Правое полушарие

– Садитесь, - пригласил чин и быстро уселся сам. Стол перед ним был пуст и выцветшими кляксами напоминал состарившуюся школьную парту. - Моя фамилия Оффченко. Я из госбезопасности, курирую здешнее отделение. Но прежде всего я курирую вас, товарищ Яйтер.

Тот непонимающе ерзал на жестком сиденье и молчал.

– Можете рассматривать историю с вашей походной мебелью как предлог, - продолжал Оффченко. - Но и в самом деле интересно знать: что это была за купля-продажа?

Яйтер не знал, что сказать.

– Ему стул понравился, - пробормотал он.

– Довольно странно, не находите? Очень сильно смахивает на условный сигнал. Правда, излишне замысловатый. Что означает приобретение раскладного стульчика? А?

– Ничего не означает, - Яйтер поднял глаза и увидел, что Оффченко добродушно улыбается.

– Ну и хорошо, - Оффченко не стал возражать. - На всякий случай мы проверили покупателя. Обычный заокеанский дурак. Как я сказал, это всего лишь повод. Чем вас порадовал доктор?

Яйтер опешил.

– Откуда вы знаете про доктора?

– От вашей Марианны.

– А Марианну откуда знаете?

Оффченко внимательно посмотрел на Яйтера. Тот, в свою очередь, непонимающе таращился на Оффченко, видя перед собой дюжего и нежного белокурого херувима, красота которого была бы аполлонической, когда бы не тонкий широкий рот, будто пропиленный в подсохшем белом хлебе.

– Стерва она, ваша Марианна, - сказал вдруг Оффченко.

– Почему?

– Ну, это не важно. Скажите мне лучше вот что: как поживают ваши призраки?

Яйтер окончательно запутался.

– Что за призраки такие?

– Обычные. Или как вы их там называете… "ненастоящие" - кажется, так, да?

Тот почуял опасность, зная, что о видениях надо молчать.

– Тоже Марианна продала?

– Зачем же "продала". Доложила, - поправил его Оффченко. - В порядке заботы. Ведь вы - драгоценная личность, сын пострадавшего героя, персональный пенсионер. Мы в ответе за ваше здоровье и благополучие. Конечно, мы спросим у доктора сами. Но хотелось бы выслушать вас. Узнать ваши планы, ознакомиться с пожеланиями.

Яйтер заозирался, ища защиты у картин, но те, родные и беспомощные, остались внизу и не умели утешить.

– У меня плохие анализы, - пробормотал он.

– Вот видите, - Оффченко огорчился. - Не иначе, сказываются переживания тяжелого детства. А вы говорите.

Яйтер не говорил ничего.

– Вы сегодня выступаете в ресторане? - спросил Оффченко.

– Собирался, - кивнул тот.

– Выступайте на здоровье. Увидимся.

– Зачем?

Куратор покровительственно подмигнул:

– Мне предстоит выступить сводником. Надеюсь, что это будет благодарная роль. Мы хотим познакомить вас с одной очень интересной и привлекательной особой, хотя по ней, может быть, и не скажешь. Но первое впечатление обманчиво. Она чрезвычайно застенчива, неопытна и нуждается в нашем содействии. Вы уже заочно нравитесь ей, со слов, и она никогда бы не отважилась заговорить с вами сама. Наше посредничество желательно и, я уверен, перспективно.

5

Ресторан, куда устроился Яйтер - самостоятельно, без помощи посторонних, как ему мнилось - принадлежал к числу потомственных ресторанов, переживших многие смуты и метаморфозы. Выстояв - когда достойно, а когда не слишком, - окрепший ресторан налился соком и приобрел заслуженный лоск. Вышибала сменился швейцаром, одетым по форме; вокально-инструментальные лабухи отправились заколачивать деньги на похоронах; на смену ансамблю, вымогавшему деньги с подгулявших советских граждан, явился благообразный седой пианист, который к полуночи уступал эстраду профессиональному коллективу, работавшему в народно-бытовом стиле. Яйтер открывал парад этих расцветших талантов, отплясывая, как уже говорилось, барыню-гопака в бутылочных сапогах и пуская вкруг пояса балалайку. Получасом позднее он выходил вторично и плясал уже вприсядку, глотая огонь. Страшное русское буйство, бессмысленное и беспощадное, веселило и будоражило зарубежных гостей, отделенных от ужаса спасительным, магическим кругом эстрады, как прутьями клетки. Покончив с пламенем, Яйтер принимал в зубы кинжал, сдвигал папаху на лоб и кружил, раскидавши ручищи подобно коромыслу; он взлетал, укладываясь в воздухе параллельно земле, и мелко перебирал ногами под недоверчивые аплодисменты.

Зал был заполнен на три четверти. Горели свечи. Половые в белых куртках, расчесанные на прямой пробор и унавоженные лаком, пригибались и преклонялись на грани пресмыкания, но странным образом не переступали последней черты. Тихий говор, укутанный в дымные простыни, плавал над кукольными столами.

Оффченко сидел на хорошем месте: не слишком далеко от эстрады и не очень близко. Яйтер, отправивший балалайку в путешествие по окружности кушака, косился на его столик, стараясь разглядеть спутницу. Ему не был помехой царивший в зале полумрак. Зато ум Яйтера не справлялся с потоком событий, и танцор никак не мог сосредоточиться на чем-то одном. Мысли его тяжело, как шишкинские мишки в сосновом лесу, перепрыгивали со спермограммы на стульчик, со стульчика - на арестантский экипаж, из экипажа - в объятия Оффченко, от Оффченко - к болтливой Марианне. Именно ее болтливости, а вовсе не ее же профессиональным обязанностям приписывал Яйтер осведомленность Оффченко в качестве его интимных флуктуаций. Теперь к этим мыслям прибавились новые размышления. Яйтер прижал балалайку к взопревшему животу и настоятельно забренчал. Он получил передышку и возможность повнимательнее присмотреться.

Особа, которой Оффченко как раз подливал что-то желтое из кувшина, сидела чуть сгорбившись и посматривала исподлобья. Короткая стрижка, крашеные волосы - вишнево-красные, выбеленные у корней. Маленькие, колючие, запавшие глаза; широкий нос, тяжелый подбородок, вывернутые губы. Ей было, возможно, лет сорок - а может быть, и все пятьдесят. Толстое бархатное платье при глухом вороте, длинные желтоватые пальцы, тонкая и тоже очень длинная сигарета. Рука отбивала такт. Нескрываемая чувственность, сводящая на нет непривлекательность лика. Оффченко что-то сказал, кивнул в сторону Яйтера, и дама вскинула брови с откровенным удивлением. Не сводя с нее глаз, Яйтер ударил по струнам прощальным ударом, отступил на шаг и коротко поклонился. Какой-то субъект, шатаясь и дымя папиросой, вырулил к эстраде, где попытался сунуть ему болотного вида бумажку. Яйтер сдержанно покивал, вынул бумажку из непослушной руки, спрятал в карман просторных парчовых штанов. Выпрямившись, он натолкнулся на взгляд, и сразу придумал, что делать дальше.

Вместо того, чтобы уйти на перекур и уступить очередь пианисту, который, как вороватый котенок, уже завис над клавишами, Яйтер изготовил балалайку и шагнул в зал. Долгая вступительная трель разлилась, подобно грибному дождю над спелыми колосьями. Вступление плавно перетекло в "Yesterday", и воображаемая ливерпульщина засияла надраенным самоваром. Поводя балалайкой, как огнеметом, Яйтер проследовал к столику Оффченко, где и встал, придвинув инструмент поближе к уху незнакомки. По залу поползли одобрительные рукоплескания. Яйтер прикрыл глаза, словно готовясь улететь, и под особенно жалостный перебор струн поднялся на цыпочки. Оффченко указал глазами на вазу и снова что-то шепнул. Дама расплылась в широченной улыбке, вынула гвоздику и протянула ее Яйтеру. Тот, не переставая играть, вытянул шею и принял цветок зубами.

– Осчастливьте нас вашим обществом, - попросил Оффченко.

Яйтер потряс головой, что означало недопонимание. Он же и так уже здесь, вот он.

– За столик присядьте, - сухо сказал куратор.

Яйтера часто звали посидеть за столиком, но вскоре его присутствие неизменно начинало тяготить едоков. С ним было трудно вести беседу. Казалось, что он все время чего-то ждет, и это производило неприятное впечатление. А Яйтер, если чего и ждал, то лишь наводящих вопросов и разъяснений.

Впрочем, он и не подумал отказаться.

– Ладно, - ответил он, молодцевато разворачиваясь обратно к эстраде.

Песня медленно умирала, уходя во вчера. Яйтер милостиво кивнул пианисту, и тот стал наигрывать нечто легкомысленное и ни к чему не обязывающее. У Яйтера было не более получаса свободного времени. Он оставил балалайку в артистической уборной, переодеваться не стал, вернулся и бочком проследовал в зал. Его возвращение приветствовали отдельными криками, которые быстро заглохли, стоило Яйтеру обосноваться за столиком, откуда Оффченко уже пощелкивал официанту.

6

– Это Зейда, - рот Оффченко приглашающе распахнулся, показались мелкие зубы.

– Очень приятно, - Яйтер попытался ласково улыбнуться. - Яйтер. А по отчеству?

– Как вас по отчеству? - озадаченно переспросила незнакомка низким голосом, с легким привизгом на слове "вас".

– Нет, он интересуется вашим отчеством, Зейда, - терпеливо объяснил куратор.

Оффченко сунул руку за пазуху, но тут же ударил себя по лбу:

– Это же у вас в сумочке. Покажите ему.

Зейда, оттопырив нижнюю губу, расстегнула сумочку, извлекла старую черно-белую фотографию, на которой был изображен строгий мужчина с квадратными усиками и в гимнастерке. На какой-то миг Яйтеру почудилось, что перед ним портрет его собственного отца. Приглядевшись, он понял, что обознался. Но вдруг припомнил и фамилию, и имя.

– Это же… - пробормотал он, не решаясь назвать отцовского соратника.

– Да, это он, - кивнул Оффченко. - Что же вы смутились? Теперь эти имена можно произносить безбоязненно.

Яйтер сидел и теребил скатерть.

– Давайте, однако, обойдемся без официоза. Мы же свои люди, к чему нам отчества? Нам и фамилии ни к чему - они слишком известны.

Тот отметил, что сам Оффченко оставался безымянным.

– А Яйтер - это разве имя? - не отставала Зейда.

Оффченко сдался:

– Хорошо, это фамилия. Вы же знаете, что детей врагов народа перенарекали, чтобы сын не отвечал за отца. В досье говорится, что фамилию ему дали из-за частого причитания "айяяй". Не сладко приходилось! А имя его в наши дни не вполне… - куратор помялся. - Не вполне благозвучно и не очень уместно. Его зовут Май Красногорыч. С Маем еще понятно, но что за красная гора присобачилась - теперь не докопаешься.

Подлетел официант.

– Шампанского, - приказал Оффченко.

– Я не пью, - возразил Яйтер. - Я совсем дурак, если выпью.

– По чуть-чуть, - настаивал сводник. - Я помню, что вам противопоказан алкоголь в больших дозах, - добавил он немного туманно. Яйтер не помнил, чтобы извещал Оффченко о неладах с выпивкой, которая пробуждала в нем непредсказуемые помыслы. Он и без спиртного уже ощущал неодолимое влечение к Зейде, тогда как та не выказывала ни малейшего смущения и рассматривала Яйтера даже с долей нахальства, обещая в чем-то повиноваться, но в чем-то и верховодить.

Официант наполнил фужеры.

– За знакомство! - Оффченко слегка ударил кулаком по столу, изображая безрассудную готовность к умеренному кутежу.

Пианист, к тому моменту переставший играть, симпатизировал Яйтеру. Когда фужеры соприкоснулись, он негромко исполнил туш, и гордый Яйтер важно помахал ему ручищей. Ему между тем становилось все тягостнее. Он никак не мог сообразить, к чему эта встреча и почему Оффченко принимает столь интимное участие в его судьбе. Нехитрые мысли, разорванные восходящими пузырьками напитка, забегали, как потревоженные мыши. Яйтер хватался за красного командира, бросал, цеплялся за сумочку Зейды и разбивался о черно-зеленое стекло бутылки.

– Дорогие мои, - гротескно захмелевший Оффченко раскинул руки и приобнял сотрапезников. - Вы помните песню о двух одиночествах? Я рад, что они наконец повстречались. Вы - люди похожей судьбы, одинаково обделенные жестокой историей. Опекая вас порознь, мы решили, что настала пора свести вас вместе. Кто, как не вы, лучше поймет и утешит друг друга? У вас много общего.

– Да я всегда пожалуйста, - хихикнула Зейда.

– А сколько вам лет? - спросил невоспитанный Яйтер.

– Семьдесят два, - отозвалась Зейда, ничуть не обидевшись.

– Манеры, - пробормотал Оффченко и сказал уже громче: - Да и вы, Яйтер, давно не мальчик! Что такое ваши годы? Вон какие анализы!

– Что же хорошего? - заспорил тот. - Вот, посмотрите, - он вытащил из кармана бумажку, чтобы показать Зейде, но вынул не справку, а двадцатидолларовую купюру. Он позабыл, что перед выступлением переоделся, да и справку порвал.

– Мне бы такие, - облизнулась Зейда.

– Попользуетесь, не волнуйтесь, - Оффченко показными, мелкими движениями демонстративно погладил ее покатое плечо.

Яйтер сидел насупленный.

– Это много, семьдесят два, - буркнул он. - Мне сына нужно.

– Зейде никак не дашь ее лет, - парировал Оффченко. - И у нее тоже есть справка. Покажите ему, Зейда.

Та с нескрываемым удовольствием заменила фотографию выпиской из протокола обследования. Яйтер не стал читать:

– Я в их делах ничего не смыслю.

– Я менструирую вовсю, - сообщила Зейда.

Яйтер машинально повел ноздрями.

– Не сию секунду, - уточнил Оффченко, чуть морщась. - В принципе.

– А, - сказал Яйтер. - Ну и что?

Оффченко и Зейда переглянулись.

– Зейда, - попросил Оффченко после паузы, - вы ведь растолкуете нашему товарищу, в чем тут дело?

– Я… - начала Зейда.

– Потом, - вырвалось у куратора. - Яйтер, вам, по-моему, пора навестить вашу балалайку. Смотрите - публика пригорюнилась. У вас будет возможность познакомиться с Зейдой поближе, и она ответит на все ваши вопросы.

…Пятью минутами позже Яйтер выскочил на сцену, перебрасывая из руки в руку факел. Зал разразился восторженным гулом. Ненастоящие - Павел Андреевич, Ангел Павлинов, Вера Дмитриевна, Трой Макинтош и многие, многие прочие набились битком. Они не хлопали и занимались своими неясными делами, а некоторые просто стояли, не шевелясь, иные - спинами к Яйтеру.

7

К двум часам пополуночи основная программа себя исчерпала; вернувшийся пианист наконец-то обосновался надолго и прочно. Он даже поставил на пианино бокал с вином и, покуда играл мечтательно и небрежно, покуривал легкую сигарету, не выпуская ее из фарфоровых зубов. Оффченко и Зейда сошли в вестибюль, где их ожидал Яйтер. Снаружи давно шуршал дождь, и Оффченко попенял себе за беспечность: не прихватил зонт.

– Вам, надеюсь, в одну сторону? - спросил он озабоченно. - Вон мои ребята скучают, могу подвезти.

Яйтер пожал плечами:

– Мне-то недалеко.

Зейда без лишних слов ухватила его под локоть.