Расовая теория

Не чужеродное существо, вот в чем главное потрясение, Проныра. Настоящий урод, ошибка природы, отброс, которого надлежало бы уничтожить еще внутриутробно — в крайнем случае, сразу после рождения. Уроды не должны портить генофонд расы — это в меня было крепко вбито. Урод, прислонившийся костлявым плечиком к бедру Матери Хейр, смертельно уронил бы ее в моих глазах, будь он её настоящим сыном — но его родила не она.

Мой примитивный ксенологический анализ говорил о том, что Мать Хейр происходит с Мортиса. На злом лице урода, под белесой челкой, блестели такие же глаза, как у тебя, Проныра: бледно-голубые ледышки, вертикальный зрачок — глаза парапсихика с Лаконы. Генетически урод не мог иметь к Матери отношения.

Но он был — лаконец, а потому — урод втройне.

Ты ведь совершенно оправданно дёргаешься, когда меня видишь, Проныра. Твоя раса на Кэлноре считается очень ценной, о ней уже много лет думают всерьез. Предположу, что войну тормозят только ваши технологии, заставляющие перестраховываться наших стратегов. Генетики-то просто мечтают о вас как идеальных контейнерах для наших генов. Есть авторитетные ученые, жаждущие дополнить вашими генами и, таким образом, усилить генетическую мощь Кэлнора: вторжение сделало бы модификацию массовой. Глупо удивляться, что ваши парапсихические способности уже которому Великому Сыну спать спокойно не дают, правда?

Я, конечно, слышал об этом на лекциях по стратегии и генетике. Я был свято уверен, что лаконцы так же блюдут чистоту генетических рядов, как и мы, и что они — такие же поборники евгеники. И вообще — достойные противники. Кажется, лаконцы были для меня единственными недочеловеками, вызывавшими что-то вроде уважения. И вдруг я вижу лаконца — урода.

Шок.

Голова у этого недочеловека в кубе держалась на тонкой шейке, как пустой шлем на палке, тщедушное тельце утонуло в кресле, руки выглядели паучьими лапками, а от скрюченных ножек, раза в три короче, чем бы ему полагалось, меня затошнило. Сын великого народа, подумал я. Как только недочеловеки-парапсихики не стыдятся своих выродков в космосе, где их видят существа других рас? Вот, скажем, я? Ведь я теперь знаю, что лаконцы оставляют жить и, чего доброго, размножаться, генетический мусор! Чего же стоит их хвалёный уникальный генофонд?

И тут мне в голову — в дочиста промытые мозги ЮнКома — пришла мысль, которую я в тот момент счел блистательной. Гора страха и вины свалилась с плеч. Даже если у меня не выйдет генетической диверсии, даже если меня — спаси меня судьба! — искалечат до невозможности иметь потомство, я не стану бесполезным, я — не ничтожество. Я — разведчик Кэлнора в мире недочеловеков. Если меня не убьют, я смогу выяснить, где у них слабые места, и сообщу об этом великой Родине. Я уже начинаю выяснять — я уже знаю о такой слабине.

С другой стороны, подумал я, снова вспомнив слащавое враньё и растерзанные трупы, я могу сделать выбор. Я — разведчик, у меня — явный талант к сбору информации, я соберу столько информации, чтобы решить наверняка, кто тут прав, а кто виноват.

Не для Кэлнора решить. Для себя. Так и становятся на путь чудовищных измен.

В этот момент я впервые в жизни осознал себя хозяином и командиром себе самому.

Мне сразу стало легче. Я с удовольствием заглянул в выключенный монитор, как в зеркало — на свою физиономию, на которой горел знак Железной Когорты. Я в тот миг себе очень нравился: я крут, я умен, я все сделал правильно — выжил в экстремальных условиях и втерся к недочеловекам в доверие. Если так пойдёт и дальше, я уцелею и сохраню жуткое и блаженное, как ощущение свободного падения, чувство личной свободы.

Я просидел в каюте Матери Хейр несколько часов. Все это время я пытался подогреть в себе презрение к мейнцам. Чтобы забыть, что они носят любую одежду, какую хотят, отращивают волосы и не убивают своих злейших врагов, я смотрел на фотку, на Мать Хейр, снятую вместе с мусором и уродом — это помогало мне думать, что она не так уж и хороша. Я не хотел рассчитывать слишком на многое — но в моей голове то и дело коротило противоположные идеи, и я путался в оценках и умозаключениях.

Вероятно, размышлял я, желание обнимать уродов и улыбаться им — это и есть гнилой гуманизм.

Вероятно, возражал в моей голове незнакомый голос свободы, желание опустить бластер, видя беспомощного врага — это тоже гнилой гуманизм?

Я шёл вразнос. Мать Хейр отчаянно нравилась мне, и я ее оправдывал тем, что мусор на фотке — не настоящие ее дети, хоть она и назвала их своими. Мне хотелось понравиться ей — и я никак не мог придумать, как этого добиться.

Для начала я решил не пытаться что-то изменить и никуда не совал свой нос: мне было ясно, что Мать Хейр имеет полное моральное право передумать и пристрелить меня, если я вздумаю неправильно себя вести, а умирать мне категорически не хотелось. Когда накатывало чувство вины — я снова и снова внушал себе, что хочу выжить не из эгоизма, а ради процветания Кэлнора; время от времени мне почти удавалось в это поверить. Когда смерть не дышала мне в затылок, я то и дело снова становился мелким роботом — но больше не оставался им надолго: голос свежеобретённой свободы сбивал меня с толку.

Но в любом случае не мешало быть осторожным. Поэтому я чинно дождался Мать Хейр в её каюте.

Она вошла без оружия и бронежилета, с рассеянным и усталым видом, я бы даже сказал — каким-то домашним, свойским видом. Я смотрел на нее — и не чувствовал, что она мой враг, а я пленник.

— Голоден, кэлнорец? — спросила Мать Хейр.

— Да, — сказал я. — Товарищ Мать… В смысле, Мать Хейр, мое имя Ли-Рэй, но вы, конечно, можете звать меня и кэлнорцем, если вам так удобнее.

Я почему-то не мог называть её просто Хейр. Я ожидал, что рассержу её этим, но она улыбнулась, почти как на фотке. И мне вдруг снова стало мучительно стыдно непонятно из-за чего.

— Хорошо, Ли-Рэй, — сказала она. — Я запомню. Я научилась даже произносить имя Крошки Хнжу на его собственном языке, а уж имена гуманоидов я запоминаю на раз-два.

Она говорила очень спокойно, совсем без злобы, даже без неприязни — и я внутренне разжался настолько, что посмел спросить:

— Мать Хейр, а кто такой Крошка Хнжу?

Она снова улыбнулась и принялась что-то набирать на панели бортового синтезатора органики.

— Я не знаю, что тебе по вкусу, Ли-Рэй, — говорила она между делом, — поэтому сделаю так: машина внесет коррективы в наши традиционные блюда — поправку на вашу физиологию… А Крошка Хнжу уже давно не крошка, он уже прошел третий метаморфоз, взрослый парень — это я его так зову по привычке.

Она кивнула на фотку — а я пытался вспомнить, что такое метаморфоз.

— Вы говорите про нги, Мать Хейр? — спросил я. Мне было очень неуютно.

— Нет, Ли-Рэй, — сказала она, и от синтезатора запахло чем-то совершенно незнакомым, но явно съедобным и даже вкусным. — Я говорю об инсектоиде с Раэти. Их у нас на Мейне зовут букашками.

Меня передернуло.

— Оно… вон то… разумное?! — спросил я, изо всех сил стараясь не менять правильно-безразличного выражения лица. Матери Хейр нравились личинки длиной с руку взрослого кэлнорца, она могла рассердиться на того, кто этой симпатии не разделяет, а я всё сильнее хотел ей понравиться. — Они даже не недочеловеки, да?

Мать Хейр посмотрела на меня внимательно, но я не почувствовал ее неудовольствия.

— Многим гуманоидам инсектоиды кажется жуткими при первой встрече, — сказала она. — К их виду надо привыкнуть. Пока что — запомни, что раэтяне безопасны для тебя.

— Они хищные? — вырвалось у меня, но Мать не рассердилась и на это.

— Нет, — сказала она спокойно. — Они питаются растениями, которые уже начали гнить. А ты, всеядный гуманоид с Кэлнора, можешь попробовать это, — и протянула мне пластиковую миску и пластиковую лопаточку с зубчиками по краю. — Это свежие растения с Мортиса, прошедшие особую тепловую обработку. Понимаешь, как их можно брать с тарелки?

Я понял — и еще я понял, что ужасно голоден, а тушеные зерна и какие-то красные кусочки — неожиданно вкусная штука.

— Как нам с тобой повезло, Ли-Рэй, — сказала Мать. — С пищей для Крошки Хнжу пришлось повозиться, я долго училась ее готовить. Разыскать рецепты сыра из молока нгиунглянских коз и травяной каши для Дотти тоже было непросто. А вы с Эрзингом — непривередливые ребята, легко едите стандартные блюда Космофлота Аллариа с крохотными поправками. Большая удача.

Я слушал её, ел и постепенно осознавал: мне придётся увидеть их — генетический мусор разных миров, о котором Мать Хейр говорит, как о своих детях.

И среди этого мусора — урод, калека и ксеноморф-инсектоид. А я не должен желать их уничтожить. Более того: я должен как-то сделать вид… какой? Что мне всё равно? Что мне не отвратительны эти существа? Что они мне симпатичны, потому что Мать Хейр говорит о них, как кэлнорки — о нормальных детях, о настоящих детях?

К такому опыту меня не готовили ни дома, ни в Академии.

Но я понимал: я выживу, если сделаю всё правильно. Я был настроен узнать, как сделать правильно — и вести себя соответственно. Кэлнор лгал мне; я собирался выслушать Мэйну и понять, насколько она правдива.

Мать Хейр не позволила мне во время посадки присутствовать в рубке. Мне пришлось лежать в кресле с антигравами в каюте, на её рабочем месте, перед заблокированным пультом — я понял, что мне не доверяли, но не огорчился. Скорее, убедился в предусмотрительности Матери — она была вовсе не такая дура, как нам рисовали недочеловеков.

Но мне страшно хотелось увидеть мир, отличающийся от Кэлнора всем, что я мог и не мог себе представить. От любопытства у меня буквально свербело внутри, просто подошвы чесались, как хотелось идти туда. И Мать Хейр не стала меня долго мучить, снова сжалилась.

— Но ты должен надеть и не снимать свой штурмовой скафандр и шлем, Ли-Рэй, — приказала она. — Когда мы придём домой, я заменю твой кэлнорский скафандр на наш бронескаф, но пока пусть будет хоть этот. Я не хочу, чтобы кто-нибудь убил тебя от страха или из отвращения.

Когда я это услышал, моя благодарность Матери стала более осознанной. Я понимал, что не заслужил такой заботы недочеловеческой женщины — она сама ни на что не могла бы рассчитывать, попади она в руки кэлнорцев.

Она даже принесла чистящий состав и помогла мне смыть присохшую к скафандру кровь. Когда мы её смывали, мне снова стало очень худо, закрутила какая-то дикая мешанина чувств: страх, жалость, злость, разочарование, вина… Руки тряслись, я пытался это скрыть, но Мать Хейр заметила и дотронулась до меня, в первый раз — коснулась плеча.

— Да, — сказала она, — космос жесток. Но попробуй это пережить: для того, кто превратил свою жизнь в войну, потери — тяжёлая неизбежность. И мы — воюющий народ, и каждый из нас кого-то потерял, даже если воевал не с ксеноморфами, а с самим Простором.

Когда она сказала «и мы» — у меня сжалось сердце. Надо было прийти в ярость от того, что у женщины-недочеловека кэлнорцы и мусор — «мы», но я не почувствовал злобы. Я понял, что уже не так бесконечно одинок, как миг назад. Это были первые мейнские парадоксы.

Я изрядно напрягся, когда мы с Матерью Хейр сходили с корабля в её мир.

Стоило только бросить взгляд, чтобы оценить: порядка в понимании Кэлнора тут нет. Порядок в понимании Кэлнора — это порядок плаца, никаких других его разновидностей Кэлнор не знает; порядок дикой чащобы, не внешний, а внутренний, держащийся на глубинных связях между живыми обитателями мира, Кэлнору не только чужд, но и ненавистен.

А на Мейне он как раз такой.

Мне потребовалось много времени, чтобы понять, как может существовать, не разваливаясь, этот мир полнейшего, в понимании кэлнорца, хаоса и разгильдяйства. Но что разврат недочеловеков не ограничивается ношением волос, блёсток в ушах и картинок на бронескафах — я понял сразу, как только вышел из звездолёта Матери.

Мир, окруживший меня, был целиком из обучающих фильмов «Растленное и разлагающееся общество недочеловеков: эволюционные ошибки». Размалёванные и совершенные «охотники» мейнцев показались мне отвратительно-прекрасными, соблазнительными настолько, что хотелось облизнуть губы: я не мог себе представить, что когда-нибудь увижу эту мерзкую красоту наяву. У меня рот приоткрывался, когда я глазел на эти машины. Кажется, именно так я впервые начал смутно понимать, что такое «эротика».

Сами пилоты были для меня такими же отвратительно-прекрасными, как и их машины. Они косились на меня, клали ладони на оружие, хмурились — я понимал, что меня убили бы, не будь рядом Матери Хейр, и это тоже было захватывающе странно. Они, мужчины, подчинились решению женщины, настоящего, полноправного штурмовика — это было тяжело уложить в голове.

Мы прошли ту самую стеклянную рубку космической связи, рядом с которой Мать Хейр сфотографировалась вместе со своими приёмышами-мусором. Мы миновали штаб охотников, похожий на вертеп из пропагандистских фильмов, мастерские, заправочную базу и ещё какие-то служебные постройки. Я успел увидеть столько разных существ, недочеловеков и настоящих нелюдей, что у меня рябило в глазах и в душе. Но, в конце концов, Мать Хейр привела меня в жилой сектор, к нескольким коттеджам, вокруг которых под колпаками силового поля росли и цвели невероятные растения из диких миров.

Её коттедж был целиком увит красновато-фиолетовым плющом, цветущим довольно крупными белыми цветами. Этому плющу, вероятно, были нипочём и радиация, и пыль, и загрязнённый воздух космопорта. Буйные заросли кустарника в пурпурной с зелёными прожилками листве довершали картину.

Из зарослей появился… появилось… В общем, я увидел того самого нги без пола, уже не ребёнка, а подростка, выбежавшего нам навстречу и с разбегу прыгнувшего на шею Матери Хейр.

Таких диких проявлений положительных эмоций мне видеть не приходилось. Я остановился, соображая, к чему бы это — к драке?

Но Мать Хейр не рассердилась и не возмутилась. Она держала это существо на весу, прижимая к себе, гладила по голове и по спине и говорила:

— Ты когда-нибудь собьёшь меня с ног, Дотти. Ты уже выше и сильнее меня, большая девочка, пожалей старуху-мать…

Это прозвучало ложью. «Девочка» Дотти еле доставала Матери Хейр макушкой до плеча, была худой и гибкой, как медный кабель — и, в общем-то, не тянула на «девочку». Её змеиное тельце казалось совсем бесполым, без малейшей выпуклости и на груди, и на бёдрах, и в паху. Зато это существо носило множество цветных бус, длиннейшие глянцево-чёрные косы и одежду из шелковистой ткани, разрисованной большими яркими цветами. И хихикало.

«Девочка»… Ладно, подумал я, пусть будет девочка, раз так хочет Мать Хейр.

Калека, настолько здоровая, насколько это вообще возможно для изувеченного существа. И самодовольная. И украшающая себя. Это противоречило всему, что я знал о жизни.

— А где братишки? — спросила Мать Хейр.

— Жук — на свалке, — сказала Дотти тонким голоском. — Ищет подходящие железяки для какой-то новой идеи. Я уже связалась с ним, он сейчас будет. А Эрзинг — дома. Мы экспериментировали с твоей поваренной книгой.

И тут Дотти заметила меня.

— Ой, — сказала она и вытекла из рук Матери Хейр на бетон дорожки. — Ты всё-таки…

— Да, это кэлнорец, малютка, — сказала Мать. — И ему больше некуда деваться в нашем лучшем из миров.

Дотти на меня посмотрела настороженно, но не испуганно — и подошла. Взглянула в лицо, протянула руку.

— Привет, — сказала, — кэлнорец. А и впрямь, отчего я струсила-то, глупая? Я же бестелесная, Мама права. Мы с тобой друг другу никакого вреда не причиним, правда?

Я несколько секунд не мог придумать, как себя вести. Что делать? Взять её за руку? Зачем? Трогать недочеловека — не ради генетического апгрейда, а просто так?

Но Дотти смотрела мне в лицо — и я взял её за руку.

И Мать Хейр сказала:

— Молодцы. Дотти, Ли-Рэй, пойдёмте в дом, поглядим, цела ли кухня после кулинарных опытов, а то мне тревожно.

Я сделал шаг к дверям, но тут из глубины дома раздались довольно-таки тяжёлые шаги. Я тормознул, ожидая чего-то нехорошего — и из дома вышел Эрзинг.

На нём был штурмовой скафандр с экзоскелетом — и в этом скафандре он выглядел почти обычным недочеловеком, вдобавок — громадным взрослым мужчиной. Он повзрослел с того дня, когда сфотографировался с Матерью Хейр, у него стало интересное лицо подростка-парапсихика, злое и умное — а тщедушного исковерканного тельца было не видно под бронепластинами скафандра. Он двигался удивительно тихо, я слышал только шаги — и подумал, что он управляет экзоскелетом без сервомоторов, с помощью ПП.

— Привет, Ма, — сказал Эрзинг весело. — Как я смотрюсь? Новый апгрейд.

— Привет, — сказала Мать. — Смотришься дивно. Не тяжело?

Улыбка Эрзинга стала победительной.

— Пёрышко. Я мог бы двигать боевой экзоскелет весом в полтонны, — сказал он небрежно. — Привет, Ли-Рэй. Сними шлем, кэлнорец может тут дышать.

Мне показалось, что он обрадовался. Это было поразительно, почти до восхищения.

Я снял шлем.

— Привет, Эрзинг, — сказал я. — Это телекинез?

Сказал невнятно, но Эрзинг понял.

— Да, — сказал он всё так же небрежно и лихо. — Потенциал велик. Я же всё время тренируюсь — ПП накачивается, как мускулатура. О, смотри, Жучара вернулся.

Он говорил так, будто давным-давно меня знал. Как мой сокурсник — но, я подозреваю, ни у кого из моих несчастных сокурсников не хватило бы самообладания говорить непринуждённо-дружеским тоном с давним врагом нашей расы.

Я обернулся на гул двигателя маленькой авиетки. Она плавно опустилась на бетон, и из неё выбралось существо, как мне показалось, в бронескафе необычной модели. Но, присмотревшись, я понял, что это — не скафандр, а… не знаю… панцирь?

Приёмыши Матери Хейр называли Хнжу Жуком, но похож он был на другое существо. На термита, быть может. Или на муравья. Если он и был жук, то из мира, где жуки выглядят совсем иначе, чем на Кэлноре.

Не выше ребёнка лет десяти-одиннадцати — но казался громадным, потому что насекомое, инсектоид, не должно быть такого размера. Будь он с настоящего жука — не было бы жутко смотреть. Двигался очень шустро. Тело в блестящих пластинах, переливчатых, как цвета побежалости на металле, с восьмью конечностями: на четырёх он стоял, две верхних пары лап, мохнатых, когтистых и цепких, видимо, заменяли ему руки.

Голова стала страшнее, чем у личинки на фотке. Глаза оказались меньше, но их стало больше — два больших пониже, два маленьких — над ними. Верхней парой Хнжу, похоже, видел и то, что находится у него за спиной. Под глазами — жуткие челюсти, на которые мне было тяжело смотреть. С боков от пасти, раскрывающейся четырьмя волосатыми клыками, росли длинные усы — как два сегменчатых хлыста.

Но Дотти кинулась к этой кошмарной твари, как только что — к Матери Хейр:

— Ты что опаздываешь, Жучище?! — и прижалась губами к блестящему панцирю между глаз.

Хнжу потрогал её щёку своей ужасной лапой и подбежал к Матери Хейр.

— Виноват, — заскрипел-затрещал он; дешифратор еле улавливал в этом скрипе человеческие слова. — Мать, мне так жаль, — скрипел он, когда Мать Хейр чесала жёсткую щетину между пластинами на его груди. — Я нашёл несколько отличных плат для внутреннего экранирования. Сделать твои крылья безопаснее. Торопился, но не успел. Прости.

— Не огорчайся так, дорогой механик, — сказала Мать с теплом, которое меня потрясло. — Это ничего. Ты ведь был занят важным делом.

— Важным делом, — подтвердил Жук. — Твоей безопасностью, Мать. Когда начнёшь брать меня с собой, Мать? Так будет ещё вернее — я буду охранять тебя.

На меня Хнжу было наплевать — если инсектоид умел плевать. Он был поглощён беседой с Матерью — и я вдруг понял, что эта страшная тварь любит Мать всем сердцем — или что там у него. Его любовь как-то передавалась на расстояние: я понял, что Жук умрёт, защищая Мать, ни разу не усомнившись в том, что это правильно и хорошо. Мать Хейр обещала Хнжу, что непременно возьмёт его, когда они закончат монтаж оборудования жизнеобеспечения для инсектоидов — а Жук ощупывал своими усами её лицо и касался лапами рук. По-моему, пытался нежничать на свой лад.

— Жучара, — окликнул Эрзинг, — смотри, Ма привезла кэлнорца.