Жемчужина окатная

Владислав Бахревский

Жемчужина окатная

ПРИСТУПОЧКА

В старину в деревне всякую вещь, и ту, что кормит, и ту, что забавляет, крестьянин своими руками мастерил: избу, телегу, рубаху, шубу, лапти, конскую упряжь, чашку, ложку, свирель, рожок, свистульку, печь-матушку… Потому и говорили: золотым рукам цены нет! Да ведь не все-то руки золотые. Митюхе была бы крыша над головой, а Прокоп живёт, как земля учит. Земля великая старательница красоту творить.

У Митюхи изба по-чёрному топится, без трубы, дым в окна валит, крыша набекрень съехала. А у Прокопа — терем. В дому на что ни погляди — глазам радость.

Верно! На иного барина в неделю семь дней работали, на себя — при луне да при лучине. Но рассказ наш о том, что умели, что успевали крестьянские руки.

У доброго хозяина изба не с порога начинается — с погляда. Конёк на крыше — солнцу, луне, частым звёздам привет. Крыльцо — гостю поклон. Сени — хозяину смотрины. В сенях — лари с мукой, со всякими припасами. Под крышей веники — в бане париться, калина, рябина, травки разные. На стенах конская сбруя, хомуты, дуги. Дуги все узорчатые, с колокольцами. На лавке вёдра с водой, коромысло. На радугу хозяйка поглядывала, когда коромысло красочками наряжала.

Изба жива печью. Печь хороша, если дров ест немного, а тепло держит долго. Такой рассыпчатой каши, таких пышных караваев, пирогов, пампушек, жаворонков — без русской печи не видать, не едать. Вот и любили хлопотунью, как родного человека.

Столы и лавки мастерили дубовые, вечные. А ковши, половники, солонки, ложки резали из липы, из клёна. Кленовая ложка свет пропускает.

Умыться поутру — уточка. Лицо вытереть — полотенце с петухами, с конями, с крылатыми зверями.

Лапоточки надел — ноги сами идут. Раньше-то лапотников бедностью корили, сапоги и впрямь были дороги. А вот нынче по лаптям только вздохнуть. Кто носил — помнит: нога в лапте легка, ступать по земле — радость. И земле от хождения вреда немного. Лапоть траву помнёт, да не раздавит.

Ныне, отправляясь в путь, мы всё норовим прокатить, пролететь, проплыть. В старину русский человек — великий ходок! — ногам своим больше коня доверял.

По земле идти — загляденье. Песенка, как у птицы, сама с души спархивает.

Поистёрлись лапоточки — тоже не беда: сел да новые сплёл. Где лыко на лыко, там и слово на слово — вот и загадка. А где загадка — там и присказка…

Бывалые люди такого порасскажут, что и сон, как явь, и явь, как сон. На лягушку поглядишь — и уж в сомнении: не царевна ли?

За нарядами не в магазин бегали — сами мастерили.

Сарафан на крестьяночке — заря, кокошник — солнышко. Платок с жемчугами — лебединому крылу под стать.

Да, да! Наши крестьянки хоть и в лапоточках ходили, но в жемчугах. Откуда жемчугу взяться? Да из речки, которая под окном течёт. Множество русских рек были жемчужные. Варзуга, Ветлуга, Вория, Емля, Мста, Дон, северная часть Волги до Симбирска, Бирюч, река Онега и само Онежское озеро, озеро Прорва, Соль-вычегодское озеро, Селигер, река Псёл, река Икса, Умба и многие, многие другие. Озёра, озёрца, реки, ручьи. Жемчуг был окатный — круглый, был рогатый, угольчатый, уродец, зубоватый, половинчатый…

Добывали жемчуг просто. Летом, в самую малую воду, выгоняли на реку плот с дырой посередине. Ловец накрывал себя сверху накидкой, чтоб солнце не слепило, и собирал со дна ракушки. Собирал без разбору, всё подряд. Всё подряд и разламывал… Добытую жемчужину по два часа держали во рту — «замаривали». Это делалось ради красоты цвета. Потом жемчужину заворачивали в мокрую тряпицу и клали на грудь. Тоже неспроста: тепло человеческого тела придавало жемчужине таинственный матовый оттенок!

Прекрасен речной жемчуг! Вот и выловили его до последней жемчужной раковины. Ничего нам с вами, потомкам своим, не оставили.

Мы теперь, поумнев и спохватившись, говорим друг другу: не срывай цветов! Не трогай ландыша! Не обламывай черёмухи! Ты видел их красоту, слышал их запах, пусть и потомки наши порадуются красоте земной!

Русский человек жил среди природы. Леса вокруг стояли дремучие. Страшно было человеку в таком лесу. Вот страхи и оборачивались водяными, лешими, анчутками. В избе по ночам хозяйничали домовой да кикимора, в бане — банник, на гумне — гуменник.

Запропастится какая-либо вещь, крестьянин не себя бранит — домового. Чтобы шутник-домовой тотчас вернул припрятанное, крестьянин шептал в тёмный угол: «Поросячьи глаза!» Домовой обижался и возвращал пропажу.

Со сказкой в дружбе жил русский человек.

Былое быльём не порастает. Грозное да горькое — сердцу память, доброе и прекрасное — душе праздник. Чем седее древность, тем она ближе к сказке.

Сказка так сказка! Она уж тем хороша, что сказывают быстро, а помнят долго. Из песни, говорят, слово не выкинешь, из сказки — чудо. Что за жизнь без чуда?! На то они и бахари, чтобы баять: сто вёрст до небес, да всё лесом!.. Вон уж светом-то как налилась жемчужина окатная. Жемчужным светом! И зову я вас с собой в стародавнее время, к русским людям, на крутой бережок, в деревеньку да деревянненькую.

ЖЕМЧУЖИНА ОКАТНАЯ

Дедушка Микеша за зиму на печи усох. Совсем как пёрышко! Того и гляди, ветром унесёт.

Ждал дедушка Микеша весны. По траве хуже коровы соскучился. Коровы от тоски мычат, а старики молчат. На ухо туг, но грача первым услышал! Да и вон из избы на завалинку.

Силёнок у солнышка ещё не много, да на ласку не скупо. От солнечной ласки дедок глаза жмурит-жмурит, да и вздремнёт. Тут и подсел на Микешину завалинку Проня.

К дедушке Микеше многие подкатывались, но все уходили от него несолоно хлебавши.

Устроился Проня на завалинке и спрашивает дедушку Микешу напрямки, без вилянья и околесицы:

— Скажи, дедушка, где мне жемчужину окатную, заветную сыскивать? Тебе, говорят, ведомо жемчужное место.

Поглядел дедушка Микеша на парня искоса, от солнца бороды не отворачивая. Парень в плечах, лицом чист, а в глазах, однако, омутки.

— Зачем тебе жемчужина окатная? Невесту, чай, богатую высмотрел? Поди на реку, шапку жемчугу, потрудясь, и ныне можно наловить.

— Какое там шапку! Пяти зёрен не сыщешь, — отвечает Проня. — Перевели жемчуг. А про невесту — верно говоришь, высмотрел, только сватов не шлю. Есть у меня про нашу жизнь три сумления. Спросить про них, окромя царя, некого. А к царю ходить — можно и без головы остаться.

Тут дедушка Микеша обоими глазами на Проню поглядел:

— Какие же это у тебя сумления?

— Да такие. Хочу царя спросить: отчего богатство у недоброго, земля — у праздного, суд — у бессовестного. Может, царь, послушав моих вопросов, в нашу, крестьянскую, сторону царской ручкой шевельнёт?

Дедушка Микеша бородою лысину вытер, да и говорит:

— Тебя во дворец на порог не пустят.

— С пустыми руками — взашей погонят, — соглашается Проня, — а с жемчужиной окатной, пресветлой — дорожку в ноги постелят.

— Только заикнёшься — отберут у тебя жемчужину.

— А я про неё дворне не скажу, откуплюсь жемчугом половинчатым, зубоватым, угловатым, уродцем…

Засмеялся дедушка Микеша:

— Царь на золоте сидит, а крестьянин — на земле. Царя уму книжники учат, а крестьянина — земля да небо. Неравную, Проня, ты мену задумал: красоту — на царское слово. Ну да ладно. Не о себе думаешь, о людях. Подставляй ухо.

И ничего-то с парня не запрашивая, пошептал ему, где да что, а потом снял с себя суровую нитку, а на той нитке — птичий манок. Свистнул раз, свистнул два, а на третий — прилетел белый сокол. Дедушке Микеше на плечо сел.

— Послужил мне, старому. Послужи теперь молодому.

Поворотил сокол голову, поглядел на Проню. Один глаз у птицы — ночь, другой глаз — день.

— Когда надо будет, покличешь, — сказал Микеша. — Птице сверху больше нашего видно.

Поклонился Проня дедушке Микеше и пошёл домой тепла дожидаться. Пока лёд в море не утянет, пока большая вода не сойдёт — о жемчуге и думать нечего. Да ведь и сеять надо.

Отсеялся — май уж на середине. На зелёной травке, на вечернем тепле девушки с парнями вовсю хороводятся.

Вот однажды сидит Проня на бугорочке, девичьи песни слушает, сам на боры заречные поглядывает.

Ай, как синяя вода разливается, Ай, зелёная трава расступается. Как лебёдушка да с лебедем милуются, Лебедями — люли! — девушки дивуются.

Девушки все в сарафанах, в кокошниках. Онучи на ногах беленькие, лапоточки липовы все с песенкой. Сарафаны — с рукодельицем. Кокошники в жемчугах.

А на простушке Луше пане́ва бабушкина да платочек. Панева — не девичья одежда, только другой в избёнке вдовьей не сыскалось. Всего украшения у Луши — трава-колокольчик в белых зубах, алых губах.

Девушки все павами, а Луша — перепёлочкой. Кому кокошник поправит, кому онучи ловчей накрутит. Сама, глаза разулыбя, на белый свет не нарадуется.

Поглядит Проня на Лушу — на сердце снегирь, поглядит на боры заречные — ворон. Заречные боры — нехоженые. Леший в тех борах живёт припеваючи, незваных гостей норовит так пугануть, что весь век потом медвежьей болезнью маются.

Взгрустнул Проня, Луша тут как тут:

— О чём кручина? В хоровод не идёшь, песен не поёшь.