Помоги проекту - поделись книгой:
– А ты знаешь, я тебе даже отчасти завидую, – сказал безликий задумчиво, – я бы так не смог. У меня всегда по этой части была какая-то, черт знает, слабость, меня это даже бесило. Один раз, помню, вроде взрослый уже был – двадцать лет, корпоративная вечеринка состоялась у нас в офисе, танцы и все такое. А была у нас одна молодая сотрудница, восточные черты лица, черные прямые волосы и, главное, черные раскосые глаза, в которых непонятно что, то ли симпатия к тебе, то ли насмешка. И вот подходит она ко мне с вопросом «а ты чего не танцуешь?». Но самое главное, своими тонкими холодными пальцами схватила мне руку повыше локтя. Меня, помню, даже помутило слегка, и ноги чуть не подкосились. А она испугалась, думала мне плохо. Я всегда старался этот недостаток скрыть, с женщинами был демонстративно холоден и груб, старался вообще не смотреть на них, особенно если красивая.
«И правда, слабачок какой-то», – подумал я с легким презрением.
– А семья у тебя есть? Дети?
– Были и семья и дети.
– И что с ними стало?
Он ничего не ответил, а я больше и не допытывался.
У безликого был радиоприемник и заряженный аккумулятор. «Целый год хватит радио слушать», – шутил он. По его словам, неделю назад удалось среди шума поймать волну с какой-то иностранной речью, но потом и она пропала.
Покрутив с полчаса ручку настройки и ничего, кроме треска и шипения, не услыхав, безымянный выключил прибор.
– А что, собственно, ты рассчитываешь услышать?
Он помолчал немного и говорит:
– Вот мы сидим тут и ничего не знаем. А может быть, уже известно, что Земля прошла перигелий и возвращается на свою орбиту.
Я поразился такой наивности. Человек надеется до последнего.
– А у тебя разве нет никакой надежды? – спросил он.
– Нет, у меня нету. Я вообще не понимаю, что такое надежда. Есть осознание того, что конец неизбежен. Когда планета развалится на куски, то, может быть, не все они упадут на Солнце, но это ничего не меняет. Все равно шансов у нас – ноль, что об этом толковать?
Толчки закончились около двух часов ночи.
Утро выдалось облачное, нежаркое, безветренное. Пепельный туман, как море, обступил возвышенность со всех сторон.
– Как Робинзоны на необитаемом острове, – сказал я, глядя со слуды на погруженный в туман левый берег.
– Похоже на то, – ответил безымянный, – кстати, ты знаешь, что Дефо утаил один примечательный факт из жизни главного героя?
– Любопытно. Какой же это?
– В конце жизни Робинзону так опротивел его родной Йорк, что он плюнул на все и вернулся обратно на свой остров.
Я рассмеялся. Вспомнились множество реклам туристических агентств и строительных фирм, предлагавших отдохнуть от суеты или обрести свой тихий уголок в шумном мире.
– Да. Странные мы все-таки люди. Сами же создали такой сумасшедший мир, от которого надо куда-то прятаться, уединяться, отдыхать. Возникает вопрос, зачем же мы его создали? Какая в нем нужда? Непонятно.
– Все это сейчас уже не имеет значения, – он сказал фразу, которую я сам часто повторяю.
К полудню стало жарко и душно. Плотная свинцовая облачность давила, как гигантский каток. Вновь разболелась голова, и вестибулярный аппарат стал фиксировать пошатывание земли. Безликий спокойно лежал под тентом, разгадывал свои кроссворды и не выказывал беспокойства. Значит, никаких толчков не было, это меня мутило от духоты.
– Наполеоновский маршал, пять букв.
– Надо вспоминать, их у него было как собак нерезаных, Нея знаю, короля московского, еще был какой-то Даву.
Безликий вспомнил еще Мюрата, но он не подошел по буквам.
– А знаешь, в чем злая ирония нашего трагизма? – сказал он со вздохом. – Только вдумайся, планета жила себе спокойнехонько пять миллиардов лет, а гибнет именно сейчас. Именно сейчас, когда развилась техника, начались полеты в космос. Ведь буквально чуть-чуть нам не хватило времени, чтобы создать способ борьбы с этой кометной угрозой. Было бы у нас еще лет сто хотя бы, наука придумала бы какую-нибудь ракету, которая сбила бы, допустим, астероид, тот бы столкнулся с этой треклятой кометой, и, глядишь, улетела бы она от нас куда-нибудь к чертовой матери.
Он говорил, все больше раздражаясь:
– Я и раньше был убежденным пацифистом, но теперь всех этих вояк, тварей, начиная с Александра Македонского и заканчивая нынешними любителями антитеррористических операций, просто перевешал бы прямо вот на этих переломанных соснах. А Александра Македонского повесил бы выше всех – за один лишь заразительный дурной пример для всех последователей-подражателей. Если бы не все эти вояки с их дебильными войнушками, наука сейчас была бы на сто шагов впереди, – рассуждал он со злой тяжелой досадой.
И кстати, он был совершенно прав. Я поддержал:
– А ты помнишь, как во время катастрофы моментально сами собой закончились все эти «дебильные вой-нушки»?
– Ну да, как-то стало не за что воевать, – согласился безликий, и, помолчав, добавил самокритично: – А ведь я и сам, признаюсь, раньше считал астрономию совершенно никчемной наукой.
В обед мы услышали нарастающий рев мощного дизельного двигателя и треск деревьев. По меридиональной просеке медленно, хрустя кустами и завалами, полз вездеход. Видимо, заметив дым от костра, водитель повернул к нам. Махина (какая-то модификация ГАЗа-71) приблизилась, двигатель умолк. Вездеход с крыши до колес так облепился грязью, что непонятно было, какого он цвета, их часто делают оранжевыми, чтобы можно было заметить издалека или с вертолета. Правое лобовое стекло разбито. Из водительской двери поспешно вылез высокий человек, про таких говорят «представительной внешности», в фирменной робе нефтяника. Он сорвал противогаз, обнажив воспаленное лицо со сле-зящимися глазами.
– Доброго здоровьица. Дай, думаю, зайду «на дымок», это Чадреньга? – торопливо произнес он хриплым осипшим голосом.
– Нет, это Суронда, Чадреньга километрах в двадцати ниже.
Приехавший развернул топографическую карту.
– Ага, понятно. Я – Владимир Протасов, – заявил он так, как будто это нам о чем-то должно говорить.
– «Норд-Рашен гэс»? – припомнил безликий.
– Да, «Норд-Рашен ойл энд гэс», – поправил его приехавший.
Это был известный предприниматель, олигарх, разработчик Северо-Печорской нефтегазоносной провинции. Еще до катастрофы на своем частном самолете он с инспекцией прилетел из Москвы на Печору. А потом случилось то, что случилось. Аэродром оказался разрушен землетрясением. Местные вертолетчики ни за какие коврижки не полетели в Москву, деньги вообще оказались никому не нужны. У Протасова в Питере первая жена с детьми, в Москве вторая жена. И вот он едет по лесам и болотам, надеясь хоть куда-то попасть, хоть в Питер, хоть в Москву. Солярки запас большой, должно хватить.
– Хотел доехать за две-три недели, но еду уже два месяца, и конца не видать. Самое трудное – это реки, пока брод найдешь…
– Да не надо тебе никуда ехать. Оставайся здесь, – предложил я.
– Нет-нет, пообедаю и поеду. Надо ехать.
Вообще, олигарх производил впечатление не вполне вменяемого человека. Таких, впрочем, в последнее время развелось пруд пруди. Он говорил порывисто, озирался по сторонам, как будто кто-то за ним гонится, дышал громко и часто. Такое поведение у человека солидной внешности вызывало чувство какой-то особой жалости.
Обедали вместе. Протасов расщедрился строганиной, которую возил в морозильнике. Сам он ел ее сырой, отрезая мелкими ломтиками и подсаливая, а мы с безликим все-таки слегка поджарили, опасаясь за свои желудки. Говорили о погоде, наш гость рассказал об огромных лужах и залитых колеях по просекам. Потом речь зашла о том, как быстро и нелепо для планеты все закончилось, и ничего с этим не поделать. Когда вспомнили про науку, Протасов замахал руками:
– Что вы мне рассказываете про ваших ученых?! Им всем цена рупь сорок в базарный день. Сидят! – тысячи институтов! академии! доктора-профессора! Хоть бы один кто-нибудь нынешнюю ситуацию заранее рассмотрел и обдумал. А эти мыслители-философы? Тоннами макулатуры забили все библиотеки, а какой ответ у них есть на то, что сейчас происходит? Нету никакого. Все это, знаете, напоминает лиссабонское землетрясение восемнадцатого века. Как тогда дружно встрепенулись всякие горе-философы и горе-богословы, давай наперегонки осмысливать и примирять Бога с природным злом. Как будто раньше они не знали, что на свете землетрясения бывают.
– Раньше запроса не было, – возразил я.
– Запроса не было? – с хрипотцой взвизгнул Протасов и тут же повторил уже утвердительно: – Запроса не было. А нормальный мыслитель должен думать и безо всякого запроса. И объяснять все возможные катастрофы, даже если их вероятность ничтожно мала.
Я кивал, соглашаясь, возражать было незачем. Безликий молчал, будто о чем-то задумавшись.
Сразу после обеда, даже не отдохнув, Протасов засобирался.
– У меня тут полный чемодан растопки для костра, оставляю, – он вынул из вездехода довольно внушительный кейс.
Безликий вдруг заявил:
– Погоди чуток, – он зашел в свою палатку, повозился там какое-то время, потом вышел с охотничьим ружьем вертикалкой и пальнул в олигарха. Тот, схватившись за грудь, издал натужный стон и упал на колени, после чего медленно повалился набок.
После катастрофы принцип «Подохни ты сегодня, а я завтра» у многих стал доминирующим в поступках. Я это уже наблюдал, поэтому не особо удивился. Сейчас со второго ствола безликий выстрелит в меня. Если попадет в голову, то я мгновенно умру. Если в грудь, то поначалу будет нестерпимая жгучая боль, при которой лучше не шевелиться, потом чувства угаснут, и я умру. Если попадет в живот… нет, в живот лучше не надо. Страх смерти у меня (как, впрочем, и у многих) за последние месяцы стал маленьким-малюсеньким, уступив место полнейшему всеобъемлющему равнодушию.
Выстрел добавил звон в ушах к моей притупившейся головной боли. Тело Протасова лежало в грязи. Безликий собирал свои вещи, разбирал палатку. Загрузил все в вездеход.
– Поеду еще выше, – сказал он, – если предложу поехать со мной, ты, наверное, откажешься?
– Да, я откажусь, – ответил я, и почему-то захотелось спросить: – Зачем ты прячешь лицо?
– Я и мое лицо – это не одно и то же.
Какое-то время вездеход дергался то взад то вперед, потом медленно развернулся и уехал по той же просеке.
Человек с умилением вспоминает о любви, проклинает злодеев-полководцев. Сам при первой же возможности ничтоже сумняшеся палит в другого человека. Мной овладела какая-то озлобленная ненависть, какое-то отчаянное злорадство. Сдохнем скоро все – так нам, сволочам, и надо. Я даже рад! Имя скрывает, лицо скрывает, трус несчастный. Небось и в городе натворил кучу подвигов. И вино наверняка ворованное. Убежденный пацифист!
Вспомнился дурацкий анонимный стишок, приписываемый почему-то Николаю Некрасову:
Скоро-скоро весь наш шар земной будет брошен в геенну огненную «озлобленной рукой».
В городе не все, конечно, жили как пауки в банке. Были и обратные примеры. Один торговец в сентябре бесплатно раздал всем желающим свой громадный продовольственный склад. Специально для этого сидел там все дни с утра до вечера. Причем, чтобы не было давки, сначала оповестил своих соседей, друзей и родню. Пришедшим говорил, чтобы звали к нему своих соседей/друзей/родню и так далее. Во время раздачи сам следил за порядком, когда два каких-то психа устроили крик и драку, обоих вытолкал взашей пустыми, не стал разбираться, кто виноват. А когда склад был уже пуст, спохватился, что себе так ничего и не оставил.
На «Хантере» я отвез труп олигарха до ближайшего разлома и, свалив в хлюпающую грязными ручейками расселину, забросал ослизшими комьями земли. Заодно на приборной панели глянул температуру воздуха – 29 градусов.
Вечером жара спала. Сильных толчков днем не было, временами чувствовалась лишь легкая дрожь, на которую уже не обращаешь внимания.
Кейс был битком забит всякими бумагами. Тут были: договор синдицированного целевого кредитования с Газпромбанком и ЮниКредит банком, лизинговые договоры на восемь седельных тягачей марки «КамАЗ», какой-то испещренный цифрами документ на немецком языке с логотипом банка Credit Suisse, контракт с Выксунским металлургическим заводом на поставку труб большого диаметра и еще куча других бумаг. Но в основном была наличность – более ста пачек пятитысячных купюр и несколько пачек тысячных, всего около семидесяти миллионов рублей, четыре пачки купюр в сто евро.
Я разорвал одну пачку и швырнул деньги вверх – салют устроил. Купюры разлетелись, кружась, во все стороны, попадали в грязь, в огонь, на тент, на истоптанный мох.
Безликий бы просто так не вернулся, значит, что-то произошло. Когда я увидел приближающийся вездеход, во мне будто затеплился маленький огонек. Неужели? Да нет, не может быть. Вездеход остановился, и безликий, не глуша мотор, выскочил из кабины и как полоумный восторженно заорал:
– Назад! Назад! Мы возвращаемся назад! Что я говорил! Я знал! Знал, что это будет! Вот, слушай, сегодня все утро передают.
По радио какой-то непрофессиональный диктор, запинаясь, говоря «э» и «ну» и делая большие паузы, передавал сообщение, что Земля согласно наблюдениям отдаляется от Солнца и возвращается на свою орбиту, понадобится около трех недель наблюдений, чтобы сделать окончательные выводы. Я как будто в отупелом оцепенении смотрел вокруг: на пни, торчащие из мха и черничника, на завалы деревьев в отдалении, на низенький тентовый навес, натянутый на вколоченных кольях, на изуродованный толчками, перерезанный оврагами лес, видимый за кромкой слуды, на покрытую порванным целлофаном кучу дров, и вдруг слезы хлынули ручьями, и я заревел как белуга. Три месяца какого-то бреда. Каждую ночь снится спокойная прежняя жизнь, будто ты дома чем-то занимаешься или на работе. Просыпаешься и думаешь: зачем ты проснулся?
Теперь понятно, почему уже вторые сутки ночи холодные. Причем холод не ослабел и сегодня утром, а даже, наоборот, усилился.
– Чего ревешь? Собирайся, поехали.
Я оставил палатку и вообще много чего оставил, оделся потеплей, взял только еду и самое нужное. «Хантер» тоже оставил, потом приду и заберу.
По дороге начались чудеса. Одна снежинка упала на капот, потом вторая на торпеду через разбитое стекло. Затем снег повалил хлопьями. Когда спустились километров на двадцать ниже по Суронде, увидели, что вокруг лежат уже довольно приличные сугробы.
Приехали к заброшенной деревне. Она была уже давно нежилая, половина изб полуразваленные, если какая изба выглядела прилично, то, скорее всего, люди приезжали и жили в ней летом во время отпусков. У одной из таких изб остановились. Широкий пятистенок на высоком подклете с перерубом посреди, традиционный фальш-балкон на бревенчатом фронтоне, крыша увенчана спереди слегка обветшавшей фигурой коня. А главное, изба показалась мне до боли знакомой, но я никак не мог вспомнить, где ее видел. Зашли внутрь. Заурядный современный интерьер. В дороге мы основательно продрогли и первым делом решили протопить печь, благо дымоход оказался исправным. Через какое-то время стало тепло, потом вдруг нестерпимо жарко, я не мог понять, с чего вдруг такая жарища, и…
…И я проснулся. Проснулся именно от жарищи. До обращенной к востоку стенки палатки дотронуться было нельзя.
Утро выдалось жарким и ясным. Огромный белый солнечный диск взошел над воздевшим к пустому небу свои несчастные обломанные руки лесом. Весна как румянец на щеках чахоточного вступала в свои права, зелени в лесу стало заметно больше. Голубизну неба портила черная полоса копоти по всему горизонту, причем на западе она была толще и чернее, значит, там работали вулканы.
Через минуту пребывания на солнце лицо стало гореть, как после трехчасового загара на южном пляже. Надо будет копать землянку.
К обеду нагнало туч, единственное спасение от агрессивных лучей. Но жара не спала.
Сегодня еще один интересный товарищ посетил мое пристанище. Тоже поднимается вверх по реке, пешком. Светло-голубой джинсовый костюм, растрепанные волосы, жидкая бороденка. Оружия нет, но рюкзак довольно внушительный. Ни противогаза, ни респиратора, нос ватой заткнул, а чтоб не выпала, закрепил бинтом, обмотав его вокруг головы. Вата покраснела, видимо, кровь идет носом. Кроме того, человека временами сотрясал тяжелый грудной кашель.
Он остановился «передохнуть часика на три». Не сказать, чтобы очень сильно смутился, увидев разбросанные повсюду деньги. Я предложил ему отобедать – не отказался. После еды пришелец промыл в воде окровавленные куски ваты и бинты (в рюкзаке у него оказался целый целлофановый пакет использованной ваты) и разложил их, розоватые, на бревне просушиться.
Обескураживало то, что с лица человека не сходила тихая умиротворенная улыбка. Именно так, наверное, улыбаются люди, достигшие просветления. Уловив мой недоуменный взгляд, он счел нужным объясниться.
– В благословенное время живем. Ничто не вечно, и созданное когда-то будет когда-то разрушено, – из-за улыбки непонятно было, серьезно он говорит или иронизирует.
Я уж было подумал, еще один псих на мою голову. Но человек был не похож ни на психа, ни на сектанта. Говорил он спокойным голосом, если я выказывал сомнение, он не раздражался, а, подумав, обстоятельно отвечал. Человек рассказывал, что о конце света знали все религии и все древние учения. И наши дни лишь подтверждают истинность религиозного знания. Еще он говорил, что человеку нужно уметь преодолеть свое отвращение и свою ненависть к миру и заставить себя полюбить мир таким, какой он есть. Когда слышишь подобное, то закрадывается мысль, что есть люди, которым известны некие глубинные тайны, для меня непостижимые. Он спросил, есть ли у меня семья. Я ответил:
– Нет.
– Плохо, у человека должна быть и семья и дети.
– Сейчас это уже не имеет значения. А у вас есть семья?
– Была у меня и жена и дети, но они все погибли, – ответил он, не переставая блаженно улыбаться.
Мы сидели под тентом. От жары пот струйками сочился на лбу. Куртка с футболкой прилипли к телу, но снять нельзя было, комары начнут сжирать. Черныш лежал поодаль на боку и, высунув язык, часто дышал. Подыхает, что ли, божья тварь?
– А вы кто вообще по профессии?
– Писатель.
Я, впрочем, всегда знал, что все писатели немного чокнутые.
– И о чем вы пишете?
– Да так, писал когда-то чепуху всякую, – ответил он, слегка смутившись.
Поделиться книгой: