Продается дом с кошмарами

Новую повесть Анны Михайловны незамедлительно приняли в один из самых серьёзных и толстых журналов. Успех был бешеный. Автора очень хвалили за мужество и неприятие тоталитарного ханжества. Скоро повесть издали массовым тиражом, переделали в пьесу и даже экранизировали.

Так Анна Михайловна снова стала знаменитостью. Когда первый шум улёгся, она прочно осела в Нетске. Доброжелатели подбивали её перебраться в Москву, но в столице, как известно, волка ноги кормят. А ноги Анны Михайловны, теперь такие массивные, что обуть их можно было лишь в тапки, валенки и лаптеобразные туфли, сшитые на заказ у знакомого армянина, не годились больше ни для галопа, ни для рыси, ни даже для самой лёгонькой трусцы — только для величавого державного хода. Этот ход она и демонстрировала, сидя во всевозможных жюри, от филармонических до кулинарных, ведя на местном телевидении ток-шоу «Поговорим» и возглавив альманах «Нетские увалы».

Все эти поприща Анну Михайловну отлично кормили. Изредка, чтобы напомнить о себе в большой литературе, она публиковала новые повести о пионерах. Стиль её становился всё жиже, а пионеры пакостливее. Они окончательно погрязли в анальном сексе, а в последнем опусе и вовсе ударились в зоофилию.

Поскольку Замараев расписывал Анну Михайловну как существо старомодное, белое и пушистое, Костя думал, что про юных зоофилов старушка сочиняет в маразме. Теперь же, глядя на широкоплечую Грачёву-Шварц, он оробел. Слова Замараева о любви редакторши к красивым мальчикам стали казаться зловещими. Сразу вспомнились сцены под красным знаменем из её последней повести «Мой любимый барабанщик».

Костя негромко поздоровался.

— Гладышев? — спросила Грачёва-Шварц.

Её крупная рука легла на чёрную папку, которая среди прочего хлама лежала на редакторском столе. Папка была знакомая, с распечаткой «Когтя тьмы». Толщина пальцев Анны Михайловны поразила Костю. Пальцы эти почти не сгибались, а в безымянный так, что не снять, врезалось Севкино кольцо с сердечком, вылитое когда-то из советского пятака.

— Не прячься за шкаф! Садись сюда, потолкуем, — потребовала Анна Михайловна. Она указала на стул рядом с собой.

Костя сел. Стул под ним адски скрипнул и покосился в сторону. Пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть.

Теперь Анна Михайловна была так близко, что от неё явственно запахло табачным дымом и какими-то сладкими духами. Сам же Костя был уверен, что пропитался на лестнице духом копчёной рыбы. Держась за стол, он отпрянул назад, чтоб рыбный запах не дошёл до Анны Михайловны и не пробудил в ней ненужных желаний. Она и без того смотрела слишком пристально, и такие были у неё сизые глаза навыкате, что Косте расхотелось не только сидеть рядом, но и печататься в «Увалах».

— Что тебе сказать… Слабенькую вещь ты написал, Гладышев, — сказала Анна Михайловна, барабаня толстыми пальцами по чёрной папке. — Да, слабенькую! Всё очень приблизительно, невкусно.

Костя жгуче покраснел. Анна Михайловна поддала жару:

— Со словом работать ты пока не научился.

Всё ниже клоня свою тяжёлую голову и всё больше выкатывая сизые глаза, она продолжила:

— Как-то всё у тебя наспех, без прорисовки характеров. Вот этот твой Рульмер — он кто?

— Вождь орков, — ответил Костя и почувствовал, что на спине рубашка у него мокрая.

— Не убедил меня твой вождь, не убедил. Неорганичный он какой-то. И почему он орк? Зачем именно орк? С реалиями ты знаком слабо, вот и надо было сделать его студентом первого курса. А ты — орк…

Костя молчал. Анна Михайловна подвела черту:

— Бунина мало читаешь, сразу видно. Мало?

— Мало…

— Это заметно. А моё что-нибудь читал?

Костя замялся. Признаться, что он читал разнузданного «Барабанщика», было как-то неудобно, поэтому он отрицательно замотал головой. Анна Михайловна выдержала паузу. Косте показалось, что она рада его невежеству.

— Плохо! — сказала она с улыбкой. — Это очень плохо. Начинающий писатель должен постоянно учиться, иначе мастерства он никогда не наработает. А уж тебе-то учёба нужна, как воздух. Как же мне с тобой быть?..

Она снова шлёпнула широкой ладонью по Костиной папке:

— Ладно, вот что: начать тебе я советую с «Горячей ночи в Артеке». Полезно будет познакомиться и с повестью «Дневник Ирки-Ириски».

Кряхтя, Анна Михайловна выдвинула нижний ящик своего могучего стола и извлекла оттуда две стопки книжек. Тёмно-синие обложки были, естественно, у «Горячей ночи», а розоватые — у «Ириски».

— Эту вот я отдам тебе за восемьдесят пять, — сказала Анна Михайловна и протянула Косте «Ночь». — Она слегка подмокла — чайник у меня потёк, что ли. Но читать и мастерство шлифовать годится.

Тёмно-синяя обложка в самом деле стояла дыбом. Однако на ней ещё можно было разглядеть, как кто-то мускулистый обнимает пионерку с ненормально развитой грудью. Зато новенькие «Ирки-Ириски» сияли лаком.

— «Ириска» — двести и ни копейкой меньше, — отрезала Анна Михайловна. — Пойми, это у меня последняя пачка.

Костя вздохнул. Кажется, у них в подъезде слишком узкие щели в почтовых ящиках, и пионерские повести туда не пролезут… Тем не менее он кивнул и стал шарить по карманам.

Тут он с ужасом понял, что его писательская судьба висит на волоске. Собираясь в редакцию, он решил произвести хорошее впечатление, для чего надел новую рубашку. А деньги остались в старой! В карманах джинсов завалялось мелочью только тридцать восемь рублей. На дорогу домой хватит, но на шлифовку мастерства вряд ли.

— У меня деньги в другой рубашке, — робко, но честно признался Костя. — Может, я в другой раз за книжками зайду?

Лучше бы он что-нибудь соврал — истина, как всегда, выглядела неубедительно. Анна Михайловна не поверила ни одному Костиному слову. Её взгляд стал настолько тяжёл, что Костя потупился.

— Ну что ж, не хочешь — как хочешь, — сказала она равнодушно и спрятала обе пачки книжек в ящик. — Только скажу напрямую: рановато тебе ещё печататься. Персонажи у тебя вторичны, сюжеты вымучены. Сколько тебе лет?

— Двадцать…

— Я так и думала! Нельзя писать прозу в двадцать лет — не о чем ещё. Жизненного опыта, наблюдений кот наплакал. Что ты в жизни видел, кроме манной каши? Нет уж, ты поброди по свету, попробуй, поищи. Ты где работаешь?

— В фирме «Нео».

— Что вы там делаете? Строите? Инвестируете? Плавите сталь?

— Продажа компьютеров и составляющих…

— Ещё хуже! Нет, ты сперва жизни понюхай, смени профессий хотя бы с десяток, а потом уж на роман замахивайся. Ты знаешь, кто в нашей нетской организации хорошо пишет? Только тот, кто лиха хлебнул. Скирдеев, например. Прежде чем опубликовать свой первый рассказ, он сантехником поработал, плотогоном, визажистом, ассенизатором на селе. А Колька Пушкарёв! Он был капитаном дальнего плавания, потом осветителем в театре, кондитером, банщиком. Почему бы тебе не потрудиться хотя бы банщиком? Или дворником?

— А как же Бунин?

Анна Михайловна поморщилась:

— У нас в организации такого нет. Ах, этот… Ну, причём тут Бунин?

— Он никогда не был ассенизатором.

Анна Михайловна окончательно разозлилась. Усы её встали ершом, а сизые глаза почернели.

— Как это не был? — пророкотала она. — Ещё как был! В экзистенциальном смысле. Он прошёл школу провинциальной прессы, а это та ещё бочка с дерьмом. Взять хотя бы наш паршивый «Нетский курьер»…Бунин! Да он лично с Чеховым и с Толстым встречался. Это тоже не для слабонервных. И потом, к чему ты сюда Бунина приплёл? Ты что, его наследник в творческом смысле? С твоими-то орками?

— Нет, что вы! — отрёкся Костя от почётного родства с классиком.

— Так в чём же дело?

Она ждала ответа, жестоко прищурив глаза. Что ей сказать в своё оправдание, Костя не знал. Не толковать же снова про новую рубашку! Ещё глупее рассказывать, как он купил четыре лимонных книжки Замараева. И можно разве признаться, что безумно хочется славы, что писать нравится больше, чем курить, что «Коготь тьмы» отличная вещь, и когда перечитываешь его, то мороз дерёт по коже!

Нет, ничего этого нельзя. Анна Михайловна и без того была в гневе, и духи её пахли неистово. Когда она злилась, то всегда молодела. Что-то в ней мелькало тогда от давней Анечки — той самой, которая легко перепрыгивала в Артеке трескучие пионерские костры. Именно такая Анечка-фурия хлестала когда-то по щекам пьяного Севку, который снова заночевал у какой-то дряни (а он уверял, что спал в котельной на мешках с углем; перепачкан же он был и углем, и губной помадой, и белокурый чей-то волос змеился на плече его потасканного пиджачка). О, жизнь казалась тогда бесконечной, а любовь невыносимой. Побитый Севка всю ночь запоем писал стихи, утром хватался за ножницы…

— Ладно, — примирительно сказала Анна Михайловна Косте. — Вот устроишься

плотогоном, тогда милости просим. А сейчас рано тебе печататься… Гладышев Константин Анатольевич.

Последние слова она считала с чёрной папки. Был там указан и Костин адрес, и телефон домашний и мобильный, и компьютерный ник. Только ничего из этого не понадобилось.

Конец, конец!

Когда Костя вышел на улицу, его багровое лицо, взмокшие волосы и вялость движений вполне соответствовали вывеске «Баня», под которой он остановился. Только на душе его было холодно и скверно.

Почему всё так вышло? Это же несправедливо! «Коготь тьмы» лучше, красочней и мощней, чем все писания этой чёртовой бабы с усами. Надо было спросить, работала ли она сама плотогоном. Хотя какая разница — и так всему конец. Куда нести теперь «Коготь»? Выложить в Сети? И наплевать на «Нетские увалы»? Это самое гнусное издание в мире. Туда берут всех подряд. А эти обложки цвета собачьих колбасок! А стихи Замараева! А его портреты с прямостоячими ушами!

Бранясь про себя, а иногда, может, и вслух, Костя шёл по проспекту Энтузиастов, по самому солнцепёку. Август кончался. Деревья стояли пыльные, потрёпанные. Асфальт лип к подошвам, как ириска (у, гнусная розоватая «Ириска»!) Пахло тоже противно — выхлопами «Жигулей», пролитым пивом, гнилыми сливами и почему-то мочой. Нестерпимо палило солнце. Дети визжали обезьянними голосами. На редкость уродливые девушки проходили мимо.

Интересно, как бы они выглядели, и чем бы пахло вокруг, если б «Коготь тьмы» приняли в «Увалы»?

Размышляя об этом, Костя свернул с проспекта в переулок Мечникова. До сих пор он морщился и отбивался локтем от призрака Грачёвой-Шварц, который реял перед его мысленным взором где-то сбоку, таращил глаза и не желал отвязаться. Вот почему Костя не сразу заметил, что следом за ним в переулок свернула иномарка зеленоватого цвета.

Ехала машина медленно, колёса нежно шуршали по асфальту. В это время дня переулок Мечникова всегда пустоват, и Костя наконец обратил на иномарку внимание. Первым делом он подумал, что в жизни не купил бы вещи такого скверного цвета. Бледно-изумрудный — фу! Такого цвета, должно быть, бывают трусики у некрасивых девственниц… Но почему машина ползёт рядом? Кажется, она следует именно за ним, Костей: никого больше в переулке не видно. Что всё это значит?

Вдруг Костя вспомнил, что подобным способом Берия высматривал на улицах Москвы хорошеньких школьниц. Затем он хватал их, засовывал в машину и вёз в Кремль для мерзких утех. Но причём тут Берия? Да и Костя вовсе не школьница. Может, его преследует какой-нибудь знаток мужской красоты? Но зачем? Чтобы продать в гей-гарем на Ближнем Востоке?

Костя прибавил шагу. Машина тут же поравнялась с ним. Он оглянулся. За тонированным стеклом маячил безликий силуэт водителя. От этого Косте стало ещё противнее. Похоже, его в самом деле хотят похитить и увезти в горы на кирпичный завод, где до скончания века будет он месить глину и спать на нарах, поужинав мамалыгой… Ну уж нет!

Костя круто развернулся и пошёл по переулку в обратном направлении. Только тогда машина остановилась. Беззвучно распахнулась её дверь, похожая на надкрылье жука, и донёсся весёлый голос:

— Костян! Гладышев, привет! А я всё смотрю — ты или не ты?

Костя нехотя заглянул внутрь машины. Там сидел кто-то упитанный в белой майке. Раньше Костя никогда не видел этого парня.

— Не узнаёшь? — огорчился упитанный. — Пять лет за одной партой сидели, а ты не узнаёшь?

— Кирилл?

Кирилл Колдобин был Костиным соседом по парте пять последних школьных лет, вот и пришло на ум это имя. Толстый парень в машине до сих пор казался незнакомым — щуплого длинношеего Кирилла он ничем не напоминал.

— Ну да, Кирилл! Я это, я! Три года всего прошло, а ты отворачиваешься, как неродной. Я-то тебя почти сразу узнал. Давай сюда, садись, потрындим!

Костя неохотно уселся рядом с парнем, который выдавал себя за Кирилла. Тот набросился с расспросами:

— Ну, как ты? Где сейчас? Компьютерами торгуешь? Это круто, молоток! Наших кого встречаешь? Самохина давно видел? И что?.. Да ну! Три года дали? Нехило… А Катька Зворыкина, ты знаешь, замуж вышла. Живёт теперь в Буркина Фасо с ихним каким-то принцем. Уже две двойни от него родила. А ты хоть родил кого-нибудь? Нет? А чего? Я-то? Я да. У меня дочке четвёртый год! Мало, правда, вижу её, потому что жили гражданским браком, теперь разбежались. Ну, а ты чего теряешься? Тоже родил бы кого-нибудь. На потомков глядеть прикольно — представляешь, морда с кулак, а вылитый ты!

Кажется, это в самом деле Кирилл Колдобин. Тот точно также болтал без умолку, побрызгивая слюной, и напоминал кран, который съехал с резьбы, и потому закрыть его никак нельзя.

— Не ты один меня не узнаёшь, — бодро сообщил Кирилл. — Недавно Зинаиду, физичку нашу, встретил. Хотел поздороваться, а она дёрнула от меня, как от чумы — думала, я у неё сумку с картошкой свистнуть хочу. Так и не догнал…Ну да, точно, весу я немного набрал, но это профессиональное. У меня ведь ресторанный бизнес — отец подарил, чтоб я не болтался без дела. И знаешь, Костян, я втянулся. Забегаловки «Во блин!» видел? Мои! Ты не думай, я в тренажёрном зале каждую неделю потею. Это на мне не жир, это мышечная масса!

Костя заметил, что на Кирилловом животе мышечная масса образовала идеально правильный шар. Голос Кирилла журчал и булькал, в машине работал кондиционер, и потому было прохладно и сумрачно. Бесшумно проплывали за смуглыми стёклами редкие прохожие. Призрак Грачёвой-Шварц понемногу отступил и сгинул, но терпкая боль осталась. «Коготь» не напечатают! Жизнь кончена…

— Ты, Костян, заснул, что ли? Ты меня слушаешь?

Кирилл ткнул Костю в бок тренированным локтем. В ответ Костя зевнул.

— Что, ночью тёлка какая-нибудь спать не давала? — весело посочувствовал Кирилл. — Я и сам вчера после клуба…

— Я всю ночь работал, — отрезал Костя, который ночью преспокойно спал.

Кирилл возмутился:

— Что, шеф у тебя зверь? Заездил? На сверхурочных сидишь? Вот гад!

— Я писатель, — ни с того ни с сего вдруг объявил Костя.

— Да ну!

Если б Кирилл остался прежним тощим пареньком, от удивления его лицо бы вытянулось. Теперь же оно осталось круглым, только болтливый рот из весёлого смайлика превратился в узкую «о».

— А что ты пишешь? — спросил Кирилл.

— Разное. Фэнтези в основном. Смотри, вот это скоро выйдет отдельной книгой.

И Костя показал Колдобину папку с «Когтем». Врал Костя редко и неохотно, а тут как-то само собой вышло. В конце концов, фантаст он или нет? Сколько можно слушать, как этот жлоб распинается про свои блинные?

— Днём я в фирме, а ночью пишу, — сурово пояснил Костя, и была это сущая правда. — Но скоро всё будет по-другому — я перехожу на профессиональный литературный труд. Вот доработаю роман, и привет! Я даже отпуск взял, чтоб обрубить все концы.

— Отпуск? А куда едешь? — оживился Колдобин.

Про фэнтези сказать ему было нечего, зато тема отдыха задела за живое.

Костя в ответ только усмехнулся:

— Да не еду я никуда, балда. Я же сказал: роман до ума буду доводить. Мне теперь нужна тишина и полное одиночество. Чтоб только я и мой ноутбук…

— А я в Сан-Тропе послезавтра намылился, — перебил его Кирилл, и снова забулькал свинченный кран. — Мы с пацанами договорились: тёлок возьмём и оторвёмся по полной! Не бывал в Сан-Тропе? Зря! Там классно! Это не то, что Эмираты — там тёлкам топлесс никуда ходу нет, да и шуму арабы не любят. А в Сан-Тропе ори сколько хочешь, были бы деньги — цивилизация! Это родители у меня всё в Эмираты ездят. Вчера мне устроили бэнц: только я с пацанами насчёт Сан-Тропе сговорился, как отцу тур за полцены предложили. Горящий, в эти гребаные Эмираты. А отец мой, ты сам знаешь, за копейку удавится — настоящий советский человек. Вцепился в этот тур, как ошалелый, а я чтоб дома сидел, на даче… Дача ещё эта хренова… Ну нет, я всё равно как-нибудь с пацанами вырвусь!

Прохлада колдобинской машины Косте надоела. Захотелось выбраться наружу — в духоту, зной и собственную жизнь. Не сидеть же тут до вечера, развесив уши?

В школе от болтовни Колдобина можно было только сбежать. Поэтому Костя решительно сунул руку в углубление на двери. Там вместо ручки оказалась какая-то бородавка. Костя на бородавку нажал, но дверь и не подумала открыться. Зато вдруг сильно запахло бананами.

— Ты что, радио хотел врубить, музон послушать? Радио вон там, а это отдушка, — пояснил Кирилл. — Классная штука, особенно если кого в салоне развезёт — отрыжка после японской кухни и всё такое… Я как-то в Сан-Тропе устриц обожрался, и ты не поверишь…

Костя кашлянул, чтобы перекрыть шум колдобинского крана. Он собрался прощаться, но Кирилл вдруг завопил:

— Идея! Точно! Как удачно я тебя встретил!

— Я спешу, — сказал Костя в ответ.

Он отвернулся и стал шарить по двери в поисках настоящей ручки.

— Да постой ты! Идея! Костян, ты только послушай! — кричал и брызгался Кирилл, хватая Костю то за рукав, то за чёрную папку. — Погоди ты! Идея есть!