Разговоры с Богом

Широко и счастливо улыбается.

Мы были детьми… Эта жизнь нам казалась — раем…

Молчит. Внезапно кричит.

Не было у нас с нею рая, не было!.. Сама же вчера мне кричала, что не было!.. Ни зеленого сада, и ни синего неба, ни Адама, ни Евы — оказывается, ничего!.. А был только страшный остров Сахалин, куда их, несчастных, сослали, был наш забытый Богом рыбацкий поселок с дурацким названием — Эдемка, и были они, отец, мать и дочь Абдурахмановы, обиженные и бесправные — все!.. А вся наша с нею любовь, и вся наша дальнейшая жизнь, и пятеро наших детей — оказалось, ломаная копейка! Это просто она меня так благодарила! За то, что спасли их семью от верной гибели, пустили к себе, отогрели и дали хлеб!..

Молчит. Почему-то загадочно, вдруг, усмехается.

А с другой стороны, понимаю, каково это было Абдурахмановым родниться с необрезанным … Теперь-то, конечно, мне ясно, почему опустили глаза и молчали тетя Абидат и дядя Абдумуслим — да пребудут они в мире! — когда я пришел к ним выпрашивать Зубейрижат… Их любимое чадо, их единственная дочь ходила на пятом месяце, но они не сказали мне — „да“… Не сказали мне — „да“, не сказали мне — „нет“… Молчали, молчали, молчали!..

Горестно качает головой.

Короче, пока я не верил в Аллаха и был не пойми кем, я так думал, что все у нас, как у людей: дом, работа, дети, внуки… И с женой мы — как будто бы! — ладили, и понимали, пока я однажды… (Переводит дыхание.) Иду я по улице мимо мечети… вдруг слышу, как будто меня кто позвал… (С надеждой смотрит наверх.) Ты позвал меня, да?.. (Тишина.) Ну, позвали — вхожу… и встречает меня человек… как родного встречает… кричит со слезами: „Ассалям Алейкум! Ассалям Алейкум!“ И как тебя называть, кричит, добрый человек? Степаном, кричу, меня называть, добрый человек! А хочиш, Степан, он кричит, будиш Сиражутдином? Хочу, я кричу! Ашхаду алла илаха иллалаху, ва ашхаду анна Мухаммадан расулуллах! Свидетельствую, что нет божества, кроме Аллаха, и что Мухаммад посланник Аллаха!..

Только на мгновение переводит дух.

Ну, вот… так, короче, я сделался — Сиражутдином!.. Мой второй сын Федул — он теперь, слава Богу, Абдулгафур! — тоже послушался меня. А старший Иван — до сих пор не обрезан! И три его младших сестры живут дрянью! Но главное, что меня убивает — Зубейжират!.. Не желает покаяться, что же мне делать?.. С необрезанным жизнь прожила — страшный грех! Мерзость, грязь, истребление души! Он мог не знать — а она?.. Он — то есть, я, когда был необрезанным — он мог не знать, а она?.. Зубейрижат, дочь Абдумуслима, сына Абдул-Керима обязана знать? Не обязана?..

Перемещается в пространстве.

Я знаю, я знаю, что знала, и все понимала — и все… Все равно, несмотря на запрет нашей веры, бегала голой по острову — я это помню, как было вчера!.. И пошла, погубила себя, но пошла!.. За необрезанного пошла — ведь пошла, ведь пошла!..

Уже даже не перемещается — бегает.

О-о, да подумаешь, благодарность!.. Могла ему прямо сказать: спасибо вам, человек хороший, за то, что вы такой хороший и — до свидания!.. Знай свое место, знай!.. А не идти к нему в жены, плодиться, как будто крольчиха, губить свою вечную душу!.. Еще говорит, я ревную к нему… Степану ее, говорит, не гожусь даже в подметки… Он, говорит, был прекрасным, как Б-г, а ты, говорит — Сиражутдин!.. Старый ишак, говорит, Сиражутдин!.. Она хочет мне боли, она меня сильно злит… Она, понимаешь, она, понимаешь, она…

Заметно, обида рвет ему душу.

Я не стану жить с дрянью, не стану!.. Пока не услышит, пока не очистится — дрянь, дрянь! — я не стану!.. Не стану, не стану я, правда же, я не могу!.. Не могу-не могу, помоги мне, о, Сущий!.. Я люблю ее, о, я не стану, люблю, помоги…

Убегает.

Лялечка

Из вечной, вязкой Тишины до нас долетают робкие всхлипы и причитания. Постепенно они образуются в слова, обретают смысл.

— Я так обижена, Господи… меня так обидели, Господи…

Промокает платочком слезы.

Смотри, я в той жизни имела трех…

Ну, считались мужьями…

Я любила, ласкала и холила их, как могла…

А чего не могла…

Да, и тоже меня все бросали…

Бросали и как бы…

Ну, то есть бросали…

Но, честное слово, — я так не обижалась.

Ну, так, чтобы очень обидеться…

Ужасно обидеться…

До смерти…

Всхлипывает.

Потому что умела каким-то удивительным способом проглотить обиду и дальше идти…

Оставались какие-то силы…

Чтобы жить еще дальше зачем-то — понимаешь?..

Всхлипывает.

И я никого — можешь верить — ни разу и никого не проклинала.

Мне бывало, конечно, обидно и больно, но я себе говорила: в сущности, если подумать, никто никому ничем не обязан…

Никто не обязан — и все…

И нужно терпеть.

Терпеть, образно говоря, и терпеть…

В общем, так…

Плачет.

Вот так я и знала, что буду реветь…

Слезами ему не поможешь…

Он помирает, мне жалко…

Внезапно как будто пугается чего-то, рот прикрывает руками, подозрительно озирается по сторонам.

Ой, прости…

Я представила — вдруг, нас услышат…

Кому еще рассказать про такое — кроме Тебя?..

Тяжело вздыхает.

Значит, уже я жила не в Караганде — а в Москве.

Снимала малюсенькую, но зато совершенно отдельную однокомнатную квартиру. За МКАД…

Туда, если, образно говоря, двигаться строго по Горьковскому шоссе, в направлении Балашихи… не доезжая… жемчужины нашего Подмосковья…

Был у меня свой холодильник, телевизор 21 инч, большая и очень удобная полутораспальная кровать, ковер с тигрятами и тигрицей…

Боже, о чем я?..

Вот: я однажды встречаю — его!

Он безработный, я — безработная.

Вместе сидим в длинной очереди, ждем, когда позовут и общаемся, образно говоря: трали-вали, не знали…

В Москве, Ты подумай, в кои-то веки встретить живого мужчину и даже поговорить!..

Короче, общались, общались мы с ним, и общались, а потом он так странно и пристально так на меня посмотрел и говорит: А что, говорит, милая Лялечка, возьмите, говорит, пожалуйста, меня к себе ненадолго!

Пожалуйста, думаю я про себя, разбежалась! А сама удивленно, тем временем, тоже на него смотрю, и, опять же, про себя думаю: может, он шутит?..

По виду, однако, я вижу — не шутит.

Но, думаю, может, такая у человека манера: он, вроде, не шутит — но как бы и шутит?

Люди такие разные…

И я улыбнулась ему, как могла, по-доброму и открыто: отчего же — ему говорю! — ненадолго, можно — говорю ему! — и надолго!

И улыбаюсь ему изо всех сил, чтобы он сразу понял: с юмором у меня хорошо. Правда-правда…

Но, однако же, вдруг, замечаю на глазах у человека настоящие слезы:

Надолго, наверное — говорит! — я не смогу, потому что — говорит! — я, наверное, скоро умру.

Лялечка молчит. Как природа.