому узору на коже. Я знала, что это нечаянная удача, совершенно незаслуженное везение; я просто цеплялась за них все крепче и не задавала вопросов. И вот теперь оказалось, что я платила за них всю жизнь, хотя заранее на это не подписывалась. Я платила за них в самую страшную минуту – когда мне пришлось столкнуться в библиотеке с чреворотом, с тем самым, который ждал среди шкафов, после того как я подпрыгнула и схватила сутры с полки. Так была уплачена последняя часть родительского долга.

Наверное, у меня был выбор. Я могла и не драться с чреворотом. Он бы уполз и убил несколько десятков новичков. Я могла отплатить за родительскую отвагу трусостью, обречь множество ребят на тысячелетние страдания и таким образом выправить баланс. Но я заплатила своими страданиями. Мне хотелось об этом забыть, но я помнила и вся дрожала, обливаясь холодным потом. Казалось, часть моего мозга до конца жизни будет находиться в брюхе чреворота и отчаянно вопить.

Вот почему я сказала Ориону, что мы не будем сражаться с Терпением, вот почему я даже не могла представить себе такую попытку. И… вероятно, поэтому он и вытолкнул меня за ворота. Потому что я сказала ему, что мы не справимся – я не справлюсь, – и он решил снова меня спасти. От ужаса, с которым, как он знал, я не смела столкнуться. Может быть, Орион тоже был частью платы.

Я посмотрела на лежащие у меня на коленях сутры, за которые уплатили сполна. Я так их любила. Я собиралась выстроить на них собственную жизнь. Но оказалось, что даже это – все мои планы на будущее, мои мечты о золотых анклавах – я унаследовала, а не выбрала сама. Мне хотелось разозлиться; я имела полное право разозлиться.

Мама, пожалуй, тоже так думала. Она стояла передо мной в ожидании приговора. Она бы сказала: благое намерение не оправдание, если в процессе ты причинила вред другому. Нужно принять чужие боль и гнев, если хочешь восстановить утраченную связь. Но боли и гнева в ее адрес я в себе не находила. Мама и папа не предложили меня в жертву вместо себя – они оба заплатили дороже, чем я, а о моем существовании даже не знали.

Злиться я не могла, а что делать, не знала. До сих пор я не до конца в это верила. Нет, я не считала, что мама все выдумала – просто я не могла искренне поверить, что мама действительно это сделала. Иногда она причиняла мне боль, иногда злила меня. Я все детство докучала ей просьбами о переезде в анклав, и она отказывалась. Она не пошла бы на это даже ради спасения моей жизни, хотя, несомненно, пожертвовала бы своей, защищая дочь от злыдней. Но так мама поступить не могла. Не могла сделать меня приманкой для заклинания призыва без моего ведома и согласия. Скорее она бы сама себе вырвала сердце.

В целом примерно это она и сделала, однако ее горести не помогли бы мне совладать с собственными чувствами. Если плох не водитель, а тормоза, грузовик все равно тебя собьет; ощущение было такое, что какая-то звезда нарушила законы физики, чтобы уничтожить мою планету.

– Мне надо подумать, – сказала я, именно это и имея в виду. Думать я до сих пор не могла. Не могла осмыслить случившееся таким образом, чтобы в итоге что-то сделать, сказать или хотя бы почувствовать. Моя Прелесть вылезла из гнездышка, которое устроила себе возле моей подушки, и свернулась у меня на плече, такая утешительно-теплая, но толку от нее не было никакого. Я не нуждалась в утешении. Не страдала от горя. Я, скорее, забрела в горы без компаса и заблудилась.

Мама приняла это как сигнал к действию. Она сказала:

– Я пойду в душ, – и ушла.

Не знаю, хотела ли я этого, но окликнуть ее я не решилась. Поэтому мама ушла, и я осталась в юрте одна.

Дождь продолжался. Потолок нужно было починить – один из швов слегка подтекал. Мама обычно следила за порядком, но, в конце концов, последние четыре года она провела в непрерывных попытках выяснить, жива ли ее единственная дочь.

Я смотрела, как очередная капля медленно росла, прежде чем беззвучно плюхнуться на пол. Мама много лет пыталась научить меня медитации и обретению покоя. Мне никогда это толком не удавалось. А теперь я целых полчаса просидела, тупо глядя на дождевые капли, хотя покоя в процессе не обрела; голова гудела, до умиротворения было далеко.

Возможно, по инерции я бы просидела так еще месяц, пытаясь почувствовать хоть что-то. Но инерции не дали шанса.

– Так и есть, ты действительно торчишь здесь, в глуши, – сказал кто-то. – А я ведь ей не поверила.

Я даже не сразу сообразила, что со мной кто-то разговаривает. Никто не заходил побеседовать со мной; если кто-то заглядывал в юрту и не видел маму, то сразу удалялся, не сказав мне ни слова. Если мама была нужна срочно, у меня иногда спрашивали, где она, а я злобно молчала в ответ. Я не сразу поняла, что слышу голос Лизель. И лишь через несколько секунд я повернулась и уставилась на нее.

Она стояла на пороге юрты, глядя на меня. В последний раз я видела ее несколько дней назад, в воротах Шоломанчи, в школьных обносках, в которых мы все явились на выпуск. Теперь Лизель была в изящном платье до колена, будто заскочила ко мне по пути на вечеринку; вставки из чешуйчатой ткани на боках переливались словно жемчуг. Это были чешуйки амфисбены – те, которые добыл Орион в обмен на сделанное домашнее задание. Их покрывал тонкий слой серебра, в промежутках виднелись малахитовые бусины – уж конечно, не просто украшение. Светлые волосы Лизель блестели, как полированный металл. Они отросли сантиметров на пятнадцать и были уложены неестественно ровными завитками, которые падали на плечи, как на модной картинке сороковых годов. Лизель заработала себе место в лондонском анклаве – что вполне возможно для человека, который выпустился с отличием, – и, очевидно, лондонцы дали ей достаточно маны, чтобы прихорошиться.

Поморщившись, Лизель стерла грязь, которая как будто сама собой пыталась заползти на ее девственно-белые туфли, и вошла в юрту. Она огляделась с легким изумлением на лице (впрочем, оно перестало быть легким, когда она посмотрела на потолок, с которого по-прежнему срывались дождевые капли).

– Значит, ты живешь здесь? – поинтересовалась она.

– Что тебе надо? – спросила я вместо ответа.

За минувшую неделю даже горе и замешательство не помешали мне припомнить многочисленные причины, по которым я ненавидела юрту. Тем не менее делиться ими с Лизель я не собиралась. Не то чтобы эта девица мне не нравилась – к бульдозеру не испытывают симпатии и антипатии; более того, напористость фантастически полезна во многих обстоятельствах, например когда ты пытаешься организовать коллективное бегство пяти тысяч подростков от огромной толпы злыдней – а Лизель взяла командование на себя. Просто… с бульдозером не хочется вести задушевных разговоров, особенно если ты подозреваешь, что он может тебя переехать.

– О чем ты вообще думаешь? – раздраженно спросила Лизель. – В Лондоне неприятности, и ты нам нужна.

Я не ответила, но, полагаю, на лице отразились все мои чувства, и главным образом – сильнейшая уверенность в том, что Лизель должна отвалить сию же секунду. Но в то же время мне было интересно, какие в Лондоне неприятности и зачем им нужна я. Вряд ли я могущественней, чем один из самых крутых анклавов в мире! И с какой стати Лизель решила, что меня заботят чужие беды?

Лизель нахмурилась, но потом снизошла до объяснений:

– Что бы ни случилось в Бангкоке, оно повторилось. Удар нанесли в день выпуска, одновременно по Сальте и Лондону, пока мы были в зале. Сальта полностью разрушена, двести волшебников мертвы. В лондонском анклаве наполовину снесло защиту. А ты сидишь тут в луже, – с отвращением добавила она.

Она преуспела в своей задаче – продемонстрировала мне, как глупо сидеть дома, вместо того чтобы пристально следить за последними новостями в международном магическом сообществе. Если вы думаете, что пропустили нечто важное, не беспокойтесь – с Бангкоком и Сальтой как таковыми ничего не случилось; если бы у меня был телевизор, в новостях не прозвучало бы ни слова о бедствиях в Лондоне. Анклавы обычно возникают и рушатся, не вызывая у заурядов никаких подозрений. Отделиться от обычного мира – в этом, как правило, и состоит основная цель анклава. Если устроить удобное и безопасное убежище в пустоте, реальный мир до тебя не дотянется, а значит, проще будет создавать внушительные артефакты вроде бронированного платья и избегать всяких неприятностей типа злыдней, которые пытаются сожрать твоих детей.

Впрочем, будем справедливы: если кто-то принялся уничтожать анклавы направо и налево – это была очень важная новость с точки зрения большинства магов, даже моей. Я имела существенные возражения против системы анклавов в целом и сама твердо решила не вступать ни в какой анклав, однако я отнюдь не одобряла безумного малефицера, который нарочно разрушал анклавы по всему миру, обрекая более или менее невинных людей на гибель в пустоте или среди пылающих развалин.

Тем не менее это еще не означало, что я поспешу на помощь. Сидеть здесь, в уютной тихой юрте в лесу, казалось гораздо приятнее, чем ввязываться в неприятности, хотя у юрты протекала крыша.

– Прости, но пусть Лондон сам о себе позаботится, – сказала я.

– Что, будешь порастать мхом вместе с этой халупой? – ядовито спросила Лизель. – Здесь тебе не место.

– Тебя кто-то спрашивал? – поинтересовалась я.

– Ко мне обратилась Лю, – ответила Лизель, приняв мой вопрос буквально, и широким жестом обвела юрту. – Иначе откуда бы я узнала? Мы все думали, что ты погибла вместе с Лейком.

Я уставилась на нее, чувствуя себя преданной; хотя, честно говоря, если целью Лю было найти человека, способного силой вытащить меня из ямы – и чтобы этот человек находился не на другом конце света, – она не ошиблась в выборе.

– Неужели она просила пригнать меня на помощь Лондону?

– Нет. Она сказала, что ты жива и торчишь в коммуне, где нет электричества и водопровода. Я и без нее знаю, что это глупо.

– Слушай, как тебе это удается: ты хамишь людям, которых просишь об услуге – и они тебе помогают? – спросила я, хотя и без особого пыла: скорее я была искренне удивлена.

Лизель появилась в удачное время: я все еще не могла вызвать в себе гнев, поэтому, по большей части, меня впечатлила ее наглость. Я даже не представляла, чтó, по мнению Лизель, должна была сделать – разве что вынюхать малефицера по принципу «рыбак рыбака видит издалека».

– Я не прошу тебя об услуге, – сказала Лизель. – Сегодня утром через защиту проломился чреворот. Большой. Его пока удается не пускать в зал совета, но долго они не продержатся. Как только он туда проберется – лондонскому анклаву конец. Никто не желает идти на помощь. Все боятся за себя. Ну? – воинственно закончила она, и внутренности у меня сжались в комочек, как тесто, которое мнут в миске.

Как бы я ни относилась к анклавам, но если бы лондонский анклав, один из самых больших и могущественных в мире, вместе со своими обширными запасами маны канул в брюхо чреворота, случилась бы настоящая катастрофа. Заполучив такую гигантскую трапезу, эта тварь могла достичь размеров Терпения. И, кем бы ни был малефицер, пробившийся сквозь защиту анклава, он, вероятно, таился где-то рядом, готовясь к следующему ходу. Какие прекрасные напарники. Что толку отказываться от исполнения пророчества, сулящего миру гибель и бедствия, если вместо этого я просто постою сложа руки, позволив двум чудовищам выполнить всю работу за меня.

Но, конечно, особого побуждения я не почувствовала. Мне совершенно не хотелось сражаться с чреворотом. Я бы сделала это, чтобы спасти Ориона, но вовсе не собиралась превращать убийство чреворотов в повседневное занятие. Все абстрактно боятся, что их сожрет чреворот, а я этого боюсь на основании личного опыта. Насколько мне известно, я второй из ныне живущих волшебников, который побывал внутри чреворота и уцелел (первым был Господин шанхайского анклава).

Но… но я все-таки выжила, а чреворот нет. Я убила его в одиночку, и в этом меня еще никто не превзошел. Даже в полулегендарной краковской истории понадобился круг из семи человек, а в Шанхае трудилось в общей сложности сорок магов, дружно собиравших ману. Более того, я убила двух чреворотов. Второй, совсем маленький, забрался в школу во время выпуска, привлеченный заклинанием приманки, и Лизель видела, как я с ним расправилась. Вот почему она пришла, чтобы позвать меня на помощь.

Это был откровенный стимулирующий пинок. Лизель вытягивала меня из колеи, в которой я засела.

– Какое шикарное предложение, – сказала я, пытаясь от нее отделаться. – Именно то, о чем я мечтала. Рисковать жизнью, сражаясь с чреворотом на благо лондонского анклава. А с чего совет решил, что я соглашусь?

– Мы не спрашивали его мнения, – ответила Лизель. – Думаешь, у нас было время на обсуждения? Мы приехали к тебе сами.

– Кто «мы»?

– Я, Элфи и Сара. Я велела им подождать, – Лизель раздраженно махнула рукой в сторону входа. – Какая разница? Хочешь договор об оплате? Все равно ничего не получишь, пока чреворот там. Или ты намерена всю жизнь прожить отшельницей, потому что Лейк погиб? Не будь дурой! Кто-то всерьез принялся за уничтожение анклавов. Чреворот вот-вот погубит лондонский анклав. Некогда сидеть и плакать. Орион бы так не поступил.

Я в гневе вскочила, чудом не стукнувшись о потолочные опоры, но Лизель просто скрестила руки на груди и посмотрела мне в лицо, не отступив ни на шаг. Злая и умная, как всегда. Я даже не могла возразить. Будь Орион жив, он наверняка бросился бы на помощь лондонцам. А он был бы жив, если бы я повела себя иначе, если бы не запаниковала при встрече с чреворотом, если бы заставила Ориона бежать.

Я ничего не сказала Лизель. Она была права, но все-таки я бы с огромным удовольствием ей врезала. Так или иначе, она поняла, что победила. Коротко кивнув, Лизель развернулась и вышла из юрты.

Некоторое время я стояла одна, слушая неровный стук капель. Повернувшись, я посмотрела на лежащие на кровати сутры. Обложка глянцевито поблескивала в тусклом свете. Я нагнулась, осторожно убрала книгу в шкатулку и замерла, держа ее в руках.

Вместе со мной сутры пришли сюда, к тому, кто их когда-то призвал… только мама ничего не сумела бы с ними сделать. Это были не исцеляющие заклинания. Финальное заклинание требовало столько маны, что вряд ли кто-нибудь смог бы его наложить, кроме меня.

А мне что было с ними делать? Ответа я не знала, но, наверное, не стоило тащить их в Лондон, где предстояла битва. Честно говоря, меня уже подмывало поехать. По крайней мере, можно было не принимать никаких решений прямо сейчас.

– Я оставлю тебя с мамой, – сказала я книге, поскольку привыкла с ней разговаривать. – Она позаботится о тебе, пока я не вернусь.

При других обстоятельствах я бы сказала гораздо больше – я бы долго хлопотала над сутрами, объясняла им, как мне жаль оставлять их даже на минуту, делилась планами… что угодно, лишь бы они не исчезли. Но в ту минуту я ничего этого не могла. Если они исчезнут – значит, больше не придется ломать голову. Я не хотела, чтобы они пропали, но энергии у меня хватило только на пару фраз. Напоследок я коснулась обложки, закрыла крышку и поставила шкатулку в сухое место.

Затем я написала маме записку на клочке бумаги: «Лондонский анклав в беде, я иду на помощь». И чуть не поставила на этом точку. Это была бы достойная месть за «Остерегайся Ориона Лейка». Я по-прежнему мучилась при мысли о том, что никто, кроме меня, не жалел о нем как о человеке – только как о воплощении силы.

Больше всего мне хотелось написать маме длинное, типично подростковое послание, полное упреков. Она посмела упрекнуть Ориона после того, что наделала сама. Я могла бы собрать воедино все свои горести и потоком раскаленной лавы излить их на страницу.