Анатолий Афанасьев
Привет, Афиноген
Роман
Собственно говоря, лишь очень немногие живут сегодняшним днем. Большинство готовится жить позднее.
Часть I
Заманчивое предложение
1
Приходя в журнал с очередным опусом, я ловил на себе осуждающие взгляды редактора и его помощников и читал на их лицах тревожный вопрос: неужели опять?
Отвратительно улыбаясь, я доставал из пухленького портфельчика неаккуратно отпечатанные листки и подсовывал их под локоть редактору.
— А-а! — редактор с трудом изображал приветливость. — Что–нибудь новенькое? Отлично… Про что. если не секрет?
— Секретов тут нет, — угрюмо отвечал я. — Конфликт, знаете ли, грубо говоря, любовный треугольник. Кажется, получилось на сей раз недурно.
— Почитаем, почитаем, — печально радовался редактор. — Хотя, скажу честно, теперь читатель требует и ждет иного рода произведений. Его больше интересует социальный аспект, документальность нынче в ходу. Этакое исследование связей общественной деятельности и быта.
— Тут все есть! — храбро обрывал я и быстро откланивался, опасаясь, как бы курьер не догнал меня на лесенке и не вернул рукопись.
Дома я садился на диван и тупо глядел на стену, оклеенную обоями в желтеньких цветочках. Томительно застывало колесо времени. Я ни о чем не думал и не сожалел о прожитых днях. И был бы, возможно, вполне счастлив отдыхом и покоем, если бы не одна подленькая мысль, которая время от времени трусливо жалила мое сердце. Как произошло, что за столько лет я ничему путному не научился? Я не умел сеять хлеб, не знал, как строят дома и изобретают диковинные механизмы. Мон руки ни разу не вытесали табуретки, чтобы на нее мог усесться добрый человек. Более того, я очень смутно представлял известные теперь каждому школьнику законы термодинамики.
Что же тогда такое и кому нужна на белом свете моя одинокая трепетная жизнь, вспыхнувшая однажды, на втором году войны в одном из кирпичных грязных подвалов Замоскворечья?
Пауза моего комнатного бессмысленного сидения затягивалась до бесконечности, но ответа я не находил. Потом колесо времени постепенно раскручивалось, подхватывало меня и энергично несло дальше — легко догадаться куда…
Лет пять назад по служебной надобности я жил в маленьком подмосковном городишке Федулинске, где познакомился с Афиногеном Даниловым. Он работал в НИИ, в каком–то загадочном отделе координации, а окончил экономический факультет Московского университета.
Город Федулинск расположен слева от Горьковского шоссе и с двух сторон омывается непригодной для судоходства мелководной речкой Верейкой. В реке проживает щуренок по кличке Василий и несколько пиявок и вьюнов. Детишки ловят в ней сачками тритонов, коих там тьма–тьмущая. Впрочем, опытные хозяйки утверждают, что суп из тритонов, заправленный овощами, ничем не отличается от черепахового. По берегам Верейки пышно цветут неизвестные отечественной науке кусты с колючками и черными ягодами, настой из которых радикально излечивает полиартрит и водянку. Федулинские медики, правда, обращались в горсовет с просьбой запретить торговлю адскими ягодами на базаре. Они считают, что произрастание неведомых кустов — результат загрязнения реки отходами химкомбината. Для разбирательства дела была создана специальная комиссия, но председатель комиссии, некто Петр Иннокентьевич Верховодов, подполковник в отставке, оказался сам ярым сторонником народной медицины, поэтому никакого решения до сих пор нет.
Ягоды старушки на базаре продают обычно по двугривенному за стакан, а в выходные дни цены подскакивают до полтинника.
Раз в десятилетие в половодье Верейка бурно разливается, и тогда перейти ее вброд возможно только в резиновых охотничьих сапогах.
С севера Федулинск защищает от лютых зимних метелей березовая роща. Летом это любимое место отдыха трудящихся: наяривает оркестр, торгуют всевозможные ларьки и открыт павильон для шахматистов, в котором с утра до ночи за удобными столиками отдыхают и закусывают одни и те же люди. Многие из них хорошо известны начальнику городского отдела милиции капитану Голобородько. Шахматный павильон зарос со всех сторон буйными зелеными побегами, и ближе к вечеру оттуда нередко доносятся душераздирающие крики заспоривших о чем–то игроков.
Что еще можно сказать о Федулинске любопытного? Пожалуй, ничего. Обычный периферийный промышленный городок, где люди рождаются, учатся, работают, страдают, любят, уходят на пенсию…
С Афиногеном Даниловым мы познакомились у кинотеатра — он продал мне лишний билетик, сказав при этом доверительно:
— Не пришла Машка, злодейка. Обманула…
Его имя я, разумеется, узнал позже, а тогда, осенним вечером под липким моросящим дождиком, передо мной предстал рослый детина с открытым нежным круглым лицом, с мокрыми волосами, облепившими его голову, как шлем. Первый день «крутили» итальянский фильм, и толпы зрителей брали хилый кинозал приступом, чуть не разнося его по кирпичику. Весь Федулинск, казалось, собрался, чтобы поглядеть и осудить развратную и циничную жизнь итальянских буржуа. Во время фильма Афиноген кашлял, хохотал, содрогался всем своим крупным телом, потом сказал:
— Чушь какая–то! — и мирно задремал, даже всхрапнул малость.
Выйдя из кинотеатра, мы увидели, что дождик кончился и мостовые отливают черно–синим лаком. Воздух, напоенный чудным звездным мерцанием, был свеж и влажен. Мы побродили по сонному городу, слушая, как деревья роняют на асфальт толстые капли.
— Удивительно хорошо жить, — вздохнул Афино- ген. — Иногда этакий простор в груди — земли мало… Но куда это все девается, черт возьми? Не сама, то есть жизнь, моя или твоя, на них — тьфу! — наплевать, а вот такое ощущение пространства, восторг ночи и дыхания. Плакать ведь хочется, приятель, выть от тоски по чуду…
Теперь, спустя большой срок, я очень переменился, переступил в иное измерение, охладел сердцем к первобытному очарованию мира и реже вспоминаю дорогого приятеля Афиногена. Как он там поживает, одинокий мечтатель? Что с ним стало?.. Тот вечер и начало ночи остались легким оттенком, ничем не закрашенным пятном в моей чувственной памяти.
2
Афиноген встал в очередь за газетами. Воскресное июльское утро слегка подпалило Федулинск, и газетная очередь лениво отворачивала от солнца вспотевшие лбы.
— «Неделя» кончилась! — гулко и торжественно объявил из будки продавец, бодрый, загорелый до черноты пенсионер, со странно разросшейся к старости макушкой: издали можно было предположить, что у него две головы — одна большая и круглая, а на ней вторая — морковкой. Торговал он газетами, как ювелир драгоценностями. Подолгу задумчиво шелестел страницами, казалось, каждый экземпляр перед тем, как вручить покупателю, он бегло просматривал от передовой до колонки объявлений. Финансовые расчеты пенсионер производил в уме, болезненно закатывая глаза и морща без того сухой желтоватый лист лба, так что каждая морщинка на его лбу шуршала в унисон с газетами. Потом счастливо вздрагивал и с лихим стуком перепроверял себя на костяных стареньких счетах, установленных на деревянную подставку наподобие мольберта. Нередко он все же ошибался на две–три копейки в свою пользу. В случае конфликта — утомительно, в скрипучих тонах, препирался с покупателем, высовываясь из будки почти по пояс, грозил обидчику кулаком, но в конце концов возвращал сдачу, после чего обычно закрывал киоск на некоторое время, вывешивая табличку с надписью «Ушел за тарой».
Очередь периодически впадала в неистовство. Особенно недоброжелательно вели себя пожилые люди, хотя им–то, вроде, как раз следовало бы поддержать трудящегося' ровесника.
Афиноген пришел на площадь, собственно, не за газетами, а на любовное свидание. Газеты он читал с утра, для чего и выписывал целых три штуки — «Правду», «Советский' спорт» и «Литературку». В очередь он йристроился, чтобы скоротать время в обществе. Ему нравились люди, которые покупали газеты. Он чувствовал себя среди них уравновешенно. Разве можно сравнить очередь за газетами с очередью за пивом? Там людей сжигает низменная жажда, а здесь на лицах отражается возвышенное нетерпение — страсть к утолению информационного голода. Купив газету, можно уже, со спокойной душой переходить в очередь за пивом, которое, Кстати, в Федулинске продавалось редко, зато вкусом напоминало полезную женьшеневую настойку — мечту дистрофиков.
Впереди стоял в очереди Петр Иннокентьевич Верховодов, отставной подполковник, известный в городе общественный деятель, защитник природы и сирот. Сиротами Петр Иннокентьевич считал всех гуляющих без родительского присмотра детишек. Для них он держал в карманах галифе постоянный запас конфет и пряников. Одаривал сирот гостинцами Петр Иннокентьевич не бескорыстно, а лишь после того, как они выслушивали какую–нибудь из его поучительных житейских историй. Верховодов много лет жил один в двухкомнатной квартире и, конечно, немного растерялся и одичал. На вид ему можно было дать лет семьдесят пять.
Приметив Афиногена, Петр Иннокентьевич любезно пропустил перед собой двух мужчин.
— Здорово, Гена! — улыбнулся он Данилову. — Как оно ничего? Служба идет?
— Здравствуйте, товарищ Верховодов, — вежливо поздоровался Афиноген и крепко пожал сухонькую ручку подполковника. — Как ваше здоровье?
— Покалывает кое–где, — пожаловался Верховодов и по привычке угостил знакомца обшарпанным пряником, выпеченным нз каменной муки, а может, не выпеченным, а высеченным из цельного куска мрамора. — Да и то сказать, сколь пришлось всего повидать в жизни, где тут сохранить здоровье… Ты, солдатик, того не увидишь, что нам пришлось. Хотя бы взять ту же военную эпопею. Начинал–то я с низов, с рядового, потом уж дослужился до чинов и наград… Поглотал тоже сырости в окопах. Вспомни и то, как немец против нас первое время воевал. У него и консервы, и белье шерстяное, а у нас — шинелька одна да патронов в обрез. Ты, Гена, про это в книжках читал, а я вот о чем помню, — Верховодов пощелкал себя ребром ладони по остренькому, как шило, кадыку. — Здоровье смолоду следует беречь, оно, как и честь, в единственном числе дается человеку. Не сберег — винить некого, терпи после невзгоды и страдания. Вот я и терплю… По годам, Гена, я еще не очень старый, а нутро, пожалуй, насквозь прогнило. Иной раз не знаешь, где и болит. Болит… и отбой. А где — не понять. Вызвал давеча я врача со «Скорой помощи», явился этакий ферт, вроде тебя, Гена, со смеющимся выражением лица. Сейчас, говорит, мы тебе, батя, укольчик но–шпы с папаверином произведем, оно и поможет. Я ему: ты, паренек, хотя бы давление измерил, пульс посчитал. А он хохочет. Забудь, говорит, отец, про эту ерунду, давление и прочее. Думай о цветах на лесной поляне. В твои годы, толкует, самочувствие зависит нет от давления, а от настроения.
Может, я думаю, он и прав. Только какое же у меня может быть хорошее настроение, ежели позади столько горя и ужасы войны, а впереди — пустота и вечность. Одиноко мне очень, Афиноген, в теперешних днях.
Афиноген сочувственно покивал, махнул рукой: кому, мол, нынче легко, за газетами и то вон приходится стоять под палящим светилом. Про себя Афиноген подумал: помуштровал, небось, за свою жизнь солдатиков, старый службист, а теперь, видишь ли, меланхолия приключилась. Была в характере Афиногена нехорошая стыдная черта: он не любил слушать жалобы и предполагал, что с охотой жалующийся человек или непростительно слаб или скрывает дурное прошлое, напуская туману. Сильный, добрый человек, думал он, ждет не соболезнования, а понимания и жалуется только по необходимости совсем близким людям, когда некуда деться.
— Огромный город, — переменил тему Верховодов. — Сорок тысяч жителей, и всего три газетных киоска… Я уж ходил по этому поводу на почтамт. Отвечают, некому торговать в киосках за шестьдесят рублей в месяц. Как ты расцениваешь этот факт, Афи- ноген?
— Я думаю, тут попахивает безразличием к людям.
— Вот–вот, — оживился Петр Иннокентьевич. — Безразличием. Дошло до того, что рыбу в реке потравили. Электричка ходит не по расписанию…
— Ты, Верховодов, свалил все в одну кучу, — вмешался в разговор сосед по очереди, тоже пожилой мужчина с суровым обветренным лицом землепроходца. — Какой–то сумбур у тебя в голове. Ну при чем тут, скажи, электричка и рыба? Надо заместо той двухголовой тыквы посадить в киоск шуструю девицу, и никаких проблем.
— Девица не пойдет на шестьдесят рубликов, — отрезал Верховодов.
— Почему не пойдет? Какая разница, где стаж для вуза зарабатывать… Работа чистая, опрятная. Опять же на виду у кавалеров. Любая пойдет, если с умом пригласить.
Петр Иннокентьевич, не найдя достойного возражения, демонстративно повернулся к оппоненту спиной и обратился опять к Афиногену.
— Что, Гена, собираешься делать, когда купишь газеты? — спросил он.
— Пойду куда–нибудь… Свидание у меня назначено.
— Жаль… Очень жалко. Могли бы, Гена, заглянуть ко мне на часок. Для воскресеньица у меня бутылочка настоечки лимонной припасена. Посидим, поговорим друг с другом по–товарищески. Журналы тебе старые покажу, полистаешь.
Верховодов заискивал, голос его стал сладким и вкрадчивым, словно он вымаливал отсрочку у неминучей судьбы. Афиноген его понял и не разочаровал.
— Если не возражаете, мы с Наташкой вас навестим. Она девушка смирная и отзывчивая. Может быть, я даже на ней женюсь скоро. На той неделе, может быть, и женюсь.
Верховодов обрадовался, встрепенулся и коршуном оглядел окрестность.
Афиноген проследил за его взглядом и увидел, что Наташа сидит в скверике на скамейке и читает книжку. Она не косилась по сторонам, не нервничала, как будто и не на свидание пришла, а в библиотеку. Глядеть на нее даже из очереди было одно удовольствие.
Пойду я, пожалуй, Петр Иннокентьевич, — сказал Афиноген. — Купите для меня «Крокодильчик», если очередь подойдет.
— Хороший журнал. Хороший, — закивал Верховодов, — хотя мне он представляется бесполезным. Зубоскальства много, а сути, если вдуматься, никакой. Иголки одни торчат, ствола–то за ними не видно. Так я вас ожидаю, как договорились. Помни, Гена, лимонная настоечка, сам делал. Пальчики оближешь.
Афиноген Данилов не полез через штакетник и газон, чтобы не травмировать нравственное чувство Вер- ховодова, сделал крюк и приблизился к Наташе со стороны аптеки. Он сел рядом, достал пачку сигарет «Прима», с удовольствием закурил, облокотился на спинку лавочки, перекинул ногу на ногу, стряхнул пылинку с рукава и некоторое время созерцал очередь за газетами, которая своей таинственной неподвижностью напоминала кадры Антониони, отснятые в пустыне.
— Наташа, — сказал он, — давай поздороваемся по–людски.
— Давай, — ответила Наташа.
Афиноген схватил ее в охапку, как подушку, притянул, подтащил к себе, неистово впился в губы, в лоб, в щеки. Она задохнулась в цепких его руках, затрепетала и растаяла. Тело ее проникло в пальцы Афино- гена.
— Не надо, Генка! — услышал он трезвый вырывающийся голос, и едкая обида внезапно увлажнила его глаза.
— Дурной ты какой–то, — испугалась Наташа. — Ну что ты в самом деле, как маленький. Зачем ты так делаешь?
— Я не хочу больше жить в этом городе, — сказал Афиноген. — Он мне опостылел. Все мне опостылело в нем. Кирпичные дома и люди с медными лбами. В этом городе женщины боятся любить. Не обращай внимания, Наташа. Это у меня от усталости. На работе: нелады, то да се. Жизнь удивительная. Ты сама, Наташа, удивительная, как этот день. Что ты читаешь, дорогая?
Наташа протянула ему книжку.
— Путешествия? — удивился Афиноген. — Книга про путешествия. Странно. Молоденькие красотки предпочитают иного рода чтения.
— Не говори со мной так, — попросила Наташа, — не воображай о себе очень–то. Сначала объясни, почему ты опоздал. Это неприлично. Вдобавок ты, кажется, пьяный. Мне неприятно разговаривать с пьяным Даниловым. Ступай лучше домой.
Афиноген послушно встал и двинулся по аллее.
, Предчувствие какой–то скорой боли томило его. Тело не подчинялось легко и неощутимо, как обычно, асфальт с упругой силой отталкивал подошвы. Он оглянулся. Наташа сидела и читала книжку про заморские страны. Ей было наплевать на землетрясенье его души. А он чувствовал предвещающие толчки. Он, конечно, вернулся.
— Любопытно, — сказал он, — у тебя такое самообладание или ты совершенно равнодушна к моей особе? А ведь я симпатичный парень. Приглядись без пред- убежденья. Меня любила одна женщина, не чета тебе — доктор наук, чаровница, постигшая тайны индусских брахманов. Все мне завидовали. Но она, правда, умерла. От насморка сгорела в одночасье. От обыкновенного насморка. Помни о смерти, Наташа. Помни о смерти.
— Почему ты опоздал? — спросила, Наташа. — Хотя дело уже не в этом. Почему ты не ответил, когда я тебя спросила? Я тебя спросила, почему ты опоздал, а ты не. ответил, не удосужился. Почему?
— Наташа — синий чулок! Ну и зануда. Вот будет кому–то подарочек — врагу не пожелаешь. Честное слово! Лютому врагу не пожелаешь такую утеху.
И тут он заметил, что книга у Наташи открыта на последней странице, там, где напечатаны выходные данные.
«Милая, — подумал он, — стойкий оловянный солдатик. Будущая мать моих детей. А почему бы и нет?»
Наташа побледнела от оскорбления, но проглотила обиду, как глотают случайно сливовую косточку: жилка на тонкой шее вздрогнула и глаза зажмурились.
— Дальше? — спокойно произнесла она. — Что дальше скажешь, симпатичный парень?
Родители Наташи Гаровой были педагогами, но представляли разные научные школы. Наташа выросла среди постоянных шумных споров о воспитании гармонической личности. Мать считала, что главный упор надо делать на нравственность, ибо именно нравственные устои делают человека человеком; отец же руководствовался постулатом древних, суть которого сводилась к тому, что единственный враг человека — невежество. Оба они были людьми недоучившимися, большую часть времени потратившими на проверку тетрадей, и поэтому не умели ни о чем договориться полюбовно, с упорством маньяков доказывали друг другу очевидные истины. Из всей неразберихи своего детства Наташа вынесла убеждение, что необходимейшая черта благородного характера — хладнокровность и ледяное упорство в выяснении факта.
Легкомысленный Афиноген назвал ее «занудой». Наташа сильно переполошилась, поверила ему и готова была тут же попросить прощения, умолять о снисхождении, уверять, что она еще слишком молода и успеет исправиться, надо только дать ей срок. Но вместо этого она сказала спокойно:
— Дальше? Что дальше? — и захлопнула любимую книгу.
Афиноген вторично закинул ногу на ногу и закурил новую сигарету. Солнце вытягивало из асфальта синеватый пар. Очередь у газетного киоска укоротилась на несколько человек. Мимо прошествовал Петр Иннокентьевич с пачкой газет под мышкой. Старик направлялся в свою одинокую берлогу, где он сядет в музейное кресло и будет не спеша узнавать, что случилось в мире за истекшие сутки. Кое–где на планете гремели выстрелы, горела земля, людей травили газом, как крыс, но в России было тихо. Солдатское сердце Вер- ховодова за тридцать с лишним лет все–таки не успело привыкнуть к тишине, поэтому время от времени он откладывал в сторону газету, подходил к окну и из–за шторы с недоумением и опаской вглядывался в зеленый пейзаж федулинской улицы.
— Бывал и я в путешествии, — заговорил Афиноген, — в городе Анапе. Лежал я, Наташа, на песочке и прижигал мускулистое тело ультрафиолетовыми лучами. А рядом — упоительные шорохи Черного моря, и вокруг — женщины, женщины, все в купальниках.
— Замолчи, — сказала Наташа.
— Пойдем ко мне, Натали, — попросту предложил Афиноген, — поваляемся на диванчике, отдохнем, поворкуем.
— Не смей со мной так говорить!
— Почему?
— Не смей, слышишь!
— A-а, понятно. Ты честная девушка и все такое. Прости… Если можешь, прости великодушно. Оговорился я. Конечно, разве можно. Грех–то какой… А то пойдем? Все равно этим кончим. Не сегодня, так завтра. Уверяю тебя. Мне рассказывали более опытные мужчины. И в книжках я тоже читал.
— Я не люблю тебя, Гена, — миролюбиво объяснила она, дыша глубоко и вольно. — Тебе кажется, что люблю, а я не люблю. Презираю людей, которые говорят сальности от скуки и пренебрежения. Не хочу быть с тобой!
— Отлично! Достойный ответ. Порядочная девушка дает отлуп мерзавцу. Добродетель, как всегда, торжествует. Ура! Земля не принимает злодея. За что же мне такое счастье? Диплом в кармане, квартира, и вот — встреча с необыкновенной удивительной женщиной. Ни- таша, родимая, запиши мне свои слова на бумажке. Это моя последняя просьба. Как это ты сказала — говорят сальности от скуки и воздержания?
Наташа все–таки влепила ему пощечину, но как–то неумело и без желания, а больше по необходимости.
На звук пощечины к лавочке приблизился тайный дружинник, мужчина средних лет с непримиримым вы ражением лица, в кожаной куртке, но без красной повязки на рукаве.
— Пристаете к девушке? — поинтересовался мужчина, глядя мимо неоконченной улыбки Афиногена, — Советую прекратить!
— Вот, — с горечью заметил Афиноген, — в Феду- линске полно рыцарей, но только среди бела дня. А когда по вечерам и глухой ночью шпана безобразит — ни один гад не заступится. Еще, небось, и наган вам доверили. Есть у вас наган или нет?
— Я с тобой, остряком, и без нагана разберусь. А ну подымись!
— Это моя невеста, — признался Афиноген. — Вы ошиблись. Ступайте с богом, справедливый герой.
Наташа ехидно заметила:
— Струсил, Геша… Никакой он мне не жених, гражданин. Но вы не беспокойтесь, я сама с ним справлюсь, Спасибо вам!
Мужчина покраснел, как обнесенный подарком именинник, насупился, кивнул, отошел шагов на десять и застыл в напряженной позе. Вид его выражал готовность прийти на помощь, возможно даже с риском для жизни, в любую секунду.
— Эй! — крикнул Афиноген. — Нехорошо подслушивать. Отойди еще маленько. Иначе — открываю стрельбу.
— Надоел твой цирк до чертиков, — бросила Наташа, гибко потянулась — гремучая змея! — легко вскочила на ноги и пошагала на высоких каблуках, не оглядываясь, — цок, цок, цок.
«Свидание окончено в полдень», — незлобиво отметил Афиноген. Он следил, как гибко покачивается еще совсем близко Наташино тело, и голова его кружилась. Рот пересох от горькой жажды. Никак не удавалось ему налиться, давно не удавалось.
— Иди покурим, — окликнул он незнакомого рыцаря. Мужчина охотно приблизился и присел рядышком как раз на Наташино местечко. Произошла обыкновенная смена собеседников, и разговор пошел в ином ключе.