Сергей Калабухин
ВЕДЬМАК
Злой, как чёрт, я ввалился в вонючую духоту поселкового магазина. В этот послеобеденный час в нём почти никого не оказалось, только молоденькая продавщица доставала из ящика бутылки с водкой и заполняла ими пустые полки, да у прилавка маялся какой-то маленький, похожий на бомжа мужичонка.
— Где у вас тут сорок восьмой дом? — рявкнул я с порога.
Очередная бутылка выскользнула у девушки из рук, и запах разлитой водки моментально заглушил все остальные.
— Ты что, мужик, очумел? — Повернулся ко мне недомерок. — Рази ж можно в такой момент под руку говорить?
— Извините! — раздражённо буркнул я застывшей продавщице. — Я заплачу за разбитую бутылку, только ответьте на мой вопрос.
Та молча взяла веник и начала заметать осколки.
— Понятно… — процедил я. — Посёлок сплошных партизан! Вот только я не из гестапо, а вы не на допросе.
Я повернулся к жадно принюхивавшемуся «бомжу».
— Может, ты проводишь меня к сорок восьмому дому? Пузырь за мной.
— Серый, ты? — Неожиданно заулыбался тот. Его зубы напоминали остатки полуразрушенного гнилого забора, окружавшего покосившуюся голубятню рядом с поселковым магазином. — Вот так встреча! Это ж я, Толян. Мы с тобой в детстве в одном доме жили, на Ленина, помнишь? Только я в первом подъезде, а ты в четвёртом.
— Толян? Извини, что-то не припомню. Я жил когда-то на улице Ленина. Но…
— Клава, дай-ка нам пару бутылок «Кристалла». Ща мы с тобой, Серёга, раздавим эти пузырьки, и ты всё вспомнишь.
Я полез за портмоне, но Толян возмущённо отмахнулся и, достав несколько смятых бумажек из кармана грязных драных джинсов, бросил их на прилавок. Продавщица с непонятной мне ненавистью сунула моему неожиданному знакомцу две бутылки водки, как-то брезгливо, даже с отвращением, взяла его деньги и положила в кассу. На меня она старалась не смотреть.
В дом Толян меня не пригласил. Мы устроились в саду, за старым железным столиком под цветущей яблоней. Смахнув рукавом грязной водолазки хлопья облупившейся краски и прочий мусор, Толян расстелил газету, придавил её по краям консервами и банками с соленьями, сноровисто порезал крупными кусками хлеб.
— Ну что, за встречу? — Наконец перестал он суетиться.
— За встречу, — согласился я, хотя так и не смог его вспомнить.
— Двадцать лет прошло. — Захрустел огурцом Толян. — И я бы тебя не узнал, если б…
Он не договорил и начал разливать по второй.
— Слушай, Толян, что за народ тут у вас в посёлке живёт? Поверишь, кого ни спрошу, где этот чёртов сорок восьмой дом, никто не отвечает! Шарахаются, как от чумного. А номеров на домах нет. Ты-то хоть покажешь?
— Это ты верно сказал: чёртов дом. Зачем он тебе?
— Да вот, жена прочла объявление в газете. Хозяева предлагают продать или обменять на квартиру в городе. А ей уж очень хочется огород завести, живность всякую. Мне этого не понять, я в городе вырос, а она — деревенская. В деревню я бы ни за что не поехал, а сюда, в посёлок, можно.
— Моя тоже деревенская была. — Загрустил вдруг Толян. — Это её дом. Сам помнишь, как трудно было тогда с жильём. Вот я и попал сюда, в примаки. Да особо и не сопротивлялся. Мне с Любашей моей и в шалаше был бы рай. Теперь один вот кукую. Давай за наших жён!
Мы выпили. Я не стал расспрашивать Толяна, что стало с его Любашей. По всему видно, что он давно уже живёт один. Огород зарос сорняками, никакой живности во дворе не видать, одет Толян, как бомж, давно не брит и не мыт. И дом выглядит таким же неухоженным и пустым, как хозяин. И даже крыша так же криво накрывает почерневшие брёвна стен, как засаленная кепка голову Толяна.
— Далеко отсюда сорок восьмой дом?
— Рядом, — хмуро ответил Толян, яростно взрезывая тупым ножом какую-то рыбную консерву. — Только тебе там искать нечего.
— Почему это?
— Потому. Скажи своей жене, что дом тот давно продан. Это когда-то здесь была деревня — «Протопопово» называлась. А теперь город вокруг, трамвай ходит, и мы сейчас — «посёлок имени Кирова», да и то только по названию, а по факту — городской район. «Новые русские» как обезумели. Скупают дома и участки, дворцы строят, газ с электричеством провели, телефонный кабель тянут. Ко мне вон тоже регулярно подкатывают, гады! То золотые горы сулят, то утопить пьяного в колодце грозят или сжечь в дому — всё одно, говорят, твою развалюху сносить!
Толян слил остатки водки в свой стакан и быстро выпил.
— Ты сюда, Серёга, больше не приезжай. И жене своей втолкуй: пусть ищет дом где угодно, только не в нашем посёлке. А лучше оставайтесь в своей квартире.
Толян проводил меня до трамвайной остановки.
— Прощай, Серёга. Так и не вспомнил меня? Ладно, я не обижаюсь. А школу нашу спортивную помнишь?
— Тяни носок! — Громкий шлепок, и я чуть не падаю от жгучей боли с турника. Сквозь выступившие слёзы вижу, как тренер, идя по залу, щедро раздаёт шлепки и ругательства. Почему он был так груб и жесток с нами, мальчишками и девчонками, пришедшими к нему учиться спортивной гимнастике? Натура у него была такая, или просто срывал на отданных в его власть безответных детях своё дурное настроение? А хорошего настроения у этого человека никогда не было. Вымещал на нас обиду за собственную неудавшуюся спортивную судьбу? Или неудачи в личной жизни? А, может, это был общепринятый тогда метод, стандарт спортивного воспитания молодёжи? В восточных боевиках мастер-азиат часто бьёт своего ученика бамбуковой палкой, когда тот что-то неправильно делает. Но этот ученик — уже здоровый мужик, пытающийся стать «круче» своего «близнеца-злодея», а не десятилетний ребёнок. Неужели, жестокость и побои — метод воспитания спортсмена?
Через несколько лет, уже будучи студентом института и посещая занятия по гимнастике, а затем по тяжёлой атлетике, я ни разу не видел, чтобы тренеры кого-нибудь били, оскорбляли или даже просто повысили голос. Но было уже поздно: между детской спортивной школой и институтом пролегли годы без спорта, определившие мою судьбу. Спорт перестал меня привлекать. И не только грубиян-тренер был тому причиной.
Наша детская спортивная школа занимала здание церкви Петра и Павла на старом купеческом кладбище. Кроссы мы бегали вдоль красивой кирпичной стены, порой прыгая через могилы. Отдыхали сидя на поваленных мраморных надгробиях, рассматривая непривычные надписи с ятями и фитами о «рабах Божиих». Могилы нас не пугали.
Несмотря на грубость и побои тренера, я продолжал ходить в спортшколу. Но город рос, и старое купеческое кладбище неожиданно оказалось в его новом «центре», причём власти именно здесь решили построить здание горсовета. Партийное и городское начальство не желало наблюдать из окон своих кабинетов кладбище явных врагов советской власти: купцов и именитых горожан дореволюционного периода. Было решено кладбище «перенести» и создать на этом месте мемориальный парк с аллеей героев, скульптурой Родины-матери и «вечным огнём». Мраморные надгробия были снесены, «лишние» вековые деревья выкорчёвывались. Экскаватор рыл огромный котлован под мемориал. Рабочие несли жёнам найденные в могилах старинные монеты, кольца и перстни, а пацаны тащили в свои дворы черепа и кости. Несколько дней на крышах многих домов щёлкали на ветру челюстями надетые на телевизионные антенны черепа, вызывая восторг у дворовых банд. Мы, дети, не понимали всего ужаса происходящего. Взрослые молчали, но кто-то всё же лазил по ночам на крыши и снимал черепа. А днём пацаны приносили со «стройки» новые и насаживали на антенны.
Спортивная школа в помещении церкви Петра и Павла была ликвидирована, и вместо неё там создали музей боевой славы. Через несколько лет я принёс сюда ордена и медали деда, но директор отказался их принять, так как я не мог ничего рассказать о военных подвигах, за которые были вручены эти награды. Дед никогда не рассказывал мне о войне. И в этом музее для его орденов и медалей не нашлось места. С тех пор я в него никогда больше не зашёл. А награды деда висят у меня дома на стене, на самом видном месте.
— Серый, ты? Опять?
— Привет, Толян. Вот приехал. Ты, ведь, меня обманул в прошлый раз. Дом-то, сорок восьмой, до сих пор не продан. Жена опять объявление в газете прочла.
— Что ж, видно не зря судьба нас с тобой опять свела. Не ходи ты туда. Я ж тебе говорил: ищите себе дом где угодно, только не в нашем посёлке.
— Да почему?!
— Посмотри на меня. — Толян снял кепку. По его совершенно лысой голове змеились страшные шрамы. — Видишь, что со мной тут стало? А Любаша моя, дети наши — вообще сгинули! И не только они. Думаешь, почему тебе никто дорогу к тому дому не показывает? Не задумывался, почему этот проклятый дом никак постоянного хозяина найти не может? Почему за дом с огромным участком практически в черте города, а не где-то за пятьдесят километров в захолустной деревушке, просят так мало?
— Чего ты меня пугаешь? Чем? А что мало просят и обменять на квартиру согласны, так в газете прямо написано: дом требует ремонта. Вот я и хочу посмотреть, в каком он состоянии, что за участок. Чего ты так возбудился-то, Толян?
— Да, мотыльки летят на свет свечи, а попадают в её огонь. Пойдём, Серёга, возьмём у Клавки пару пузырей, закусь какую-нибудь. Я расскажу тебе всё, что знаю и помню про тот дом. А там решишь, захочешь ли ты его смотреть…
На этот раз мы сидели в доме. Небо с утра хмурилось, и теперь по железной крыше гулко хлестал дождь. Электричества Толян так и не провёл, окна почему-то были наглухо закрыты ставнями, и мы сидели в жёлтом круге света допотопной керосиновой лампы.
— Ну что, так и не вспомнил меня?
— Извини, Толян. Дом на Ленина, помню, школу спортивную тоже…
— Ладно, не ломай голову. Щас раздавим первую, я тебе такой «маячок» зажгу…
Пока хозяин готовил стол, я постарался немного осмотреться. В колеблющемся свете керосиновой лампы многолетняя грязь, пропитавшая некогда пёстрые домотканые дорожки половичков, смотрелась каким-то абстрактным узором. Печь зияла открытым «ртом», полным слежавшейся золы и какого-то мусора. Её когда-то белые стенки покрывали серые разводы пыли, паутины и отпечатков ладоней, по-видимому, пьяного хозяина и его гостей. За печкой виднелась широкая двуспальная кровать, от которой воняло несвежим бельём. Судя по виду, это бельё не менялось несколько лет и впитало все возможные выделения пьяного хозяина.
— Давай откроем окошко? — предложил я. — Тут у тебя явно не хватает озона.
— Нельзя. У меня ставни забиты намертво гвоздями. Потерпи, скоро привыкнешь. А дождь кончится, тогда, если захочешь, в сад переберёмся, под яблоню.
— Ну, рассказывай, — закусив первую, попросил я. — Давай свои «маячки».
— Торописся? Школу спортивную, говоришь, вспомнил? А помнишь, почему ты перестал в неё ходить?
— Так ведь закрыли её! Кладбище снесли, мемориальный парк там теперь.
— Да, понятно теперя, почему ты меня никак вспомнить не можешь. Я догадывался, потому и не обижаюсь. Наливай! Ух, хороша, зараза! Повезло: не подделка попалась. Настоящая, «кристалловская». Так вот, Серёга, школу нашу спортивную тогда вовсе не закрыли, а перевели в другое место. Но ты в новое помещение ни разу не пришёл. Заболел ты сильно, после того, как на наших глазах склеп вскрыли. Помнишь?
На кладбище было несколько склепов. Этот стоял в стороне от других, прилепившись к кирпичной ограде, и даже простых могил рядом с ним почему-то не было, хотя в иных местах холмики теснились чуть ли не вплотную. В отличие от прочих склепов и надгробий, на этом не было привычных нам надписей: «Здесь лежит раб Божий…» или «Покойся с миром…». Только имя и фамилия. Мы совершенно спокойно лазали в другие склепы. Железные двери и решётки с них давно уже были сняты и сданы пионерами на металлолом. У этого склепа дверь висела, хоть замок и был давно сорван. Никто из нас почему-то не мог заставить себя открыть эту ржавую дверь и войти внутрь. У любого смельчака, пойманного на «слабо», в последний момент отказывали ноги, сердце сжималось от непонятного ужаса, а тело покрывалось мурашками. Кроме того, мы откуда-то точно знали, что внутри всегда полно змей, хотя никогда их не видели вползающими туда или выползающими оттуда.
Каких только ужасов не рассказывали мы друг другу о «вампире из склепа», отдыхая между кроссами на поваленных надгробиях. Поэтому, когда кладбище начали «переносить», и бульдозер зарычал рядом с загадочной постройкой, вся наша школа, включая мрачного тренера, бросив занятия, сгрудилась поблизости.
Надо сказать, что власти не все могилы пустили под бульдозер и экскаватор. У многих захороненных на старом кладбище нашлись живые родственники, которым «было оказано содействие» в перезахоронении «буржуев» на новом кладбище. Нашлись такие родственники и у «вампира».
Склеп действительно оказался заполнен змеями, и бульдозерист сначала плеснул внутрь ведро солярки и бросил горящую тряпку. Когда с гадюками было покончено, солнце стояло уже в зените. Но главное препятствие ждало рабочих впереди. Крышка огромного саркофага оказалась примурована раствором по древнему русскому рецепту, по которому была построена кирпичная ограда вокруг кладбища и сама кремлёвская стена. Открыть саркофаг оказалось невозможно, а разбить не позволяла теснота помещения. Выволочь саркофаг наружу не давала узкая дверь. Видимо, склеп был построен уже вокруг захоронения. Были остановлены работы по разрушению «лишних частей кладбищенской ограды», и стенобитная машина начала крушить склеп.
День клонился к закату, первую смену рабочих сменила вторая, набежали тучи, и вскоре заморосил мелкий противный дождь. Но толпа зрителей не расходилась. Наоборот, она увеличилась за счёт пришедших с работы мужчин и женщин и присланных властями города милиционеров. Наконец матерящиеся рабочие разгребли обломки с огромным трудом разрушенного склепа и начали долбить кувалдами крышку саркофага. Толпа, сминая жидкую цепочку милиционеров, придвинулась поближе, оттеснив нас назад, и мы полезли на уцелевшие кладбищенские деревья, чтобы не пропустить ни одной подробности. Бульдозер и экскаватор давно утихли.
Люди стояли молча. Шелест дождя не мог заглушить грохот кувалд. Ветви дерева были скользкие, мокрые листья противно липли к лицу и рукам. Мы с Толяном успели занять самые лучшие места и теперь сидели, как в театре, разве что тряслись от сырости и нетерпения. Саркофаг был прямо под нами. И вот, наконец, крышка разбита и удалена вместе с гнилыми остатками гроба. Народ ахнул, увидев вместо скелета сморщенную мумию, к тому же лежащую на животе!
— Ироды! — заахали женщины. — Живьём бедолагу похоронили.
Хмурые родственники, скользя в мокрой жиже земли и мусора, расквашенной техникой и сапогами рабочих, кинулись переносить мумию в приготовленный гроб. Крик ужаса чуть не сбросил нас с дерева. Голова мумии осталась лежать в саркофаге. Она оказалась отрублена! В рот был вбит деревянный кол.
— Оборотень! — завизжали в отхлынувшей толпе. Передние ломились назад, задние напирали вперёд, желая своими глазами рассмотреть происходящее. Один из родственников торопливо схватил голову мумии и понёс к гробу. И тут голова открыла глаза. Судорожно всхлипнул рядом со мной Толян. Жёлтые глаза со змеиным вертикальным зрачком уставились прямо на меня.
— Ведьмак! — истошно заголосила какая-то женщина, и я тяжело рухнул с дерева вниз…
— Ведьмак… — прошептал я.
— Вспомнил, наконец, — довольно ухмыльнулся Толян и разлил по новой.
— Вспомнил. Мы с тобой на одной ветке сидели…
— Да, знатно ты тогда шмякнулся! Прямо на того бедолагу, что голову отрубленную нёс.
— Но почему же ты мне потом ни разу не встречался?
— Ты, Серёга, тогда несколько дней в больнице без сознания пролежал, потом болел долго, а когда выздоровел, твои родители уже с нашего двора переехали куда-то.
— Точно! Я ж после Ленина на Советской жил. Новый двор, новая компания, новая школа. И вместо спортивной меня, помню, в музыкальную записали. Надо же, столько лет не вспоминал этот отрезок своего детства. Серьёзно, видать, доктора надо мной поколдовали!
— Это, Серёга, не доктора колдовали. Это он.
— Кто?
— Да ведьмак же!
— Погоди, Толян, ты о чём?
— О том. Я ж об этом тебе с самого начала толкую, а ты никак не поймёшь! Здесь он, в том самом сорок восьмом дому обитает.
— Ты что, очумел? Или водяры перепил? Он же труп давно.
— Был труп. А теперь живее всех живых. Давай ещё по одной. Ты хоть знаешь, кто такие ведьмаки?
— Ну, читал, в кино видел. Бьются с чудовищами, защищают людей…
— Читал он, кино смотрел, — процедил Толян. — Не то ты читал, Серый, и не то смотрел. Ведьмаки, как и ведьмы, говорят, бывают добрыми. Но это редкость, как те белые вороны. Настоящая сущность ведьмака — зло! А добрые, наверно, только в твоих книжках бывают или в сказках. Эти твари — настоящие оборотни. Могут превращаться в кого угодно. Я даже не представляю, каков их настоящий облик. Может они и не люди вовсе, а какие-нибудь драконы или ещё кто. Все ведьмы подчиняются ведьмаку, потому что он гораздо сильнее любой из них. Ведьмак может дунуть человеку в рот, и у того выпадут все зубы, посмотреть в глаза таким взглядом, что человек тотчас заболеет и умрёт. Ты, вот, выжил. Видать, у мумии не те силы, что у живого и здорового ведьмака.
— И ты говоришь, он здесь?
— Здесь. Крематория у нас нет, а жечь мумию на костре родственники побоялись. Властей побоялись, идиоты, не ведьмака! Привезли мумию сюда, в посёлок, и похоронили на местном кладбище. А через несколько лет, когда гроб прогнил, и на мумию стала лить после дождей земляная жижа, эта тварь ожила, набралась сил и выбралась из могилы. И голова у неё приросла на место! С тех пор ведьмак стал пожирать местных жителей. А те молчат! Страх не даёт им бежать отсюда, а тем более рассказать кому-нибудь вне посёлка о чудовище. Да и кто им поверит? Они и между собой-то никогда не говорят об этой нечисти.
Когда я сюда переехал, ведьмак сожрал уже всех родных моей Любаши. А она мне об этом ни слова! Прям гипноз какой-то. Я спрашиваю, где твои родители, она мне в ответ, мол, уехали к родичам погостить. Недели проходят, месяцы — от них ни одного письма! А Любаша и не волнуется. Я удивляюсь, а она говорит: «Радуйся, что никто в нашу жизнь не лезет. Разве плохо нам вдвоём?»
Годы прошли, детишки у нас народились, близнецы — Саша и Маша. Как стали бегать по посёлку, так он их и пожрал! Тогда только мне Любаша всю правду и открыла. Я — в милицию. Участковый у нас из местных был, Пашка Лось. Здоровенный детина, под два метра ростом. Очень волейбол любил. Каждый день с компанией себе подобных мячиком перебрасывался. А бумаги заполнять для него сущей мукой было. Так он, ежли кто хулиганил, со всей своей волейбольной кодлой приходил и так нарушителя отделывал, что тот потом несколько дней пластом лежал. Зато начальство Пашку уважало. Наш посёлок по всем показателям в передовые вышел, а Пашку у нас забрали — на повышение пошёл.
Ну вот, пришёл, значит, участковый к нам, а дети во дворе играют! Пригрозил мне Пашка морду набить за такие шуточки и пошёл дальше мячик через сетку перекидывать, а вместо детей передо мной уже ведьмак стоит и зенки свои змеиные щурит. Жди, говорит, как только твоих детёнышей переварю, за женой твоей приду. А я стою, как каменный. Хочу бежать, ноги не слушаются. Язык примёрз — слова в ответ сказать не могу. Целый час так простоял, как статуя.
Уговорил Любашу бежать, но как только за посёлок выйдем, ноги сами назад нас несут. И так тут со всеми! Сколько народу в посёлке ведьмак пожрал, никто не ведает. Ежли кто пропадает, родственники говорят, мол, уехали то ли на заработки, то ли к дальним родственникам. К властям никто и не суётся. Так и живём.
— Погоди, Толян, а как же ты-то?
— Я-то? Меня он наказать решил. Я, ведь, когда он за Любашей пришёл, стрелял в него. Не сам, конечно. Забил намертво ставни, снарядил самострел. Как ведьмак дверь открыл, так заряд картечи ему в брюхо и влепило. А мы-то сами, с Любашей, как парализованные сидели. После выстрела паралич с нас спал. Ведьмак когда боль чувствует, контроль над жертвой теряет.
Стала Любаша заговор против него читать, который у местной знахарки взяла, а я на нас и него «святой водой» брызгать. Бежать-то бесполезно: дальше околицы не уйдём. Вот и хватились за соломинку, хоть оба тогда неверующими были и даже когда-то в комсомоле состояли. Как щас помню: ходит моя Любаша вокруг этого корчащегося в муках гада и дрожащим от страха голосом читает раз за разом: «Молитв ради Пречистыя Твоея Матери, благодатный свет мира, отступи от нас, нечестивый, змея злая, подколодная, гадина люта, снедающая людей и скот, яко комары от облаков растекаются, тако и ты, опухоль злая, разойдись, растянись, от раба божьего Анатолия и рабы Божией Любови. Все святые и все монастырские братья, иноки, отшельники, постники и сухоядцы, чудовные святые лики, станьте нам на помощь, яко в дни, тако и в нощи, во всяком месте, рабу Божьему Анатолию и рабе Божьей Любови. Аминь».
Только, Серёга, что ему эта картечь и заговоры? Поревел полчаса, а потом встал перед нами здоровёхонек, как ни в чём не бывало! Разозлился только жутко. «Глупые людишки! — шипит. — Я ходил по этим местам, когда даже птиц ещё не существовало. Динозавры служили мне миллионы лет. Я учил ваших волосатых предков добывать огонь. Тысячи лет я был их богом. Они называли меня Велесом и приносили мне жертвы. Когда ваши предки стали жечь идолов и вырубать священные деревья, я ушёл отсюда в места, где меня стали звать Драконом. Я был богом, воином, учёным, царём! Мне известны все ваши жалкие желания и уловки. Вы всегда были и останетесь только моими игрушками, пищей для ума и тела».
Тут он стал на наших глазах меняться! В какого-то змея превратился. Прям дракон или огромный крокодил со змеиной головою. И стал на моих глазах Любашу живьём жрать. А я опять стою, как статуя, и даже глаза зажмурить не могу! Натянулся на Любашу, как перчатка на руку, а потом и меня начал заглатывать. Я хоть ничем двинуть не мог, но всё чувствовал! Как только коснулся его поганый язык моей головы, потекла драконья слюна, меня как огнём обожгло! Видать, кислота у него заместо слюны. Слава богу, в глаза не попало. Только волосы начисто сгорели, да вот шрамы остались. Теперь и летом на улицу без кепки не выхожу.
— Как же ты выжил?
— Передумал он. «Я сейчас сыт, — говорит. — Живи пока, но помни: с этого момента ты — мой раб. Будешь приводить мне раз в месяц жертву вместо себя. Лучше не из местных. Приведёшь — значит, ещё себе месяц жизни купил, не приведёшь — я тебя сожру, но не сразу, а по частям, и начну не с головы». Вот почему, Серёга, ты меня у трамвайной остановки-то встретил…
— Значит, Толян, ты меня?..