Птицы белые и черные

…Когда историк выбежал из школы, того парня и его дружка и след простыл, а весь класс окружил Робку, и девушки галдели, как воронья стая.

— Струхнул — так молчи!

— Выручать побежали — выручалы!

— А если б ножом пырнул? Или потом в переулке подкараулит?

Андрей Викторович протолкался через толпу ребят и увидел, как девушка платком утирает кровь с лица Робки. При этом она всхлипывала и приговаривала:

— Ну чего ты выскочил, а? Чего полез, дурачок!

Раскрашен Робка был здорово — разбитая губа, заплывший глаз.

— Давайте в школу, ребята, — приказал историк. — Сейчас урок начнется.

— У него нож был, Андрей Викторович!

— Знаю, видел. Быстрей в школу.

Парни и девчонки потянулись через переулок к школьному подъезду.

— Что, досталось? — историк положил Робке руку на плечо.

— Ничего… терпимо… — Робка потрогал разбитую губу.

— Говорила ему, не лезь, — всхлипывала Милка. — Герой нашелся!

— Ничего, в медпункте примочки сделают, — улыбнулся историк. — Даты дописывать будешь?

— Буду.

— После уроков останешься и допишешь.

— Я задержусь на минутку, Андрей Викторович?

Историк понимающе кивнул, зашагал к школе…

— Это что за дата? — спрашивал историк.

— Битва при Грюнвальде, — четко отвечал Робка.

— А это?

— Битва народов при Лейпциге с Наполеоном.

— Эта, эта?

— Второй съезд РСДРП, а это мой день рождения.

— При чем тут твой день рождения? — удивился историк.

— Вы же говорили, любые даты, — не смутился Робка.

Историк усмехнулся. Расплылись в улыбке друзья, Богдан и Костя, сидевшие на задней парте. Больше в классе никого не было.

— Сто девятнадцать дат, Андрей Викторыч. Законная «пятерка», — сказал Богдан.

— Не возражаю, — историк полистал журнал. — Правда, по другим предметам, у тебя, Шулепов, картина неприглядная… И у вас, друзья, тоже положение удручающее. Почему так плохо учитесь?

— Способностей маловато, — притворно вздохнул Богдан.

— Мы стараемся… — скромно добавил Костя.

— Ох, ребята, вы ведь в десятый класс переходите. Как можно не хотеть учиться, не понимаю?

— Мы очень хотим. — Костя даже руку к сердцу приложил.

— Ваше счастье, что переходные экзамены отменили, а то не видать вам десятого класса, как своих ушей, — вздохнул историк. — А память у тебя, Роберт, отличная. С такой памятью учиться и учиться.

— Мы в десятом классе вот так будем учиться. — Костя поднял большой палец.

— Да? — усмехнулся историк. — Свежо предание… Роберт, отец пишет?

— Редко…

— Роберт, тебе надо учиться. — Историк подошел к нему заглянул в глаза. — Именно тебе обязательно надо… Ты меня понимаешь?!

— Да ладно… — Робка отвел глаза. — Какая разница… Меня в институт не тянет…

…На Болотном сквере, у центрального входа, работал большой фонтан. Струи воды, подсвеченные снизу разноцветными фонарями, взмывали высоко, пенились, обрушиваясь вниз. Синие, красные, желтые… На лавочках было полно народу, и все зачарованно смотрели на фонтан. Тянулись аллеи, освещенные редкими фонарями, и были укромные уголки, где совсем темно и ровная стена подстриженного кустарника укрывала от любопытных глаз.

На одной из таких лавочек сидели, обнявшись, Милка и Робка. Мимо прошла шумная компания с гитарой, пели:

«Я женщин не бил до семнадцати лет, В семнадцать ударил впервые, С тех пор на меня просто удержу нет, Налево-направо я им раздаю чаевые…»

— А ты в школе за кем бегал? — спрашивала Милка.

— Да нет как-то… — пожимал плечами Робка.

— Ни за кем, ни за кем? — допытывалась Милка, и глаза ее блестели совсем рядом.

— Нравилась одна… еще с седьмого класса… Потом разонравилась. Она с Голубевым ходить стала… Отличник у нас есть, пижон дешевый. — Робка скривил губы.

— Разве это любовь? — вздохнула Милка. — Ты «Леди Гамильтон» видел?

— Не-а…

— Вот любовь так любовь. До гроба… Ты посмотри обязательно, шикарное кино… Я вот думаю, Робик, для чего люди живут? Мне вот кажется, для любви… только чтоб самая настоящая… чистая-чистая, как слезы!.. Чего улыбаешься, дурачок? Тебе взрослая девушка говорит… Я кое-что повидала, не то что ты, понял?

— А если такой любви не будет? — вдруг спросил Робка.

— Как это — не будет? — удивилась Милка.

— Ну вот проживет человек всю жизнь, а такой любви у него не будет, что тогда?

— Значит, зря жизнь прожил, — убежденно проговорила Милка.

…Потом он провожал ее домой. И вдруг из темноты, как черт из бутылки, вынырнул Гаврош. Кепка надвинута на брови, воротник пальто приподнят, руки в карманах. Робка и Милка разом остановились.

— Отзынь на три лапти, Робертино, — улыбнулся Гаврош. — Нам с подругой потолковать надо…

Робка стоял неподвижно. Милка шагнула вперед, подошла к Гаврошу, и они вместе пошли по переулку. Остановились через десяток шагов. Робка не слышал, о чем они разговаривали, стоял стиснув зубы. Вдруг Милка быстро подошла к нему. Робка увидел кривоватую улыбку у нее на губах, а в глазах — слезы. Она шмыгнула носом, совсем как маленькая девчонка:

— Ладно, Робочка, погуляли и хватит. Не ходи за мной больше.

— Почему? — глупо спросил Робка.

— Не надо… — Она опять вымученно улыбнулась. — Тебе же лучше… и мне…

— Подожди, Мила… — начал было Робка, но она перебила его резко:

— Ну хватит! Сказала, не ходи, значит, не ходи! Надоел! Чего тебе от меня надо? Ну чего?

Робка молча смотрел на нее. Милка сказала еще грубее:

— Домой иди, малолетка, мамка заругает! — И быстро пошла к Гаврошу, на секунду задержалась возле него, и потом они пошли по переулку вместе. И Гаврош обнял ее за талию.

Робка стоял и смотрел. Жизнь обрушилась в одно мгновение…

…А отец Володьки Богдана опять запил. Соседки на кухне напряженно слушали крики из комнат, где жили Богданы. Володька с двумя сестренками, матерью и отцом занимали две комнаты. Соседки переговаривались:

— Как бы за Гераскиным бежать не пришлось.

— А что ему Гераскин? Зальет бельмы — ему море по колено!

— Чего она с ним валандается? Выгнала бы к чертям!

— Куда она eгo выгонит? Он здесь прописан. И все же какой-никакой, а мужик… Без мужика, сама знаешь, как детей ростить…

И все снова прислушивалась к крикам за стеной.

— Ишь, развоевался, паразит. Люсь, твой-то на работе?

— Во вторую смену — в час ночи придет.

— Вот как с ним без мужиков управиться? — вздохнула Нюра.

Дверь из комнаты Богданов распахнулась, и в коридор, а оттуда на кухню вбежала ревущая Володькина мать, Вера:

— О-ой, люди добрые, спасите-помогите!

Следом за ней появился в расстегнутой рубахе и босой, со всклокоченными волосами и безумными глазами муж, Егор Матвеевич, а за ним высыпали две девочки, Катька и Валька, семи и девяти лет, и Володька. Вера вбежала на кухню и спряталась за спины соседок. Блузка на ней была разорвана. Женщины молча сгрудились, загородив плачущую Веру. Егор Матвеевич, наткнувшись на неожиданное препятствие, остановился, шатаясь. В руке покачивалась тяжелая скалка для раскатывания белья.

— Б-бабы-ы, рраззойдись! Или всех пор-решу!

А дальше было малопонятно, как все получилось.

Кажется, первой кинулась на Егора Матвеевича самая старшая, Полина, работавшая кассиршей в магазине. За ней ринулись Нюра и остальные. Скалку отняли, Егора Матвеевича свалили на пол и принялись дубасить, толкаясь и мешая друг другу. Он хрипел и отбивался.

— Коллевтивом на меня, да? Коллевтивом? — хрипел Егор Матвеевич.

— До смерти не забейте, бабоньки! — испугалась жена Вера.

А в дальнем углу кухни сидела восьмидесятитрехлетняя старуха Роза Абрамовна, курила, опершись на палку, длинную папиросу «Герцеговина Флор» и безучастно наблюдала за потасовкой. На длинном костлявом пальце левой руки сверкал старинный золотой перстень с большим бриллиантом.

Кто-то из соседок снял растянутую под потолком для просушки белья веревку, и Егора Матвеевича скрутили по рукам и ногам, усадили на стул и привязали к нему. И напоследок отвесили пару оплеух. Отделали они его сильно — под глазом лиловел синяк, нос расквашен, на щеках и шее широкие царапины.

— Вера, не вздумай развязывать! — кричала разъяренная Полина. — Пусть до утра охлаждается!

— На фронтовика — коллевтивом? — мычал Егор Матвеевич. — Ладно, я вас тоже! Как Наполеон, по частям бить буду!

— Вот мужики с работы вернутся, они с тобой потолкуют!

— Развяжите, мегеры ползучие! Насильницы!

Володьку Богдана трясло, как в ознобе. Мать уже увела Катьку и Вальку в комнату, одна за другой расходились соседки, и скоро остались Володька, Егор Матвеевич и старуха в углу кухни.

— Володь… — позвал отец. — Там в валенке, под кроватью… чекушка лежит… принеси…

Володька вдруг схватил со стола широкий кухонный нож и рванулся к отцу. Весь трясясь, он поднес лезвие к самому лицу отца:

— Еще рраз ммать тронешь — ззарежу, ппонял? Ночью сонного зарежу…

— Ты что, Ввовка, ччокнулся? — Голос у отца стал трезвым.

— Я завтра умру, — вдруг раздался из дальнего угла кухни голос старухи. Все это время она сидела неподвижно, сухая, совсем седая.

— Никто меня не любит, — всхлипнул Егор Матвеевич. — За что воевал, а? За что в окопах гнил… два ранения, сукины дети… контузия… Народ-победитель… А я хто? Не победитель?! — Он вскинул голову, обвел мутным взглядом кухню: — Как нужон был, так в ножки кланялись! Давай, Егор, воюй, а теперь… не нужон, значит?

Роза Абрамовна поднялась, прошаркала негнущимися ногами, постукивая палкой по полу, бросила окурок в мусорное ведро и даже не взглянула на плачущего Егора Матвеевича.

— Я завтра умру, — повторила она. — Мне это все надоело…