Грудь в крестах

Алексей Штейн

Ландскнехт. Часть вторая

Грудь в крестах

* * *

Глава 1

В общем, обратно в каземат мы пошли даже веселые, улыбаясь. Особенно после того, как наш «взводный» долго готовился, но потом все, же прокукарекал команды, под столь ласковым взглядом Кане, что так и шло на ум что‑то насчет маньяка и гимназистки. Мы же нарочно словно, аки на параде изобразили и эталонные «равняйсь — смирно», и повернулись четко, и шаг только что не печатали. Даже встреченные солдатики, в серой и песочной форме — и те косились недоуменно. Непривычно, и непонятно — чтобы штрафники эдак радовались. А эн — ша, однако, все же мужик покрепче. Морда серая, но голос твердый, свой взвод сразу, так сказать — обуздал, как значить собаку на поводок дернул, мол, здесь вам не тут. Капитан даже как‑то с сожалением глянул. Впрочем, и взводный — два все одно себя не так чтобы на курорте ощущает, голос напряжен, да и вообще, его солдаты на него тоже смотрят — ну совсем без любви и обожания.

Конечно, иллюзий не надо. Взводный на самом деле — практически, если не царь и Бог для штрафника, но что‑то вроде наместника оных. Может и казнить…. Миловать вот не очень — а казнить — сразу могет. И приказ его надо выполнять. Любой. То есть — совсем любой. Правда, если потом выяснится, что приказ был не того — то взводный сам окажется в рядах штрафников. В лучшем случае. Но — это будет потом. И вполне окажется так — тому, кому выпадет выполнять приказ — будет на то уже все равно.

Взводный, кстати сказать, и впрямь может быть и в весьма больших чинах. Тут дело в мере наказания. Но, есть такой нюанс — командовать штрафниками могут только офицеры или сержанты. Сами штрафники никаких должностей иметь не могут, и все равны. Нет у нас ни отделений, ни старших, ни даже дежурных. Если взводного убьют — кто‑то из нас сам займет его место. Но только до конца боя. А потом — обратно в ряды.

Да, если кто чего подумал, насчет того, что мы взводного прикончить решили — это бросьте. Это дело такое — что лучше самому зарезаться. Ооооочень нехорошая после этого смерть выйдет. И рассказать‑то не буду, какая и насколько. Не думаю, даже, чтобы и минометчик на такое решился. Да и еще дело — не дадут, в общем‑то, другие этого сделать. Потому как за бездействие такое, что значит, позволил убить командира — пойдешь ровно как убийца. Ну а если не доказать, но подозрения сильные — могут и нескольких на жребий взять. И расстрелять. Не мучать, нет. Просто пристрелят и все. Для порядку. Кстати, это и не только командиров, но и других штрафников касается. Чуть что — конфликт какой, или драка — сразу разбирательство суровое, в самом — самом мягком случае — ногайками выдерут. Но это очень редко, так мягко. А если за оружие схватился кто — то все, можно и к гадалке не ходить насчет его судьбы‑то. Так что — ничего такого. Никто из нас их убивать не будет.

Ну, в общем, ночевать мы остались в том же каземате. Хотя сменилось все разительно. Сена в каземате стало гораздо больше, но его аккуратно разложили вдоль стен. По центру стоял грубо сбитый дощатый низкий стол, а вместо скамеек — бревна притащили. В углу у амбразуры отгородили курильню, Варс свирепо пообещал нехорошее за несоблюдение пожбеза. Принесли и поставили на стол ведро воды — попить, если кто хочет. В уборную разрешили ходить самим, да и вообще — дверь никто не запирал, но в коридоре у лестницы скучал солдатик. Нас загнали в один каземат, где теперь стало весьма просторно, а второй взвод — в соседний. Вроде как никто не запрещал и «в гости сходить», но уточнять никто не стал. А не уточняя идти тем более глупо. Как Варс, завершив наставление о порядках в этом общежитии, исчез — все как‑то выдохнули, и завалились на лежки. Куряги поворчали, что, мол, издеваются — курильню отгородили, а табака все одно нету. Впрочем, тут они ошиблись — ближе к вечеру заглянул бледный болезненного вида солдатик в песочке, и тихо вызвал троих человек. Минут через десять они вернулись, таща ведра — с кашей и кипятком, и мешки с хлебом, чаем и табаком. Ужин. Ужин — это всегда хорошо. Каша опять вкусная — не такая, конечно, как «агитационная», но чувствуется рука Костыля — вкусно и мясо попадается. Вполне себе. Огорчало только то, что есть приходилось очень аккуратно, чтобы гатскую ложку не обломить. Заметил — не один я так же мучаюсь. После трапезы — началось курение. Места в курилке не хватало, потому пошли по очереди — к предупреждениям сержанта отнеслись серьезно, и это правильно. Тем более что и сена тут сухого полно — пожбез соблюдать необходимо. А я тут же, заначив совсем малость — остальную махорку сменял на чай. Напьюсь вволю, благо ограничения на посещение мест общего пользования нету. И тоже принычу чуть, на потом.

После еды да прокурки — всем как‑то похорошело. Разлеглись по местам, да и пошли негромкие малословные переговоры. Ну да так сказать — ниочем. Ну кто о каше кто о махорке, кто о сене, в котором, вот падлы, какие‑то насекомые — не то чтобы вши или что, скорее муравьи что ли. Но, суки, кусачие же! Ну а об главном — все как‑то обходили. Какое‑то дурацкое суеверие, что ли — ну вроде как свежепокойника по имени поминать, или что. И только после отбоя, когда дежурный солдатик забрал масляную лампу, и каземат погрузился в темноту, откуда‑то из угла послышался негромкий вопрос, который каждый сам себе задавал все это время:

— Ну, что, соколики? Продали мы своего князя? Присягу‑то, выходит, предали?

— А и демон с ней — после долгого молчания устало ответил ему кто‑то. — Что мне тот князь? Чего я от него видел?

— Хе, а от барона ты видел чего? Каши вкусной поел? — не удержался уже я — Не, каша‑то вкусная, спору нет…

— Да чего каша, то я каши не видал! — загорячился кто‑то у соседней стены — А только баронские своих так не подставят, как наш… как княжеские!

— Ну, да — со смешком ответил кто‑то рядом со мной — Конечно. Уж у барона сдаться не выйдет. Сдохнуть запросто, а вот чтоб баронский кто сдался, даже пусть и наемники — давно не бывало. По первости было несколько случаев… так говорят, и много лет спустя барон, как ловил кого… не после ужина будь рассказано.

— Вот! — а, вот и минометчик голос подал — Верген, он эту, как бишь его… справедливость сделал! Да ты не ржи, я что говорю‑то! Вот смотри — что мы, не заслужили что ли штрафного? А? Молчите? А то‑то же. А уж про то, как он с этими паскудами поступил — и вовсе честь по чести! Вот уж точно, отольется им…

— Слышь — послышался хриплый голос от нашей стены — Ты это. Не вздумай. Ты ж понимаешь.

— Во — во — поддержали откуда‑то из угла — Не дури. Мы ж тоже как ты, но… ты ж знаешь порядок.

— Да ладно вам — засмеялся в темноте минометчик — Вы чего? Что я, совсем дурной? Да и то сказать. Чтоб я этой суке такую легкую смерть, как он моему братцу, устроил? От штыка али пули? Нет уж, хрен ему поперек глотки. Вот попомните мое слово — сам просить будет, чтобы добили… и не бойтесь — уж второй раз я своих на смерть не подставлю, мне того раза хватило. Не беспокойтесь.

— Ну, смотри, паря — недоверчиво ответил хриплый — Тебе жить, чо.

Все как‑то примолкли, ворочаясь. Слышно, как солдатик сопит в коридоре — ухо грел, дело ясное. Ну да это нормально. Уже чисто из озорства я снова вздохнул:

— А всеж — князя‑то — предали….

Тут в каземате как взорвалось — со всех сторон мне начали советовать, что с князем сделать, как именно и в каком порядке. А потом просто рассказывали, на каких местах и в каком виде князя сего видали, да родословную его с деталями происхождения и генеалогией. Шумели так, что дежурный аж крикнул, чтобы заткнулись, мол, по команде «Отбой» наступает темное время суток и восьмичасовой сон.

* * *

Утро было добрым, с веселым умыванием бодрящей водой из колодца в каземате, и неплохим завтраком — судя по всему со снабжением у Альянса неплохо — да и чего ожидать, если Союз в деле. А если утро начинается хорошо — то и день полон приятных сюрпризов.

После завтрака — выгнали на плац у казармы, построили, проверили амуницию, а затем погнали в казарму. Как выяснилось — выдавать оружие. С одной стороны — как‑то вот так, сразу… с другой стороны — в общем, тут все и так просто и понятно. И опять же. Когда вывели и оставили на время привести себя в порядок — осмотрел ружье.

Длиннющая пехотная винтовка. Зашарканная донельзя. Ствол посмотрел — ничего, вроде — но вот что она пристреляна — нет никакой гарантии. И потому — я с нее и на сто метров не скажу что попасть можно. Только в упор, выходит, или «в ту степь». Штык — болтается, хорошо хоть защелка такая, что не свалится точно. Ножен для штыка не дали, надеть его «в обратно» никак, конструкция не та — придется носить примкнутым постоянно. С другой стороны — хоть что‑то. Но все одно, ощущение от этого ружья — невеселое. Да и патронов не дали. Совсем.

Впрочем, взводные получили по револьверу — судя по скучному лицу кавэ — два — револьверы у них были под стать нашим винтовкам. Но им‑то хоть патроны дали. По дюжине. Но все равно — наш взводный сразу эдак приосанился, рука правая у него теперь прописалась на кабуре — ковбой, прямо.

После этого нас отвели в храм, где прошла политинформация. Священник в баронской форме, маленький и бойкий, напоминавший чем‑то Де — Тревиля из советского фильма про мушкетеров, воодушевлял и разъяснял, насколько благородна и полезна, в том числе и для несчастного, стонущего под пятой тоталитарного правителя Валаша, международная миротворческая операция. Что Коалиционные силы несут свет демократии и желают прекратить деструктивное правление одиозного тирана, проводящего, к тому же, геноцид своего же населения, притесняющего малые народности, а так же ведущего агрессивную внешнюю политику, вынашивающего захватнические планы и так далее, и тому подобное. Упомянулось и об аннексии незаконно захваченных Орбелем территорий, о справедливости и порядке, который восторжествует теперь, несомненно, на освобожденных землях.

После чего перешли к накачке — вперемешку с пояснением, что наша судьба напрямую зависит от выполнения нашего долга, и обоснованиями острой необходимости победить опасного врага. Пошли звонкие фразы про честь и славу, сладкие слова об высоких окладах баронских солдат наградах за успехи, с мимолетным упоминанием незавидной участи предателей, а так же сожалением о горькой судьбе тех, кто попадет в руки кровожадных княжеских. Ну, последнее весьма справедливо только к тем, кто перебежал бы на сторону барона до капитуляции, а кто после — немного другое дело… но вряд ли будет кто разбираться. А вот взводные побледнели при этом упоминании, чем заставили большинство из нас злорадно скалиться. Да, вот им‑то, если что — вылетит по — полной. И вовсе не за службу барону, хотя и это припомнят.

Потом священник начал пояснять, плетя какие‑то хитрые юридическо — моральные кружева, про то, что мол Присяга, это дело тонкое, и мол, есть такая присяга, которую и нарушить не грех. А с другой стороны — Присяга‑то дело обоюдное, и мол, если присягнувшего предает тот, кому присягали… В общем, мол — все вы правильно сделали, но только в отношении князя Орбеля, потому что тот, несомненно, есть воплощение всего зла и посланник демонов, что практически безусловно доказано. Излагал он это, то и дело косясь на меня. Ну, ясное ж дело — добрые люди везде найдутся. Странно было бы, если бы у нас особист не обзавелся «доверенными лицами», ага. Да и наплевать, я на взгляды агитатора отвечал честной и открытой улыбкой. Подумаешь, мне словарный запас расширить — я и сам такие речи толкать могу, а то еще и похлеще. Про волосатые щупальца мирового империализма и неотвратимость наступления эры демократии. А так же о грядущем торжестве общечеловеческих ценностей.

После агитации в храме устроили службу, при том, вроде как‑то все чуть иначе, не так как у нас было. Как‑то проще и быстрее.

— Обновленцы, чего взять — вздохнул на мой вопрос сосед — Хотя по мне так так даже лучше, оно как‑то понятнее, что ли…

Уточнять, что за обновленцы, я не стал — вот уж чего, а религия меня совсем не заботит. Тем более, что по сути‑то, похоже, различия какие‑то несерьезные и формальные — ну, вроде как у нас католики и православные, или лютеране какие. Не то чтоб там ислам или еще что такое. Формальности какие‑то. Хотя из‑за таких формальностей у нас и войны бывали… ну или как предлог религиозные формальности использовали, да.

После службы снова выстроили, и Кане огласил, что у всех есть час до обеда, и разрешается забрать свои вещи из казарм. «Ишь ты, вона как…» тихонько присвистнул сосед справа. Похоже, дело это не совсем обычное. Судя по веселой ухмылке капитана — так и есть. Типа поощрения авансом, что ли? Похоже, капитану, походу нравился произведенный эффект, видать, значимое послабление — наши воодушевленно зашумели после команды разойтись.

Все сразу как‑то разбились на группы, и более — менее прилично отправились к своим местам обитания. А я остался один. Нету никого более с нашей батареи. Кроме меня и Балу — остальные кто поранен, кто убит, а прочие, надо полагать, так в плену и остались. Это, видать, опять шуточки барона такие — мол, кто не навевался — идите и воюйте. Шутник хренов. За этими мыслями я как‑то один и остался стоять. Поймал на себе взгляд капитана — еще не хватало начальству в глаза лишний раз западать, с другой стороны — да пошло оно все. Грустно как‑то так стало, вздохнул, выругался тихо, по сторонам оглянулся, ружье на плечо закинул, да и пошагал к нашей бывшей батарее.

И ведь, надо сказать — вот как‑то ощущения такие… Наверное, когда с турмы выходят — так примерно себя чувствуют. Ячное дело, что с крепости никуда не деться и вообще — но в пределах, пожалуй, службы. А так — идешь себе вольно, ружье на плече, а не сзади несут.

Дошел до батареи, осмотрелся. Грустно тут. Расхреначили славно, в щебень. Пушки разбитые, гильзы… Кровища уже просохла и пылью занесло. Убитых ясное дело поубирали. Вид, как и у любого такого битого укрепления — какой‑то эдакий…. Свалку напоминает. Все в беспорядке и всякий хлам везде. Вздохнул, да и пошел вниз, в казарму, винтовку снял, и несу за цевье посередь ствола, штыком вверх — иначе тут не пролезть. Еще и подумал — до чего же неудобно, на самом деле, на что уж карабин лучше был. Грустно придется, когда драться надо станет. Оно конечно, этим дрыном — сподручнее конника в седле достать, под шашку не подставляясь. Тут конница дело обычное, и шашки вполне в ходу — вспомнил я виденных в первые дни порубанных, там где князь расказачивание проводил радикальное. Но я‑то такому штыковому бою не учен. Да и то сказать — мне бы от конников лучше хоть немного патрон дали, пусть и совсем в упор с этого ружья стрелять. Только и остается на штыках с пехотой в чистом поле резаться удобнее. Снова все это не весело. Ну да, выбирать не приходится.

Толкнул дверь, вошел… опачки. Смотрят на меня насторожено несколько солдат в песочке. Ну, ясно — новые хозяева.

— Здравы будьте, воины — говорю им — Кто старший?

— Тебе на что? — смотрю — хмурятся, на форму мою смотрят — ну, ясное дело, штрафник — не человек, а чего спрашивается приперся, и совсем непонятно — Сам кто таков? Чего надо?

— Ты, значит, старший — не спрашиваю, утверждаю, нечего тут тоже, я — на службе, у меня можно сказать приказ капитана и пошли вы все к демоновой матери — В общем, ефрейтор — меня отправили вещи мои забрать.

— К — какие? — ефрейтор то как‑то сбивается с панталыку — Откуда забрать?

— Вы тут чего, пьянствуете? — не могу удержаться я — Мои вещи. Из рундука. Я. Тут. Служил. Теперь вот. А вещи — тут.

— И что? — как‑то совсем тупо хлопает глазами ефрей.

— Конь в пальто! — не выдерживаю я — Вы тут пьяные что ли? У меня приказ от капитана Кане, моего командира — полчаса на то чтоб забрать свои вещи. Что не так, ефрейтор?

Выбесили они меня, пялятся как… непойми как. А мне плевать. Я теперь штрафник и потому мне положено выполнять только приказы командира. Так уж тут заведено. Ну, примерно как с часовым на посту. И я этим воспользуюсь, потому что не нравятся они мне.

Однако, имя капитана производит эффект брошенной гранаты — все как‑то моментально разбегаются с глаз, оставив передо мной одного ефрейтора, и он тоже явно не в своей тарелке. Чего они, на самом деле тут квасили? И боятся, что я их сдам? Уроды, нужны вы мне очень. Но все оказывается проще.

— Ты… Это… Ты скажи — нам же ничего не говорили. Мы это… мы так, только посмотрели… который твой рундук? — начинает суетиться ефрей.

Тут и до меня доходит. Дело в том, что у барона — очень строго насчет крысятничества. Тут даже с павшего — положено сдать командиру, а он распределит. А уж если у живого чего присвоить… говорят, и чины — звания не помогают. Грохнут сразу, без вариантов. А тут, выходит, если они чего с моего рундука прихватили — я же могу пожаловаться. Ну, положим, ясное дело, что замнут, но… неуютно им. Ясно все с вами, соколики.

Нагло прохожу мимо ефрейтора, сгоняю хлопающего глазами солдатика со своего рундука. Слышу облегченный вздох за спиной, причину понимаю сразу — узелок на петельках цел, не потрошили еще, не успели. И тут же радостный голос ефрейтора подтверждает мои догадки

— Мы твой не трогали!

— Проверим — бурчу я чисто из вредности, хотя знаю, что не врет.

Сунулся в рундук, пошарился… А чего у меня там есть такого? Одежды взять гражданской? Не стоит. И в крепости не поощрялось, а уж штрафнику… Каска попалась на глаза, достал, в руке кручу — словно от холодного металла воспоминания последних дней опять крутиться перед глазами стали… Сколько времени прошло с тех пор как я отсюда ушел? Трое суток? Четверо? Кажется, неделя, если не больше, а на самом деле…

— Это… солдат. Шлем — нельзя брать. Он. Это. Он на батарее записан, имущество — неуверенно мямлит ефрейтор — Нам за него спросят. Он же казенный.

Ишь ты. Да и ладно. На что он мне? Спору нет, хороший шлем, но — и таскать при себе негде, и не положено… наверное, и перед товарищами некрасиво — доля у нас одна, но я вроде как чуть лучше прикрыт. Да и то сказать — если все без каски, а я один такой красивый — кому первая пуля будет? Правильно. И не из каких‑то тактических соображений — а просто потому что несознательно стрелки выбор будут делать — по самому выделяющемуся. Нет уж, нафиг это счастье.

— Что, так над душой стоять и будешь, воин? — бросив каску обратно, через плечо спрашиваю ефрейтора — Не дрожи, я порядок знаю — казенного не возьму.

Тот обиженно сопит, но отходит. Ладно, чорт с вами со всеми. Прибираю сверток с рыльно — мыльными, маленькие мешочки с чаем, сухофруктами и специями, кисет с «наличностью» — немного, но почему не взять. Чуть бумаги, карандаш. А больше‑то ничего такого и нету у меня. Ах, чорт… Взгляд натыкается на сверток — ну, да. Я и забыл. Даванул я косяка на ефрейтора — стоит, делает вид, что не смотрит, ну и не сказать, чтоб смотрел, присматривает. Ну и прямо на дне рундука размотал, глянул. Ага — револьвер тот. И пачка патронов, двадцать штук. А вот вроде как — никто ничего не говорил за такое, чтоб нельзя иметь, хотя и штрафнику. А капитан как сказал? Свое забирать? Так оно мое и есть. Вот и заберу.

Свернул обратно в тряпицу да на дно вещевой и сунул, поверх приправы, да пару портянок — тоже не казенные, сам купил.

— Так, товарищи — говори громко — Все я свое взял, сейчас с кухни мой сухзапас возьму, он хоть и казенный, да мне уже был выдан.

— Ты… Это. — насуплено говорит ефрейтор — ты хоть что ли мне на бумаге напиши. Умеешь ли? А то мало ли потом что.

— Давай, говорю я ему уже с кухни, выгребая свой пакет с сухим запасом — галеты, сахар, вяленое мясо, соль с перцем, крупы чуть. Чего пропадать ему? Пока ефрейтор там мнется — оглянулся, да и не удержался — дернул еще один паек. Все одно… будем считать, за Балу я взял. Пока ефрей на стол какой‑то огрызок бумаги выкладывал, карандаш у себя в подсумке искал, я кое- чего сообразил. Пишу я ему, значит, химическим карандашом расписку, хорошим казенным языком, мол, Я, рядовой номер семнадцать, первого взвода особой штрафной роты, во исполнение приказания к — на Кане, с места прохождения прошлой службы принадлежащее ему имущество изъял. Претензий к — оставляю пробел, нехай сам впишет — по поводу наличия, количества и сохранности — не имею. Дата, подпись.

— Силен! Выдохнул восхищенно ефрейтор — Ишь ты! Командиром никак был?

— Нет. Но грамотный. Установщик трубок — огрызаюсь, соображая, что малость прокололся. И сразу, чтобы заодно и отвести в сторону опасный разговор — Слышь, братцы… Я, конечно, понимаю, что служба, она такая… Но… Короче. Заначку тут кое‑кто припрятал. Ему она уже не надо. А вам — вкусно и приятно. Сечете?

— Хм — потер подбородок ефрейтор, да и остальные зашевелились, закряхтели — ребята‑то не зеленые, жизнь давно поняли, похоже — А что там?

А вина бутыль — улыбаюсь я — Не то чтобы большая, но… лучше, чем ничего! Сдать вам нычку?

— А точно не?…

— Точно. В самом начале, сразу, наповал. Ну?

— А тебе с нас чего?

— Ну, мне немного, сущие мелочи. Вы ж и так ее потом найдете. Только… потом же тут может и еще кто быть… потому — одно дело сейчас — а совсем другое потом. Ну, гвардия, по рукам?

— Ну… Это… А надо‑то тебе чего все же, рядовой номер семнадцать?

Да сущие пустяки, ефрейтор. Ну вот прихвачу я еще пару сухзапасов — идет? Вам‑то они все одно не считаны? Это же не каска?

— Ну… идет…

— Вот. Потом — ложку складную казенную — дай я сопру. А? Ну только не говори, что как каска на учете. Тут все же бой был. Спиши ложку, ефрейтор. Мне ж жрать почитай нечем.

— Ладно — благодушно машет грабкой ефрейтор, и на столе появляется два пакета сухпая и складная ложка — ножик — очень удобная и хорошая — Все? Где «граната»?

— Погодь… еще вот что… одолжите мне патронов. Десяток. А то нам что‑то выдать их забыли. А я без патронов воевать не привык.

Повисла тишина. Потом один из солдат, постарше прочих, говорит:

— Ты, номер семнадцать, это. Не дури.

— Чего не дури, дядя? — насмешливо говорю ему я — Я уже отдурил. Только мне жить‑то тоже охота. А у меня только этот дрын. А с ним, сам понимаешь, каково оно, без патронов‑то.

Киваю ему на стоящую у стены длиннющую пехотную винтовку. Эта ж дрянь длиной, наверное, с мосинскую пехотную, и штык длиннее, чем я раньше видел. Даже у этих ребят, даром что пехота — и штыки покороче и винтовки тоже.

— Слышь, паря — ты это. Нам, если узнает кто, что мы патроны раздаем… В общем — не положено! — отрубает ефрейтор.

— Хрен с вами — бурчу я, запихивая сухпаи в гранатную сумку — не очень лезут, но ничего, сойдет — Нет, так нет. Вон там, в подпечье, за зольным ящиком пошарь… Есть? Ну, вот, радуйтесь, воины. Только… не пожалейте чарки, помяните покоем павшего Эрри — его это бутыль.

Развернулся, да и пошел, подхватив винтарь, в тишине к выходу. За дверь уже взялся — в спину мне тот, старший солдат сказал:

— Братец, ты… это. По верху пройдись, по батарее. Нам вроде как ничего не говорили, чтоб нельзя там ходить… так ведь, командир?

Я остановился, кивнул, да и вышел. И на том спасибо. Полез по разбитой — видно, мина прилетела — каменной лестнице наверх. Евгения Марковна, эк оно тут все… апокалипсято. Ну да я не в музей обороны форта Речного пришел. Шустранул под брустверами, да и так на битый камень поглядываю… ага! Есть! И еще, а ну‑ка…

В общем, наковырял я семь штук патронов к винтарю, гильзы брать не стал, хоть тут и принято — но мне незачем. Револьверных два патрона — там больше было, но остальные в крови все наглухо — такие патроны не годны, пожалуй. А два чистеньких — прибрал. К моему не пойдут, ну да ничего, пусть будет. Жаль, гранат не нашлось, ну да это я так, размечтался. Пояс еще нашел, кожаный, хороший. Целехонький, только в крови чуть, но и то не сильно — видно, с раненного кого снимали. Пригодится.

Пояс отправился в сумку, а патроны — в карман. Вот так вот. Жить стало лучше, жить стало веселей. И на этой оптимистичной мысли я и пришел как раз к тому времени, как и капитан вышел. Вскоре и все остальные собрались — смотрю — сумки‑то у всех хорошо так набиты, и не один я, похоже, пайки прихватил. Ну, думаю — сейчас шмонать будут, как положено, чтоб значит, в кармане — носовой платок и расческа, как же, плавали, знаем… Ан нет. Видно, не учел я, насчет солдатского имущества. Армия‑то баронская — корнями в наемников идет, а там — главное что? — именно, трофей! И никто трофей отобрать права не имеет — даже сам барон. Ну, так говорят, по крайней мере. Это если, конечно, трофей не какое‑то военное имущество или оружие, армии нужное, или секретные документы или еще что‑то ну ооооочень важное. И не пленники, ясное дело — рабов потом можно купить, а пленных — всех передают кому надо. А остальное — хоть сколько стоит, отобрать не имеют права. Долю, правда, с трофеев, полагается внести в полковую казну, в солдатскую кассу — но то решается уже по уговору. А что твое — бери — владей. И сам таскай за собой, если обоза нету, а запретить — неможно. Главное дело что — чтоб оружие и снаряжение нес. Его бросить не смей. А не то… ну, понятно что будет. А уж чего сверх того несешь — твое дело. Ну, еще — чтобы уставной вид не портить.

— Ну, ублюдки — довольно щурится Кане — Смотрю, вы не такие дураки, какие есть на самом деле. По крайней мере — не все. Хоть пайки догадались взять. Это хорошо. А ну‑ка, спиртное кто притащил, а? Не слышу? То‑то же. Учую — пристрелю. В моей роте пить можно только мне, и сержантам. Остальные — по приказу нашего командования… в честь побед, хе — хе. И ровно столько, сколько можно. За остальное — пристрелю. Вот так‑то, уррроды. А теперь — слушай ваш первый боевой приказ. Построились, уроды, и шагом марш! Мы идем воевать, мать вашу в три демона через пень….

Выходим мы, значит, из крепости, и по пути, вроде как на прощание — смотрю на поклеванные пулями стены Воротного бастиона. Нашими пулями поклеванные. Да уж. А ведь хорошо били‑то. И, поди, не все зря. А вот оно как выходит, понимаешь. Уже входя под свод арки — обернулся, бросил взгляд на нашу батарею. Прощай, Форт Речной, уж вряд ли вернусь, да и незачем. Командир наш — впереди, на ржавой лошади поехал, шагом, взводные нас выстроили и сами впереди взводов, сержантов не видать — может, потом нагонят, может, еще как. Тронулись.

Вышли, и сразу поперед воротами, дорога чуть изгибом, а напрямую — лагерь городят. Как тот раненный и сказал — роют ров, колья ставят. И тент натянули. А под ним… ну да, раненые. И — здрасьте, ваше благородие — лекарь Берг, собственноличной персоною. Вид встрепанный, и обескураженный, даже можно сказать, растерянный. Топчется так на месте, то сюда дернется, то туда, словно не знает, за что хвататься. А уж как нас увидел, по лицам, видать, признал — и совсем растерялся. Особенно как взводных разглядел. Вроде как рвануться к нам хотел, да и передумал. А мы — что? Мы ничего. Мимо, строем, походным шагом, по трое в ряд, глаза в затылок впереди идущему. Прощевайте, мастер Берг, ибо, как говорили древние фашисты — каждому таки свое, йэдем, понимаете ли, даз зайнэ, по — ихнему, по — фашистски. Вот и у нас с вами так. Каждый выбирает сам. И нечего, нечего — так и чувствую, как значит, от лагеря, десятки глаз в нас смотрят. И невольно глаза‑то прятать самому хочется, да отвернуться, да сгорбиться… Нет, шалишь. Распрямился, и на лагерь смотрю наискось, с прямой головой иду — ну, не парадным шагом, но так, потверже. Нечего мне тут укоризны строить. Сами виноваты. Сами выбрали свою долю. Смотрю — и другие в строю, словно почуяли — распрямляются, шаг печатать начинают, вот р — р-раз — как оно обычно и бывает — и все в ногу пошли! То было только слышно по дороге — чоп — чоп, чоп — чоп — чоп — а сейчас — ш — р-рах, ш — р-рах, ш — р-рах! Аж по земле дрожь пошла. Капитан даже привстал с сиденья, оглянулся удивленно. А мы знай шаг печатаем. Нечего! Каждый сам свой путь находит. Сами себе судьбу выбираем. Кто сюда, а кто в лагерь… ну а раненые? Что раненые… тут ведь тоже, кому как повезет. И вообще, тоже дело такое — неизвестно еще, кому доля слаще выйдет. Так что нечего. Не за что мне каяться. У всех — своя доля.

— Точно, братец! — гудит сосед слева — коренастый бородач — Каждый сам дело делает и за него отвечает!

Это, я, выходит, вслух брякнул. Ну, да и ладно. Таким шагом мы на злости отмахиваем километра два, потом даже Кане приказывает сбить шаг — мостик впереди. Мосток крепкий, но положено. Дальше идем спокойнее, но все равно настроение какое‑то… боевое. Таким макаром, с недолгими передышками, топаем до вечера. Надо сказать, мотопехотинцем быть — оно куда как приятнее, все же. Поклажи у нас, правда, нету — даже патронов нету… ну, почти. То есть, идем налегке. И, как я так смотрю по прошлому опыту — для пешего похода — довольно быстро. Видно, торопится капитан. Нужны мы где‑то. Сразу вспомнилось — зачем мы там нужны — и как‑то настроение упало.

Как начало темнеть, мы уже забрались довольно высоко в предгорья. Ну, или как это называется — такие невысокие, но крутоватые, лесом поросшие холмы что мы из крепости видали. Сплошь из каменистых осыпей. То есть, те‑то холмы, что с крепости видно, миновали, а за ними следующие, и потом еще — а дорога‑то все вьется и петляет. Потому что напрямки, по осыпи да по лесу — куда как медленнее выйдет. Вроде и не далеко отошли, а много отшагали. Оттого и гнал нас капитан. Но все же, под вечер, в сумерках уже, скомандовал он привал на берегу ручейка, приказал стать на ночевку. Взводные засуетились, пытаясь, видно, вспомнить — как это делается. Да, господа офицеры, подзабыли вы, как это — солдатами на деле командовать… или и не знали никогда? Смотрю, ка — вэ — два вроде как вспомнил, нарезает смены, определяет где стоять охранению… А наш совсем раскис, только, как рыба, пасть разевает. Кане, смотрю, сплюнул, и приказал нам всем хворост для костров собирать, а взводного ледяным тоном подозвал к себе. Тут ведь опять что — нельзя командовать штрафниками — кому‑то из них. Даже Кане не имеет права назначить такого. Только в бою, если убили командира — и то до конца боя пока нового не назначат. Вот и тут. Привалило капитану счастье. Если это не барона шутка, а его личная, этих сволочей во взводные прибрать — то, похоже, он уже жалеет. Но, правильный — отчитывает взводного не при нас. И матюгов не слыхать. Вот только, как вернулись мы — вид у нашего взводного был такой, что хоть аллегорию отчаяния с него ваяй. Из говна и пепла. Что, надо заметить, изрядно подняло нам настроение. Разожгли костры, взводный кое‑как разбил смены, настало время ужина. Оба взводных, не сговариваясь, устроились в центре нашего бивака, рядом с капитаном. Тот поморщился, но промолчал. Впрочем, к ним не подошел и их и подавно не пригласил «к столу».

А у нас как‑то, в отличие от второго взвода, рассевшегося по двое — трое у костерков — сразу, едва наше недоразумение убежало, организовался общий стол. Сложили длинный костер, расстелили две плащ — палатки — и набросали из своих запасов, кому чего не жалко. Тут же, посовещавшись, доверили делить все рыжеволосому рябому парню — большинство у нас были из пехоты, и они его все отрекомендовали как «честного до глупости». И сели все есть вкруг, окромя разве смены, что уже заступила сразу — но им Рыжий Бруно тщательно отмерил порции. Смотрю, капитан встал, прошелся, глянул внимательно. Мы чуть напряглись, но нет, ничего, ушел обратно. Интересно, вот он все ж такой из себя… а как оно ему — ночевать посреди чужой, вражеской, хоть, вроде как, и на их стороне числящейся, штрафной роты? Один ведь… захотим зарезать — никто ж не поможет. Но виду даже ведь не подаст. Странно конечно, что вот так вот, один он с нами остался.

Пока размышлял — часовые, что стояли на стороне, откуда мы пришли, тревогу подняли, мы все всполошились было — но тут же разрешилось все — на телеге приехали двое наших сержантов, писарь, он же водитель телеги, и солдат с лошадиной мордой, судя по всему — наше хозобеспечение. Ни у кого больше столь кислых морд не видывал. Стали они посередине, образовав что‑то вроде цитадели, от телеги тенты натягивать стали. Я нашим предложил — может, тоже — палатки соорудим, как положено? Чего поодиночке в кутаясь в плащ — палатки спать?

— А часовые? Им без плаща как?

— А нехай передадут следующей смене свои, и все.

На том и затеялись, соорудили, под заинтересованным взглядом капитана и сержантов палатку. Все как положено, честь по чести. Расстелили на земле, чтоб лечь рядком, и накрыться хватит — вместе всем спать оно и теплее, и если роса сядет или дождик — то под общей палаткой суше. Слышу — хмыкает, не то кто‑то из сержантов, не то сам капитан. Вроде как даже одобрительно. Ну, оно, надо сказать, все так ладно получается — оттого, в немалой мере, что у нас, в первом — почитай все из одной части. Пехотинцы, из двух взводов всего. Ну и я один из пушкарей, да минометчик этот. А во втором — с бору по ниточке. Да и пехоты у нас больше, а она к полевым привычнее.

Утром выступили затемно еще, капитан опять спешил. Тем же порядком пошли, но капитан пересел на телегу, а лошадь его на буксир взяли. Видать, чего‑то там они обсуждать будут, совет в Филях, все дела. А нам чего — топай себе, и топай. Снова тянется — вьется дорога, все больше забираясь в горы — вот скоро и леса уже меньше становится, пошли проплешины с жесткой выцветшей невысокой травой, синие цветы кустиками, невысокие скрюченные какие‑то деревья, появляются кучки камней и заросли ежевики. Поневоле как‑то все давит, и я чуть эдак оттягиваю ремень винтовки, взвешивая ее, что ли. Все же не на прогулку идем, а местность тут как‑то… навевает. Винтовка, надо сказать не пустая. Ночью еще, будучи в охранении, я тихонько зарядил в нее четыре патрона, да и закрыл затвор, спустив курок на пустой ствол. Пусть будет. И нести ее, вроде бы и незаметно потяжелевшую — а гораздо спокойнее. Мало ли чего ждет.