Потом была победа

— У нас с ним своя сряда… Ты в эти дела лучше не встревай… Не чужой мне Тихон, родной племянник.

Вырученные пудовики Буколиха ссыпа́ла в закром. Не раз Николай видел, как, перегнувшись через перегородку в углу амбара, она засовывала руки в окатное, сухое до звона зерно и бережно переливала его. Брала в пригоршни и высыпала тяжелыми, шуршащими ручейками. Морщинистое лицо ее в такие минуты светлело. Казалось, не руки Анны Егоровны окунуты в зерно, а вся она по шею купается в нем. Припадает, как к силе своей.

— Хлебушко наш, — шептали жесткие губы. — Хлебушко родимый… Он, Коля, начало всему, всему голова и опора.

Николай неодобрительно смотрел с крыльца на возню хозяйки в курной бане. Уходя гнать самогон, Буколиха напяливала кацавейку с бесчисленными заплатами, изодранную юбку, немыслимо обтрепанный платок.

В проеме двери виднелась ее согнутая грязно-серая фигура. Лицо, освещенное кирпичными отблесками огня, было резким, с густыми тенями в глазницах, на впалых щеках и на подбородке. Из-под сдвинутого на ухо платка выбивался клок волос, пепельный, с охряным отливом пылающего камыша.

Оглянувшись, Буколиха поманила Николая.

— Попробуй изделие, — она налила в пиалу теплого самогона. — Вроде удалась водочка?

Николай выпил обжигающую жидкость и заел огурцом.

— Крепкий, — похвалил он.

— Разбавлю, в самый раз будет. Им, калаголикам, ни к чему такой. Обопьются еще, на мне грех будет… Послабее сделаю. Цена все одно одинаковая, а я бутылок пять выгадаю.

— Откуда они пшеницу-то берут? — спросил Николай.

Анна Егоровна сунула под казанок очередную пригоршню камыша.

— Заработанный хлебушко на водку не станут менять… Заработанный-то каждой косточке дорог, каждой жилкой помнишь… Сколько я хлебушка вырастила, Коля, не сосчитать. А теперь и вовсе вдвое ворочаем. Мужицкая-то доля тоже на нас. Наверное, краденую мне меняют, проклятущие.

— Как же так можно, Анна Егоровна? — с неловкой укоризной сказал Николай.

Буколиха передернула плечами, будто на нее пахнуло сквознячком, и ответила глухо:

— На мне грех, перед смертью покаюсь… Только надо и с другой стороны глянуть. Я самогон из свеклы стряпаю, а за него хлебушко чистый добываю… Кабы тот хлеб я на базаре расторговывала, а то ведь…

Она не договорила, но Николай понял.

Хлеб был в большой цене. Кое-кто из зеленогаевцев возил на базар пшеницу и обменивал ее эвакуированным на отрезы и обувь, платья и невиданное в здешних местах шелковое белье. Буколиха не уважала базара. Только в крайних случаях отвозила туда полдесятка гусей или тазик топленого масла. Пшеницу она до зернышка ссыпала в закром.

— Два куска себе в рот не суну, а хлебушко всегда нужон. Не мне, так людям достанется. Голодных ртов теперь вокруг сколь хочешь… Сам знаешь.

Анна Егоровна собирала хлеб, как в пустыне собирают воду. Работала для хлеба, не зная отдыха. От зари до зари пропадала в полеводческой бригаде. Кетменем чистила арыки, ворочая спекшуюся землю, пробивала бесконечные поливные канавки, чтобы спасти тронутые засухой хлеба.

— Жарынь несусветная, а тут еще возле огня париться надо, — сказала Анна Егоровна, утирая уголком платка вспотевшее лицо. — Ногу-то сегодня грел?

— Два часа в песке держал, — ответил Николай.

Николай неукоснительно выполнял советы Евгении Михайловны. В полдень, когда солнце разогревало песок на берегу пруда, Николай закапывал в него ногу, надвигал на лицо соломенную шляпу-бриль и просиживал полтора-два часа на оглушающем солнцепеке. Три дня назад во время такого сеанса он вдруг ощутил, как в бесчувственной, вялой голени вздрогнула живая жилка и кольнуло так, что Николай охнул от боли.

— Лет пятнадцать у нас такого пекла не бывало. — Анна Егоровна шумно отдулась и прибавила в каменке огня. — Палит и палит день за днем… Вполовину меньше хлеба возьмем…

— Агрономша беспокоится. — Николай сел на перевернутую колоду. — Говорила, что с председателем поспорила. Хотела на апробации урожайность записать с гектара по четырнадцать центнеров, а Осип Осипович только на двенадцать согласился.

— Жидкий нонче хлеб, чего и говорить, — отозвалась Анна Егоровна. — Кто его знает, сколько возьмем, еще два месяца до косовицы… Кое-где центнеров по четырнадцать и будет. У мельницы там пониже, и полив хорошо угадал…

— Про это поле у них спор и был.

— Зря агрономша в драчку лезет, — усмехнулась Анна Егоровна и сменила чашку под аппаратом. — Осип Осипович кого хошь на кривой объедет. У него и родитель такой был… Может, хлебнешь остаточек?

Она поднесла Николаю чашку, где на дне светлел пахучий самогон.

— Не буду.

— Как хошь, — Анна Егоровна с хрустом смяла пучок камыша и сунула в каменку. — Бутылок пятнадцать с этого казана возьму, барда нонче хорошо доспела… Придет вечером Володя, угощу вас.

Продавать самогон на этот раз Буколихе не пришлось. Валетка привез в Зеленый Гай повестки из военкомата. Одна из них была выписана Владимиру Ивановичу Букалову, Володе, младшенькому, последнему… Валетка скрипнул калиткой, тихо прошел по двору и положил на стол рядом с кувшином молока и надрезанным караваем синий листок бумаги.

Анна Егоровна побледнела, вытерла фартуком руки и, уставясь на бумагу, пошла к столу. Шла она не прямо. Завернула за печку, прошла вдоль задней стенки, придерживаясь за деревянную кровать. При каждом шаге она высоко поднимала ноги, словно переступала через невидимые камни.

— Последнего, значит, — споткнувшимся голосом сказала Буколиха, взяла синюю бумажку и грузно осела на скамейку.

— Расписаться надо, тетка Анна, — сказал Валетка. — Велели без росписи не отдавать.

— Распишись, Коля, — попросила Анна Егоровна, — не могу я, руки не владеют… Распишись, сынок.

Когда Николай отдавал расписку Валетке, тот отчаянно заморгал, делая знак выйти на улицу.

«Что там еще стряслось?» — встревожился Николай.

— В контору схожу, — нарочито громко сказал он.

Валетка выскочил за калитку и остановился в глухом проулочке, огороженном покосившимся плетнем. Возле плетня рос тополь с щелястой корой.

Николай увидел, что Валетка плачет.

— Что случилось? — спросил он. — Чего ревешь?

— Тетку Анну жалко, — Валетка не стыдился слез. Всхлипывая, вытирал их рукавом, кривил губы и тер глаза. Николаю уже расхотелось торопить, выспрашивать почтальона.

— Вот, — Валетка подал Николаю конверт. — Вот еще тетке Анне…

— Ну и что? — отрывисто спросил Николай, скользнув глазами по адресу.

— Похоронная это, — с усилием разомкнув губы, выдохнул мальчик.

— С чего ты взял? — с угрозой в голосе спросил Николай.

— Угадываю я их, дядя Коля, — беспомощно признался Валетка и захлопнул сумку. — Сам не знаю, почему угадываю…

Треск разрываемого конверта был как короткая очередь над ухом: «…геройски погиб в боях за социалистическую Родину…» — глаза сразу разыскали беспощадную строку, потом уже прочитали остальное. Похоронная извещала, что месяц назад сержант Михаил Букалов убит на Западном фронте.

Дышать стало трудно. Пыльные листья тополя над головой пологом закрыли небо, сжали воздух.

— Я отдавать боялся, — услышал Николай голос Валетки и только тут сообразил, что похоронная датирована прошлым месяцем.

— Давно пришла? — спросил он.

— Одиннадцатый день ношу.

— Вот и доносился, дурья голова, — рассердился Николай. — Мне бы хоть сказал. А теперь в один день и повестка и похоронная.

По стволу тополя ползла гусеница. Волосатая, жирная и солидно медлительная. Перед глазами Николая она остановилась, приподняла кольчатое туловище и угрожающе пошевелила рожками. Орехов сбил ее на землю и раздавил каблуком.

— Вот что, — сказал он Валетке и спрятал похоронную в карман гимнастерки. — Никому ни слова. Проболтаешься — голову оторву!

Валетка торопливо кивнул. Намучился он за эти одиннадцать дней, будто угли каленые в сумке носил.

Орехов ушел в колхозную контору и возвратился домой часа через два.

Во дворе он увидел Антониду и жену Тихона, приземистую, плотную, как дубовая колода, Варвару.

Из дома доносился плач. Николай понял, что дошла худая весть. Не удержал, значит, Валетка язык за зубами.

— Мишу убили, — сказала Антонида. — Василий Пахомов из Калиновки в письме написал. Они с Мишей вместе воевали… Надо ведь подгадать в такой день еще и письму…

Антонида стояла, прильнув к стене дома. Черная на белом. Сжатые кулаки приткнуты под подбородок. Одичалые глаза томительно и странно мерцали.

— Мама голосит, — сказала Антонида, уставясь под ноги Николая. — Слушать страшно, нет сил в дом войти… Надо же такое враз.

Она разжала кулаки, провела скрюченными пальцами по щеке и тут же, словно стряхнув с себя оцепенение, заплакала. Прижалась затылком к беленой стене, плакала и шарила руками, искала опору.

— Может, ошибка какая в письме, — сказала Варвара. — Два дня назад Каданиха карты на Мишу раскидывала. Хорошие карты вышли. Дама треф и интерес с дорогой.

— Может, и ошибка, — отозвался Николай и пощупал в кармане похоронную.

* * *

Вечер был неподвижен и сух. Солнце тлело в тусклой дымке, оранжевое и обжигающее. Возле сарая возились в мусоре куры. Седое облачко, поднятое ими, упрямо торчало в воздухе. Возле крыльца на утрамбованной глине косоротились трещины. Земля дышала, как натопленная печь.

В закатной стороне неба расползалась и густела мгла. Горячая, как окалина, смахнутая с наковальни.

Анна Егоровна лежала, уткнув голову в подушку, и голосила. Глухо, заунывно выливала наружу горе, которое нельзя утешить, нельзя принять, нет сил затаить.

Седые волосы ее рассыпались по мокрой наволочке. Руки вцепились в ситцевое, в многоцветных лоскутках одеяло. Мяли его отвердевшими пальцами.

Крик бился в доме, метался под низким потолком. Он копился, а выхода не было. Распахни настежь двери, раскрой окна, а все равно останется здесь. Будет висеть под потолком, густой и холодный, осядет в углах, забьется в каждую щелочку этот материнский, бабий одноголосый крик.

Дрожала от плача голова, жалобно скрипела кровать. Нестерпимо било в окно кирпичное огромное солнце.

Последнего забирают. Вдруг через месяц, через два принесет почта страшную весть? Принесет в дом к ней, к старой женщине… Пожалейте Анну Букалову, а то хрустнет ее сердце и сломается, как веточка под подковой. Есть же предел страданиям, есть же правда на миру…

Прошла ее жизнь, высохло тело. Четверых родила она на свет. Родила в муках, от немилого, стискивала зубы и подчинялась, потому что хотела детей.

Миша был третьим. До последнего дня работала она на жатве. Как учуяла, что подошла минута, потихоньку ушла к арыку. Вода в нем была теплая, прозрачная… Сама со всем и управилась. Когда бабы спохватились, Мишутка уже лежал спеленатый на руках.

А теперь вот… Черно в глазах, сумеречно. Будто свет перемешался, перевернулось все, истолклось, словно в ступе огромной. Холод и жар — все вместе. Звон в ушах, сухота страшная, виски ломит да глаза болят. Болят глазыньки, мочи нет… И тьма почему-то кружится.

— Воды мне, — чуть слышно простонала Анна Егоровна. — Холодной воды испить…

Володя сорвался со скамьи и звякнул ковшом о край ведра. Анна Егоровна пила жадными глотками. Николай слышал, как зубы дробно стучат о край ковша.

— На сердце словно дернину положили, Володенька, — Анна Егоровна схватила сына за руку. — Давит она, грудь душит… Будто шерсть наросла.

Володя понимал и жалел мать.

— Уймитесь, мама. Изведетесь ведь так. Может, Тоню позвать?

— Не надо. Ты посиди рядом, я и отойду чуток. Измучилась я сердцем.

Николай нащупал костыли и вышел из хаты.

На следующий день Анна Егоровна поднялась с постели, заплела волосы и низко, по самые глаза, повязала платок.

— Хлеб буду стряпать, — сказала она Николаю. — Сухари надо сушить, подорожники печь… Тех было легче отпускать… Совсем меня, Коля, война ограбила.

Николай подал ей похоронную.

— Долго держал?

— Вчера Валетка принес. — Николай отвернулся, чтобы не видеть серого, словно присыпанного золой лица Буколихи, не видеть прозрачных, подтаявших глаз. — Не мог мальчонка вам отдать.

— Куда мальцу такие бумажки носить… У большого и то духу недостанет… Вторая теперь у меня.

Она спрятала похоронную в сундук, где, завернутые в платок, лежали ее документы. Метрики о рождении детей, удостоверения сельскохозяйственной выставки, квитанции об уплате налога, школьные похвальные грамоты, билет МОПРа, извещения об обложении мясом. Теперь прибавились еще и похоронные.

Мешок был большой, из домотканой холстины. Анна Егоровна складывала в него белье, полотенце, шерстяные носки, сало, пересыпанное солью, сухари. Засовывала мешочки с рыжим самосадом, вяленое мясо…

— Не клади много, мама. — Володя сидел возле стола. — Куда мне столько всякой всячины?..

— Помолчи, — строго остановила его Анна Егоровна. — Не первый мешок собираю…

Она была немногословной. Глянцевый блеск глаз с краснинкой в уголках и лиловые морщины под набрякшими веками выдавали невероятную усталость. Она сутулилась, вздергивала плечами и никак не могла их расправить.

Может, не случись повестки Володе, она еще лежала бы под лоскутным одеялом и голосила по убитому сыну. Синенькая бумажка подняла на ноги, заставила стирать, варить, печь, жить. Заставила собирать мешок младшенькому, самому дорогому, последышку, которому вышел черед идти туда, куда уходили по повесткам мужики из деревни.

Плакали по мужикам бабы, липуче висли на шеях, пекли туго замешенные подорожники и собирали мешки. Голосили при расставании и знали, что надо идти мужикам. Нужно идти им на эту растреклятую войну…