Темы и вариации

Я тридцать лет вынашивал Любовь к родному краю, И снисхожденья вашюго Не жду и не теряю.

В те дни, - а вы их видели, И помните, в какие, Я был из ряда выделен Волной самой стихии.

Не встать со всею родиной Мне было б тяжелее, И о дороге пройденной Теперь не сожалею.

Я знаю, что столб, у которого Я стану, будет гранью Двух разных эпох истории, И радуюсь избранью" .

9

Двум из осужденных, а всех их было четверо, Думалось еще - из четырех двоим. Ветер гладил звезды горячо и жертвенно Вечным чем-то, чем-то зиждущим своим.

Распростившись с ними, жизнь брела по дамбе, Удаляясь к людям в спящий городок. Неизвестность вздрагивала плавниками камбалы. Тихо, миг за мигом рос ее приток. Близился конец, и не спалось тюремщикам. Быть в тот миг могло примерно два часа. Зыбь переминилась, пожирая жемчуг. Так, чем свет, в конюшнях дремлет хруст овса. Остальных пьянила ширь весны и каторги. Люки были настежь, и точно у миног, Округлясь, дышали рты иллюминаторов. Транспорт колыхался, как сонный осьминог. Вдруг по тьме мурашками пробежал прожектор. "Прут" зевнул, втянув тысячеперстье лап. Свет повел ноздрями, пробираясь к жертвам. Заскрипели петли. Упал железный трап. Это канонерка пристала к люку угольному. Свет всадил с шипеньем внутрь свою иглу. Клетку ослепило. Отпрянули испуганно. Путаясь костями в цепях, забились вглубь. Но затем, не в силах более крепиться, Бросились к решетке, колясь о сноп лучей И крича: "Не мучьте! Кончайте, кровопийцы!" Потянулись с дрожью в руки палачей. Счет пошел на миги. Крик: "Прощай, товарищи!" Породил содом. Прожектор побежал, Окунаясь в вопли, по люкам, лбам и наручням, И пропал, потушенный рыданьем каторжан.

С п е к т о р с к и й

(1925 - 1931)

Вступленье

Привыкши выковыривать изюм Певучестей из жизни сладкой сайки, Я раз оставить должен был стезю Объевшегося рифмами всезнайки. Я бедствовал. У нас родился сын. Ребячества пришлось на время бросить. Свой возраст взглядом смеривши косым, Я первую на нем заметил проседь. Но я не засиделся на мели. Нашелся друг отзывчивый и рьяный. Меня без отлагательств привлекли К подбору иностранной лениньяны. Задача состояла в ловле фраз О ленине. Bниманье не дремало. Вылавливая их, как водолаз, Я по журналам понырял немало.

Мандат предоставлял большой простор. Пуская в дело разрезальный ножик, Я каждый день форсировал босфор Малодоступных публике обложек.

То был двадцать четвертый год. Декабрь Твердел к окну витринному притертый. И холодел, как оттиск медяка, На опухоли теплой и нетвердой.

Читальни департаменский покой Не посещался шумом дальних улиц. Лишь ближней, с перевязанной щекой Мелькал в дверях рабочий ридикюлец.

Обычно ей бывало не до ляс С библиотекаршей наркоминдела. Набегавшись, она во всякий час Неслась в снежинках за угол по делу.

Их колыхало, и сквозь флер невзгод, Косясь на комья светло-серой грусти, Знакомился я с новостями мод И узнавал о конраде и прусте.

Вот в этих-то журналах, стороной И стал встречаться я как бы в тумане Со славою марии ильиной, Снискавшей нам всемирное вниманье.

Она была в чести и на виду, Но указанья шли из страшной дали И отсылали к старому труду, Которого уже не обсуждали.

Скорей всего то был большой убор Тем более дремучей, чем скупее Показанной читателю в упор Таинственной какой-то эпопеи,

Где, верно, все, что было слез и снов, И до крови кроил наш век закройщик, Простерлось красотой без катастроф И стало правдой сроков без отсрочки. Все как один, всяк за десятерых Хвалили стиль и новизну метафор, И с островами спорил материк, Английский ли она иль русский автор. Но я не ведал, что проистечет Из этих внеслужебных интересов. На рождестве я получил расчет, Пути к дальнейшим розыскам отрезав. Тогда в освободившийся досуг Я стал писать Спекторского, с отвычки Занявшись человеком без заслуг, Дружившим с упомянутой москвичкой. На свете былей непочатый край, Ничем не замечательных - тем боле. Не лез бы я и с этой, не сыграй Статьи о ней своей особой роли. Они упали в прошлое снопом И озарили часть его на диво. Я стал писать Спекторского в слепом Повиновеньи силе объектива. Я б за героя не дал ничего И рассуждать о нем не скоро б начал, Но я писал про короб лучевой, B котором он передо мной маячил. Про мглу в мерцаньи плошки погребной, Которой ошибают прозы дебри, Когда нам ставит волосы копной Известье о неведомом шедевре. Про то, как ночью, от норы к норе, Дрожа, протягиваются в далекость Зонты косых московских фонарей С тоской дождя, попавшею в их фокус. Как носят капли вести о езде, И всю-то ночь все цокают да едут, Стуча подковой об одном гвозде То тут, то там, то в тот подъезд, то в этот. Светает. Осень, серость, старость, муть. Горшки и бритвы, щетки, папильотки. И жизнь прошла, успела промелькнуть, Как ночь под стук обшарпанной пролетки. Свинцовый свод. Рассвет. Дворы в воде. Железных крыш авторитетный тезис. Но где ж тот дом, та дверь, то детство, где Однажды мир прорезывался, грезясь? Где сердце друга? - Хитрых глаз прищур. Знавали ль вы такого-то? - Наслышкой. Да, видно, жизнь проста... Но чересчур. И даже убедительна... Но слишком. Чужая даль. Чужой, чужой из труб По рвам и шляпам шлепающий дождик, И отчужденьем обращенный в дуб, Чужой, как мельник пушкинский, художник.

1

Весь день я спал, и, рушась от загона, На всем ходу гася в колбасных свет, Совсем еще по-зимнему вагоны К пяти заставам заметали след.

Сегодня ж ночью, теплым ветром залит, В трамвайных парках снег сошел дотла. И не напрасно лампа с жаром пялит Глаза в окно и рвется со стола.

Гашу ее. Темь. Я ни зги не вижу. Светает в семь, а снег как назло рыж. И любо ж, верно, крякать уткой в жиже И падать в слякоть, под кропила крыш!

Жует губами грязь. Орут невежи. По выбоинам стынет мутный квас. Как едется в такую рань приезжей, С самой посадки не смежавшей глаз?

Ей гололедица лепечет с дрожью, Что время позже, чем бывает в пять. Распутица цепляется за вожжи, Торцы грозятся в луже искупать.

Какая рань! B часы утра такие, Стихиям четырем открывши грудь, Лихие игроки, фехтуя кием, Кричат кому-нибудь: счастливый путь!

Трактирный гам еще глушит тетерю, Но вот, сорвав отдушин трескотню, Порыв разгула открывает двери Земле, воде, и ветру, и огню.

Как лешие, земля, вода и воля Сквозь сутолоку вешалок и шуб За голою русалкой алкоголя Врываются, ища губами губ.

Давно ковры трясут и лампы тушат, Не за горой заря, но и скорей Их четвертует трескотня вертушек, Кроит на части звон и лязг дверей. И вот идет подвыпивший разиня. Кабак как в половодье унесло. По лбу его, как по галош резине, Проволоклось раздолий помело. Пространство спит, влюбленное в пространство, И город грезит, по уши в воде, И море просьб, забывшихся и страстных, Спросонья плещет неизвестно где. Стоит и за сердце хватает бормот Дворов, предместий, мокрой мостовой, Калиток, капель... Чудный гул без формы, Как обморок и разговор с собой. В раскатах затихающего эха Неистовствует прерванный досуг: Нельзя без истерического смеха Лететь, едва потребуют услуг. "Ну и калоши. Точно с людоеда. Так обменяться стыдно и в бреду. Да ну их к ляду, и без них доеду, А не найду извозчика - дойду". В раскатах, затихающих к вокзалам, Бушует мысль о собственной судьбе, О сильной боли, о довольстве малым, О синей воле, о самом себе. Пока ломовики везут товары, Остатки ночи предают суду, Песком полощут горло тротуары, И клубы дыма борются на льду, Покамест оглашаются открытья На полном съезде капель и копыт, Пока бульвар с простительною прытью Скамью дождем растительным кропит, Пока березы, метлы, голодранцы, Афиши, кошки и столбы скользят Виденьями влюбленного пространства, Мы повесть на год отведем назад.

2

Трещал мороз, деревья вязли в кружке Пунцовой стужи, пьяной, как крюшон, Скрипучий сумрак раскупал игрушки И плыл в ветвях, от дола отрешен. Посеребренных ног роскошный шорох Пугал в полете сизых голубей, Волокся в дыме и висел во взорах Воздушным лесом елочных цепей.

И солнца диск, едва проспавшись, сразу Бросался к жженке и, круша сервиз, Растягивался тут же возле вазы, Нарезавшись до положенья риз.

Причин средь этой сладкой лихорадки Нашлось немало, чтобы к рождеству Любовь с сердцами наигравшись в прятки, Внезапно стала делом наяву.

Был день, Спекторский понял, что не столько Прекрасна жизнь, и ольга, и зима, Как подо льдом открылся ключ жестокий, Которого исток - она сама.

И чем наплыв у проруби громадней, И чем его растерянность видней, И чем она милей и ненаглядней, Тем ближе срок, и это дело дней.

Поселок дачный, срубленный в дуброве, Блистал слюдой, переливался льдом, И целым бором ели, свесив брови, Брели на полузанесенный дом.

И, набредя, спохватывались: вот он, Косою ниткой инея исшит, Вчерашней бурей на живуху сметан, Пустыню комнат башлыком вершит.

Валясь от гула и людьми покинут, Ночами бредя шумом полых вод, Держался тем балкон, что вьюги минут, Как позапрошлый и как прошлый год.

А там от леса влево, где-то с тылу Шатая ночь, как воспаленный зуб, На полустанке лампочка коптила И жили люди, не снимая шуб.

Забытый дом служил как бы резервом Кружку людей, знакомых по москве, И потому бухтеевым не первым Подумалось о нем на рождестве. В самом кружке немало было выжиг, Немало присоседилось извне. Решили новый год встречать на лыжах, Неся расход со всеми наравне. Их было много, ехавших на встречу. Опустим планы, сборы, переезд. О личностях не может быть и речи. На них поставим лучше тут же крест. Знаком ли вам сумбур таких компаний, Благоприятный бурной тайне двух? Кругом галдят, как бубенцы в тимпане, От сердцевины отвлекая слух. Счесть невозможно, сколько новогодних Bстреч было ими спрыснуто в пути. Они нуждались в фонарях и сходнях, Чтоб на разъезде с поезда сойти. Он сплыл, и колесом вдоль чащ ушастых По шпалам стал ходить, и прогудел Чугунный мост, и взвыл лесной участок, И разрыдался весь лесной удел. Ночные тени к кассе стали красться. Простор был ослепительно волнист. Толпой ввалились в зал второго класса Переобуться и нанять возниц. Не торговались - спьяна люди щедры, Не многих отрезвляла тишина. Пожар несло к лесам попутным ветром, Бренчаньем сбруи, бульканьем вина. Был снег волнист, окольный путь - извилист, И каждый шаг готовил им сюрприз. На розвальнях до колики резвились, И женский смех, как снег, был серебрист. "Не слышу. Это тот, что за березой? Но я ж не кошка, чтоб впотьмах..." Толчок, Другой и третий, - и конец обоза Bлетает в лес, как к рыбаку в сачок. "Особенно же я вам благодарна За этот такт: за то, что ни с одним..." Ухаб, другой. - "Ну, как? " - А мы на парных. "А мы кульков своих не отдадим" . На вышке дуло, и, меняя скорость, То замирали, то неслись часы. Из сада к окнам стаскивали хворост Четыре световые полосы.

Внизу смеялись. Лежа на диване, Он под пол вниз перебирался весь, Где праздник обгоняло одеванье. Был третий день их пребыванья здесь.

Дверь врезалась в сугроб на пол-аршина. Год и на воле явно иссякал. Рядок обледенелых порошинок Упал куском с дверного косяка,

И обступила тьма. А ну, как срежусь? Мелькнула мысль, но, зажимая рот, Ее сняла и опровергла свежесть К самим перилам кравшихся широт.

В ту ночь еще ребенок годовалый За полною неопытностью чувств, Он содрогался. "B случае провала Какой я новой шуткой отшучусь?"

Закрыв глаза, он ночь, как сок арбуза, Впивал, и снег, вливаясь в душу, рдел. Роптала тьма, что год и ей в обузу. Все порывалось за его предел.

Спустившись вниз, он разом стал в затылок Пыланью ламп, опилок, подолов, Лимонов, яблок, колпаков с бутылок И снежной пыли, ползшей из углов.

Все были в сборе, и гудящей бортью Бил в переборки радости прилив. Смеялись, торт черт знает чем испортив, И фыркали, салат пересолив.

Рассказывать ли, как столпились, сели, Сидят, встают, - шумят, смеются, пьют? За рубенсовской росписью веселья Мы влюбимся, и тут-то нам капут:

Мы влюбимся, тогда конец работе, И дни пойдут по гулкой мостовой Скакать через колесные ободья И колотиться об земь головой.

Висит и так на волоске поэма. Да и забыться я не вижу средств: Мы без суда осуждены и немы, А обнесенный будет вечно трезв. За что же пьют? За четырех хозяек. За их глаза, за встечи в мясоед. За то, чтобы поэтом стал прозаик И полубогом сделался поэт. В разгаре ужин. Bдруг, без перехода: "Нет! Тише! Рано! Bстаньте! Bаши врут! Без двух!..Без возражений!..С новым годом!" И гранных дюжин громовой салют. "О мальчик мой, и ты, как все, забудешь И возмужавши, назовешь мечтой Те дни, когда еще ты верил в чудищ? О, помни их, без них любовь ничто. О, если б мне на память их оставить! Без них мы прах, без них равны нулю. Но я люблю, как ты, и я сама ведь Их нынешнею ночью утоплю. Я дунавеньем наготы свалю их. Всей женской подноготной растворю. И тени детства схлынут в поцелуях. Мы разойдемся по календарю. Шепчу? - Нет, нет. - С ликером, и покрепче. Шепчу не я, - вишневки чернота. Карениной, - так той дорожный сцепщик В бреду под чепчик что-то бормотал" . Идут часы. Поставлены шарады. Сдвигают стулья. Как прибой, клубит Не то оркестра шум, не то оршада, Bисячей лампой к скатерти прибит. И год не нов. Другой новей обещан. Весь вечер кто-то чистит апельсин. Весь вечер вьюга, не щадя затрещин, Bрывается сквозь трещины тесин. Но юбки вьются, и поток ступеней, Сорвавшись вниз, отпрядывает вверх. Ядро кадрили в полном исступленьи Разбрызгивает весь свой фейерверк, И все стихает. Точно топот, рухнув За кухнею, попал в провал, в мальстрем, B века...- Рассвет. Ни звука. Лампа тухнет, И елка иглы осыпает в крем. До лыж ли тут! Что сделалось с погодой? Несутся тучи мимо деревень. И штук пятнадцать солнечных заходов Отметили в окно за этот день.

С утра назавтра с кровли, с можжевелин Льет в три ручья. Бурда бурдой. С утра Промозглый день теплом и ветром хмелен, Точь-в-точь как сами лыжники вчера.

По талой каше шлепают калошки. У поля все смешалось в голове. И облака, как крашеные ложки, Крутясь, плывут в вареной синеве.

На пятый день, при всех, Спекторский, бойко Взглянув на ольгу, говорит, что спектр Разложен новогоднею попойкой И оттого-то пляшет барометр.

И так как шутка не совсем понятна И вкруг нее стихает болтовня, То, путаясь, он лезет на попятный И, покраснев, смолкает на два дня.

3

"Для бодрости ты б малость подхлестнул. Похоже, жаркий будет день, разведрясь". Чихает цинк, ручьи сочат весну, Шуруя снег, бушует левый подрез.

Струится грязь, ручьи на все лады, Хваля весну, разворковались в голос, И, выдирая полость из воды, Стучит, скача по камню, правый полоз.

При въезде в переулок он на миг Припомнит утро въезда к генеральше, Приятно будет, показав язык Своей норе, проехать фертом дальше.

Но что за притча! Пред его дверьми Слезает с санок дама с чемоданом. И эта дама - "стой же, черт возьми! Наташа, ты? ...Негаданно, нежданно? ..

Вот радость! Здравствуй. Просто стыд и срам. Ну, что б черкнуть? Как ехалось? Надолго? Оставь, пустое, взволоку и сам. Толкай смелей, она у нас заволгла. Да резонанс ужасный. Это в сад. А хоть и спят? Ну что ж, давай потише. Как не писать, писал дня три назад. Признаться, и они не чаще пишут. Вот мы и дома. Ставь хоть на рояль. Чего ты смотришь? " - "Боже, сколько пыли! Разгром! Что где! На всех вещах вуаль. Скажи, тут, верно, год полов не мыли? " Когда он в сумерки открыл глаза, Не сразу он узнал свою берлогу. Она была светлей, чем бирюза По выкупе из долгого залога. Но где ж сестра? Куда она ушла? Откуда эта пара цинерарий? Тележный гул колеблет гладь стекла, И слышен каждый шаг на тротуаре. Горит закат. На переплетах книг, Как угли, тлеют переплеты окон. К нему несут по лестнице сенник, Внизу на кухне громыхнули блоком. Не спите днем. Пластается в длину Дыханье парового отопленья. Очнувшись, вы очутитесь в плену Гнетущей грусти и смертельной лени. Несдобровать забывшемуся сном При жизни солнца, до его захода. Хоть этот день - хотя бы этим днем Был вешний день тринадцатого года. Не спите днем. Как временный трактат, Скрепит ваш сон с минувшим мировую. Но это перемирье прекратят! И дернуло ж вас днем на боковую. Bас упоил огонь кирпичных стен, Свалила пренебрегнутая прелесть B урочный час неоцененных сцен, Вы на огне своих ошибок грелись. Bам дико все. Призванье, год, число. Bы угорели. Bас качала жалость. Bы поняли, что время бы не шло, Когда б оно на нас не обижалось.

4

Стояло утро, летнего теплей, И ознаменовалось первой крупной Головомойкой в жизни тополей, Которым сутки стукнуло невступно. Прошедшей ночью свет увидел дерн. Дорожки просыхали, как дерюга. Клубясь бульварным рокотом валторн, По ним мячом катился ветер с юга.

И той же ночью с часа за второй, Вооружась "громокипящим кубком", Последний сон проспорил брат с сестрой. Теперь они носились по покупкам.

Хвосты у касс, расчеты и чаи Влияли мало на наташин норов, И в шуме предотъездной толчеи Не обошлось у них без разговоров.

Слова лились, внезапно становясь Бессвязней сна. Когда ж еще вдобавок Приказчик расстилал пред ними бязь, Остаток связи спарывал прилавок.

От недосыпу брат молчал и кис, Сестра ж трещала под дыханьем бриза, Как языки опущенных маркиз И сквозняки и лифты мерилиза.

"Ты спрашиваешь, отчего я злюсь? Садись удобней, дай и я подвинусь. Вот видишь ли, ты - молод, это плюс, А твой отрыв от поколенья - минус.

Ты вне исканий, к моему стыду. В каком ты стане? Кстати, как неловко, Что за отъездом я не попаду С товарищами паши на маевку.

Ты возразишь, что я не глубока? По-твоему, ты мне простишь поспешность, Я что-то вроде синего чулка, И только всех обманывает внешность? "

"Оставим спор, Наташа. Я неправ? Ты праведница? Ну и на здоровье. Я сыт молчаньем без твоих приправ. Прости, я б мог отбрить еще суровей" . Таким-то родом оба провели Последний день, случайно не повздорив. Он начался, как сказано, в пыли, Попал под дождь и к ночи стал лазорев. На земляном валу из-за угла Bстает цветник, живой цветник из фета. Что и земля, как клумба, и кругла, Поют судки вокзального буфета. Бокалы, карты кушаний и вин. Пивные сетки. Пальмовые ветки. Пары борща. Процессии корзин. Свистки, звонки. Крахмальные салфетки. Кондуктора. Ковши из серебра. Литые бра. Людских роев метанье. И гулкие удары в буфера Тарелками со щавелем в сметане. Стеклянные воздушные шары. Наклонность сводов к лошадиным дозам. Прибытье огнедышащей горы, Несомой с громом потным паровозом. Потом перрон и град шагов и фраз, И чей-то крик: "Так, значит, завтра в Нижнем?" И у окна: "Итак, в последний раз. Ступай. Мы больше ничего не выжмем." И вот, залившись тонкой фистулой, Чугунный смерч уносится за яузу И осыпает просеки золой И пилит лес сипеньем вестингауза. И дочищает вырубки сплеча, И, разлетаясь все неизреченней, Несет жену фабричного врача В чехле из гари к месту назначенья. С вокзала возвращаются с трудом, Брезгливую улыбку пересиля. О город, город, жалкий скопидом, Что ты собрал на льне и керосине? Что перенял ты от былых господ? Большой ли капитал тобою нажит? Бегущий к паровозу небосвод Содержит все, что сказано и скажут. Ты каторгой купил себе уют И путаешься в собственных расчетах, А по предместьям это сознают И в пригородах вечно ждут чего-то.

Догадки эти вовсе не кивок В твой огород, ревнивый теоретик. Предвестий политических тревог Довольно мало в ожиданьях этих.

Но эти вещи в нравах слобожан, Где кругозор свободнее гораздо,

И городской рубеж перебежав, Гуляет рощ зеленая зараза.

Природа ж - ненадежный элемент. Ее вовек оседло не поселишь. Она всем телом алчет перемен И вся цветет из дружной жажды зрелищ.

Все это постигаешь у застав, Где с фонарями в выкаченном чреве За зданья задевают поезда И рельсами беременны деревья;

Где нет мотивов и перипетий, Но, аппетитно выпятив цилиндры, Паровичок на стрелке кипятит Туман лугов, как молоко с селитрой.

Все это постигаешь у застав, Где вещи рыщут в растворенном виде. В таком флюиде встретил их состав И мой герой, из тьмы вокзальной выйдя.

Заря вела его на поводу И, жаркой лайкой стягивая тело, На деле подтверждала правоту Его судьбы, сложенья и удела.

Он жмурился и чувствовал на лбу Игру той самой замши и шагрени, Которой небо кутало толпу И сутолоку мостовой игреней.

Затянутый все в тот же желтый жар Горячей кожи, надушенной амброй, Пылил и плыл заштатный тротуар, Раздувши ставни, парные, как жабры.

Но по садам тягучий матерьял Преображался, породнясь с листвою, И одухотворялся и терял Все, что на гулкой мостовой усвоил. Где средь травы, тайком, наедине, Дорожку к дому огненно наохрив, Вечерний сплав смертельно леденел, Как будто солнце ставили на погреб. И мрак бросался в головы колонн, Но крупнолистный, жесткий и тверезый, Пивным стеклом играл зеленый клен, И ветер пену сбрасывал с березы.

5

Едва вагона выгнутая дверь Захлопнулась за сестриной персоной, Действительность, как выспавшийся зверь, Потягиваясь, поднялась спросонок. Она не выносила пустомель, И только ей вернули старый навык, Вздохнула вслух, как дышит карамель В крохмальной тьме колониальных лавок. Учуяв нюхом эту москатиль, Голодный город вышел из берлоги, Мотнул хвостом, зевнул и раскатил Тележный гул семи холмов отлогих. Тоска убийств, насилий и бессудств Ударила песком по рту фортуны И сжала крик, теснившийся из уст Красноречивой некогда вертуньи. И так как ей ничто не шло в башку, То не судьба, а первое пустое Несчастье приготовилось к прыжку, Запасшись склянкой с серной кислотою. Bот тут с разбега он и налетел На сашку бальца. Bсей сквозной округой. Всей тьмой. На полусон. На полутень, На что-то вроде рока. Bроде друга. Bсей световой натугой - на портал, Всей лайкою упругой - на деревья, Где бальц как перст перчаточный торчал. А говорили, - болен и в женеве. И точно назло он стерег Намеренно под тем дверным навесом, Куда Сережу ждали на урок К отчаянному одному балбесу. Но выяснилось им в один подъезд, Где наверху в придачу к прошлым тещам У бальца оказался новый тесть, Одной из жен пресимпатичный отчим.

Там помещался новый бальцев штаб. Но у порога кончилась морока, И, пятясь из приятелевых лап, Сергей поклялся забежать с урока.

Смешная частность. Сашка был мастак По части записного словоблудья. Он ждал гостей и о своих гостях Таинственно заметил: "Будут люди".

Услыша сей внушительный посул, Сергей представил некоторой меккой Эффектный дом, где каждый венский стул Готов к пришествию сверхчеловека.

Смеясь в душе, "Приступим, - возгласил, Входя, Сережа. - Как делишки, Миша?" И, сдерживаясь из последних сил, Уселся в кресло у оконной ниши.

"Не странно ли, что все еще висит, И дуется, и сесть не может солнце?" Обдумывая будущий визит, Не вслушивался он в слова питомца.

Из окон открывался чудный вид, Обитый темно-золотистой кожей. Диван был тоже кожею обит. "Какая чушь!" - Подумалось Сереже.

Он не любил семьи ученика. Их здравый смысл был тяжелей увечья, А путь прямей и проще тупика. Читали "Кнут" , выписывали "Вече".

Кобылкины старались корчить злюк, Но даже голосов свирепый холод Всегда сбивался на плаксивый звук, Как если кто задет или уколот.

Особенно заметно у самой Страдальчества растравленная рана Изобличалась музыкой прямой Богатого гаремного сопрано.

Не меньшею загадкой был и он, Невежда с правоведческим дипломом, Холоп с апломбом и хамелеон, Но лучших дней оплеванный обломок. В чаду мытарств угасшая душа, Соединял он в духе дел тогдашних Образованье с маской ингуша И умудрялся рассуждать, как стражник. Но в целом мире не было людей Забитее при всей наружной спеси И участи забытей и лютей, Чем в этой цитадели мракобесья. Урчали краны порчею аорт, Ругалась, фартук подвернув, кухарка, И весь в рассрочку созданный комфорт Грозил сумой и кровью сердца харкал. По вечерам висячие часы Анализом докучных тем касались, И, как с цепей сорвавшиеся псы, Клопы со стен на встречного бросались. Урок кончался. Дом, как корифей, Топтал деревьев ветхий муравейник И кровли, к ночи ставшие кривей И точно потерявшие равненье. Сергей прощался. Что-то в нем росло, Как у детей средь суесловья взрослых, Как будто что-то плавно и без слов Навстречу дому близилось на веслах. Как-будто это приближался вскрик, С которым, позабыв о личной шкуре, Снимают с ближних бремя их вериг, Чтоб разбросать их по клавиатуре. B таких мечтах: "Ты видишь, - возгласил, Входя, Сергей, - я не обманщик, Сашка", И, сдерживаясь из последних сил, Присел к столу и пододвинул чашку. И осмотрелся. Симпатичный тесть Отсутствовал, но жил нельзя шикарней. Картины, бронзу все хотелось съесть, Bсе как бы в рот просилось, как в пекарне. И вдруг в мозгу мелькнуло: "И съедят. Не только дом, но раньше или позже И эту ночь, и тех, что тут сидят. Какая чушь!" - Подумалось Сереже. Но мысль осталась, завязав дуэт С тоской, что гложет поедом поэтов, И неизвестность, точно людоед, Окинула глазами сцену эту. И увидала: полукруглый стол, Цветы и фрукты, и мужчин и женщин, И обреченья общий ореол, И девушку с прической а lа Ченчи.

И абажур, что как бы клал запрет Вовне, откуда робкий гимназистик Смотрел, как прочь отставленный портрет, На дружный круг живых характеристик.

На Сашку, на Сережу, - иногда На старшего уверенного брата, Который сдуру взял его сюда, Но, вероятно, уведет обратно.

Их назвали, но как-то невдомек. Запало что-то вроде "мох" иль "лемех" . Переспросить Сережа их не мог, Затем что тон был взят, как в близких семьях.

Он наблюдал их, трогаясь игрой Двух крайностей, но из того же теста. Во младшем крылся будущий герой. А старший был мятежник, то есть деспот.

6

Неделю проскучал он, книг не трогав, Потом, торгуя что-то в зеленной, Подумал, что томиться нет предлогов, И повернул из лавки к ильиной.