Ферзь – одинокая фигура

– То есть твоя версия – самоубийство?

– А твоя – иная? Что было в посмертном эфире, а?

Разумеется. Это железный аргумент. Посмертное поле Катерины состояло из боли, отчаянья, страха, и – избавления. Освобождения, покоя. Но злобы – ноль, ненависти – ноль, обида – и не пахло. Я сказал об этом. Дим спросил:

– И что, похоже на эмоциональный рисунок жертвы убийства? Учти – убийства медленного, не внезапного.

– Не похоже, – признал я.

– И тебе это не нравится?

Да, не нравилось. Будь это убийство, мы составили бы чертовски ясный портрет, и Сан Дмитрич нашел бы поддонка и показал бы ему небо в алмазах. А затем – на пожизненное. И мне наградой стала бы надежда на то, что подобная дрянь никогда не повторится. Но сама мысль, что симпатичная, здоровая женщина могла по своей воле выпить стакан кислоты, была муторной и жуткой.

– Избавление от чего? – спросил я.

– В смысле?

– В предсмертном эмофоне жертвы была надежда на избавление, а затем – облегчение и покой. Стало быть, избавление посредством смерти состоялось. Избавление от чего?

– Владя, дружище, – как-то нежно сказал Дим, и его надо мной восьмилетнее превосходство ощутилось в этой теплоте, – ей-то, видишь ли, под сорок. Она одинока, живет в грязненькой бедненькой квартирке на окраине. Нет детей, бросил любовник. Молодость – там… Ну, где-то там, далеко уже. И мечтать-то уже не о чем – устала мечтать. Раздевается перед зеркалом – и что видит в нем, а? Ты же отметил, что она сперва разделась у зеркала?

Разделась, да. Я знаю. Увидела бледную кожу, живот с жирком, целлюлитные бедра, шею в обильных морщинах. Тогда накинула халат, запахнула его, чтобы не выглядеть по смерти так жалко, легла в ванную…

– Димыч, я понимаю все это. Кризис среднего возраста, покинутость, эрозия самооценки – я же сам пситехник. Одно скажи: почему кислота? Почему не вены?

Дим затянулся поглубже, выдохнул струйку, глянул в глаза:

– Верно, дружище, ты пситехник, и неплохой. Уверен, баловаться защитой по типу отрицания ты не станешь. Значит, не от фонаря споришь – имеешь версию. Поделишься?

– Нет версии, – признал я. – Но и в твою не все укладывается. Цветам, что у нее на столе, больше двух дней, но меньше пяти. В умывальнике штук шесть тарелок – то есть посуда не мыта дня два точно. Черствый батон. Постель смята и грязна, пара бессонных ночей на ней прошла. Есть у меня такое чувство, что два или три дня назад случилось нечто… – тут я непроизвольно поежился, – от чего ей все стало безразлично. Совсем все, включая еду, удобство, сон. И вот цветы, я уверен, появились как раз тогда.

Дим чуть призадумался, потер переносицу.

– Не лишено смысла. Пару дней она проводит в жестокой депрессии, доводит себя до полного обесценивания Я-образа. Пишет вчера эту самую СМС: «Я дрянная, я сука» – конечно, бессознательно надеясь, что Мышонок прибежит и переубедит. Мышонок прискакал, но днем позже – и опоздал. От того так хреново ему вспоминать это сообщение. Да, логично. Но… не отменяет моей версии. Она убила себя, Владя, – нравится тебе или нет.

– Дим, – сказал я, – давай выясним, что случилось два дня назад.

Друг еще поглядел, словно взвешивая, признать ли ясную картину неясной, затем вместо ответа отшвырнул окурок и извлек телефон.

– Сан Дмитрич, есть к вам предложение. Да… да, по результатам консилиума. Разузнайте все, что можно, о цветах. Когда куплены, где, почем, кем… Да, понимаю, это я уже в мечты погрузился. Хотя бы когда – уже немало. Спасибо заранее! Доброй ночи.

Мне бы нужно было что-то сказать, но «спасибо» будет глупо – ведь это Димова работа, а «правильно, молодец» – неуместно и нахально. Я сказал:

– Пол-десятого уже.

– Ага, – ответил друг, – таки по домам неплохо.

Внимательно посмотрел на меня и прибавил:

– Хочешь к нам заехать? Аленка тебе обрадуется, на ужин плов у нас.

Я понял, что в гости к Диму и вправду хочу: вкусно покушать, поболтать в семейном уюте, повидать Алену – улыбчивую рыжую девушку, которая знает все про театр. Однако главная причина – в том, чтобы не оставаться наедине с тем сумраком, который переполнял голову. Выходило, друга и его жену я собрался использовать в качестве психзащиты, притом примитивной. Мне стало неловко, и Дим добавил:

– Поехали, не стесняйся. Чаем напою, свежую фантастику посмотрим. Ты же домой все равно не хочешь.

– Не хочу, – признал я. – Поехали к тебе.

17 мая

Моя работа

Это далеко не творчество, и, в сущности, даже не процесс. Это предмет, верней – набор предметов. В их числе пыльный монитор с прилепленными напоминалками, на которых большей частью нацарапано: «до Н-ного числа передать дело в…» и «запрос материалов по…». Также стол из ДСП с выдвижными глубокими ящиками. Они забиты всевозможной ценной ерундой вроде стимульного материала по тесту Роршаха или таблички с игрой «алфавит». Я пользуюсь лишь тем, что хранится в верхних слоях хлама, поскольку содержимого нижних слоев давно уже не помню. Еще подоконник с двумя чашками, пожелтевшими изнутри, и крепеньким кактусом. И еще – громадный стеллаж, забитый скоросшивателями. Он довлеет надо мной, занимает добрых две трети стены и выглядит при этом так, словно имеет куда больше прав на собственный кабинет, чем я. У него есть свои посетители – они входят, решительно распахнув дверь, и с порога заявляют, например: «Мне копию экспертизы по избиению Халатова». И я отвечаю: «Глянь на шестой полке, красная папка», – тем самым выполняя роль дворецкого при стеллаже. Иногда, чтобы усилить аналогию, добавляю: «извольте, сударь».

Ко мне же приходят только четверо. Во-первых, начотдела пси-экспертизы Георгий Иванович – как правило, не лично, а опосредованно, в виде письма по внутренней почте. Письмо обыкновенно начинается со слова «Когда?..» Георгий Иванович не имеет ранга, он не пситехник и даже не психолог. Зато служака, чертовски опытный юрист и суровый администратор. Ему удается добиваться того, чтобы мы – люди ученые, где-то творческие и местами богемные – продуцировали отчеты, справки и заключения ровно в том количестве, в котором жаждет их получать следственный отдел, притом вовремя. А это уже немало, за это начотдела любим и поощряем начальством.

Во-вторых, Бетси. То есть Белла Циглер, она же Белочка – очаровательное темноволосое созданье, в ассоциативном ряду занимающее место между актрисой Ириной Муравьевой и булочкой с маком. Она младше меня, лишь в позапрошлом году получила звание пситехника. В ответ на вопрос о ранге Бетси жизнерадостно называет себя лошадкой и слегка хихикает. Ее основная задача – оценка нанесенного психического ущерба, посему наша лошадка ежедневно по пару раз общается с плачущими, апатичными, депрессивными, истеричными или раздавленными горем людьми. На этой работе она чувствует себя прекрасно, как никто другой, поскольку любимое занятие Бетси – сострадать. Она уверена, что любой страдающий человек остро нуждается в поддержке, так что по соседству с чужим горем жизнь Беллы тут же обретает ценность и смысл. Когда со мной случается хоть что-нибудь неприятное (к примеру, прокол колеса или легкая простуда), я использую этот повод доставить девушке удовольствие и сдержанно пожаловаться. В благодарность Бетси готовит мне кофе и чмокает в щечку при встрече.

Затем, Любовь Николаевна. Она – пешка: психолог без ранга. Что не мешает ей быть отличным экспертом в области графологии. Ей тридцать девять, она замужем. Супружество свое всячески афиширует, поскольку мужем (ученым-энергетиком) очень гордится. А возраст всеми способами скрывает: высветляет волосы до оттенка платины, цветочные парфюмы предпочитает сладким, говорит о себе и Бетси: «мы, девчонки», а смеется звонко, заливисто и слегка водевильно: хА-хо-хо-хо-хо-хо! Для краткости мы зовем ее Л.Н., или Элен. Она – ценный человек в экспертизе: некогда Л.Н. защитила кандидатскую по проективным методикам, и в целях исследования прогнала пятьсот человек по батарее из шести тестов. Теперь она способна проанализировать как проективный тест любой продукт человеческого творчества: письмо, детский рисунок, стишок, СМС, задумчивые каракули, которые порой выводишь на листке бумаги, говоря по телефону. Мы шутим, что в присутствии Элен лучше не делать абсолютно ничего, а то, не дай Бог, поставишь авторучкой точку – мало ли какие выводы Элен из нее сделает.

И, наконец, Дим. Это совершенно особый человек. Он – пситехник-оперативник, ранг – ладья. Все три начала – воля, интуиция, анализ – развиты в нем в совершенстве. Нескольких минут Диму достаточно для того, чтобы узнать о первом встречном больше, чем тот знает о себе сам, и развернуть человека в нужном ему, Диму, направлении. В дополнение он атлетически сложен, владеет айкидо и джиу-джитсу, отлично стреляет и взирает на окружающих с высоты богатырского двухметрового роста. Он – Илья Муромец и Остап Бендер пситехники в одном лице. Его уровень – это захват заложников, угон воздушных судов, допрос обвиняемых в особо тяжких преступлениях, составление портретов серийных убийц. Катеринами петровскими Дим иногда занимается по той причине, что все, названное выше, случается в Киеве довольно редко. Украинцы – спокойная нация, как ни крути.

Вот, собственно, все. Посторонние люди, не состоящие в отделе, бывают у меня редко. Я – аналитик, мое дело – изучение материалов, составление портретов, экспертиза мест и обстоятельств происшествий, изредка посмертное сканирование – как вчера. Есть некая ирония в том, что пситехник – по определению, мастер общения с людьми – на девять десятых занят бумажками и фотографиями. Иногда бывает тоскливо от этого. Как этим утром.

Я заполнил несколько отчетов, ответил на пару писем, отослал обратно в следственный неполную заявку на экспертизу, составил психологические портреты по фото двух подозреваемых. Все это время на заднем плане сознания неотступно висели вчерашние картины, и я мог отделаться от них, и, как профессионал, даже должен был, однако не делал этого. Картина была неполна, лишена внутренней сути, бессмысленна, и это не давало покоя.

Когда вошла Бетси с двумя чашками капуччино, я спросил:

– Как по-твоему, какой смысл в самоубийстве?

Девушка ставит чашки и прижимает руки к груди:

– Ох, это так печально! Просто ужасно, что такое случается.

– Ужасно – не то, что случается, а то, что вынуждает. Картина восприятия претерпевает деформацию, нарушается критичность и адекватность оценок, в центре, так или иначе, стоит сверхценная идея. Что приводит к ее возникновению?

Бетси мгновенно понимает, что сейчас я настроен отнюдь не на эмоциональное сочувствие, деловито садится, чуть хмурит брови.

– Начинается с фрустрации, я думаю. Человек голодает по одной из основных потребностей – и восприятие сужается, да?

– Конечно, но дальше фрустрация обрастает механизмами компенсации. Прыщавый парень, которого с детства сторонятся девушки, скорей прочно засядет в Интернете, чем повесится, верно? И киллер вряд ли покончит с собой от угрызений совести, а вот добрый отец семейства, который случайно сбил машиной школьницу – вполне может.

Белла теребит локон на виске – есть у нее такой якорь для сосредоточения.

– А если прыщавого парня все-таки полюбит девушка, приласкает и пообещает выйти замуж, да? А потом бросит его ради накачанного боксера – да? Это уже создаст неплохую предпосылку для суицида.

– Правильно говоришь, компенсаторные механизмы отключаются, человек берет то, что дают, и насыщает свой голод. Но, в то же время, я-образ оказывается не защищен. Если в этот момент следует удар, он минует барьеры и поражает самооценку, самоидентификацию. Внимание фокусируется на собственной ущербности. Причем…

– Причем?..

– Причем ущербность, которая прежде была замаскирована защитами и вытеснена, теперь прекрасно осознается. В этом соль! Сознание оказывается подчинено навязчивой идее. Нарушение я-образа плюс навязчивая психотравмирующая идея. Похоже на правду?

– Ты умница!

– Возможно. Но дальше у нас трудности. Предположим, самоубийца выбирает не просто смерть, как мгновенное избавление, а смерть мучительную. Зачем?

– Мазохизм, – отвечает Бетси без тени запинки. – Родители не давали ребенку тепла и любви в детстве, часто наказывали и унижали, да? У него выработалось презрение к себе. А боль и страдания он воспринимает как знак любви. Это так гадко!

– Не подходит. В посмертном эмофоне были бы оттенки удовольствия, наслаждения – а этого нет.

– Тогда, может быть, вина? Ну, искупление за счет страдания, да?

Вот тут в мой кабинет (если так можно назвать эту клетушку) входит Дим. Похоже, сквозь дверь он слышал последнюю фразу, и на лице его теперь одобрительная улыбка.

– Привет, ребята! Правильные беседы ведете, одобрямс. Владя, идем.

– Куда?

– Сан Дмитрич прибыл.

Наиболее важное Дим предпочитает обсуждать в курилке. Он говорит: никотин плюс свежий воздух замечательно ускоряют мысли. Капитан Прокопов в ожидании нас задумчиво пыхтит «примой». Лицо у него несколько озадаченное, но эфир насыщен уверенностью. Он встает, жмет руки, здоровается, и мы с Димом ясно понимаем: следователю есть что сказать.

– Ну? – спрашивает Дим. – Каковы новости?

– Следствие установило, – говорит Сан Дмитрич. Он – обстоятельный крепкий мужик за сорок, он любит слово «установить».

– Что установило?

– Да, практически, все. Значит, отпечатки пальцев. На емкости с кислотой, на стакане, стенках ванной и кафельной плитке найдены только отпечатки Петровской. На кафеле их много, некоторые смазаны. Петровская билась в агонии, значит. Из чего следует, что умерла именно там.

– Угу, – говорит Дим.

– Потом так. Ладони Петровской испачканы в крови, а стакан и пузырек – нет. Значит, отпечатки оставлены ею при жизни, и больше того, до наступления агонии. Если бы стакан вытерли, а затем прикоснулись к нему рукой трупа, на стекле были бы частицы крови. Теперь. Консьерж – дедок, но в крепкой памяти – подтверждает целиком и полностью показания свидетеля Карася. Карась пришел без цветов в 6—25, дедок еще остановил его и переспросил, и даже удивился, что кто-то идет к Петровской. К ней в последнее время никто не ходит, говорит. В 6—28 Карась уже позвонил в милицию.

– Угу, – говорит Дим.

– Теперь, судмедэксперт. Все ясно как божий день: перфорация стенок горла, кровоизлияние, заполнение кровью трахей, асфиксия. Других травм, ссадин, кроподтеков, следов насилия на теле нет, имеются только ушибы на руках – вследствие, значит, конвульсивных движений. Смерть наступила не позже шести и не раньше четырех тридцати. Приняла кислоту, значит, не раньше трех тридцати. По словам деда, за это время в дом вошли только четыре человека, все жильцы, консьержу знакомы, нами опрошены. Причин подозревать их нет.

– Угу, – говорит Дим.

– Есть все основания, значит, классифицировать смерть как самоубийство.

– Согласен, – говорит Дим. – Пситехэкспертиза подтверждает.

– А цветы? – спрашиваю я. – Что известно о них?

– О цветах, – отвечает Сан Дмитрич и потирает затылок. – Данных, конечно, мало. Но кое-что есть. За три дня до смерти, в воскресенье Петровская вернулась домой около девяти вечера с этими самыми цветами. Вид имела странный – так говорит консьерж. Что он называет странным – тут вопрос открыт. Он спросил: «От кого красота такая?», – на что Катерина лишь печально качнула головой и прошла мимо.

– Где продаются цветы?

– Тьхе, спросите! Не менее пятидесяти точек по городу, куда завозят гладиолусы.

Я задумываюсь. То, что не сходилось, не сходится и теперь. Кажется, фрагменты даже расползаются в стороны.

– Почему, получив цветы от кого-то, она впала в отчаяние?

– А кто знает, что он ей сказал при встрече? Например, что женится и не желает видеться более. Цветы-то желтые, Владя.

– В ее телефоне должен быть номер этого человека. Проверили?

– Совершенно верно! – Сан Дмитрич кивает. – В воскресенье был звонок ей и был от нее. Номер не зафиксирован в записной книжке. Сейчас отключен.

– Абонента установили?

– Не представляется возможным. Подключение не контрактное. Просто купил карточку на раскладке. Любой мог купить, значит.

Дим улыбается, хлопает следователя по плечу и говорит, что только герой родины мог собрать столько данных за полдня. На что Сан Дмитрич отвечает, что и вчерашний вечер не прошел впустую. Дим усмехается еще шире и спрашивает, видит ли Сана Дмитрича жена в другие дни, кроме рождества и восьмого марта. А следователь говорит – ничего, вот в выходные затащит она меня на дачу, на сельхозработы, тогда, мол, и налюбуется. Дим тогда констатирует, что физический труд на свежем воздухе в лучах солнца полезен просто-таки до невозможности. А Сан Дмитрич показывает ему обе ладони в мозолях и без тени улыбки подтверждает: еще как, мол, полезен.

Я слушаю все это вполуха, а с каштана вдруг срывается цветок, вертится белым пятнышком и на какой-то миг зависает перед моим носом. Дую на него, он отскакивает испуганно, переворачивается и оседает. Во мне вспыхивает вдруг мерцающее чувство абсурдности происходящего. Ведь не клеится, не складывается! Но то, что не клеится, – призрачно, беленько, вертляво, вздрагивает от дуновения. А то, что складывается – основательно и добротно, как отпечатки пальцев, как сельхозработы.

Я замечаю, что они молчат. Дим, глядя на меня, произносит:

– Определение рода смерти как самоубийства является основанием для прекращения следствия. Угу?

Конечно, он говорит это для меня, и Сан Дмитрич веско добавляет:

– Совершенно верно.

– Так что, Владя, дело закрыто? Согласен?

– Дело, – говорю я. Добавляю: – Закрыто.

Но внутри что-то буравится, неймется.

Люди – нехитрые механизмы

Так говорит мой друг Дим.

Умелому наблюдателю требуется не больше пяти минут, чтобы разглядеть устройство незнакомого человека. Дим способен сделать это за минуту. Достаточно лишь знать, на что смотреть.

Ты видишь лицо человека, говорит Дим, и проживаешь его жизнь. Лицо – отпечаток опыта. Веселье, радость, печаль, боль ложатся морщинками. Страдания истончают кожу. Любопытство вздергивает брови, размышления сдвигают их. От обид щеки круглятся и обвисают. Высокомерие подтягивает верхнюю губу, презрение сжимает рот в линию. Характер проступает в чертах лица, как скелет угадывается под кожей. Чтобы учесть это, нужно от двадцати до тридцати секунд.

Фигура и движения не занимают много времени, говорит Дим. Жир и мускулатура – это образ жизни человека. Сутулые плечи, поданная вперед голова выдают компьютерщика. Излишне оживленная мимика, подвижный рот, быстрые движения – черты продавцов, менеджеров, рекламных агентов. У чиновников и бухгалтеров полнеют задница и бедра. Движенья молодых мамаш напряжены, студентов – развязны. У спортсменов развит и расширен плечевой пояс, военных и ментов выдает осанка. Успехи заостряют черты, неудачи стирают, размягчают. Это – общая характеристика, грубая, в отрыве от остального неточная, потому не стоит тратить на нее больше десяти секунд.