Аид, любимец Судьбы. Книга 3: К судьбе лицом

Аид, любимец Судьбы. Книга 3: К судьбе лицом

Сказание 1. О свете дня в царстве вечной ночи

О ты судьба моя, ничья иная,

Я о тебе гораздо больше знаю,

Чем о себе ты ведаешь сама!

Л. Мартынов

Мне снилась прожитая жизнь,

Чужая, не моя.

И дни свивались в миражи,

Как сонная змея.

И шелестела чешуя,

Купался лист в воде ручья,

И я в той жизни был не-я...

И я кричал во сне.

О. Ладыженский

– Расскажи, каким он был? Каким он был раньше?

Смешок раскатывается над зеленовато-серыми топями Стигийских болот – это голосом Гекаты смеется Память…

– Молодым и красивым. Глянет – обожжет и за собой утащит. Сколько нимфы о нем по ночам вздыхали… Ах, кто-то когда-то видел у него на лице улыбку! Ах, а он теперь на колеснице – видали? Вихрь, ветру не догнать! Вот бы чье сердце растопить… Ведь не сразу же молва наградила его титулами «угрюмый» и «мрачный». И в старых песнях он был…

Беснуется Ахерон. Журчат ручейки, бегущие от Стикса – жадно насыщают белесо-серое брюхо Ахерусийского озера. Скорчились, жмутся к ногам карликовые, увечные ивы.

– Каким? – спрашивает Лета голосом жены.

– Кто теперь может сказать? Я видела его уже другим. Лицом к лицу мы впервые столкнулись, когда он шел к Тартару – освобождать Циклопов…

– Это когда ты приняла решение примкнуть к олимпийцам в Титаномахии?

– Приняла решение… – смешок влажно ложится в болотную трясину. – Решение приняла… Он же мог кромсать скалы взглядом! Мог войти в огонь Флегетона – и потушить его своим холодом. Заостренный клинок, страшнее Кронова Серпа. Меня тогда ужаснула мысль: если это лишь старший брат, которого воспевают наименее, – каковы тогда остальные? Если бы я знала тогда, что он был…

– Что? Каким он был?

– Не все ли тебе равно?

Это уже не Геката и не Память. Это шевелятся губы того, кто сейчас – напротив меня.

Здесь, на черте пограничья, еще должна бы быть жизнь, но на деле живет только серебристый тополь на берегу Амсанкта. Да и тот не живет – скорее, существует, беспрерывно роняя листья в жадно поглощающую их черную воду. Холм под тополем усеян густым, только что умершим серебром, и на этом царском покрове я сижу, глядя в его лицо – не старое, но и не юное, с глазами, норовящими заглянуть в тебя и вытащить душу – не хуже жадных пальцев Кер. Запирающий Двери, Щедрый Дарами, Правящий Золотыми Вожжами, Богатый и Безжалостный, Неодолимый, Коварный, Мрачный…

Я?

Он.

И через это – немножко все-таки я.

И взгляд, которым он всегда умел вопрошать несравненно лучше, чем словами – повторяет из озера: «Не все ли тебе равно, Память?»

Не все ли равно, каким я был. Не все ли равно, что со мною было. Кому нужна отзвучавшая клятва и линия, которую я незримо черчу на песке стилосом своих воспоминаний?

Мне? Ему?! Тебе?!

Все равно все ведь законч…

Отражение качает головой. Щурит похожие на мои глаза.

Все не умеет заканчиваться – говорит прищуром отражение. Сказки, например, совсем не умеют. Битвы тоже – ты вот все повторяешь, что она закончилась, а она на самом деле длится – с собой и с памятью. И даже если то, что когда-то началось, подошло к концу – то ведь что-то же еще и осталось?!

Например, острие незримого стилоса, которое еще не добралось до последнего символа.

Или эпоха героев – она как раз в расцвете. А эпоха героев обозначает – великие вызовы.

Ты помнишь, что значит: бросать вызов, Владыка?

Пальцы Аквилона – западного ветра – пробегают по поверхности озера бережно, словно по струнам дорогой кифары. Вздрагивают черные воды, приподнимая углы плотно сжатых губ у двойника – нет, это не он, это все-таки я…

Все же поймал меня? Все же заставил произнести слово, которого я надеялся больше не отображать даже во взгляде?

– Помню.

Из сна меня поднял крик.

Сон был дурной – в последние годы начали приходить странные сны. Зыбкие, колышущиеся. Вязкие. Застревающие в зубах не хуже мяса жесткого барана, оставляющие мерзкое послевкусие падали.

В этом я шел по миру, покрытому пушистой, зеленой порослью плесени – и прохладная плесень ласкалась к рукам, жалась к ногам давно не видевшим хозяина псом. Подружка-плесень прорастала в скалы, окутывала их пушистым одеялом. Бултыхалась в воде Ахерона – укрывала призрачной ряской. Ползла вверх по стволам гранатов, неудержимая, как рати Крона – и плоды падали с деревьев болотистыми странными шариками, шерстистыми на ощупь.

Я шел туда, где плесени нет, а она влюбилась – тянулась следом по камням, по песчаному берегу Стикса (и на песке поднималась легкая неживая поросль), и пламя Флегетона начинало отливать мрачноватой зеленью.

Плесень собиралась обустроиться надолго – и обживалась повсюду, куда ни глянь, затягивая своим покрывалом асфоделевые поля, дворец на острове, своды…

Почему-то я знал: если поднимусь в Средний Мир, там будет то же самое. Сперва воды Амсанкта с серебристым тополем, потом все остальное.

Все, к чему прикоснусь.

Ядовитая, поглощающая все на своем пути плесень сочилась из пальцев: тронь – поползет, поглотит, заберет…

Вязкое марево сна не желало отпускать, даже когда в него вплелся вопль мира.

Впивалось занозой-шепотом: «Я тебя удержу!»

И держало, заворачивало, как младенца, в пропахшие сыростью и тленом простыни, ласково укачивало в ладонях: куда? зачем? Побудь еще, посмотри еще, не такое покажем, а там – что там…

Вой. Крик. Надсадное: «Владыыыыыкаааа!!!» – идущее из каждой стены, из светильников, из амфор с нектаром, из бесплотных глоток теней. Там простираются с мольбой в сторону моего дворца огненные руки Флегетона, хрипит Цербер, и стонут гранаты, которые сжигает непривычный свет…

Солнечный свет.

«Это кошмар», – жеманясь, шепнула плесень.

«Это кошмар, но не сон, невидимка!» – прохрипела Судьба.

Закутаться в гиматий я не успел. Ни гиматий, ни хитон, рукой провести не додумался! Проснуться не успел тоже, рванулся вон из спальни как был, вместе с одеялом…

Открыл глаза, уже на привычном утесе – и сотни лучей-острий устремились ко мне наперегонки. Солнечные плети хлестнули обнаженную спину.

Это кошмар, шепнуло что-то из давешних снов. Это не твой мир. В твоем мире над головой своды. Здесь – обезумевший Уран. В твоем мире не место солнцу. В этом – безумном, насквозь пропитанном удушливой гарью – солнце прыгает в раскаленном добела небе, катится вниз на землю и льет водопады безжалостного света в подземный мир, и мир кричит и бьется в агонии…

Мечутся тени – мореходы на корабле, который дал течь. Склоняют головы, обугливаются непривычные к жару асфодели. Истошно голосят в Стигийских болотах, воет Цербер, и все новые трещины раскалывают свод, пропуская чуждый, нездешний огонь.

Мир трескается, как пересушенный в печке кувшин, в трещину лезет белый огонь, раздирает пальцами камни, обрушивает кулаки на гранатовые деревья, на скалы, на притоки Флегетона… у них там что – вторая Титаномахия?! Такая, что Гелиос колесницу не удержал, упустил на землю?!

Мир сучил обожженными лапами и выл – страшно, тысячей голосов, но на одной, пронзительной ноте. Хрипло втягивал в себя воздух, содрогался, плевался алой кровью вулканов, – и не мог ускользнуть от убивающего, чуждого света. Подыхал, как рыба, выброшенная штормом на песок, как Ехидна, которую я приказал однажды выкинуть под солнце, как…

Вспомнилось: юнец бьется в агонии на белых плитах Олимпа. Закрывает глаза ладонями, задыхается криком, медленно, по пяди ползет к спасительной тени от ненавистного света.

Вот он – ненавистный свет. Вот – мир тени, ставший юнцом на раскаленных плитах.

Вот бывший юнец, которому надлежит стать спасительной тенью.

Двузубец призывно обжег руку, мрак обнял за плечи. Мир стонал, махал подпаленным хвостом: Владыка явился! На плечах вздулись волдыри от ожогов, но первую трещину, ту, под которой стоял, я срастил сразу, просто пожелал: исчезни!

Камни покорно сомкнулись, прыгнули друг другу в объятия, переплелись. Я шагнул дальше, наплевав на уступы, просто в воздух.

Мир – мрак?! – подставил спину. Шерстистую, холодящую босые ноги. Плотный сгусток темноты вытянулся, закрыл щитом от стрел-лучей (давно я этой техникой не пользовался!). Двузубец огладил воздух успокаивающе: здесь Владыка!

Еще две трещины, потом одна большая, две маленькие, одна средняя…

Крик мира ударил крыльями по лицу – куда там Зевсовой пташке. Я провалился в воздух, выровнялся, обернулся…

Свод разверзался за спиной, и упрямое солнце проливалось на мир огненными сгустками. На севере сочилось редко, как сквозь сито, на юге било буйной струей.

И старый Уран там, в трещинах, дрожал, испуганный бешеным ржанием.

И солнце, рвущееся в мой мир, посидеть в гостях, смеялось каждым лучиком: что, взял, Владыка? Так и будешь бросаться клеить распадающийся на части сосуд? Или что ты там делать собрался – ты ведь не Нюкта все-таки…

Ага, – кивнул я. У Нюкты косы. И борода не растет. А напускать темноту мы и без Нюкты уж как-нибудь…

И как Владыка я уже пробовал, только что – теперь попробуем иначе.

Я удержу.

Тьма пришла не сразу. Потом собралась и прихлынула – от дальних ущелий, от пещер в истоках Ахерона, от изломов черных стигийских скал. Распластавшись, легла между миром и сводом, подставила брюхо под палящие лучи.

И удержала сотню первых солнечных копий. Дрогнула от боли. Заклубилась от злости – еще сотня…

Потом начала медленно выцветать под усиливающимися ударами.

По щеке скатилась соленая капля. Мир трясся и испуганно вскрикивал каждый раз, как в окошко тьмы мелькал солнечный блик. Титаны в Тартаре с восторженным ревом раскачивали стены темницы: решили, что пришло избавление, а может, вспомнили войну.

Стигийские жильцы опасливо высунулись из трясины: посмотреть на битву света и тьмы.

Такое не каждый век увидишь: падающие камни, разверзающаяся плоть скалистого свода. Бьющие в просветы пучки копий, стрелы, дротики, лезвия солнца. И обнаженная фигура, замершая в воздухе со вскинутыми руками.

Атлант с двузубцем.

Только облако темноты, закрывающее мир, – не на плечах, а так, над головой.

Щит, принимающий в себя тысячи ударов в секунду.

Заслон от бешеного ржания, неистовой пляски солнца, несущегося прямо над землей, управляемого бездарной рукой мальчишки, мальчик кричит и хватается за борт колесницы, он выронил вожжи, а кони все несут, а жар сжирает землю…

– Владыка! Держись, Владыка, мы сейчас… я мать позвал… покрывало будет!

Додумались, ехиднины дети! Тьма под ударами воинственного солнца редела стремительно, новые волны уже не спасали, трещины в сводах росли… что там за возница у Гелиоса?! Он мне всю колесницу в подземелье доставит!

Покрывало Нюкты мягко легло под сводами – искристое, темно-синее, прохладное. Прильнуло к израненным камням, и в подземелье внезапно наступила не обычная полутьма – ночь…

Я опустил руки – плечи отозвались болью. Щурясь, посмотрел на Гипноса – глаза болели так, будто вернулся с полуденной поверхности.

– Там звезды с ума сходят, – с готовностью поведал белокрылый. – Моря кипят. Хаос Первородный. У Гелиоса лошади почему-то взбесились.

Не лошади – возница. Натертый волшебной мазью юнец. Машет стрекалом, срывает голос в криках, а квадрига чует: не хозяин – и входит в раж все больше.

Покрывало над головой редело. На темно-синем поле проклевывались зловредные солнечные ростки. По стебельку, по кустику, разрастаясь, проедая дырки в ткани.

«Мальчик, – шептало покрывало, нет, его хозяйка от своего дворца. – Мальчик, я не выдержу. Больно… мальчик…»

Я кивнул в пустоту и снова поднял двузубец. Упрочил, насколько мог, щит из тьмы (в ход пошли тени от ив и дворцов, озерца мрака от Полей Мук). Безмолвно попросил: Убийца, если ты там – прирежь уже этого придурка на колеснице, пока он не сжег мне вотчину. Плевать, что тебе нельзя вмешиваться.

Только вот вряд ли это остановит бешеную скачку, а значит – нужно шагать туда самому, хватать поводья, надеяться, что эта четверка меня больше боится, чем ненавидит…

Покрывало Нюкты дрогнуло и опало: наверху полыхнуло особенно яростно. Белый огонь и золотой сплелись двумя обезумевшими от любовной горячки змеями.

Волна сияния из разоренного свода ударила в темноту, разметала ее и погасла.