Бледное пламя

Неважно, что читала, — некий всхлип Поэзии{58} новейшей. Скользкий тип, Их лектор, называл те вирши{59} "плачем Чаруйной дрожи", — что все это значит, Не знал никто. По комнатам своим 380: Разъятые тогда, мы состоим, Как в триптихе или в трехактной драме, Где явленное раз живет веками. Надеялась ли? — Да, в глуби глубин. В те дни я кончил книгу{60}. Дженни Дин{61}, Моя типистка, способом избитым Ее свести решила с братом Питом. Друг Джейн, их усадив в автомобиль, Повез в гавайский бар за двадцать миль. А Пит подсел в Нью-Вае, в половине 390: Девятого. Дорога слепла в стыни. Уж бар нашли, внезапно Питер Дин Себя ударив в лоб, вскричал: кретин! Забыл о встрече с другом: друг в тюрьму Посажен будет, если он ему... Et cetera[2]. Участия полна, Она кивала. Пит исчез. Она Еще немного у фанерных кружев Помедлила (неон рябил по лужам) И молвила: "Мне третьей быть неловко. 400: Вернусь домой". Друзья на остановку Ее свели. Но в довершенье бед Она зачем-то вышла в Лоханхед. Ты справилась с запястьем: "Восемь тридцать. Включу". (Тут время начало двоиться.){62} Экран чуть дрогнул, раскрывая поры. Едва ее увидев, страшным взором Пронзил он насмерть горе-сваху Джейн. Рука злодея{63} из Флориды в Мэн Пускала стрелы эолийских смут. 410: Сказала ты: "Вот-вот квартет зануд (Три критика, пиит) начнет решать Судьбу стиха в канале номер пять". Там нимфа в пируэте{64} свой весенний Обряд свершает, преклонив колени Пред алтарем в лесу, на коем в ряд Предметы туалетные стоят. Я к гранкам поднялся наверх и слышал, Как ветер вертит камушки на крыше. "Зри, в пляс — слепец, поет увечна голь". 420: Здесь пошлый тон эпохи злобной столь Отчетлив{65}... А потом твой зов веселый, Мой пересмешник, долетел из холла. Поспел я чаем удоволить жажду И почестей вкусить непрочных: дважды Я назван был, за Фростом, как всегда (Один, но скользкий шаг){66}. "Вот в чем беда: Коль к ночи денег не получит он... Не против вы? Я б рейсом на Экстон..." Там — фильм о дальних странах: тьма ночная 430: Размыта мартом; фары, набегая, Сияют, как глаза двойной звезды{67}, Чернильно-смуглый тон морской воды, — Мы в тридцать третьем жили здесь вдвоем, За девять лун до рождества ее. Седые волны{68} уж не вспомнят нас, — Ту долгую прогулку в первый раз, Те вспышки, парусов тех белых рой (Меж них два красных, а один с волной Тягался цветом), старца с добрым нравом, 440: Кормившего несносную ораву Горластых чаек, с ними — сизаря, Бродившего вразвалку... Ты в дверях Застыла. "Телефон?" О нет, ни звука. И снова ты к программке тянешь руку. Еще огни в тумане. Смысла нет Тереть стекло: лишь отражают свет Заборы да столбы на всем пути. "А может, ей не стоило идти? Ведь все-таки заглазное свиданье... 450: Попробуем премьеру "Покаянья"?" Все так же безмятежно, мы с тобой Смотрели дивный фильм. И лик пустой, Знакомый всем, качаясь, плыл на нас. Приотворенность уст и влажность глаз, На щечке — мушка, галлицизм невнятный, Все, точно в призме, расплывалось в пятна Желаний плотских. "Я сойду". — "Постойте, Ведь это же Лоханхед!" — "Да-да, откройте". В стекле качнулись призраки древес, 460: Автобус встал. Захлопнулся. Исчез. Гроза над джунглями. "Ой, нет, не надо!" В гостях Пат Пинк (треп против термояда). Одиннадцать. "Ну, дальше ерунда", — Сказала ты. И началась тогда Игра в телерулетку. Меркли лица. Ты слову не давала воплотиться, Шутам рекламным затыкала рты. Какой-то хлюст прицелился{69}, но ты Была ловчей. Веселый негр{70} трубу 470: Воздел. Щелчок. Телетеней судьбу Рубин в твоем кольце вершил, искрясь: "Ну, выключай!.." Порвалась жизни связь, Крупица света съежилась во мраке И умерла. Разбуженный собакой, Папаша-Время{71} встал из шалаша Прибрежного, и кромкой камыша Побрел, кряхтя. Он был уже не нужен. Зевнула ты. Мы доедали ужин. Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко. 480: "Не телефон?" — "Да нет". Я мыл тарелки, Младые корни, старую скалу Часы крошили, тикая в углу. Двенадцать бьет. Что юным поздний час! И вдруг, в стволах сосновых заблудясь, Веселый свет плеснул на пятна снега, И на ухабах наших встал с разбега Патрульный "Форд"... Отснять бы дубль другой!.. Одни считали — срезать путь домой Она пыталась, где, бывает, в стужу 490: От Экса{72} к Ваю конькобежцы кружат, Другие — что бедняжка заплуталась, А третьи — что сама она сквиталась С ненужной жизнью{73}. Я все знал. И ты. Шла оттепель, и падал с высоты Свирепый ветр. Трещал в тумане лед. Весна, озябнув, жалась у ворот Под влажным светом звезд, в разбухшей глине. К трескучей, жадно стонущей трясине Из камышей, волнуемых темно, 500: Скользнула тень — и канула на дно.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Безлистый l'if{74} — большое "может статься" Твое, Рабле. Большой батат{75}. Иль вкратце: IPH{76} — Institute of Preparation for The Hereafter[3]. Я прозвал его "Большое Если". Нужен был им лектор Читать о смерти. Мак-Абер, их ректор, Писал ко мне: "курс лекций про Червя". Нью-Вай оставив, кроха, ты и я Перебрались тогда в соседний штат, — 510: В Юшейд гористый. Я горам был рад. Над нашим домом виснул снежный пик, Столь пристально далек и дивно дик, Что мы лишь заводили взгляд, не в силах Его в себя вобрать. IPH слыл могилой Младых умов; он был окрашен в тон Фиалки и в бесплотность погружен. Все ж не хватало в нем той дымки мглистой, Что вожделенна столь для претериста. Ведь мы же умираем каждый день: 520: Живую плоть, а не могилы тень Забвенье точит; лучшие "вчера" Сегодня — прах, пустая кожура. Готов я стать былинкой, мотыльком, Но никогда — забыть. Гори огнем Любая вечность, если только в ней Печаль и радость бренной жизни сей, Страданье, страсть, та вспышка золотая, Где самолет близ Геспера растаял, Твой вздох из-за иссякших сигарет, 530: То, как ты смотришь на собаку, след Улитки влажной по садовым плитам, Флакон чернил добротных, рифма, ритм, Резинка, что свивается, упав, Поверженной восьмеркой, и стопа Вот этих самых строчек, — не ждут В надежной тверди неба. Институт Считал, напротив: стыдно мудрецам Ждать многого от Рая. Что, как там Никто не скажет "здрасте", ни встречать 540: Не выйдет вас, ни в тайны посвящать. Что, как швырнут в бездонную юдоль, И полетит душа, оставив боль Несказанной, незавершенным дело, Уже гниеньем тронутое тело — Неприодетым, утренним, со сна, Вдову — на ложе жалостном, она Невнятным расплывается пятном В сознании разъятом, нежилом! IPH презирал богов (и "Г"){77}, при этом 550: Мистический нес вздор{78}, давал советы (Очки с медовым тоном для ношенья На склоне лет): как, ставши привиденьем, Передвигаться, коль вы легче пуха, Как просочиться сквозь собрата-духа, А если попадется на пути Сплошное тело — как его пройти; Как отыскать в удушье и в тумане Янтарный нежный шар, Страну Желаний{79}. Как в кутерьме пространств, галактик, сфер 560: Не одуреть. Еще был список мер На случай неудачных инкарнаций: Что делать, коль случится оказаться Лягушкою на тракте оживленном, Иль медвежонком под горящим кленом, Или клопом, когда на Божий свет Вдруг извлекут обжитый им Завет. Суть времени — преемственность, а значит, Безвременность корежит и иначит Порядок чувств. Советы мы даем 570: Как быть вдовцу: он потерял двух жен; Он их встречает — любящих, любимых, Ревнующих друг к дружке. Обратима По смерти жизнь. У прежнего пруда Одна дитя качает, как тогда, Со лба льняные пряди собирая, Печальна и безмолвна; а другая{80}, Такая же блондинка, но с оттенком Заметным рыжины, поджав коленки, Сидит на балюстраде, влажный взор 580: Уставя в синий и пустой простор. Как быть? Обнять? Кого? Какой забавой Дитя развлечь? Недетски величавый, Он помнит ли ту ночь на автостраде И тот удар, убивший мать с дитятей{81}? А новая любовь — лодыжки тон Балетным черным платьем оттенен, — Зачем на ней другой жены кольцо? Зачем гневливо юное лицо? Нам ведомо из снов, как нелегки 590: С усопшими беседы, как глухи Они к стыду, к испугу, к тошноте И к чувству, что они — не те, не те. Так школьный друг, что в дальнем пал сраженье, В дверях кивком нас встретит и в смешенье Приветливости и могильной стужи Укажет на подвал, где стынут лужи{82}. И как узнать, что вспыхнет в глубине Души, когда нас подведут к стене По манию долдона и злодея, 600: Политика, гориллы в портупее{83}? Мысль прянет в выси, где всегда витала, К атоллам рифм, к державам интеграла, Мы будем слушать пенье петуха{84}, Разглядывать на плитах пленку мха, Когда же наши царственные длани Начнут вязать изменники, мы станем Высмеивать невежество в их стаде И плюнем им в глаза, хоть смеха ради. А как изгою старому помочь, 610: В мотеле умирающему? Ночь Кромсает вентилятор с гулким стоном, По стенам пляшут отсветы неона, Как будто бы минувшего рука Швыряет самоцветы. Смерть близка{85}. Хрипит он и клянет на двух наречьях{86} Удушие, что легкие калечит. Рывок, разрыв — мы к этому готовы. Найдем le grand néant[4], иль может, новый Виток вовне, пробивший клубня глаз{87}. 620: Сказала ты, когда в последний раз Мы шли по институту: "Если есть На свете Ад, то он, должно быть, здесь". Крематоры ворчали зло и глухо, Когда вещал Могиллис, что для духа Смертельна печь. Мы критики религий Чурались. Наш Староувер Блю великий{88} Читал обзор о годности планет Для жизни душ. Особый комитет Решал судьбу зверей{89}. Пищал китаец 630: О том, что для свершенья чайных таинств Положено звать предков — и каких. Фантомы По я раздирал в клочки И разбирал то детское мерцанье — Опала свет над недоступной гранью. Был в слушателях пастор молодой И коммунист седой. Любой устой И партии, и церкви рушил IPH. Поздней буддизм возрос там, отравив Всю атмосферу. Медиум незваный 640: Явился, разлилась рекой нирвана, Фра Карамазов неотступно блеял Про "все дозволено". И страсть лелея К возврату в матку, к родовым вертепам, Фрейдистов школа разбрелась по склепам. У тех безвкусных бредней я в долгу. Я понял, чем я пренебречь могу, Взирая в бездну. И утратив дочь, Я знал — уж ничего не будет: в ночь Не отстучит дощечками сухими 650: Забредший дух ее родное имя И не поманит нас с тобой фантом Из-за гикори в садике ночном. "Что там за странный треск? И что за стук?" — "Всего лишь ставень наверху, мой друг". — "Раз ты не спишь, давай уж свет зажжем — И в шахматы... Ах, ветер!" — "Что нам в том?" — "Нет, все же не ставень. Слышишь? Вот оно". — "То, верно, ветка стукнула в окно". — "Что ухнуло там, с крыши повалясь?" — 660: "То дряхлая зима упала в грязь". — "И что мне делать? Конь в ловушке мой!" Кто скачет там в ночи под хладной мглой?{90} То горе автора. Свирепый, жуткий Весенний ветер. То отец с малюткой. Потом пошли часы и даже дни Без памяти о ней. Так жизни нить Скользит поспешно и узоры вяжет. Среди сограждан, млеющих на пляже. В Италии мы лето провели. 670: Вернулись восвояси и нашли, Что горсть моих статей ("Неукрощенный Морской конек"{91}) "повергла всех ученых В восторг" (купили триста экземпляров). Опять пошла учеба, снова фары По склонам гор поплыли в темноте К благам образования, к мечте Пустой. Переводила увлеченно Ты на французский{92} Марвелла и Донна. Пронесся югом ураган "Лолита"{93} 680: (То был год бурь), шпионил неприкрыто Угрюмый росс{94}. Тлел Марс. Шах обезумел. Ланг{95} сделал твой портрет. Потом я умер. Клуб в Крашо заплатил мне за рассказ О том, "В чем смысл поэзии для нас". Вещал я скучно, но недолго. После, Чтоб избежать "ответов на вопросы", Я приступил к дверям, но тут из зала Восстал всегдашний старый приставала Из тех, что, верно, не живут и дня 690: Без "диспутов", — и трубкой ткнул в меня. Тут и случилось — транс, упадок сил Иль прежний приступ{96}. К счастью, в зале был Какой-то врач. К ногам его я сник. Казалось, сердце встало. Долгий миг Прошел, пока оно (без прежней прыти) К конечной цели{97} поплелось. Внемлите! Я, право, сам не знаю, что сознанью Продиктовало: я уже за гранью, И все, что я любил, навеки стерто. 700: Молчала неподвижная аорта, Биясь, зашло упругое светило, Кроваво-черное ничто взмесило Систему тел, спряженных в глуби тел, Спряженных в глуби тем, там, в темноте Спряженных тоже{98}. Явственно до жути Передо мной ударила из мути Фонтана белоснежного струя. То был поток (мгновенно понял я) Не наших атомов, и смысл всей сцены 710: Не нашим был. Ведь разум неизменно Распознает подлог: в осоке — птицу, В кривом сучке — личинку пяденицы, А в капюшоне кобры — очерк крыл Ночницы. Все же то, что заместил, Перцептуально, белый мой фонтан, Мог распознать лишь обитатель стран, Куда забрел я на короткий миг. Но вот истаял он, иссякнул, сник. Еще в бесчувстве, я вернулся снова 720: В земную жизнь. Рассказ мой бестолковый Развеселил врача: "Вы что, любезный! Нам, медикам, доподлинно известно, Что ни видений, ни галлюцинаций В коллапсе не бывает. Может статься, Потом, но уж во время — никогда". — "Но, доктор, я ведь умер!" — "Ерунда". Он улыбнулся: "То не смерти сень, Тень, мистер Шейд, и даже — полутень!{99}" Но я не верил и в воображенье 730: Прокручивал все заново: ступени Со сцены в зал, удушие, озноб И странный жар, и снова этот сноб Вставал, а я валился, но виной Тому была не трубка, — миг такой Настал, чтоб ровный оборвало ход Хромое сердце, робот, обормот{100}. Виденье правдой веяло. Сквозила В нем странной яви трепетная сила И непреложность. Времени поток 740: Тех водных струй во мне стереть не мог. Наружным блеском{101} городов и споров Наскучив, обращал я внутрь взоры, Туда, где на закраине души Сверкал фонтан. И в сладостной тиши Я узнавал покой. Но вот возник Однажды предо мной его двойник. То был журнал: статья о миссис Z.{102}, Чье сердце возвратил на этот свет Хирург проворный крепкою рукой. 750: В рассказе о "Стране за Пеленой" Сияли витражи, хрипел орган (Был список гимнов из Псалтыри дан), Мать что-то пела, ангелы порхали, В конце ж упоминалось: в дальней дали Был сад, как в легкой дымке, а за ним (Цитирую) "едва-то различим, Вдруг поднялся, белея и клубя, Фонтан. А дальше я пришла в себя". Вот безымянный остров. Шкипер Шмидт 760: На нем находит неизвестный вид Животного. Чуть позже шкипер Смит Привозит шкуру. Всякий заключит, Тот остров — не фантом. Фонтан, итак, Был верной метой на пути во мрак — Прочней кости, вещественнее зуба, Почти вульгарный в истинности грубой. Статью писал Джим Коутс. Адрес{103} дамы Узнав у Джима, я пустился прямо На запад. Триста миль. Достиг. Узрел 770: Волос пушистых синеватый мел, Веснушки на руках. Восторги. Всхлип Наигранный. И понял я, что влип. "Ах, право, ну кому бы не польстила С таким поэтом встреча?" Ах, как мило, Что я приехал. Я все норовил Задать вопрос. Пустая трата сил. "Ах, нет, потом". Дневник и все такое Еще в журнале. Я махнул рукою. Давясь от скуки, ел ее пирог 780: И день жалел, потраченный не впрок. "Неужто это вы! Я так люблю Тот ваш стишок{104} из "Синего ревю" — Что про Мон Блон{105}. Племянница моя На Маттерхорн взбиралась. Впрочем, я Не все там поняла. Ну, звук, стопа — Конечно, а вот смысл... Я так тупа!" Воистину. Я мог бы настоять, Я мог ее заставить описать Фонтан, что оба мы "за пеленой" 790: Увидели. Но (думал я с тоской) То и беда, что "оба". В слово это Она вопьется, в нем найдя примету Небесного родства, святую связь, И души наши, трепетно слиясь, Как брат с сестрой, замрут на грани звездной Инцеста... "Жаль, уже, однако, поздно... Пора". В редакцию заехал я. В стенном шкапу нашлась ее статья, Дневник же Коутс отыскать не мог. 800: "Все точно, сохранил я даже слог. Есть опечатка{106} — но из несерьезных: "Вулкан", а не "фонтан". М-да, грандиозно!" Жизнь вечная, построенная впрок На опечатке!.. Что ж, принять урок И не пытаться в бездну заглянуть? И вдруг я понял: истинная суть Здесь, в контрапункте, — не в пустом виденье, Но в том наоборотном совпаденье, Не в тексте, но в текстуре, — в ней нависла 810: Среди бессмыслиц — паутина смысла{107}. Да! Будет и того, что жизнь дарит Язя и вяза связь, как некий вид Соотнесенных странностей игры, Узор, который тешит до поры И нас — и тех, кто в ту игру играет. Не важно, кто. К нам свет не достигает Их тайного жилья, но всякий час, В игре миров{108}, снуют они меж нас: Кто продвигает пешку неизменно 820: В единороги, в фавны из эбена? А кто убил балканского царя?{109} Кто гасит жизнь, другую жжет зазря? Кто в небе глыбу льда с крыла сорвал, Что фермера зашибла наповал? Кто трубку и ключи мои ворует? Кто миг любой невидимо связует С минувшим и грядущим? Кто блюдет, Чтоб здесь, внизу, вещей вершился ход И колокол нездешний в выси бил? 830: Я в дом влетел: "Я убежден, Сибил{110}..." — "Прихлопни дверь. Как съездил?" — "Хорошо. И сверх того, я, кажется, нашел... Да нет, я убежден, что мне забрезжил Путь к некой..." — "Да?" — Путь к призрачной надежде".

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Теперь за Красотой следить хочу, Как не следил никто. Теперь вскричу, Как не кричал никто. Возьмусь за то, С чем сладить и не пробовал никто.{111} И к слову, я понять не в состоянье, 840: Как родились два способа писанья{112} В машинке этой чудной: способ А, Когда трудится только голова, — Слова плывут, поэт их судит строго И в третий раз все ту же мылит ногу; И способ Б: бумага, кабинет, И чинно водит перышком поэт. Тут пальцы строчку лепят, бой абстрактный Конкретным претворяя: шар закатный Вымарывая и в строки узду 850: Впрягая отлученную звезду; И наконец выводят строчку эту Тропой чернильной к робкому рассвету. Но способ А — агония! горит Висок под каской боли, а внутри Отбойным молотком шурует муза, И как ни напрягайся, сей обузы Избыть нельзя, а бедный автомат Все чистит зубы (пятый раз подряд) Иль на угол спешит купить журнал, 860: Который уж три дня как прочитал. Так в чем же дело? В том, что без пера На три руки положена игра: Чтоб выбрать рифму, чтоб хранить в уме Строй прежних строк, и в этой кутерьме Готовую держать перед глазами? Иль вглубь идет процесс, коль нету с нами Опоры лжи и фальши, пьедестала Пиит — стола? Ведь сколько раз, бывало, Устав черкать, я выходил из дома, 870: И скоро слово нужное, влекомо Ко мне немой командою, стремглав Слетало с ветки прямо на рукав. Мне утро — час, мне лето — лучший срок{113}. Однажды сам себя я подстерег В просонках — так, что половина тела Еще спала, душа еще летела. Я прянул ей вослед: топаз рассвета Сверкал на листьях клевера; раздетый, Стоял средь луга Шейд в одном ботинке. 880: Я понял: спит и эта половинка. Тут обе прыснули, я сел в постели, Скорлупку день проклюнул еле-еле, И на траве, блистая ей под стать, Стоял ботинок! Тайную печать Оттиснул Шейд, таинственный дикарь, Мираж, морока, эльфов летний царь. Коль мой биограф будет слишком сух Или несведущ{114}, чтобы ляпнуть вслух: "Шейд брился в ванне", — заявляю впрок: 890: "Над ванною тянулась поперек Стальная полоса, чтоб пред собой Он мог поставить зеркало, — нагой, Сидел он, кран крутя ступнею правой, Точь-в-точь король{115}, — и как Марат, кровавый". Чем я тучней, тем ненадежней кожа. Такие есть места! — хоть рот, положим: Пространство от гримасы до улыбки, — Участок боли, взрезанный и хлипкий. Посмотрим вниз: удавка для богатых, 900: Подбрюдок{116}, — весь в лохмотьях и заплатах. Адамов плод колюч. Скажу теперь О горестях, о коих вам досель Не сказывал никто. Семь, восемь. Чую И ста скребков не хватит, — и вслепую Проткнув перстами сливки и клубнику, Опять наткнусь на куст щетины дикой. Меня смущает однорукий хват В рекламе, что съезжает без преград В единый мах от уха до ключицы 910: И гладит кожу любящей десницей. А я из класса пуганых двуруких, И как эфеб, что в танцевальном трюке Рукой надежной крепко держит деву, Я правую придерживаю левой. Теперь скажу... Гораздо лучше мыла То ощущенье ледяного пыла, Которым жив поэт. Как слов стеченье, Внезапный образ, холод вдохновенья По коже трепетом тройным скользнет — 920: Так дыбом волоски{117}. Ты помнишь тот Мультфильм, где усу не давал упасть Наш Крем{118}, покуда косарь резал всласть? Теперь скажу о зле, как посейчас Не говорил никто. Мне мерзки: джаз, Весь в белом псих, что черного казнит Быка в багровых брызгах, пошлый вид Искусств абстрактных, лживый примитив, В универмагах музыка в разлив, Фрейд{119}, Маркс, их бред, идейный пень с кастетом, 930: Убогий ум и дутые поэты. Пока, скрипя, страной моей щеки Тащится лезвие, грузовики{120} Ревут на автостраде, и машины Ползут по склонам скул, и лайнер чинно Заходит в гавань; в солнечных очках Турист бредет по Бейруту, — в полях Старинной Земблы{121} между ртом и носом Идут стерней рабы и сено косят. Жизнь человека — комментарий к темной 940: Поэме без конца. Пойдет. Запомни{122}. Брожу по дому. Рифму ль отыщу, Штаны ли натяну. С собой тащу Рожок для обуви. Иль ложку?.. Съем Яйцо. Ты отвезешь меня затем В библиотеку. А в часу седьмом Обедаем. И вечно за плечом Маячит муза, оборотень странный, — В машине, в кресле, в нише ресторанной. И всякий миг{123}, любовь моя, ты снова 950: Со мной, — превыше слога, ниже слова, Ты ритм творишь. Как в прежние века Шум платья слышен был издалека, Так мысль твою привык я различать Заранее. Ты — юность. И опять В твоих устах прозрачны и легки Тебе мной посвященные стихи. "Залив в тумане" — первый сборник мой (Свободный стих), за ним — "Ночной прибой"{124} И "Кубок Гебы". Влажный карнавал 960: Здесь завершился — после издавал Я лишь "Стихи". (Но эта штука манит В себя луну. Ну, Вилли! "Бледный пламень"!{125})