Помоги проекту - поделись книгой:
***
Тётя Катя, худая и высохшая, без передних зубов, дымила «Прибоем», стоя на лестничной площадке. Через широкие сталинские окна в подъезде солнце щедро распыляло свои последние в этот день лучи. Двое парней в замызганных и местами дырявых футболках медленно поднимались снизу по деревянной лестнице, неся на руках простой, обитый ярко-красной материей, гроб. В детстве один вид его всегда приводил Ивана в ужас – по советским традициям, крышка от него выставлялась на площадке перед квартирой в доме, где умирал человек. Железный памятник ставили у подъезда. Пройти мимо для мальчугана было нечеловеческим испытанием: ноги не двигались, руки холодели, а в самом воздухе, вокруг, казалось, витала сама Смерть – такая непостижимая и неведомая для ребёнка. В их дворе регулярно кого-нибудь хоронили, и можно было бы привыкнуть к виду катафалка и траурных венков, музыкантов с духовыми инструментами и звукам подавляющего волю и сознание похоронного марша, но ему почему-то не удавалось. Оттого, вероятно, впоследствии и флаг раздробленной страны, с желтым молоточком и круглым хирургическим ножичком, всегда наводил на него необъяснимый, граничащий с паникой, страх: краснофобия, траур, похороны.
Иван вернулся в комнату, где лежал Николай Кузьмич. Свечка отбрасывала на стены причудливые тени. Приблизившись к барьеру и вглядываясь в такое знакомое и теперь бесконечно далекое морщинистое лицо, внук неожиданно для себя зашептал, словно в трансе:
– Спасибо тебе, дедушка, что ты был в моей жизни. Спасибо, что ты был папой моего папы, что я мог прижаться к тебе иногда и попросить десять копеек на мороженое, и ты никогда мне не отказывал. Как хорошо, что ты не варил самогонку и не курил папирос: мне теперь намного проще понимать, что не это делает нас мужиками. Спасибо, что ты брал меня с собой на рыбалку и подарил мне кеды – правда, я из них быстро вырос в то лето, и они изрядно потрепались на футбольном поле «Нефтяника», но в них я забил столько голов, что ты по праву гордился своим внуком и говорил всем соседям во дворе, что это мне вручили все те грамоты и дипломы. Теперь ты вместе с бабушкой – передавай ей привет от нас от всех, пожалуйста, мы о ней так скучали все эти годы – ну, ты и сам знаешь; да и она, наверно, тоже, но всё-таки… с другой стороны, ты же так хотел всё это время снова оказаться вместе с ней, вновь увидеть её мягкую и добрую улыбку, ощутить прикосновение заботливых рук… ты ведь не находил себе места без неё, дед, я знаю, я всё это видел. Прости, что я не сдержался тогда, на кладбище, и накричал на тебя – но иначе ты бы до утра не ушёл с её могилы. И хоть ты говорил всегда, что бога нет, дед, но, прости, я всё же думаю, что ты верил в него всегда. Может, где-нибудь в глубине души, но для настоящей веры, наверно, и не обязательно говорить об этом вслух, тем более в том мире, где это подвергается гонению. Поэтому я смело прошу Господа нашего Иисуса Христа простить тебе все прегрешения, вольные и невольные, и отпустить тебе грехи, и даровать царствие небесное и вечный покой. Спи спокойно, мы тебя очень любим.
Проговаривая своё последнее «прости», он и не заметил, как рядом появился отец: тот стоял, опираясь на спинку одного из стульев. В этот момент Иван почти физически ощутил эту тонкую грань между настоящим и прошлым. Или ему это только показалось? Есть ли оно вообще, это мгновение, отделяющее нас от истории?
– Спасибо, Ваня, – сказал отец и, нагнувшись к своему бате, положил в его изголовье, поверх томика Есенина, маленькую золотую звёздочку на ярко-красной матерчатой розетке. В самом центре звезды единым символом переплелись те самые молоточек с ножичком – давно забытые во времени молот и серп.
Теперь, находясь в своих ощущениях на одной из многочисленных граней истории, Иван видел в этом артефакте совершенно иные инструменты и другую звезду.
* * *
– Кузьмич, ты не спеши-ка…
Но Николай одним махом опорожнил кружку. Спирт тут же резким теплом отозвался в желудке.
– Чего бубнишь под руку? – выдохнул он, занюхав черным ломтем и тут же надкусив его бережно.
Пётр, промолчав в ответ, медленно выцедил свою «соточку». Николай Кузьмич оценил с прищуром:
– Ну, силён, Евграфыч. Где тебя научили так чистоган смаковать?
– Сам знаешь где, – Пётр вытер губы рукавом, его раскрасневшееся лицо лоснилось от выступившей испарины.
– Как Гришка-то?
– Гриня – мужик. Младшего лейтенанта вот недавно получил. Артиллерист.
– Молодец!
– А твоего-то, я слышал, в район выдвигают, по комсомольской линии?
Николай подвинул ближе к гостю чашку с соленьями:
– Ты попробуй-то огурчики: свои, с осени.
И снова разлил по сто грамм:
– Давай, Пётр Евграфыч, за детей наших!
Закусив, ответил:
– А я вот слышал, что в твоём ведомстве должны характеристику на него дать, на моего Серёжку-то.
Пётр, прожевав ядреный огурец, заметил:
– Мы характеристики на граждан не выдаём. Мы их заверяем…
– Так, стало быть…
– … или отклоняем.
– Хм… «Отклоняем», говоришь. Это нужное дело, наверно. Да ты закуривай, не стесняйся.
Пётр достал коробочку «Герцоговины», вынул длинную папиросу, помял мундштук.
– Тебе не предлагать?
Николай отрицательно качнул головой.
– Больно ласков ты, Кузьмич, сегодня.
Закурил. Николай спросил, глядя на черную коробку с позолотой:
– Папиросы-то – марка вождя, а? Традиция, что ли?
– Привычка. Кстати, о вожде…
Он стряхнул пепел на мытый пол, под ноги себе.
– Говорят, что ты Ильича вроде как во сне видел?
Николай откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди:
– Так его все видят. Иначе как план делать? Иначе пятилетку не освоить, сам знаешь…
– Видят-то все, да только не у всех он хохочет по-бесовски и новыми экспериментами грозит.
– Охмелел ты что ли, Пётр?
– Я тебя ещё перепью!
– А-а…! Ну, попробуем, – Николай Кузьмич подмигнул и разлил по новой: себе в солдатскую алюминиевую, гостю – в почетный трофейный хрусталь; не потому, что с парадной посудой в доме наблюдался недостаток, а просто пил Кузьмич только из своей «Алю-Миньки».
Пётр заметно взбодрился, при этом буравчики под ресницами на его широком и гладко выбритом лице превратились в щелочки. Николай же, судя по выражению лица, казалось, только веселел, но зрачки его глаз с каждой минутой приобретали всё более холодный стальной отблеск.
– Грозил кому, говоришь? Романовым, нет?
– А есть разница? В твоём же сне!
– Разница большая и принципиальная, товарищ Петя.
– А «хохотал безумно»…? «Бесом закатывался»!
– Это ты мне говоришь, коммунисту с двадцатилетним стажем?!
– Ты, Кузьмич, не передёргивай. Это я тебя цитирую – или протокол показать?
– А что мне твой протокол? Не тридцать седьмой ведь за окном. Вон, и врачей уже отпускают – или газет не читаешь?
– Читаю, а как же. Но с таким портфелем Серёжке в районную комсомольскую ячейку не совсем сподручно как-то ходить станет, как думаешь, товарищ Кузьмич?
– Так Серёжка сны только про Никиту Сергеича смотрит. Причем тут он, вообще? Сын за отцовскую дрёму не в ответе. Или не прав я? Или вождь не прав, как считаешь? Я или вождь?!
В кухню заглянула хозяйка и вопросительно глянула на мужа. Николай в ответ неторопливо повернул к ней лицо, и она, молча пройдя в кухню и поставив с плиты перед мужчинами сковороду с жареным картофелем, также молча удалилась.
Пётр сопровождал её немигающим взглядом.
– Разгорячился-то чего, Коля? – спросил он. – Нет, так нет.
– И правда… Чего я…? Оба под одной крышей. Только одному ещё сто лет под ней лежать, небось, а другого, того и гляди, вышибут…
Пётр окаменел.
– Это ты о ком сейчас?
– Про… нас с тобой, Петька, о ком ж ещё-то? – усмехнулся Николай, разливая спирт по новой. – Кого первого вышибет, а? И другой под стол – и спать, как во век не спал – чем не крыша! Ха-ха-ха, а ты чего подумал? Мерещится всё, поди, да? Э-эх, тяжёлая у тебя работёнка, Евграфыч. Давай… за тебя…!
Не дожидаясь ответа, Николай махнул очередную «миньку» и шваркнул от души пустой кружкой по столу:
– У-ух, хороша! Так что… тот момент со снами мы, я вижу, с тобой разобрали и перепроверили, как отцы учили, верно, Пётр Евграфыч? Вопрос отпадает за ненадобностью для Серёжки. Ну, и для нас с тобой, конечно.
Пётр выпил, на этот раз слегка поморщившись.
– А чего хозяйка-то твоя с нами не присядет?
Николай зачерпнул ложкой прямо со сковородки душистый, с чесноком, картофель и предложил гостю:
– Ты б закусывал, Петь, а то скажешь потом, что Бурановы не кормили, оттого и вырубило тебя первым, – и он хитро прищурился. – Хозяйка придёт, не переживай. Вот только мы с тобой закончим про смену нашу, комсомольскую… И придёт.
Пётр приложился к угощению, довольно улыбнулся:
– Со шкварками… надо ж!
Затем, отложив ложку, сказал:
– Вишь, Николай Кузьмич, дело-то какое… Комсомолом руководить должны честные партийцы, с репутацией и доверием, так сказать.
– Ну? Серёга с пятнадцати лет на заводе по-стахановски: коммунист, передовик, активист…
– Да знаю, знаю, и характеристику на него читал уже, и людей выслушал – все за него горой, слова против ни единого.
– Вот! Какие сомнения-то?
Гость неторопливо достал из внутреннего кармана пиджака сложенный платочек. Затем также неторопливо развернул его. Внутри оказался бережно упакованный тетрадный листок, обгоревший с одного края. Николай с недоумением наблюдал за манипуляциями гостя.
– Что это?
Пётр развернул его так, чтобы можно было прочесть. Кузьмич потянулся было за ним, но тот осадил его:
– Не-е, читай из моих рук! Документ – улика, сам понимаешь.
– «Ученика… пятого класса… Сергея Буранова, контрольная работа… двадцать пятое апреля, вторник, одна тысяча девятьсот сорок четвертого…» Что за чушь, какая улика?
– Не припоминаешь, Николай Кузьмич? День-то ведь памятный!
– Ну… напомни.
– Ты мне ещё сказал, что Серёжка не пошёл тогда в школу, дома его оставили, больного. А ведь, оказывается, пришёл он всё ж таки на первый урок – на контрольную, и даже начал писать её, как видишь! Да только вдруг сказался больным, и сердобольная наша Мария Анатольевна, конечно, отпустила его домой. Только ты не мог этого знать в тот день вечером, после пожара, потому что со смены сам был и, понятное дело, не успел расспросить своего ублюдка про его успехи. Этот листок Фёдор Матвеич – стрелочник, помнишь его? – нашёл на следующий день неподалёку от пожарища: ветром к старой сосенке прибило. Видимо, малец твой сперва его поджог, но то ли задуло, то ли как – ясно, что ветром отнесло. Но мост всё равно успешно сгорел, срок в срок: двадцать пятого, и саботаж получился точно по плану, а улику утром двадцать шестого нашли – не подбросили ведь нарошно, а, не подбросили? Вот я уже который год гадаю: не по твоему ли, часом, плану, а, Кузьмич?
– Матвеич-то помер давно, – вновь скрестил руки на груди Николай.
– Матвеич помер, а заверенные показания его остались, – и Пётр извлёк другой документ. – И отец мой, как ты знаешь, тоже не так давно…
– Да, слышал… А чего ты их с собой-то таскаешь? Не в сейфе даже.
– А со мной им надёжнее, чем в сейфе: ты человек нынче большой, при должности, а времена – сам знаешь…
Николай взял пустую Алю-Миньку и, заглянув в неё с видимым интересом, спросил:
– Ещё по одной, что ли?
– А не хватит тебе ли, Кузьмич? – с насмешкой бросил Петька, складывая улики.
– А ты куда окурок свой дел? – вдруг поинтересовался хозяин, подняв брови.
– Чего? Окурок…?! Какой…
Николай резко поднялся и ударил гостя кружкой в голову, вложив в обводящий удар всю свою массу. Пётр грузно рухнул вместе со стулом навзничь, боком, так что слышно было, как лицо его шмякнулось об пол.
– Разве можно в гостях пеплом полы посыпать? И парня моего ублюдком тоже называть не годится… Кто тебя воспитывал, Жирный?
Пётр не отвечал. Вдруг его конечности стали конвульсивно подёргиваться. В дверях вновь появилась Наталья. Увидев дрожащего на полу гостя, она поднесла руки к лицу и спросила мужа:
– Что с ним?
Поделиться книгой: