Помоги проекту - поделись книгой:
Слава столетия
Пророче рогатый
Не знаю, кто ты, пророче рогатый.
Знаю, коликой достоин ты славы.
Пролог. Прутский лагерь
В турецкую войну 1711 года неудачи преследовали русскую армию с самого начала кампании.
Прежде всего, не удалось помешать переправе турецких войск через Дунай, которые, преодолев это единственное серьезное препятствие для развертывания военных действий, вступили на территорию подвластного Турции Молдавского княжества раньше, чем подошли русские силы.
Уже одним этим турецкая армия оказалась в более выгодном положении.
Русская армия пересекла противоположную молдавскую границу только 27 мая и двинулась навстречу противнику.
Правитель Молдавии господарь Думитру Кантемир еще в апреле заключил с Петром I тайный союз и обязался выставить помощь войском и обеспечить необходимое для русской армии количество продовольствия и фуража.
Во исполнение первого обязательства под Яссами к русским присоединилось шесть тысяч легкой молдавской конницы, вооруженной саблями и луками.
Но второе обязательство оказалось невыполнимым, хотя Кантемир на закупку провианта истратил все свое немалое имение. Молдавия была истощена турецкими поборами, неурожаем, опустошена налетами саранчи, и господарь ни за какую цену не мог купить больше того немногого, что еще оставалось в этой разоренной стране.
Нехватка продовольствия дала себя знать в первые же недели похода. Солдаты голодали. Истощенные и обессиленные лошади ложились и лизали голую землю: саранча в тот год поела даже траву.
Русская армия была вынуждена оставить Яссы и отступить вдоль правого берега Прута к его низовьям. Между тем кавалерия под командой генералов Ренна и Чирикова ушла вперед к Галацу, где, по слухам, в деревнях имелись запасы продовольствия.
9 июля около полудня передовые конные отряды турок настигли русских у деревни Новые Станилешти, обошли их и отрезали путь к дальнейшему отступлению. Сорок тысяч солдат, в основном пехота, с артиллерией, со всем штабом, с главнокомандующим фельдмаршалом Шереметевым, с царской ставкой и самим царем оказались прижаты к реке и окружены на клочке открытой степи площадью в полторы квадратные версты.
Турецкая конница с марша пошла в бой. Но русские, быстро переместив обоз к реке — благо он был невелик, — отбили первую, самую опасную атаку. Русская артиллерия удерживала турок на приличном расстоянии. В это время батальоны ставили рогатки, рыли окопы.
Часам к четырем начали подходить полки и отряды, составлявшие главные силы турецкой армии.
Они двигались со всех сторон.
В ослепительном сиянии белого, раскаленного солнца сверкали пестрые одежды янычар, сверкали их белые колпаки, сверкали сабли. Черно–золотой громадой, неотвратимой, как грозовая туча, вползли по косогору и остановились на возвышенностях грозные батареи. Обтекая холмы, на рысях шла конница, осененная легким разноцветным облачком флажков на поднятых пиках.
Тяжелая поступь пехоты, стремительный топот коней, уверенные выкрики команд, неторопливый бой барабанов, торжествующий грохот литавр заполнили все огромное пространство вокруг, заглушая все другие звуки.
Русский лагерь притих и замолк.
Русских было около сорока тысяч, считая раненых и больных. Турок — двести тысяч.
Со стороны разбитых артиллерией белых мазанок деревни послышались громкие приветственные крики. Потом появилось множество развернутых разноцветных знамен. Это прибыл командующий турецкими войсками великий визирь Баталджи–паша.
Турки не начинали боя. Белое солнце пожелтело, затем покраснело — близился вечер. Рогатки были поставлены, брустверы закончены. Ожидание становилось томительным.
Наконец на другом берегу Прута, до этого безлюдном, тоже показалась турецкая конница. Несколько турецких пушек подъехали и остановились на высоком холме, с которого русский лагерь просматривался, как на ландкарте.
Пушки развернулись и направили дула за реку.
В главном турецком лагере на этом берегу началось движение. Кавалерийские и пехотные части торопливо перестраивались. Потом все замерло, как замирает хищник перед решительным прыжком.
Из–за Прута грянул выстрел.
3а ним загремели выстрелы с других батарей.
Окрестные холмы заволокло черно–белым дымом. В русском лагере кое–где поднялись столбы пыли.
И тогда с холмов ринулась вниз турецкая конница и пехота.
Они двигались лавиной. Казалось, сами огромные холмы движутся на русский лагерь, защищенный лишь тонкой линией невысоких, наскоро откопанных брустверов.
Царь Петр, большой, длинноногий, в старом, измазанном землей и копотью бомбардирском камзоле, размахивая обнаженной шпагой, бежал от царской палатки на переднюю линию.
На постах уже шел бой.
Турецкая конница надеялась легко смести укрепления. Но, встретя сильный отпор, растерялась, в замешательстве остановилась, закружилась на месте. Русские пушки били в упор. Подоспевшие янычары, вывертываясь из–под ног коней, бежали вперед, стреляя из пистолетов. То на одном, то на другом посту завязывалась рукопашная.
Бой утих только к ночи, с поздней темнотой. В русский лагерь туркам прорваться не удалось.
Ночь прошла быстро, зато утро 10 июля тянулось бесконечно. Турки не предпринимали новых атак. Однако их артиллерия била по лагерю почти без промахов.
Положение русских было отчаянное. Но еще гремели русские пушки, и неосторожно приближавшихся к русским постам турок еще встречал ружейный огонь.
Военный совет, происходивший вечером 10 июля возле царской палатки, был немногословен. Генералы и министры хмуро отмалчивались.
— Нам представляется одна возможность — умереть как солдатам, — сказал генерал–поручик Остен.
— Это мы успеем, — отозвался Петр. — Я рассудил предложить визирю мир.
— Паша не такой уж дурак, — усмехнулся фельдмаршал Шереметев.
Война была проиграна. Петру это было ясно, как и его генералам. Но он каким–то непонятным чувством ощущал зыбкую, неверную, но все–таки еще существовавшую грань, которая отделяла его армию от разгрома, и надеялся удержаться на ней.
Два часа назад Петр послал подканцлера Шафирова с трубачом и несколькими офицерами свиты к великому визирю с предложением мира. По времени ему пора бы вернуться, но он все не возвращался. Однако, судя по тому, что турецкая артиллерия замолчала, визирь, видимо, вступил с посланцем в переговоры.
Петр громко и протяжно зевнул.
— Господа генералы, мы сделали все, что в силах человеческих, и заслужили право выспаться, нынешней ночью. Кто знает, что нас ждет завтра. Спокойной ночи, господа.
Генералы пошли по своим каретам. Царь, подняв голову, пошагал к своей палатке, поставленной возле пушек, немного поодаль от генеральских экипажей.
У входа в палатку стоял караул преображенцев. Резким, совсем не сонным голосом Петр приказал не пускать к нему никого, хотя бы явился сам архангел Гавриил. Он завязал за собой палаточную полу, высек огонь, зажег свечу на столе. Взял перо. В нервной гримасе, как всегда в минуты сильнейшего волнения, дернулось лицо. Чернила брызнули по бумаге из–под спотыкающегося пера.
Петр писал в Санкт–Петербург.
«Господа Сенат! Извещаю вам, что я со всем своим войском в семь крат сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены, и что я, без особливой божьей помощи, ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы то по собственноручному повелению от нас, было требуемо, покамест я сам не явлюся между вами в лице моем. Но если я погибну, и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собою достойнейшего мне в наследники…»
Игривый перезвон немецких курантов, вызвонивших легкомысленный менуэт, отметил наступление нового дня.
Петр вытянул ноги под столом, откинулся на спинку раскладного стула, потянулся и закрыл глаза.
Тишина обступила его. Тишина — без оружейной пальбы, без визга и воя лезущих на штыки янычар.
Рядом за палаткой кто–то тянул вполголоса бесконечно повторяющийся протяжный мотив, давно–давно знакомый, привычный уху, на который и внимания не обращаешь, как на шум ветра за окном, как на шелест листвы.
Пел молоденький прапорщик князь Львов. Он лежал на земле, глядел в небо на бледные звезды. Утром, во время вылазки, его ранило и контузило гранатой, и какой–то драгун вытащил его из боя, пожалев за молодость.
С наступлением вечерней прохлады прапорщик опомнился, но был еще очень слаб.
Он пел, жалуясь на несчастную свою судьбу:
Но в каких–нибудь двадцати шагах от него, в темном, запертом снаружи на большой висячий замок царском кухонном фургоне, ничего не слыша, погруженный в свои невеселые думы, скрывался человек, который с полным правом мог почитать себя самым несчастным во всем Прутском лагере.
Этим человеком был молдавский господарь Думитру Кантемир.
Он вынужден был уйти из Ясс вместе с русской армией.
И сам Кантемир, и все очень хорошо знали, что если он попадет в руки турок, то его постигнет особо жестокая месть султана.
После того как Петр послал парламентера к великому визирю, господарь не показывался на людях.
Никогда еще Кантемир не чувствовал себя таким бессильным и беззащитным. Даже в те годы, когда он жил в Стамбуле заложником, не было такого ощущения беспомощности и безвыходности. Тогда хотя бы оставались надежды.
Теперь же рушилось все. Многолетние мечты об освобождении от турецкого владычества и создании самостоятельного Молдавского княжества под покровительством и защитой соседней, христианской, как и Молдавия, России. Рушились мечты о том, что молдавский престол станет наследственным в роду Кантемиров.
Нет уже власти, которая делала его грозным и сильным. Потеряно богатство, которым, может быть, удалось бы купить жизнь и свободу. И даже бегство невозможно. Он сидит в этой кухне, среди кастрюль и котлов, как арестант.
Думитру вздохнул и поднял голову. В полутьме фургона еле виднелась фигура жены. Она сидела на полу у стены, вытянув вперед ноги, в извечной некрасивой позе беженок. Положив голову ей на колени, прикорнул младший сын — любимец господаря — Антиох. В углу притихли дочери — Мария и Смарагда. Девочки, наверное, не спят — уж слишком они тихи. Зато сыновья — Матвей, Константин и Сербан — заснули и посапывают во сне. Дети… Старшей дочери одиннадцать лет, младшему сыну три года.
Господи, что их всех ожидает?
Правда, есть в тайном договоре с царем Петром пункты о том, что если при неудачном исходе русско–турецкой войны господарю придется выехать в Россию, то русский царь возместит ему потерянное имение, а в будущие времена, когда Молдавия будет освобождена, господарь и его потомство займет молдавский престол… Но мало ли договоров, не тайных, а торжественных и принародно заключенных, рвалось и нарушалось?..
Прежде чем караульные успели окликнуть подходивших к царской палатке, Петр вскочил, отдернул полу.
— Шафиров, ты?
— Я, государь.
— Ну, что?
— Турки согласны на мир.
Петр схватил подканцлера за руку, втянул в палатку. Пола опустилась.
— Наши так задали туркам вчера, что янычары пардону запросили, — сказал Шафиров. — Говорят, восемь тысяч ихних полегло.
— Какие условия?
— Условия такие: вернуть туркам все занятые нами в прошлую турецкую войну ихние земли, и в том числе Азов, а наши пограничные города — Таганрог, Каменный Затон и другие, что поставили перед кампанией, — разорить. Затем, чтобы тебе, государь, впредь не мешаться в польские дела и разрешить шведскому королю Карлу с его шведами беспрепятственный проход через Россию в свои земли.
— Ладно. Могли потерять больше. Ну, слава богу! В подкрепление резонов мира обещай бакшиш: визирю — сто пятьдесят тысяч, кегае [1] его — шестьдесят, янычарскому аге [2] — десять тысяч, и всем остальным, до последнего переводчика, тоже посули подарки.
— А еще визирь требует выдачи молдавского господаря.
Петр скрипнул зубами, от скулы к скуле заходили темные желваки.
— Нет! Я лучше уступлю туркам землю до самого Курска, чем соглашусь на это. Потерянные земли, бог даст, отвоюю, а нарушенное слово не поправишь. Государю потерять честь — перестать быть государем.
Шафиров развел руками.
Петр дернул головой:
— Скажи, что господаря в нашем лагере нет. И твердо стой на этом. Не будут верить — увеличивай подарки, не скупись… Пойдем к казначею.
Проходя мимо кухни, Петр нарочито громко сказал по–немецки:
— Господаря в лагере нет. Бежал.
Думитру Кантемир замер. Кассандра всхлипнула. Под рукой матери шевельнулся сын.
— Ты не спишь, Антиох? — зашептала мать.
— Нет, я слушаю песню.
Господарь и Кассандра прислушались и только сейчас услышали пение раненого прапорщика.
— Он давно–о поет. Отец, про что он поет?
— Не знаю. Я не понимаю их языка.
— Песня довольно мелодичная, — сказала мать. — И похожа на турецкие…
— Она лучше, лучше… — горячо зашептал мальчик.
Господарь вздохнул:
— Дай–то бог, чтобы лучше…
А раненый прапорщик жаловался, тосковал и все равно надеялся, сам не ведая на что. На чудо? На судьбу? Он был юн, и все его существо противилось мысли о неизбежности несчастья.
Поделиться книгой: