Помоги проекту - поделись книгой:
Владислав Романов
МЕСТЬ
1
Еще с ночи завьюжило, поднялся сильный ветер, хотя мороз не достигал и тринадцати градусов. Всесоюзный съезд невропатологов и психиатров, открытие которого было назначено на десять утра, начал свою работу с опозданием минут на сорок. Все ждали Владимира Михайловича Бехтерева, светило отечественной психиатрии, но он запаздывал, и решили открываться без него.
Бехтерев подъехал лишь к часу дня. Виталий Ганин, его референт и помощник, торчавший все эти три часа вместе с помощником наркома здравоохранения на вьюжном ветру, не выдержав, даже сердито упрекнул профессора: в первый день можно было бы и не опаздывать.
— Ничего не мог сделать, смотрел одного сухорукого параноика, — деловито ответил Владимир Михайлович.
Ганин пропустил эти слова мимо ушей, потому что проконсультироваться у Бехтерева просится каждый второй человек в СССР, и Владимир Михайлович по своей доброте никому не отказывает, но почему из-за этого надо срывать открытие съезда, Виталий понять не мог, хотя с профессора станется, для него сухорукий параноик всегда был важнее, чем научные словопрения коллег. Ганин лишь обратил внимание на то, как испуганно дернулся на фразе «сухорукий параноик» лысый помощник наркома здравоохранения, тоже почему-то обеспокоенный отсутствием Бехтерева. Но великий психиатр уже прошел в зал, сел в первый ряд с краю и стал с грустным лицом слушать доклад профессора из Казанского университета о вредной теории Фрейда, которая всю психическую жизнь человека сводит к каким-то комплексам, выделяя к тому же всего один из них, «комплекс либидо», или сексуальный.
Ганин, успокоившись тем, что объявился Бехтерев, тоже зашел в зал и не без интереса посматривал на Владимира Михайловича, который с мрачной миной слушал казанского демагога, уверявшего, что советского человека в его социалистической вере никакие комплексы поколебать не могут, и уж тем более сексуальные. А в последних строитель нового социалистического общества вообще не нуждается.
Бехтерев всю эту галиматью, по мнению Ганина да и половины почтенного зала ученых, прослушал с напряженным вниманием, и молодой психиатр даже забеспокоился: не простудился ли профессор. На таком ветру и воспаление легких схватить недолго. Хотя Бехтерева привезли на машине, а выскочивший охранник даже открыл дверцу и помог ему выйти, но вот где был великий доктор психиатрии, об этом стоит поразмышлять.
Утром за ним явились два человека в черных кожаных пальто и в кожаных фуражках с широкой тульей. Они вошли в буфет, где завтракали Ганин с профессором, тихо и торжественно и замерли у входа, как две статуи, молчаливые и равнодушные ко всему. Но вскоре появился третий, ради кого они и выстроились в караул — щуплый, вертлявый, невысокого роста в ярко-синих галифе и сверкающих невообразимым блеском высоких сапогах. Он вошел в распахнутом и длинном, до пят кожаном пальто, таком же ярком и блестящем, как сапоги, а на шею был небрежно накинут белый пуховый шарф с кистями, свисающими до самого пола. Незнакомец оглядел буфет и решительно направился к их столику. Сел на свободное место и заулыбался. Его черные глаза источали такой же лучезарный блеск, как пальто и сапоги, а ярко-красные сочные губы растянулись в снисходительной улыбке.
— Это я, профессор, Карл Паукер! — игриво сказал он, встретив недоуменный взгляд Бехтерева. — Как я вас отсортировал, а?
И он победно оглядел буфетный зальчик. Надо отдать должное Паукеру: за столиками сидели и более солидные фигуры, увенчанные сединами.
Суетливый народ в буфете сразу попритих, с тревожным любопытством посматривая на чернокожаных и не понимая, что означает их приход. Ганин тоже забеспокоился. Не очень-то приятно, когда ешь яйцо вкрутую, а тебе нахально смотрят в рот, что делал Паукер, изучая Виталия, как засушенную козявку в коллекции насекомых.
— Нам пора, профессор, у Хозяина времени в обрез, и он не любит ждать. Кофе мы выпьем в машине! Я вас угощу настоящим кофе «Арабика» из Индии. Готов побиться об заклад, вы такого еще не пили!
Он нагло взял Бехтерева за локоть и увел, даже не попрощавшись с Виталием. Правда, выходя, профессор все же обернулся и, махнув рукой, пообещал, что подъедет к началу съезда.
Что можно было предположить в такой ситуации? Что профессора арестовали по недоразумению, а он в силу своей непрактичности и наивности не сумел этого осознать, или же наоборот, его повезли в Кремль для особого награждения либо орденом Красного Знамени, либо грамотой Совнаркома, а награду будет вручать сам секретарь ЦК ВКП(б) Сталин или Предсовнаркома Рыков. Профессор, конечно, больше достоин награды, за свои семьдесят лет он написал шестьсот научных работ, воспитал много талантливых учеников, последователей, создал советскую школу психиатрии и целых два института, поэтому второе предположение Ганина вполне обоснованно. Непонятно только, почему Владимир Михайлович не предупредил его об этом чествовании.
Так или иначе, профессор ушел, Ганин доел второе яйцо, выпил чай, зашел к себе в номер переодеться, потом, на всякий случай, постучался к профессору, но ему никто не ответил. Стало быть, профессора увезли чернокожаные. И скорее всего в Кремль, для награждения. Ганин даже обиделся на то, что Владимир Михайлович его не предупредил. На улице мела сумасшедшая вьюга, трамваи ходили редко, и, пока добрался в туфлях по не очищенным от снега тротуарам, он окоченел так, что готов был наговорить профессору массу дерзких слов.
Но к открытию съезда Бехтерев не подъехал. Ганин тут уж на всех смотрел волком, потому что каждый спрашивал, где Владимир Михайлович, а Виталий ничего не мог ответить. Какой он к черту его помощник?! Последний просто обязан знать каждый шаг своего руководителя, а тут приходится разводить руками и нагло врать, что профессор задерживается по чрезвычайному вопросу и вот-вот будет, давайте подождем. Но прошло двадцать минут, потом еще двадцать, ученый народ, воспитанный в строжайшей пунктуальности, стал роптать. Ганин рвал на себе волосы, поджидая профессора у входа в костюмчике на ветру, но, отчаявшись, взял всю полноту власти на себя, махнул рукой и свирепо объявил: «Начинаем!»
Нет, семидесятилетний ученый ведет себя как мальчишка, исчез и все. Еще в поезде он доказывал Ганину, сколь был велик Пушкин, воспевавший красоты юной девы и поцелуи на морозе. Бехтерев только недавно понял, какое открытие совершил поэт, и остаток своей жизни решил положить на то, чтобы доказать научную ценность его поэтических формул.
Виталий слушал его рассеянно. У больших ученых, особенно к старости, всегда наблюдались отклонения. Правда, у гениев они тянули за собой величайшие озарения, которые продвигали науку подчас на несколько столетий вперед, а у талантливых исследователей происходили прорывы совсем в противоположную область знаний. Последние начинали писать музыку, влюбляться, сочинять стихи, словом, делать то, чего недобрали в юности. Бехтерев, по мнению Ганина, относился к последнему типу ученых — талантливых исследователей, но не лишенных подчас гениальных озарений. А вот превратить их в новую научную теорию, как тот же Фрейд своим курсом психоанализа, Бехтерев не захотел, увлекся администрированием, революцией, а натура его куда богаче австрийского врача. Бехтерев — человек Возрождения, энциклопедист и оракул. Ганин предлагал ему уехать в Париж или в Америку, куда настойчиво звали Владимира Михайловича. Сейчас бы он был уже миллионер, мировая величина, одно слово, одна консультация его стоили бы тысячи франков или долларов. А в этом союзе нищих республик никогда не будет ни славы, ни денег. И по утрам будут врываться без стука гориллы в черных пальто с красногубым начальником и уводить почтенных профессоров неизвестно куда.
В перерыве съезда появившегося Бехтерева окружили друзья, знакомые, ученики, и Ганин не смог его расспросить, куда он ездил с чернокожаными охранниками. В съездовской суете он и сам забыл об этом происшествии. Перед закрытием первого дня заседаний Бехтерев прислал ему записочку: «Вита! Я хотел бы с вами переговорить по одному вопросу. Буду вечером у себя в номере». Вита — сокращенно Виталий, но еще и «жизнь» с итальянского, а Бехтерев, побывав в Италии, был влюблен в эту страну и звал его Ганя дольче вита — сладкая жизнь Ганина. Но, получив записочку, Виталий усмотрел в ней и тонкий намек на то, что ухаживания за брюнеточкой-психиатром из Смоленска придется перенести на завтра. Все как-то слишком возбудились после доклада казанского фельдфебеля от науки и захотели на практике проверить: верно ли, что нет никакого «либидо», а есть лишь чувство братской солидарности с угнетенными неграми в Америке, как доказывал критик гениального Фрейда.
Брюнеточку звали Аглаей Федоровной, на левой щечке у нее темнела, как укол амура, пикантная родинка, и глазки горели совсем не чувством братской солидарности. Виталий познакомился с Аглаей еще в день заселения в гостиницу, помог ей отнести на четвертый этаж большой чемодан, узнал, где она живет и с кем. Виталий жил на третьем, рядом с номером профессора, но, увы, тоже в двухместном, со своим занудным ленинградским коллегой-невропатологом, который по утрам делал зарядку, а на ночь обтирался прохладной водой. Одноместные номера полагались лишь докторам наук и почетным гостям из-за границы. Поднимая чемодан на четвертый этаж и войдя в кураж, Виталий сразу же ощутил устойчивый интерес к своей персоне со стороны очаровательной Аглаи Федоровны, в которую влюбился мгновенно, и даже позабыл, зачем спускался на первый этаж, а вспомнив, снова побежал вниз: Бехтерев просил его узнать, не приехал ли профессор Берг из Швеции, а если приехал, в каком номере он проживает.
Встретившись на следующий день, они вели себя уже как тайные любовники и, улыбаясь, подошли друг к другу. Виталий взял ее руку в свою и со значением пожал, а Аглая, вспыхнув, качнулась в его сторону, на мгновение коснувшись его грудью, но этих мимолетных жестов, горящих глаз и щек было достаточно, чтобы понять, какая страсть охватила эту парочку. Аглая, пытаясь придать своей реплике абстрактно-философский тон, сказала, что готова пожертвовать собой, дабы доказать казанскому держиморде пророческие выводы австрийского психоаналитика относительно комплекса «либидо», и Ганя дольче вита со всей ответственностью заявил, что тоже готов к такой жертве. У Аглаи даже родинка покраснела, когда она бесстрашно вопросила:
— Что ж, может быть, тогда стоит провести научный эксперимент?..
В каких страшных снах ей могло только присниться такое?! Она, единственная дочь известных в Смоленске родителей, избалованная мужским вниманием и комплиментами, отказавшая пятерым женихам, сама предлагает первому встречному лечь с ним в постель. Если б это услышала ее мама, она умерла бы от разрыва сердца.
— Потрясающая мысль! — пронзенный, как рапирой, ее немыслимой отвагой прошептал Ганин. — Вы так прекрасны, что даже мороз продирает кожу!
— Моя коллега-невропатолог едет сегодня к сестре и там, видимо, заночует, — горя от возбуждения, ответила Аглая Федоровна.
— Вот и чудесно, — сотрясаясь от нервного озноба, пробормотал Ганин. — А у меня есть томик Фрейда на немецком.
— Тогда до вечера? — прошептала Аглая.
— Если я не умру до вечера от тоски и желания, — сказал, осмелев, ей на ухо Ганин, и Аглая даже издала странный звук, напоминающий призывный стон дикой пантеры. Ее розовые щечки и его горящие глаза уже весьма заинтересовали окружающих, Аглая Федоровна предусмотрительно поспешила отойти в сторону, чтобы не вызывать завистливых толков и пересудов у засушенных ученых грымз, способных долго и всерьез обсуждать только проблемы развития психиатрической науки в СССР.
«Как хорошо начинается съезд! Семь дней пылкой любви, да еще с такой дивой!» — глядя на изящную фигурку, стройные ножки и мысленно уже раздевая ее, радовался Виталий. И вот на тебе, первый сюрприз от профессора. Не заставит ли он его сегодня сидеть всю ночь и переделывать доклад, который из-за нелепого опоздания профессора перенесен на завтра?! От этих предположений Виталию стало так худо, что он с ненавистью посмотрел в сторону Бехтерева, а тот с детским восторгом слушал сообщение о резком уменьшении числа нервных заболеваний в Калмыкии.
— Да о них там никогда и не слышали! — вслух усмехнулся Ганин, и его сосед по номеру, добродушный толстяк, почему-то прилипший к нему и на съезде, наклонился и спросил:
— А вы работали в Калмыкии? Я бывал в Элисте — хороший город.
Вечером Виталий около часа болтался под дверью профессорского номера. Бехтерев пришел лишь в половине девятого, извинился и, усадив Виталия в кресло, очень живо, почти в лицах пересказал утреннюю историю. Его возили в Кремль. Еще до приезда в Москву Владимиру Михайловичу на домашний адрес прислали телеграмму из кремлевского лечебного управления с просьбой позвонить, как только он прибудет на всесоюзный съезд. Приехав, Бехтерев позвонил по указанному телефону, и его попросили приехать осмотреть руку Сталина, которая сохнет и становится нежизнеспособной. Сопровождать профессора и явились «чернокожаные гориллы» из охраны вождя.
Бехтерев, осмотрев руку, ничего нового не сказал: чтобы активизировать нервную деятельность, нужна целая серия операций по восстановлению нервных волокон, других способов нет, а сами операции потребуют много времени и серьезной подготовки. И за результат ручаться довольно сложно. Но шанс есть.
Сталин помолчал, потом тяжело вздохнул и сказал:
— Хорошо, забудьте об этом…
Вождь, пользуясь приездом знаменитости, стал жаловаться на то, что не может спать по ночам. Его мучают страшные видения, особенно угнетающе действует темнота, ему кажется, что его хотят убить. Может ли профессор прописать ему какие-нибудь успокоительные таблетки? Бехтерев живо заинтересовался этим рассказом, стал расспрашивать Сталина: давно ли это началось и как именно проявляются страшные видения.
Сталин ответил, что до революции он вообще ничего не боялся, во время ссылки в Туруханском крае один ходил на охоту в тайгу, иногда возвращался ночью и хоть бы хны. Все началось после одного случая во время гражданской войны под Царицыном. Он утопил баржу с дезертирами, бывшими царскими офицерами, которые на словах якобы перешли на сторону Советской власти, а на деле всячески этой власти вредили. Вот он и посадил двести офицериков на баржу, вывез на середину Волги и расстрелял из орудий. А ночью к нему пришел командир одного отряда, бывший царский поручик, самый отчаянный из всех белых негодяев, которым Сталин всегда восхищался, и стал жаловаться, что офицерам и прапорщикам холодно в волжской воде, со дна бьют родники, и они все закоченели. Не пустит ли товарищ Сталин их погреться у костерков?
— А по берегу Волги красноармейцы жгли костры, ночи действительно были холодные, осень подступала, — раскуривая трубку, рассказывал Сталин. — В первый миг я даже не испугался, это было ночью, он разбудил меня, и я принял его за живого. И так разозлился на поручика, что прогнал его прочь. И только потом вспомнил, что самолично втолкнул его на баржу…
Сталин выдержал паузу, отвернулся, подошел к столу и выбил пепел из трубки. Чувствовалось, что его и сейчас бьет озноб.
— И вот тут на меня такой страх напал, что кожа, наверное, инеем покрылась… И дальше все это стало повторяться. Не часто, но… — Сталин выдержал паузу. — До сих пор не могу от этих дурацких видений отвязаться. Умом понимаю, что все это чушь, а, как начинается, холодею и рукой не могу пошевелить… И эта стала сохнуть. Поэтому и прошу таблеток каких-нибудь, товарищ профессор.
— И часто эти галлюцинационные видения повторяются? — спросил Бехтерев.
— Как когда… Где-то раз в два месяца… Но перед этим я уже чувствую, за день, за два…
— Тут таблетками не отделаешься, — помолчав, ответил Бехтерев. — Нужен основательный курс лечения…
— Лечение от чего? — не понял Сталин.
— У вас паранойя, товарищ Сталин, это серьезное психическое заболевание. Поэтому все дела побоку и прямо с завтрашнего дня начнем курс. Пока на полгода придется позабыть о всяких совещаниях, заседаниях, а там посмотрим…
— Это несерьезно, — помрачнев, сказал Сталин. — А таблеток у вас нет?..
— С этим шутить нельзя, Иосиф Виссарионович! Я категорически настаиваю на проведении немедленного курса лечения! Категорически! — Бехтерев даже раскраснелся от гнева.
Глаза Сталина вспыхнули резким желтоватым светом и погасли. Он положил дымящуюся трубку в карман, потом спохватился, вытащил ее, подошел к столу и повернулся к Бехтереву спиной.
— Я вас не задерживаю, товарищ Бехтерев, — проговорил Сталин.
Бехтерев помолчал и вышел из кабинета. К профессору подбежал начальник Лечебного управления.
— Ну как? Все в порядке? — спросил он.
— У товарища Сталина паранойя, и необходим немедленный курс лечения. Уговорите его и используйте все свое влияние!
Начальник Лечупра окаменел от этих слов и долго не мог прийти в себя. А Бехтерев поехал на съезд.
— Вот такая история, мой друг, — вздохнув, закончил свой рассказ Бехтерев.
— Вы думаете, это излечимо? — недоверчиво спросил Ганин. — Слишком большой срок прошел…
— Не знаю, можно ли вылечить, но затормозить процесс нужно обязательно, — проговорил Бехтерев. — А этот Сталин, он что, теперь самый главный после Ленина в партии?
Виталий кивнул.
— Надо его срочно менять, — наивно заявил профессор. — Параноик на посту вождя — вещь очень опасная.
— А кто приезжал за вами? — спросил Ганин.
— А-а, этот комедиант, — усмехнулся Бехтерев. — Он всю дорогу мне рассказывал про оперетту и корчил рожи, точно принял меня за артиста. Шут гороховый! Он у них там начальником охраны или вроде того.
В дверь постучали.
— Войдите! — сказал профессор.
Дверь открылась, и вошел невысокий, плотного телосложения человек в пенсне с кавказскими чертами лица. В руках он держал корзину с виноградом, фруктами и вином.
— Профессор Бехтерев? — улыбаясь всем круглым лицом, с акцентом спросил вошедший.
— Вы не ошиблись, — кивнул Владимир Михайлович.
— Вам фрукты и вино, — вошедший водрузил корзину на стол. — От одного из ваших пациентов в знак благодарности…
— Да, но я не помню таких… — удивился Бехтерев, но незнакомец его перебил.
— Кушайте на здоровье, дорогой профессор, ми вас все любим!.. До свидания!
И исчез. Бехтерев с изумлением осмотрел корзину, в которой лежали большие гроздья крупного спелого винограда, мандарины, красные яблоки, желтовосковые груши, персики, абрикосы и бутылки отменного грузинского вина «Хванчкара» и «Киндзмараули».
— В декабре такие дары весьма кстати, — улыбнулся профессор.
Он вытащил бутылку «Хванчкары».
— Ты пил когда-нибудь «Хванчкару»?
— Только слышал, — улыбнулся Ганин.
— Давай выпьем по бокалу! — предложил профессор.
Ганин посмотрел на часы и ужаснулся: стрелки показывали половину одиннадцатого.
— Я прошу прощения, Владимир Михайлович, но я обещал проконсультировать одного аспиранта, он бедный уже два часа ждет меня, вы уж извините!.. — забормотал Ганин.
— Вам же хуже, — обидчиво ответил Бехтерев. — Мой поклон нежному аспиранту. Не щадите вы себя, Виталий Сергеевич, ох не щадите!
— Извините, Владимир Михайлович, но я рассчитывал быстро освободиться…
— Идите! — махнул рукой Бехтерев. — А я устрою тут без вас Лукуллов пир! Завидуйте!..
Ганин выскочил из номера профессора и помчался к Аглае, воображая, как мучается его бедная брюнеточка, проклиная тот день, когда она с ним связалась, если вообще уже не бросилась в объятия другого кандидата медицинских наук, но, к своему изумлению, застал свою брюнеточку играющей в карты с пожилой грымзой-соседкой. Последняя, переговорив с сестрой, перенесла свой визит на воскресенье — ее младшенькая разболелась, грипп, а грымза бережет свое здоровье. Ганина утешили печально-влюбленные глаза Аглаи Федоровны и ее тайное рукопожатие под столом: дамы пригласили его сыграть с ними в «дурачка». Виталий просидел с учеными дамами за картами до полуночи, раз пять остался чистым дураком и, счастливый, отправился спать к себе в номер.
Подойдя к двери профессора, он прислушался: надежда на то, что Бехтерев не спит и угостит его ароматной «Хванчкарой» растаяла как дым. За дверью профессорского номера было уже тихо, и Ганин, переполненный злой тоской, поплелся спать. Его сосед невропатолог храпел так, что Виталию захотелось повеситься.
На следующий день Бехтерев почувствовал странное недомогание. Он уже собрался идти на съезд, надел костюм, но вдруг сел на стул. Лицо его было в поту, и Владимир Михайлович тяжело дышал.
— Не понимаю, что со мной? — пробормотал он. — На простуду не похоже, сердце в порядке, желудок крутит, но вчера я только бокал вина выпил и съел из жадности два апельсина и кисточку винограда. — Я лучше отлежусь сегодня, а вы уж там без меня как-нибудь… Правда, котлета за обедом немного припахивала, но мне она показалась свежей…
— Я врача пришлю, — пообещал Виталий.
— Не надо, я здоров! Отлежусь, и все будет в порядке! — Владимир Михайлович слабо улыбнулся.
К концу дня 23 декабря Владимиру Михайловичу стало хуже. Уже вечером температура подскочила до сорока, он перестал узнавать окружающих и начал бредить. Ганин срочно вызвал бригаду врачей, но почему-то приехал один профессор Бурмин, специалист по желудочным заболеваниям из Лечсанупра. Он попытался промыть желудок больного, но было уже поздно. В ночь на 24 декабря Бехтерев скончался. Профессор Бурмин констатировал смерть вследствие желудочного отравления.
Ганин испытал самый настоящий шок. Тогда, в суете съезда, он не мог понять, что же произошло, и только через несколько лет, вспомнив рассказ профессора, визит странного лица с Кавказа, корзину с вином и фруктами, он, неожиданно для себя связав воедино эти факты и проконсультировавшись с лучшими ленинградскими гастроэнтерологами, догадался, почему так скоропостижно ушел из жизни Владимир Михайлович Бехтерев. Это было преднамеренное убийство.
2
Выборы нового состава ЦК ВКП(б) было намечено провести завтра, 9 февраля, на вечернем заседании Семнадцатого съезда партии. Форум победителей заканчивал свою работу. Самый тихий, бескровный, на котором каждое выступление заканчивалось славословием Сталина. Киров даже назвал его «самым великим человеком всех эпох и народов». Зал поднялся и долго аплодировал. И было непонятно: то ли аплодируют темпераментной и, как всегда, деловой речи Кирова, то ли хвалам Сталину. Еще до съезда вождь дал четкие инструкции своему личному секретарю Поскребышеву: появлению Сталина в зале или на трибуне аплодируют десять минут, всем остальным — по две минуты. Но Коба сам не ожидал, что здравицы в его честь посыплются как из рога изобилия. И у послушников его секретаря все перепуталось в голове. Они стали аплодировать и здравицам да еще вставать. «Нет, надо, видимо, к следующему разу все расписывать буквально: сколько минут на живой выход, сколько на простое упоминание в речи, сколько на здравицу. А этак они месяцами будут заседать». Аплодисменты длились уже шестую минуту, оставалось еще четыре, но делегаты поднялись с мест, и Коба на мгновение растерялся, ему совсем не хотелось вставать, он вымучил слабую улыбку, зааплодировал, подняв руки вверх, чтобы все видели: он с ними. Овации не стихали, и лицо Сталина преобразилось: губы растянулись в широкой улыбке, заплясали чертовы зайчики в глазах, и ему все-таки пришлось подняться. Он что есть мочи забил в ладоши, словно получил известие о смерти Троцкого, своего злейшего врага. «Нет, все-таки аплодируют Кирову, — оглядев зал, заметил Сталин, — потому что многие смотрят в сторону трибуны, а не на меня. И тут надо подсказать Поскребышеву, чтоб знали, куда смотреть и в чью сторону тянуть свои бараньи головы, — у Сталина даже улыбка слетела с лица, хотя он продолжал аплодировать. — Что уж такого сказал Киров? Красиво, но не точно. Что значит, самый великий человек? Сталин прежде всего вождь, а уж потом человек. Поэтому так и надо было сказать: самый великий вождь всех времен и народов. Уж если льстить, то льстить как следует. Хотя Киров никогда не льстит. Он всегда говорит правду».
Овации закончились, и Сталин с облегчением сел. У него даже ладони заболели. И вообще он устал. Две съездовские недели вымотали его вконец. Конечно, хорошо, когда можно открыто сказать, что «на этом съезде и доказывать нечего да и, пожалуй, бить некого». Зиновьев, Каменев, Бухарин и вся эта старая ленинская гвардия сейчас боятся только одного: как бы Хозяин не добил их. Это его так зовут теперь.
Однажды Сталин, собравшись уезжать из Кремля и не дойдя до машины, был вынужден вернуться к себе в кабинет: забыл ершик для чистки трубки на рабочем столе. Он не любил, когда в мундштуке скапливалось много никотиновой смолы. Зайдя в приемную, он остановился. Дверь в кабинет была приоткрыта, и оттуда доносился слабый голос Александра Николаевича Поскребышева: «Нет хозяина, уехал, да, в Зубалово, звоните туда… Завтра обещал быть в двенадцать… До свидания».
Поскребышев положил трубку, вышел в приемную и, натолкнувшись на неподвижно стоящего Сталина с жестким немигающим взглядом, так испугался, что губы у него затряслись, он попятился назад, будто увидел привидение, а не живого человека.
— Кому это вы разглашаете, куда я уехал? — строго спросил Сталин.
— Простите, Иосиф Виссарионович, но звонил Молотов, там какая-то у него срочность, поэтому я и сказал, куда вы уехали. Больше не повторится, клянусь вам! — забормотал Александр Николаевич.
— Никому нельзя говорить такие вещи, даже Молотову! — уже мягче сказал Сталин. — Он может разболтать своей Жемчужиной, а та евреям-троцкистам. А если так уж срочно я ему понадобился, то пусть объяснит и попросит вас разыскать меня. За двадцать минут ничего не случится.
Он прошел в кабинет, забрал ершик, вышел в приемную. Поскребышев все еще стоял по стойке «смирно». Сталин дошел до двери, обернулся и, прищурившись, спросил Поскребышева:
— А почему ви называете меня Хозяином? Это что еще за кличка?..
Поделиться книгой: