Помоги проекту - поделись книгой:
Вышивальщица
Книга вторая. Копье Вагузи
Оксана Демченко
© Оксана Демченко, 2016
© Оксана Демченко, дизайн обложки, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Автор выражает благодарность ресурсу pixabay.com, ваши иллюстрации сделали книгу гораздо красивее!
Пролог.
Путаница законов
Зима в Горниве – время тихое, неспешное до полной лености. Как задернул осень занавесью туманов небо от края до края, так и забудь, мил человек, и цвет его, и глубину. Надолго забудь, чтобы не страдать попусту, не утомлять глаз поиском прорех в серости. Нет их, крепка туча. В ней зима и содержится, оттуда истекает, пока вся не выльется – такова её работа… Сперва отмачивает цвет листвы, делает линялым. После саму листву счищает с веток щёткой дождя, выстилает ковром на жухлую траву. И принимается тот ковер поливать да из него вымывать яркость летнего праздника, чтобы эту краску накопить, до весны закрыть в ларец… А чем ещё шьют цветы, как не загодя сделанными запасами ниток? Ведь всякий год куп получается синим, а марник – розовым, без малой ошибки, без ничтожного огреха…
Древесные стволы в зиму пропитываются неразбавленной чернью, они по тусклому небу такой узор веток кладут – хоть срисовывай для вышивки.
Теперь вышивать стараются, кому не лень. Слух прошёл: если ловко подбирать нитки, всего можно добиться колдовским способом, без большого труда. То есть шьют и самые ленивые, чтобы после вдесятеро взять за свои труды, отдохнуть впрок… И дождик зимний, неизбывный и привычный – он тоже шьёт. Ровно кладет стежки, шелестит иглой, навевает сон. Мысли толковые, годные к делу, прячет невесть куда. Вместо них подсовывает всякую чушь про куп да марник, про узоры да шитье.
Шаар, а точнее, как уже третью неделю принято говорить, князь Горнивы – на меньшее брэми ничуть не согласился, выслушав столичные новости – сердито смял перо, казня его, неповинное, за свою рассеянность. С эдаким настроем впору складывать стихи, но никак не законы писать. Между тем, стихи ничуть не требуются ару Шрону, он выр, а не красная девица… Опять же: назвать выра красным, значит, жестоко оскорбить, намекая на ошпаривание. Не прислать тросны с заметками – и того хуже обида. Делу большому, важному промедление и помеха.
Князь решительно придвинул кубок с остывшим киселём… и отодвинул его снова. Кто придумал, что старость – время тихого созерцания и размышления? Достойное, возвышенное, полное мудрости…
Само собой, он-то ещё не стар. Но порой возраст будто волна, накатывает и так прижимает, что сил нет верить в свою «нестарость».
По коридору мягко прокрались кожаные башмачки. Князь испуганно покосился на дверь, снова подвинул к себе кубок, затравленно глянул в сторону окна. Если успеть выплеснуть… но поздно. В комнату вплыла жена, румяная и улыбчивая. Сразу всё рассмотрела и исправно сделала вид, что слепа и ничуть не умна. Как полагал сам князь, способность делать именно такой вид и создавала прочность положения достойной женщины в доме. Хотя внешность – она тоже вполне приятна и очень важна. Без изъяна внешность. Два с лишним десятка лет назад, девицей, хороша была, и теперь не подурнела, только руки загрубели от работы да в волосах появились светлые прядки.
– Неможется мне, – осторожно пожаловалась жена, изучая устало опущенные плечи князя и его желтовато-бледное лицо. – Голова болит, силушки нет. Дай, думаю, схожу, на тебя гляну хоть одним глазком. Вдруг да и полегчает. Тебя повидать – уже отрада.
Князь невольно приосанился, понимая наивность довода и всё же… всё же принимая его. Распрямившаяся спина предательски хрустнула, в глаза потемнело, перо в пальцах дрогнуло. Жена всплеснула руками, пробежала через комнату и обняла за плечи. Забормотала свои глупости о донимающей её усталости, о ночных страхах. Повела мужа к кровати, уложила. Победно улыбнулась и хлопнула в ладоши. Из коридора вывернулись две девки, мигом притащили меховой полог, вязаные носки, баночки с мазями и – как же без него – новый кубок с киселем.
– Ну что ты травишь себя работой, – жена не выдержала прежнего окольного тона, составленного из намёков и жалоб на себя, вполне даже здоровую. – Давай я начну пером скрипеть. Я умею, меня выучила Маря. Ты говори, всё в точности перенесу на тросн. А сам отдохнешь, глаза вон – красные… Себя ничуть не щадишь, разве гоже? Кто спасибо скажет? И что я Маре нашей отпишу?
– Я ничуть не устал, – солгал князь.
– И сильный ты у меня, и мудрый, и враги тебя боятся пуще огня, – сразу согласилась жена. И вернулась к хлопотам. – А ты к стеночке повернись, вот так. Поровнее, спиночку побереги. Разотрем мы её, и еще моложе сделаешься. Эй, косорукие! Кому сказано, носки длинные нести, пуховые. И мазь с ядом змеиным. Не видите будто, как мысли выгоняют из человека силу… Один он и может помочь арам, кто ещё с таким делом справится? Лежи, свет мой, отдыхай. Опять же, соскучилась я, хоть рядышком посижу.
Девки сгинули, явились снова с нужными носками. Князь прикрыл глаза, признавая на сегодня победу за женой. Это куда приятнее и легче: сдаться красивой женщине, а вовсе не недугу… Князь расслабился, пошевелил пальцами ног в пуховых носках. Подумал: более месяца назад иным он себя полагал… Как выбрался из погреба, обманом туда запертый, так сгоряча вспомнил прежнюю силу, Казалось, холод его ничуть не сломал. Да, замерз до костей и сами те кости проморозил. Да, после кашлял крепко, долго. И жилы так крутило – выл по ночам, прикусив одеяло. Начал дожди за три дня вперед предсказывать без ошибки: потому ни сна перед ними не ведал, ни покоя… Так ведь – от расстройства занемог, от забот!
Пока в азарте первых дней выискал врагов, заговор против себя извёл накрепко, прижал наемников к ногтю, – был здоров, боль перемогал. Злостью её вытравливал. Но после свалился, бредил, так исходил жаром, вспомнить страшно. Чем бы всё кончилось, и был бы теперь князь у Горнивы – кто ведает? Слуги – они слуги и есть, не скажи, не пригляди, шагу не шагнут. Бабы, которых он сам в дом приволок для забавы, те хуже слуг. От него ждали и подарков, и обхождения, и заботы. Праздника каждодневного и любви жаркой, но пустой – вроде горения сухих листьев. Пыхнет огонь, взметнётся… и нет его. Зрелость – она располагает к иной любви, чем молодость. Зрелости не пожар надобен. Всего-то ровное горение, печное тепло. И костям, в холоде иззябшим, подмога – и сердцу отрада.
Бабу, изгнанную два десятка лет назад из дома, но так и засевшую занозой в памяти, он позвал назад, угождая дочке. Наследнице… Только дочка опять пропадает невесть где, родной двор ей не мил. А баба – вот она. Законная жена, привезенная с почётом из глухой деревни в столицу Горнивы, чем гордится всякий день. Он-то думал ли, что создает пользу себе, а не дочери? Только на второй неделе новой жизни и начал осознавать, сколь сейчас был бы плох без суетливых забот жены, без ее окольных и необидных жалоб. Без этой настойчивости, готовой вроде бы легко уступить – но лишь затем, чтобы погодя снова гнуть свое.
Нет, молодость закончилась… Но только теперь удалось изгнать с подворья докучные и неприятные приметы былого разгульного житья. И вставал он не в срок, и ложился заполночь, и пить-есть подавали в доме, что придётся, да ещё и отравить пробовали, корысть свою в том деле усматривая… вспомнить тошно.
– А вот кисельку испей, – мягко предложила жена.
– Ненавижу кисель, – упёрся князь.
– Ты какой сегодня ненавидеть станешь: брусничный, овсяный или калиновый? – серьёзно уточнила жена. Вслушалась в ответное молчание. – Знамо дело, когда молчишь, то как раз овсяный. Эй, кто не разобрал? А ну бегом, и кисель чтобы теплый был, проверю.
Князь попытался спастись от бабьей проницательности, накрывшись с головой меховым одеялом. Не помогло. Отобрала мягко, но решительно. Снова подсунула кубок под нос. Всегда упряма была, если толком-то припомнить. И двадцать лет назад имела ровно ту же манеру. Молча глядела, прямо в глаза, да так, как ему тогда ничуть не нравилось: словно смотрит на своё, личное и родное. Он в ту пору ценил свободу. Не знал, что второе имя подобной свободы – одиночество…
Кисель оказался достаточно вкусным, хотя жидкого тягучего питья князь не уважал. Родился на юге, где предпочитают острое, где жарят на огне жирное мясо, а не варят под крышкой постное – медленно и долго. Увы: сколько раз пояснял своему же брюху относительно молодости, княжьей воли, нерушимости здоровья… В ответ приходили лишь боль да желчь, в горле горели, спать не давали. Животу князь не указ. Зато княгиня преуспела в убеждении. После её киселей боль унимается, хотя приязни к отварному это и не добавляет.
Погладила по голове, словно маленького. Опять смотрит в спину, он верно чует— как на своё, неотъемлемое. И спорить уже нет сил. Пусть глядит. Он сегодня старый, сдался и ослаб. Ему нужна опора. Опять же, такой княгиней можно гордиться – собою статная и разумная, неперечливая. Дом ведёт крепко, в делах помогает. Дочку упрямую держит в узде ловчее, чем он сам. Он-то силой и злостью пробовал перешибить Монькин норов, а матушка опутала её лаской да так помыкает, как иным и не додуматься.
– Отдохни, все дороги замокли, даже выры не доберутся до нашего подворья, – заверила жена, гладя по накрывшему спину пуховому платку. – Баньку велю истопить завтра же, надобно ещё раз прогреть косточки. В погребе семь дней провести! Иной бы и не выдержал, но в тебе сила немалая, мне ли не знать.
Новая лесть пришлась кстати. Князь совсем успокоился, лег поудобнее, радуясь теплу, осторожно и неторопливо греющему спину. Ненадолго забылся дремотой. Очнулся куда как помоложе и поздоровее.
– Купава, курьеры приезжали? – шепнул князь, не сомневаясь, что жена по-прежнему сидит рядом. – Только не начинай темнить.
– Приезжали, – нехотя отозвалась жена. – Неугомонный этот выр, именуемый Шроном златоусым. Но брат его Сорг и того хуже. Покоя от них, нелюдей, и зимой не сыскать.
– Отчёты не сошлись? – нахмурился князь. – Я ведь настоящие передал ару Соргу. Число людей, населяющих Горниву, указал без утайки, и причитающуюся вырам десятину с дохода заявил полную.
– Не знаю, письмо короткое, – грустно молвила Купава. – Оповещение, что послезавтра сам Сорг прибудет. Вот я и надумала: баньку. Знатного костоправа вызвала из Глухой пущи, из сельца далёкого. По всему северу идет о нём слава.
– Говорила, дороги замокли, – припомнил князь, зевнул, но встать и не попробовал. Тепло и благость покоя одолели его окончательно.
– Так не солгала ни на ноготь, замокли, – отмахнулась жена. – Сорг этот из столицы направляется к нам озером и далее речкой, которую так раздуло, что к самому городу заводи подступают. С чем плывёт, в письме не указано. Иначе я проводила бы курьера к тебе. Не без ума, в большие дела лезть и не стала бы. А так… рыбкой угостила заезжего да и отпустила далее, куда он поспешал.
– Курьер – выр?
– Здоровенный, усатый и весь зелёный от мха, – шепнула жена в ухо. Хихикнула и обняла за плечи. – Сказывают, баб у выров нет, все утопли в глубинах. И то: что за красота в вырьей бабе? Подумаю, сразу смех разбирает: усатая, мохнатая и склизкая!
Князь попробовал возразить, но не смог. Видение вырьей бабы позабавило его. При таком сравнении родная жена особенно хороша. Мягкая, тёплая, в теле. Налегла на плечо легонько, смех у неё грудной, тихий… Остатки мыслей изгоняет из головы вернее всякого иного средства.
– Купа, синий ты мой цветочек, – оживился князь, ворочаясь. – Ведь я чуть стих тебе не сочинил. Хотя сел иное писать.
– Стих? – восхитилась жена. – Хоть так расскажи, простыми словами, о чем он был-то…
– Девок разгони до утра, дверь прикрой потуже, – задумался князь. – И садись, что ли, вот сюда. Как же я думал-то? Ох, погоди… Нитки веток чёрных нас с тобой связали… Нет, не так. Дай соображу.
Вырьи дела перестали беспокоить. Хотя дел тех – амбар трещит, сколько! Новые же все прибывают, словно прежних мало.
Месяц назад шаар Горнивы проводил в стольный город Усень выров из рода ар-Бахта. Глянул, как сходится вода над их панцирями, как затихает круговое волнение… да и счёл ушедших мёртвыми. Мыслимое ли дело: так нахально и самонадеянно, впятером, лезть менять весь закон, на коем жизнь зиждется уже пять веков! Кривой закон, гнилой насквозь, иначе и не сказать. Только разве посильно кому сходу выпрямить столь древнее, вползшее корнями в каждый клок земли, в каждую душу? Привычное оно – житьё-бытьё… Связало накрепко традиции, свой уклад имеющее, ставшее основой мирового порядка!
Но выры не сгинули. Правда, один вроде канул в бездонную водную пропасть, но прочие утвердились в столице. И даже, что вдвойне нелепо, дотянувшись клешнями до власти, они не позабыли о случайном союзнике. Хотя много ли он, шаар, сделал для чужой победы? Встретил, пару советов дал да проводил до ближнего омута. Знака в столицу, прежней власти, не отослал и шума не поднял…
Нырнули выры ар-Бахта в безымянной заводи, вынырнули в столице, велика ли затея… Однако круги по воде пошли – словно горы рухнули. Закон пошатнулся и ослаб. Все попритихли, ожидая окончания колебания неспокойных вод событий и судеб, взметнувших первой волной ара Шрона на вершину власти. Он получил именование златоусого, что в исконном вырьем понимании означает – мудрец, первейший и верховный над прочими.
Волна перемен вполне предсказуемо смыла тех, кто был ару Шрону главным противником и преградой новому закону. Прежний кланд, происходящий из рода ар-Сарна, давний хозяин земель Горнивы, был предан позорной казни – погиб от топора выродёра при согласии и наблюдении знатных выров, именуемых хранителями бассейнов. Но земли кланда никому из них не отошли. Ар Шрон собрал стариков – выры весьма высоко почитают своих старых, живущих в мире более века и потому, как полагают нелюди, ума накопивших поболее прочих.
Старые подробно рассмотрели семью ар-Сарна и ужаснулись: все выры рода неумны и так тяжело ущербны, что нуждаются в опеке… Как им таким – править? Ясное дело, соседи немедля ощерили клешни на Горниву, принадлежащую по закону выров семье ар-Сарна. Но ар Шрон и тут проявил себя памятливым и упорным союзником. Никому не дал дотянуться до дармовой власти. Сказал: если так угодно обстоятельствам, пусть земля пребудет пока что без вырьего правления. С того и можно начать разбор новых законов. А десятину Горнива пусть платит прямо столице, Усени. Город сгнил и обезлюдел, надо восстанавливать.
И в единый миг стал он, шаар Чашна Квард, князем всей Горнивы. Его власть равна власти знатных выров, хранителей бассейнов. Почёт велик. Но с ним навалилась и новую головная боль: опека над замком ар-Сарна. Гнилым, замокшим и изрядно вонючим… Неделю лучшие мастера пытаются его хоть как отскрести от плесени, приводя к должному виду, крепкому и здоровому… словно без того дел мало!
Он, Чашна, должен сдержать слово и приготовить тросны с мыслями по новому закону, равно полезному людям и вырам. Только мыслей тех – увы, не густо. Как написать единое право для столь неодинаковых, как люди и выры? Он сперва лихо взялся за дело. И увяз, как в болотине, в разборе имущественных вопросов.
Для людей владение – оно личное и родственное, определяемое правом рождения и крови. У выров же брат – тот, кто душе близок и допущен в замок, кто
Реки, вот ещё одна загадка. Вода в них течёт. Она – вырье достояние? Но и людям без воды нет жизни. Как делить?
Чашна попробовал отвлечься от имущественного закона, нацелил мысли в сторону прав и свобод. Так запутался еще хуже! Убийство у людей всегда грех и тягчайшее преступление. Выры же дважды в год – и это самое малое! – собираются на мелководье близ города Синга, там лучшее место, известное всем. Клешнятые устраивают бои, и так калечат друг дружку – глянуть на побеждённых страшно. И до смерти дело доводят, нередко. Грехом содеянное не полагают, казни за то не предусмотрено. Бои есть основа уклада жизни молодых, способ выпустить горячность и проверить силу. Не дай им права на бой, они разнесут Сингу по бревнышку, да не одну её. В боевом выре слишком уж ярко удаль играет, просится на волю.
Вместе жить трудно… Не так уж глупы были древние выры, отгородившие свой народ от людей высоченной стеной запретов. Подлость в их решении очевидна, заметны корысть и несправедливость, из этого проглядывает помеха развитию всего мира… Но в целом-то закон у тех выров получился работоспособный, приходится признать. Перекраивать его непросто.
И, словно мало всех сложностей, надо учесть ещё одну. Вышивальщиков. Пока-то их двое на весь мир. Но, того и гляди, явятся новые. Люди и выры, способные менять вокруг себя очень и очень многое.
До сей поры никто, пожалуй, не понимает даже приблизительно, каковы возможности вышивальщиков и что за силы им подвластны. Подчини вышивальщиков общему закону – сделаешь их слугами, а то и рабами, людских князей да вырьих хранителей. Каждый, кто у власти пребывает, начнёт искать в шитье выгоду себе, благо свои землям и ущемление соседям. Тут и до войны недалеко… Поставить вышивальщиков над законом – а какова тогда сила и власть князя, если он кое-кому не указ? Опять же: как выявлять их, как отличать фальшивых от настоящих, как обучать? И вдобавок надо вести учёт их делам. Без учёта если, то из чьего кошеля оплачивать те дела? И в целом ведь получается: всем они в пользу… Всем – значит, никто и медного полуарха не даст, такова жизнь.
Вопросы, вопросы… Нет к ним ответов. Только на жену глядючи, можно ненадолго забыться. Глаза у неё синие, за то, видно, и названа Купавой – болотный куп всегда синий и растёт над бездной, непролазной и гиблой. Князь улыбнулся, ощущая, что утонул уже окончательно, погиб и ума лишился, что выры ему так же мало интересны, как и законы. По крайней мере, сегодня…
Ар Сорг, как и указал в письме, вынырнул из мутного озера, разжиревшего на зимних дождях – два дня спустя от прибытия курьера. Повёл усами, оглядел десяток опрятно одетых вооруженных людей – охрану. Приметил у кромки воды и самого бывшего шаара. Рядом стоит и жена достойного человека, гордо поглядывает по сторонам. В руках – поднос на расписном полотенце. Вот еще новость…
– Добро пожаловать, гость, – ласково пропела женщина, кланяясь и двигая вперед свой поднос.
– Здравствуй, князь. Всем вам желаю крепкого здоровья в сию сырую погоду, славную для нас и ненастную – для вас, – прогудел Сорг. Выбрался на берег и изучил содержимое подноса с немалым интересом.
Нелепую привычку людей встречать с хлебом, для выров малосъедобным, и тем более солью, словно в море её мало, Сорг давно усвоил. И порадовался: эта женщина умнее иных. Гостя привечает, не сочтя его человеком. Выложила на поднос душистую печень и мытый белый корень айры. Вкусно, полезно и уважительно.
– Ты чего приплыл один? – нахмурился князь, пока выр торопливо поедал угощение и одновременно хвалил его. Благо, едят выры ртом, а говорят – носовой складкой. – Ар, разве дело: без охраны, без брата…
– Мы собрались к тебе вдвоём, – усмехнулся Сорг, двинув бровными отростками. – Но, увы, Шрона изловили и удержали наши старые. Решили: пробуем сбежать. Устыдили. Мол, вы подняли эту муть с законами, взволновали донный ил, вам и разбираться. Я успел нырнуть и уж лапами работал так, что меня не догнали. Устал я от столицы, князь. Свои земли в запустении, покуда я решаю чужие беды. Всё я свалил на Шрона и сбежал.
– Хороши ли дела у друзей ара? – осторожно уточнил князь.
– Ларна тоже пытался сбежать, – весело отозвался Сорг. – Но его успели назначить ар-клари. Дочку твою не обошли, тоже при высоком звании. Сразу его получила, как прибыла в столицу с горнивскими наёмниками. За них спасибо тебе: кстати пришлись, порядок поддерживать надо весьма усердно. Слово «свобода» люди восприняли очень странно, брэми. Мы с братом в некотором замешательстве от происходящего.
– То ли ещё будет, – вздохнул князь. – Идём, гость дорогой. Поселю под навесом в парке, там имеется пруд. Хорошее место, вырье.
– Я ненадолго. Тросны привез от брата, – уже без шуток отозвался Сорг, поднимаясь от воды к дороге. – Это по общим делам. И вот ещё короб. Тут наше, северное. Шаар города Тагрима желает устроить порт в северной оконечности наших земель. Вам польза, нам, ар-Рафтам и вырам замка Тадха. Я уже говорил с их старым. Трудное дело, оно потребует немало золота. Я посчитал вчерне, с кого сколько. Надо бы согласовать да определиться по срокам.
– Глядя на вас, я понимаю, почему все шаары Ласмы против свободы, – усмехнулся князь. – Чуть не в слезах, не желают иной власти…
– У ар-Рафтов и того хуже, – признал Сорг. – Оружейники и рудокопы угрожают пойти войной на замок, если ар Юта не явится домой и не объявит себя князем. Ну какой из выра князь? Впрочем, пока что мы не смогли наполнить новым смыслом это старое слово. Оно ничего в точности не обозначает. Ни полного списка прав, ни правила передачи власти. Пока все утрясем, один вырий князь у нас неизбежно появится. С северными оружейниками спорить – себе дороже.
– А что же брэми Тингали и брэми Ким? – осторожно уточнил князь.
– В здравии… Князь, не надо спрашивать меня про шитьё. Я в этом ровно ничего не понимаю. Давай решим с портом севера и черновым вариантом уложения по поводу собственности и наследования. Это гораздо понятнее, – мрачно ответил Сорг.
Глава первая.
Тингали. Нитки города
Ох, никто слушать меня не стал, хотя я умоляла и убеждала: нельзя отсылать Шрома вниз, в бездну, одного и прямо сразу – больного, израненного. Подлечить следует и только потом… Малёк твердил то же самое. Но выры словно обезумели. Мол, не уйдет теперь – не вернётся в сезон красного окуня, а значит, не будет возрождения истинного смысла праздника сомги. Словно этот сезон один решает всё. Шрон сказал чуть больше: что внизу выр не во всякую пору может удачно найти грот и заснуть. Обещал, что во сне Шром быстрее излечится. И задумчиво уточнил: сам он приметил ещё по дороге в столицу, что пояс мною вышитый, глубинный, меняет брата. Такие перемены вверху, в мире воздуха и суши, опаснее любых ран. Виновато замолчал, развёл руками. Вот тогда я заплакала горше прежнего: получается, снова я виновата! Пояс шила, не понимая своего дела. Чужое заветное желание исполняла… Вышивальщица, чудодейка неразумная. Мало ли, чего он мог пожелать! Сперва следовало всё дотошно выспросить, Кима выслушать, Шрома и даже, пожалуй, Ларну. Он хоть и зовется выродёром, и к смерти более причастен, чем к лечению, но про выров знает много.
Увы, сделанное – Ким прав – сделано… На следующий день от погружения Шрома в столице огласили тросн. По всем площадям кричали с самого утра о завершении вражды людей и выров, о даровании вырьим рабам свободы, об установлении нового закона. Не сразу и одним махом, но постепенно, «в своё время». А пока шаары в прежней силе, только жаловаться на неправые их дела можно ар-клари нового правителя над всеми землями – златоусого ара Шрона. Было в указе особо отмечено, что рабство отменяется немедленно, и тант, лишающий людей ума, попадает под полный запрет вместе с иными ядами. Общение же людей и выров наоборот, из-под запрета выводится.
Ларна усмехнулся, наблюдая праздник на улицах. Нехорошо так усмехнулся, я тогда его ничуть не поняла. Ким мельком глянул и осторожно вздохнул: обойдется.
– Сколько я повидал дорвавшихся до свободы, ни разу не обходилось, – туманно хмыкнул Ларна и сел точить топор.
Странное занятие для мирного времени… Хотела мимо пройти да в город сунуться, глянуть на праздник хоть одним глазком – изловил, злодей, за косу, грубо и без разговоров. Подбородком дёрнул: иди, сиди в своей комнате. Да кто он такой, запирать меня? И не на один денёк! Три недели мы в городе. Всё время я сижу безвылазно в особняке выра Жафа. Он славный, да и прислуга в доме душевная, их Ким набирал, когда тантовых кукол стало можно заменить разумными людьми, новый закон это разрешает всякому выру. Но я хочу увидеть город! Я за всю жизнь ни разу большого города не наблюдала…
Говорят, Усень в десять раз крупнее Тагрима. Говорят, в центре его стоят не просто большие дома, целые каменные хоромины! И так они велики, что каждая подобна замку Шрома, а то и покрупнее. Рынок имеется шумный, порт немалый. А что окраины в запустении – так я туда и не пойду… Опять же: охрана в городе крепкая. Выры посменно, по пять стражей постоянного дозора, оберегают верхний град, где мостовые выстланы белым камнем. Он так и зовется – «белый город». Люди и ещё три выра стерегут покой среднего города, в котором улицы замощены бурым обожжённым кирпичом, за что он зовется «красный город». Там рынок, богатые лавки. Говорят, есть целые торговые дома, где нитки продают. Ларна мне трижды обещал тех ниток купить, и ещё клялся проводить на базар, когда у него высвободится время. Только пока что не держит слова. Обидно. И Ким пропадает дни напролет, со старыми вырами ведёт умные беседы.
Мы с Холом забыты и брошены, сидим в тени крытой беседки над морским берегом – и шьём. Ким дал нам урок новый: глядеть на порт и настроение его угадывать, вдвоём в единый узор складывать. Какое там – единый… Хол хвост прижимает и лапы втягивает. Ему, прирожденному лоцману, на бухту со стороны взирать, глубин не оценив и личной лоции не составив – пытка! Я косу с плеча на плечо бросаю, передник поглаживаю и тоже страдаю. В порту люди и шум, грузы приходят, галеры скользят по воде… Почему надо велено взаперти ждать невесть чего? Общее замирение узаконено, свобода всем дана. Только нам оно выходит – хуже прежнего. Вроде бы мы с Холом – последние на свете несвободны, ни праздника нам, ни роздыху.
– Сегодня кухарка пойдёт на рынок, – хитро сообщил мне утром Хол, едва нас очередной раз бросили Ким и Ларна, сгинувшие сразу после завтрака. – Я сказал ей, что ты согласна донести корзинку, да. Что Ким разрешил. Она поверила. Уговор, Тингали: завтра ты будешь врать. Скажешь выру-стражу, что меня отпустили в порт. Что Шрон так велел, да.
– Хол, ты лучше всех, – обрадовалась я.
– Я ныркий, – снисходительно согласился выр. Снял с зажима на нижних лапах кошель и мне отдал. – Золото. Тебе на нитки. Нам двоим, да. Хочу тоже начать шить обычными. Шрома хочу вышить, каким он вернется. Я точно не знаю, как выглядит панцирь второго возраста. Никто уже не помнит. Но описания есть, Шрон нашёл. Ты купи много ниток, разных. Самых разных, да.
Сказал – и опасливо смолк. Я кошель убрала поскорее в карман передника. Ещё бы! Шум в нашем обычно тихом саду. Клокотание, щёлканье клювов… От беседки всего и не рассмотреть. Мы с Холом бросили дела и побежали к дому. А там – такое…
Два благообразных мужика переминаются. Оба в белых рубахах с синей да черной мрачной вышивкой, в таких лишь на похороны ходить. Каждый тянет за повод рыжего страфа, впряжённого в лёгкий возок. На возке… гроб. Настоящий гроб! У меня ноги подкосились. Ким ушёл только что, живой. Ларна и того живее – при топоре и вороном страфе! Неужто беда? Два горба у нас во дворе…
Ар-тиал – человек, недавно назначенный распорядителем нашего особняка и доверенным лицом выров рода ар-Нашра, семьи старого Жафа – выскочил из дома и тоже сделался белее полотна, убедившись в том, что знал пока лишь со слов слуг: гробы во дворе.
– Кто впустил вас? – просипел он, облокотясь плечом о косяк. – Насмешки строить прибыли? Что за повадка подлая! Кто таковы?
Мужики переглянулись, поникли, украдкой дергая поводья и убеждая страфов прекратить шумный птичий скандал. Более дородный гость виновато поклонился, снял шапчонку, свил ловким жестом невидимую нить – Пряхе уважение выказал – и приступил к делу.
– Плотники мы. Заходил в нашу слободу посыльный от самого ар-клари Ларны, от славного выродёра, гм… бывшего. Сказывал: здесь услуги плотника надобны. Дело спешное, но сперва желательно показать образец работы. Нас двоих отрядили. Ну, мы не без ума: ежели Ларне надобны услуги плотника, ясное дело, каков следует товар везти. Самое наилучшее взяли. Вот, извольте убедиться: гроб цельный, ручки литые, узорные. Полировка. Лак в пятнадцать слоев с медленной просушкой, хоть шаара хорони. Мы даже усомнилися: кто покойник? Не сам ли ар-клари? В городе-то всякие слухи бродят. О цене договоримся…
Мужик хитро прищурился, полагая возможным перейти к обсуждению своего интереса. Хол восторженно шлёпнулся брюхом в траву и свистнул. Я рухнула рядом и захихикала, душа смех ладонью. Сколь Ларна не представляется лекарем, а только все в городе верят, что больные после его лечения исключительно плотнику интересны. Тут бы не смеяться, а думу думать. Я сшила пояс Ларне, жизнь его пыталась переменить с боя на мир, а пока что не видна работа моего пояса. Так получается? Хотя – не так. Плотник-то больным Ларны не требуется!
Пока я думала, более щуплый мужик умудрился протолкнуть своего страфа вперед и к ар-тиалу в ноги упасть, звучно выбивая лбом поклоны о ступени крыльца.
Поделиться книгой: