Помоги проекту - поделись книгой:
Стэнли Милгрэм
Как хороший человек становится негодяем. Эксперименты о механизмах подчинения. Индивид в сетях общества
THE INDIVIDUAL IN A SOCIAL WORLD. ESSAYS AND EXPERIMENTS.
Third, abridged, edition by Stanley Milgram
© 2017, 2010, 1992, 1977 by Alexandra Milgram
© Бродоцкая А., перевод на русский язык, 2017
© ООО «Издательство АСТ», 2018
Стэнли Милгрэм – один из наиболее влиятельных психологов XX века, чьи эксперименты в области подчинения авторитету стали величайшим вкладом в мировую психологическую науку.
Исследования Милгрэма делают именно то, чего мы и ожидаем от ответственных общественных наук: информируют разум, не упрощая явление.
Это классика! Кто лучше Милгрэма объяснит нам склонность человека следовать приказам вне зависимости от их опасных последствий?
Эксперименты Милгрэма – это шокирующая правда о власти! Вы не сможете понять историю нашей цивилизации без этой книги!
Вы никогда не поймете, кто вы на самом деле и насколько глубока «кроличья нора» вашей души, если не прочитаете эту книгу!
Тяжелая, шокирующая, но необходимая для каждого из нас книга! Вы не сможете больше думать, что живете в гуманном обществе, потому что власть легко сделает из вас раба. И никакой воли, никакой стойкости. Я был потрясен, когда прочел, что больше половины участников доходило до конца этих электрических пыток. Но чем страшнее мне было, тем яснее я осознавал, что без этой книги я и сам мог бы угодить в ловушку авторитета, выполнить приказ, не понимая, что приношу тем страдание.
Не думайте, что солдата или смертника остановит ваша боль и страдания. Милгрэм преподносит нам урок, что человек под приказом готов на многое. Практически на все!
Без этой книги человечество никогда не узнало бы, насколько оно подвержено влиянию авторитета! Стоит только кому-то сказать: «Я беру всю ответственность на себя», и мораль, гуманность, сострадание и даже здравый смысл отступают. Эти слова – спусковой механизмом человеческой жестокости! Милгрэм в своей книге показывает, что абсолютно все: женщины, мужчины, добропорядочные, мягкие, с высокими моральными устоями – готовы нажать на смертельную кнопку. Конечно, это неприятная правда, но это реальность, знание, достоверная информация. Может быть, владея ею, человечество научится говорить «нет. Для меня это великая книга!
Вакцина неподчинения, или Не верь – мысли и действуй критически
Стэнли Милгрэма, при некотором пафосном к нему отношении, можно было бы назвать Моцартом социальной психологии. Когда вплотную сталкиваешься с его экспериментами и текстами, такое сравнение не кажется преувеличением (поклонники Л. Выготского, надеюсь, простят меня). Писать предисловие к работам Моцарта – скорее тяжелый вызов, чем приятная честь. Добавлять интерпретации? Писать о последователях и подражателях? О личных впечатлениях от американской академической среды и тамошней культуры эксперимента? Это все для статей и лекций.
О самом С. Милгрэме и его главном эксперименте, который без всяких оговорок стал исторической вехой в познании человека человеком, есть изданный на русском языке превосходный очерк научной журналистки Лорин Слейтер «Обскура. Стэнли Милгрэм и повиновение властям» в книге с удачным названием «Открыть ящик Скиннера».[1]
Особую ценность этому очерку придают интервью с двумя участниками того эксперимента, «учителями», один из которых достаточно быстро отказался продолжать удары «ученика» током, а второй дошел до смертельных тумблеров. На месте издателя я бы поместил данный очерк в качестве приложения к сборнику работ С. Милгрэма. В любом случае настоятельно рекомендую его всем, кто хочет не просто изучить сухую статистику и отрешенное академическое описание методики эксперимента и его результатов, а еще и прочувствовать, что там происходило с реальными людьми, или попытаться представить себя на их месте.
В эпоху тотальной визуализации и Интернета можно не только прочитать о научных вскрытиях глубин человеческой психики, но и увидеть документальные видеоотчеты о них и художественные реконструкции этих прозрений, чтобы достичь уже максимально полного погружения в виртуальный мир жизни С. Милгрэма и в его лабораторию.
Не о каждом ученом снимают художественные фильмы спустя полвека, а о С. Милгрэме два года назад (2015) вышел фильм «Экспериментатор», в центре сюжета которого знаменитый эксперимент по подчинению авторитету, а тремя годами раньше, в 2012 году, на экранах шел фильм «Эксперимент „Повиновение“». Последний основан на реальной истории о том, как искусный манипулятор, притворившись офицером полиции, воспроизвел милгрэмовский эксперимент на ничего не подозревавших людях, фактически сломав им жизнь.
Существует и документальный киноотчет об эксперименте по подчинению, «Obedience» (1965), который озвучили на русский язык и показали в свое время по советскому телевидению в научно-популярной передаче «Под знаком Пи». Документальный фильм «Человеческое поведение. Эксперименты» (The Human Behavior Experiments, 2006) содержит небольшой отрывок интервью со Стэнли Милгрэмом и помещает его работу в контекст более поздних социально-психологических экспериментов и трагических жизненных ситуаций, наглядно их (эксперименты) иллюстрирующих. Оба фильма легко найти в Интернете и получить для себя сильный импульс – эмоциональный и интеллектуальный.
…
И вот когда вы дочитаете эту книгу, а к ней рекомендованный мною очерк, да еще посмотрите четыре фильма, два документальных и два художественных, но на документальной основе, то что с вами произойдет? Науке это неизвестно – и не будет известно никогда, что хорошо объясняется в книге, на которую я ссылаюсь ниже. И у вас почти наверняка возникнет вопрос, что практически полезное выкристаллизовалось из экспериментов С. Милгрэма и его коллег, которых он во множестве упоминает в своих работах?
Если вы студент или решили лично для себя или для каких-то профессиональных целей поглубже разобраться в научных знаниях о механизмах поведения «общественного животного», то следующей книгой на вашем столе должна быть монография «Человек и ситуация. Уроки социальной психологии» Л. Росса и Р. Нисбетта, в которой подводятся фундаментальные итоги социально-психологических открытий, в том числе и милгрэмовских.[2]
Напомню, что исследование подчинения было попыткой ответить на вопрос о причинах вовлечения миллионов вроде бы цивилизованных людей в уничтожение других миллионов на территории европейской культуры, породившей демократию, гуманизм, идею прав человека и научно-технический прорыв с фантастическими результатами.
Нашла ли социальная психология окончательный ответ, какие механизмы формируют человеческое поведение? Да, нашла. Дает ли этот ответ ключ к предотвращению катастроф вроде двух мировых и десятков «ограниченных», а теперь и «гибридных», войн? Понимаем ли мы сейчас, что необходимо делать, чтобы люди переставали поддаваться на уловки социопатов-манипуляторов, впитывать в себя пропаганду ненависти, подчиняться преступным приказам и преступной власти? Понимаем ли мы сейчас, что необходимо делать, чтобы люди как можно чаще принимали решения в любых сомнительных ситуациях взвешенно и самостоятельно, не увлекаясь мифической «харизмой» вождя или гуру и не копируя бездумно бездумную же «нормальность» «как все» или «как моя любимая группа»?
Решусь утверждать, что наработанная база теоретических моделей и эмпирических данных вполне позволяет современной социальной психологии давать точные объяснения и эффективные практические рекомендации, которые при их последовательной и повсеместной реализации способны обеспечить и всеобщий стабильный мир, и конструктивное решение почти что любых так называемых «непослушных» проблем (wicked problems), предполагающих согласование интересов и поведения больших масс индивидов и социальных групп.
В кратком изложении фундаментальные открытия социальной психологии и вытекающие из них объяснения коллизий человеческого поведения выглядят следующим образом.
Человеческое поведение управляется исключительно субъективной интерпретацией любых воспринимаемых стимулов и субъективным же конструированием того, что можно назвать аутостимулами, то есть стимулами, которые создает себе сам же индивид и которые не существуют больше нигде, кроме пространства его сознания, с разной степенью осознания или когнитивного автоматизма. В англоязычной литературе этот механизм называется
Человек рефлекторно или с различной градацией осознанности дает сам себе моментальные поведенческие команды не на основании того, что происходит в объективной реальности, а на основании субъективной модели реальности, под которую он мгновенно подгоняет все акты восприятия. В процессе социализации у каждого человека формируется своя система конструпретации, но она сама конструпретируется – с позиции наивного реализма – как прямое отражение «мира как он есть».
Человек глубоко и безотчетно
Американский психиатр Роберт Дж. Лифтон около 40 лет назад провел уникальное исследование психологии немецких врачей, ставших палачами в нацистских концлагерях. Его занимал вопрос, близкий к тому, который породил милгрэмовский эксперимент: как врачи, представители самой гуманной профессии, дававшие клятву Гиппократа, в условиях нацистского режима смогли стать методическими массовыми убийцами и экспериментаторами-извергами на живых людях, не проявляя ни признаков угрызений совести, ни душевных конфликтов, ни порывов раскаяния.[3]
Р. Лифтон исследовал множество документов, дневников, свидетельств, брал интервью у родственников и друзей этих врачей и в результате сформулировал гипотезу «удвоения я» (doubling self). Он предположил, что в процессе эволюции у человека выработалась способность в ситуациях экстремального разрыва между первично сформировавшейся системой жизненных верований (beliefs) и свойствами той социальной ситуации, в которой индивид оказался относительно постепенно или практически внезапно, надстраивать в своем сознании дополнительную систему конструпретаций, не конфликтующую и не смешивающуюся с первой. Врачи-нацисты продолжали быть прежними отцами, мужьями и любителями искусства в домашней обстановке, а в концлагерях становились невозмутимыми и педантичными убийцами и живодерами:
«Ключом к пониманию того, как нацистские врачи смогли заниматься работой Освенцима, является психологический принцип, который я называю „удвоением“: разделение собственного „я“ (эго) на два функционирующих целых таким образом, чтобы частичное эго действовало как полноценное. Врач из Освенцима мог путем удвоения не только убивать и способствовать убийству, но и молча создавать от имени этой зловещей преступной программы целую эго-структуру (или эго-процесс), затрагивающую фактически все аспекты его поведения.
Следовательно, удвоение было психологическим орудием фаустовской сделки врача-нациста с дьявольской обстановкой в обмен на его вклад в убийство; от имени привилегированного приспособления ему предлагались различные психологические и материальные выгоды. За пределами Освенцима всем немецким врачам предлагалось еще более крупномасштабное искушение: соблазн стать теоретиками и практическими исполнителями космического замысла расового исцеления посредством мучений и массового убийства.
Человек всегда этически ответствен за фаустовскую сделку – ответственность ни в коем случае не аннулируется тем фактом, что удвоение в значительной части проходит неосознанно. Изучая удвоение, я занимаюсь психологическим исследованием со стороны разъяснения зла».[4]
Исследование Р. Лифтона показывает, вероятно, предельный случай способности человеческого сознания существовать не в одной, а сразу в двух субъективных реальностях. «Удвоение я» происходило, несомненно, и у большинства узников концлагерей, но у них второе «я» было «жертвой».
Несколько иная история – у миллионов тех, кто оказывался солдатом на войне и вынужден был начинать убивать хотя бы для того, чтобы попробовать остаться в живых. Мне довелось как-то в своей жизни выслушать длинную исповедь советского «афганца», боевая служба которого началась сразу с контактной рубки саперной лопатой афганца-«душмана», охранявшего караван с оружием. У моего собеседника рука поднялась убить незнакомого человека только в ответ на направленную на него винтовку конца XIX века. Без «удвоения я» подобный опыт вряд ли позволял бы продолжать хоть как-то сбалансированное «нормальное» существование. Возвращение же в мирную гражданскую среду не сопровождается безболезненным демонтажом «я-убийцы», почему и возникает посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) – ситуация мирной жизни не дает поддержки «военному я», которое вдруг оказывается не только ненужным, но еще и подавляемым. Мой рассказчик создал секцию боевых единоборств по возвращению в родной город, чтобы хоть чем-то оправдать это второе «я» в новых условиях.
Война, концлагерь, коричневый или красный тоталитаризм – это экстремумы. А что происходит с человеческим поведением в условиях вроде бы благополучных и демократических – или гибридно-демократических – режимов? Победа ультрадемагога Трампа, Brexit, подъем правого национализма в Европе, война рядом с центром Европы, часы Судного дня переводят на 30 секунд ближе к угрозе термоядерного самоуничтожения человечества – что это такое?
А это второй фундаментальный принцип социальной психологии – принцип ситуационизма. Надежные эмпирические данные показывают, что личностные диспозиционные свойства людей, например, возраст, пол, профессия, образование, характер и т. д., определяют поведение человека в гораздо меньшей степени, чем социальная ситуация, в которой это поведение реализуется. Для многих известных ситуаций мы можем дать надежное предсказание, какой процент ее участников поведет себя тем или иным определенным образом, то есть получается, что человеческое поведение определяется в преобладающей степени не личностными качествами, а характеристиками ситуации.
Как это согласуется с принципом субъективной конструпретации? Довольно просто: люди разделяют множество стандартных конструпретаций, число которых ограничено. Социальные ситуации выявляют шаблонные представления и шаблонные реакции людей. Мы принципиально не можем точно предсказывать поведение конкретного человека, поскольку не можем знать точно его систему верований и то, как ему вздумается ее применить в данном случае. Но мы можем собрать довольно точные и надежные статистические данные о вероятности того или иного поведения некоторого множества людей и затем применять их в своих предсказаниях.
Выдающийся социолог Ирвинг Гофман заострил это открытие до теории фреймов, главной идеей которой было утверждение, что социальная жизнь складывается не из независимых индивидуальных активностей, а из множества социальных сценариев, которые и задают течение жизни индивида.[5] Не индивиды, получается, спонтанно формируют ситуации, а фреймы и ситуации разыгрывают индивидов как по нотам.
И современное общество продолжает напоминать расширенный зал милгрэмовской лаборатории, только вместо поддельного экспериментатора в белом халате в нем множество поддельных авторитетов в самых разных масках: масс-медиа, корпорации, политики, пропагандисты всех мастей, проповедники и гуру, «отцы наций» и «мужья отчизны», судящие обо всем «звезды» сцены и экрана – и несть им числа. А миллионы граждан до боли напоминают наивных подопытных, не способных решительно сказать «нет» глупостям избранной, полуизбранной и не выбиравшейся власти и послушно вовлекающихся в популистские авантюры и несбыточные мечтания, в перспективе которых не лабораторная имитация удара током, а социально-политические, экономические и экологические катастрофы, тысячи и тысячи реальных жертв, горящие города и годы страданий. Попытки же рассеять смертельно опасную наивность вызывают такую агрессию и ненависть, что начинаешь бояться слишком быстро приблизить крах карточного домика и быть им накрытым одним из первых.
Я имею более чем 20-летний опыт консультирования семей, в которых кто-то из близких оказался в так называемых деструктивных культах, манипулятивных и эксплуатирующих группах, члены которых верят, что обрели свое счастье, несмотря на явное несоответствие такого ощущения реальному положению дел. За это время практически все мои коллеги, с которыми довелось работать по этой проблеме, ушли из данного направления, как мне кажется, по причине фактически нулевой эффективности. Сектанты воспринимают любое поползновение на критику их субъективной реальности буквально как угрозу покушения на их жизнь, – но разве это можно сказать только о сектантах?
И с чем мы остаемся, со всем этим знанием возвращаясь в лабораторию С. Милгрэма к его чудовищному пыточному электроприбору, пусть и декоративному? Что он открыл один из поведенческих фреймов, из которого человеку некуда деться? Что можно поставить галочку, внести этот фрейм в реестр и принять как объективную неизменяемую данность?
Сам С. Милгрэм определенно мыслил оптимистичнее:
«Мне думается, что темы подчинения личности групповому давлению, конфликта совести и власти и той конструктивной роли, которую играют группы в жизни личности, – это центральные вопросы опыта личности в социуме. То, что мы, появившись на свет, попадаем в социальную матрицу, – это основа человеческого бытия, однако каждый из нас борется за то, чтобы быть личностью. Без социальной матрицы невозможно строить жизнь, она снабжает нас языком и привычками, достойными цивилизованных людей, дарует нам цели, ценности и драгоценное общество себе подобных. Но как только нам даруют систему ценностей, она становится нашим личным достоянием, и тогда человеку приходится бороться, чтобы отстоять свою индивидуальную совесть, суждения и критическое мышление под давлением толпы и власти, которая навязывает ему свои представления.
Самые яркие черты человечества – то, что люди получают от других: язык, навыки рационального мышления, человеческие ценности. Однако человек, чтобы сохранить в себе самое лучшее, зачастую вынужден в одиночку противостоять толпе и власти. Человек усваивает эти ценности, а потом должен их отстаивать – иногда в борьбе с тем самым обществом, от которого их получил. Хотя на человека зачастую оказывают колоссальное давление, чтобы он отказался от критического мышления, шел на сделку с совестью и отказывался от своей человечности, зачастую он оказывается упорным и стойким, выдерживает сиюминутное давление и снова обретает силу и целостность духа. Однако же, как показывают наши эксперименты, так бывает не всегда. Но это идеал, к которому стоит стремиться».
В этой цитате С. Милгрэм трижды упоминает критическое, рациональное мышление как важнейшее качество, позволяющее личности противостоять групповому и властному давлению. Является ли оно тем спасительным средством, которое может дать человеку вырваться из болота сансары его самообманов, или, как хорошо сказала Карин Шульц на одной из TED-конференций, «выйти за пределы этого крошечного, закошмаренного пространства правоты и посмотреть вокруг, друг на друга и обратить внимание на необъятность и сложность, и тайну Вселенной, и быть в состоянии сказать: „Ого! Я не знаю. Может, я ошибаюсь“?»[6]
Да, та же самая закошмаренная собственной правотой индивидуальная конструпретация позволяет не только истово предохраняться от признания своих ошибок и уютно гнить в застойной вере своего совершенства, но и научаться аналитической рефлексии, логике, примирению со своим несовершенством и ограниченностью и открытости аргументированной критике. Человек способен поверить практически в любую свою – или чужую – фантазию, и когда он каким-то образом обретает веру в критическое мышление, то она по крепости ничем не уступает любым другим верованиям, зато по рациональности и полезной эффективности оказывается абсолютно вне конкуренции.
Что же мешает овладению критическим мышлением не двумя-тремя, а хотя бы двумя-тремя
Вряд ли является случайным, что та же академическая среда, что породила С. Милгрэма, еще за почти четыре десятилетия до его знаменитого эксперимента стала и почвой для первого в мире теста критического мышления – теста Уотсона-Глейзера (Watson-Glaser™. Critical Thinking Appraisal), разработанного в 1925 году профессором Goodwin Watson и студентом E. M. Glaser в Columbia Teachers College. Спустя 65 лет, в 1990 году, была завершена организованная Американской философской ассоциацией двухлетняя работа методом Дельфи большой группы экспертов (выработка экспертного консенсуса) по созданию стандартной модели критического мышления. Результаты были зафиксированы в итоговом докладе «Критическое мышление: отчет об экспертном консенсусе для целей образовательного анализа, оценки и обучения».[7]
К настоящему времени в мире (англоязычном) разработано огромное множество учебных курсов критического мышления от уровня детского сада до самого продвинутого бизнес-образования, десятки или даже сотни тестов критического мышления любой профессиональной направленности – от вспомогательного медперсонала до топ-менеджеров. Одна страна за другой признает овладение критическим мышлением первоочередной целью всех ступеней образования и важнейшим компонентом профессиональной квалификации.
Старейшая и ведущая профессиональная организация США по продвижению критического мышления в образовательные и прочие массы, The Foundation for Critical Thinking, даже обозначила своей целевой миссией формирование «критического общества» (critical society) и «критической личности» (critical person), а недавно создала петицию с требованием сделать курсы критического мышления обязательными в школах и университетах (некоторые университеты уже делают это в экспериментальном порядке).
Представим себе, что миссия данного Фонда успешно реализована. С чем мы можем столкнуться в лаборатории, если попробуем воспроизвести эксперимент по подчинению с критическими личностями, растущими в критическом обществе? Доброволец-подопытный внимательно выслушивает вступительное объяснение цели эксперимента (напомню, что оно было ложным, отвлекающим), а затем требует серьезных научных обоснований и эмпирических подтверждений с предъявлением источников аргументов, прежде чем нажать хотя бы первый тумблер, иначе отказывается участвовать. Дополнительно он настаивает на вызове полиции, чтобы она предотвратила преступные планы экспериментаторов применить садистские и смертельно опасные удары током на живых людях. Эксперимент завершается, не начавшись. Что-то мне подсказывает, что С. Милгрэм был бы очень рад такому провалу…
Мне могут сказать, что такая картина выглядит из сегодняшнего дня скорее утопичной, чем реалистичной. Скептикам напомню, что когда-то утопией казались всеобщее избирательное право, всеобщая грамотность и многие другие социальные инновации. А затем люди им научились и поверили в них.
Предисловие к первому изданию
Покойный Гордон У. Олпорт учил, что предмет социальной психологии – воздействие предполагаемого, реального или воображаемого присутствия других людей на мысли, действия и чувства отдельного человека. В центре его определения стоит отдельный человек, личность, – и личность остается в центре моего собственного представления об этой сфере. Поэтому структура этой книги приблизительно отражает четыре основные категории фактов общественной жизни, с которыми сталкивается личность: город, власть, группы и средства массовой информации.[8]
В этой книге описаны исследования, которые я вел на протяжении 20 лет, и поблагодарить всех тех, кто помогал мне в отдельных экспериментах, уже не представляется возможным. Однако мне хотелось бы упомянуть нескольких человек, перед которыми я в особом интеллектуальном долгу. В первую очередь это покойный Гордон У. Олпорт, который с самого начала поддерживал во мне убеждение, что я могу принести некоторую пользу социальной психологии, и трое моих учителей и вдохновителей – Соломон Э. Аш, Роджер Браун и Джером С. Брунер.
Многие описанные здесь эксперименты проводились в контексте моих курсов по социальной психологии в Гарварде, Йеле и Городском университете Нью-Йорка. Многие студенты, участвовавшие в этих исследованиях, были моими полноправными партнерами, и я хотел бы выразить признательность каждому из них.
При подготовке этого труда к печати мне очень помогали Элис Б. Корнблит и Александра Милгрэм, работавшие как секретари и редакторы. Предметный указатель подготовила Джоан Гервер.
Наконец, мне хотелось бы поблагодарить нескольких издателей, которые разрешили мне перепечатать статьи, впервые опубликованные в их книгах и журналах.
Введение
Как социальный психолог я смотрю на мир безо всякого намерения управлять им, а с единственной целью понять его и передать это понимание окружающим. Социальные психологи – часть той самой социальной матрицы, которую они взялись анализировать, а следовательно, они могут опираться на собственный опыт как на источник знаний. Трудность в том, чтобы при этом не засушить окружающий мир, лишив его всей радости, спонтанности и живости.
Стремление понять социальное поведение присуще, разумеется, не только психологам, – это нормальное человеческое любопытство. Однако с точки зрения социальных психологов эта задача более насущная, более интересная, поэтому они идут на шаг дальше и превращают ее в дело всей жизни.
Исследования из этого сборника велись в течение 20 лет; их целью было изучить, как социум влияет на поступки и опыт отдельной личности. При этом мы исходили из предположения, что личность, на которую влияют социальные силы, зачастую убеждена, что не зависит от них. Таким образом, это социальная психология реагирующей личности, реципиента сил и воздействий, исходящих из внешнего мира как такового. Это, разумеется, лишь одна сторона медали общественной жизни, ведь мы, отдельные личности, также совершаем действия исходя из внутренних потребностей и активно строим социум, в котором живем. Однако изучение комплементарной стороны нашей социальной природы я предоставил другим исследователям.
Социум сталкивается с нами не как набор отдельных переменных, а как живой, непрерывный поток событий, чьи составные части можно выделить лишь при анализе и чье воздействие можно убедительнее всего показать посредством логики экспериментов. Более того, социальная психология как раз и претендует на способность реконструировать разнообразные типы социального опыта в формате эксперимента, чтобы прояснить и выявить действие неочевидных общественных сил – и тогда их можно исследовать в терминах причинно-следственных связей.
Источник экспериментов, описанных в этой работе, – не учебники, не абстрактная теория, а фактура повседневной жизни. Они опираются на строго феноменологический подход. Каждый эксперимент – это ситуация с открытым финалом, не до конца понятная, неопределенная, чреватая неудачей. Иногда эксперимент лишь подтверждает очевидное, а иногда приводит к неожиданным открытиям. Неопределенность результата и есть самое интересное.
Эксперименты могут быть объективными, но редко бывают полностью нейтральными. Все эксперименты так или иначе проводятся с определенной точки зрения. Так, например, при изучении конформности и подчинения моральное превосходство всегда на стороне того, кто сопротивляется группе или власти. Похоже, в такой ситуации предпочтительнее одиночки. Однако сам экспериментатор, разумеется, задает условия так, что морально приемлемым вариантом может быть только сопротивление. Всеохватное влияние подобных имплицитных оценок само по себе не подрывает значимости экспериментов, однако придает им определенную окраску, которую невозможно определить строго научными методами.
Я не имею в виду, что эксперименты по социальной психологии сводятся к эмоциональному катарсису, главное в котором – чувства и потребности исследователя. Напротив! Даже если стимулом к исследованию были личные интересы, задачи или предвзятые представления, оно не может долго задерживаться на этом уровне. Эмоциональные факторы строго подчиняются экспериментальному методу и идеалам научной объективности.
Самые интересные эксперименты по социальной психологии рождаются на грани наивности и скептицизма. Экспериментатор должен быть достаточно наивным, чтобы усомниться в том, в чем уверены все остальные. Однако ему следует проявлять скептицизм на всех этапах – и при интерпретации данных, и при искушении поспешно подогнать то или иное открытие под общепринятые представления.
Хотя в большинстве статей из этого сборника изложены идеи экспериментов, цель некоторых работ состоит в том, чтобы обосновать эти идеи или отстоять их под напором критики. Иногда же они экстраполируют выводы экспериментов на более масштабные вопросы. Скажем, в раздел о личности и власти я включил статью в защиту этики эксперимента по изучению подчинения. В другой статье отстаиваются его методологические предпосылки. Конечно, без таких статей работа социального психолога немыслима, однако мне всегда было жаль отвлекаться ради них от более приятного занятия – изобретения экспериментов.
Приведу интервью, которое взяла у меня Кэрол Таврис для журнала «Psychology Today».[9] В нем подробно разъясняются некоторые замечания из этого введения и затрагивается широкий спектр моих методологических и предметных представлений.
КЭРОЛ ТАВРИС: В основном ваши работы посвящены опыту городской жизни, и в них выявляются некоторые неосязаемые особенности, отличающие Осло от Парижа, Топику от Денвера и Нью-Йорк – от всех остальных городов. Как вам удается определять подобные особенности?
СТЭНЛИ МИЛГРЭМ: Во-первых, надо смотреть во все глаза, делать обобщения на основании большого числа конкретных случаев, понимать, складываются ли эти конкретные случаи в определенную закономерность, затем попытаться найти глубинные соответствия между мириадами поверхностных явлений в том или ином городе. Обобщаешь на собственном опыте и формулируешь гипотезу.
Затем надо подойти к делу систематически. Спрашиваешь разных людей, какие конкретные инциденты, с их точки зрения, характерны для жизни в том или ином городе, и смотришь, не проявляются ли какие-то закономерности или измерения. Если попросить американцев перечислить конкретные инциденты, которые, по их мнению, типичны, например, для Лондона, они зачастую сосредотачиваются на характерной для лондонцев вежливости. Если речь идет о Нью-Йорке, упоминают, как правило, бурный темп жизни и разнообразие. Отличие психолога от романиста или автора путевых заметок именно в том, что он пытается измерить, действительно ли эти черты – темп, приветливость, разнообразие – соотносятся с реальностью и отличают атмосферу одного города от другого. Так что вклад социальной психологии в многовековую традицию путевых заметок состоит как раз в
ТАВРИС: Какие особенности городской жизни интересуют вас в последнее время?
МИЛГРЭМ: Я уже много лет езжу на работу на электричке. И заметил, что на моей станции есть люди, которых я вижу много лет, но никогда с ними не разговаривал, люди, которых я стал про себя называть
ТАВРИС: Как вы изучаете феномен знакомого незнакомца?
МИЛГРЭМ: Студенты из моего исследовательского семинара фотографировали на одной станции пассажиров, ожидающих поезда. Они делали копии фотоснимков, нумеровали лица, а через неделю раздавали групповые фотографии всем пассажирам на станции. Мы просили постоянных пассажиров отметить тех, кого они знают и с кем разговаривали, тех, кого они не узнают, и тех, кого они узнают, но с кем никогда не разговаривали. Пассажиры заполняли вопросники по дороге в поезде и возвращали их на Центральном вокзале.
Так вот, оказалось, что в среднем постоянные пассажиры знают 4–5 знакомых незнакомцев, и у них зачастую масса фантазий по поводу этих людей. Более того, среди знакомых незнакомцев оказались социометрические звезды. 80% пассажиров узнали одну женщину, хотя никогда с ней не разговаривали. Она была визуальным центром толпы на станции – вероятно, потому, что всегда носила мини-юбку, даже в холода.
ТАВРИС: Чем отношение к знакомым незнакомцам отличается от полных незнакомцев?
МИЛГРЭМ: Феномен знакомого незнакомца состоит не в отсутствии взаимоотношений, а в особого рода замороженных отношениях. Например, если нужно задать какой-то простой вопрос или узнать, который час, скорее обратишься к полному незнакомцу, а не к человеку, которого видел много лет, но ни разу с ним не заговаривал. Вы оба сознаете, что между вами существует история не-коммуникации, и оба считаете, что это нормально.
Однако отношения со знакомыми незнакомцами обладают скрытым качеством, которое в определенных случаях становится явным. Я слышал историю, как одна женщина потеряла сознание у входа в свой подъезд. Ее соседка, которая видела ее 17 лет, но никогда с ней не разговаривала, тут же принялась действовать. Она ощутила себя ответственной, вызвала врача и даже поехала с ней в больницу. Вероятность заговорить со знакомым незнакомцем возрастает и в случае, если встречаешься с ним в необычном месте, не там, где всегда. Если бы я гулял по Парижу и наткнулся на кого-то из попутчиков со станции «Ривердейл», мы бы, несомненно, поздоровались – в первый раз. А поскольку знакомые незнакомцы часто начинают разговаривать друг с другом в чрезвычайной ситуации, это заставляет задать интересный вопрос: есть ли способ пробудить солидарность, не рассчитывая на чрезвычайные ситуации?
ТАВРИС: Чтобы изучить знакомых незнакомцев, ваши ученики непосредственно обращались к пассажирам. Характерно ли это для вашего стиля эксперимента?
МИЛГРЭМ: Методы сбора информации всегда следует согласовывать с решаемой задачей, и не все жизненные явления можно воссоздать в лаборатории. Часто приходится сталкиваться с задачей лицом к лицу, а чтобы задать человеку вопрос, лицензия не нужна. Мой стиль эксперимента нацелен на выявление социального давления, влияния которого мы не замечаем.
К тому же эксперимент осязаем – своими глазами видишь, как люди себя ведут, а это наталкивает на открытия. Вопрос в том, чтобы сводить вопросы на уровень, где они становятся очевидными, делать процессы видимыми. Социальная жизнь очень сложна. Все мы – хрупкие создания, запутавшиеся в паутине общественных ограничений. Эксперименты часто служат прожектором, который освещает мрачные аспекты бытия. А я уверен, что ящик Пандоры скрыт прямо под поверхностью повседневной жизни, так что нередко стоит лишь усомниться в том, что кажется тебе самым очевидным. И найдешь такое, что сам удивишься.
ТАВРИС: Например?
МИЛГРЭМ: Недавно мы изучали обстановку в метро – характернейший аспект нью-йоркской жизни. Если задуматься, что в час пик совершенно незнакомые друг другу люди прижаты друг к другу в шумном душном вагоне, и их со всех сторон толкают локтями, просто поразительно, что в метро так мало агрессии. Эта ситуация на диво регламентированная, и мы попытались разобраться, какие нормы позволяют держать ее под контролем. Для начала лучше всего было подойти к проблеме упрощенно, без лишних хитростей, поскольку хитрости слишком многого требуют от структуры, которую хочешь осветить.
ТАВРИС: Что же вы сделали?
МИЛГРЭМ: Я предложил студентам просто подойти к кому-то в вагоне и попросить уступить место. Сначала группа отреагировала точно так же, как и вы, – расхохоталась. Многие студенты подумали, что жители Нью-Йорка ни за что не уступят место незнакомому человеку только потому, что их об этом попросили. Затем мои студенты сделали еще кое-что, выдавшее их предвзятое отношение. Они сказали, что в таком случае нужно обосновать просьбу, сослаться на нездоровье, тошноту, головокружение, – они предполагали, что самой по себе просьбы будет недостаточно, чтобы заполучить место. Третья подсказка: я спросил у группы аспирантов, кто вызовется добровольцем, но они
ТАВРИС: И что потом?
МИЛГРЭМ: Не прошло и недели, как по рядам аспирантов поползли слухи: «Встают! Встают!» Эта новость вызвала изумление, восторг и восхищение. Студенты ходили к Гудману на поклон, словно он обнаружил какой-то величайший секрет выживания в нью-йоркской подземке, а на следующем семинаре он объявил, что половина тех, к кому он обратился с просьбой, встали и уступили ему место. Ему не пришлось даже приводить причину.
Поделиться книгой: