Помоги проекту - поделись книгой:
— А где сам Охрименко? — спросил Осокин.
— Я вошел, он еще жив был… Увезли в больницу… Врач наш осмотрел его… Сквозное ранение в левый бок на уровне сердца… Я тут все обозначил.
В столовой, в двух шагах от окна, на паркете нарисованы мелом контуры человеческой фигуры. Как в детской присказке: «Ножки, ручки, огуречик — вот и вышел человечек». Каждую деталь сопровождали надписи: «голова», «пр. рука», «лев. рука», «пр. нога», «лев. нога». Все это в какой-то мере давало представление о положении тела самоубийцы перед тем, как его подняли на носилки. Возможно, что столь скрупулезное описание положения тела в сложившихся обстоятельствах не имело существенного значения. Не все ли равно, как он упал после смертельного выстрела.
Но Осокин помнил несколько раз повторенное Русановым наставление, чтобы не была упущена ни одна деталь, и поблагодарил лейтенанта за его предусмотрительность и скрупулезность.
— Крови многовато! Похоже, что он после ранения передвигался!.. — заметил Лотинцев и принялся устанавливать штатив для съемок.
Следы свежей крови нашлись и на белой скатерти обеденного стола, на приоткрытых дверцах серванта, на полу, где был изображен человек, и на стене под окном.
Лотинцев делал снимки в разных ракурсах.
— Заметь, — подал он еще раз реплику, — что он был жив, когда прибыла милиция…
— Агония? — высказал предположение Осокин. — Сколько прошло времени с момента выстрела до вашего прихода? — спросил он участкового.
— Я прибыл через двенадцать минут, «скорая» после моего вызова через двадцать одну минуту. Итого, через тридцать семь минут его уже взяли на носилки.
Лотинцев положил руку на плечо участковому.
— Отлично, лейтенант! Четко, точно… И он был жив?
— Жив…
Пухов в это время осматривал тело убитой. Выпрямился и спросил:
— Вы не обратили внимание на его ранение?
— Врач при мне поднял рубашку. На два сантиметра ниже правого сосца входное отверстие, почти под левой лопаткой выходное…
— Да-а! — протянул Пухов. — Тяжелая картина… Сердце он, конечно, не задел, иначе тридцати минут не протянул бы! Пуля прошла где-то близко от сердца. Куда его повезли?
— В ближайшую больничку!
— Пациент не для сельской больницы, — уверенно произнес Пухов. — Да и мало надежды, что довезут его живым по этаким колдобинам…
Между тем Лотинцев собирал гильзы и пули. Все три гильзы нашел без труда, две возле хозяйки, одну там, где нарисован на полу человечек. Одна пуля застряла в обшивке дивана, вторая проломила лобовую кость у женщины, но наружу не вышла. Лотинцев и Пухов согласно сошлись на том, что первый выстрел был сделан в спину убитой, второй — в затылок, когда она уже упала на пол и попыталась подняться. Третью пулю Лотинцев никак не мог найти, хотя и осмотрел каждый сантиметр пола, оглядел мебель, стены и сдвинул сервант. Строго спросил участкового:
— Вы уверены, что никто не подобрал третью пулю?
— Никто ничего не тронул! За это я ручаюсь!
— Убеждены, что ранение было сквозным?
— Своими глазами видел и врач подтвердил!
— В рубашке пулю искали?
Лейтенант растерянно покачал головой.
— Не догадался! Мы все спешили, как бы его поскорее в больницу отправить! До больницы-то десять километров…
— И все же, — сказал Лотинцев, обращаясь к Осокину, — надо потом поискать пулю и в его одежде!
Все дела по осмотру места происшествия были закончены только к ночи. Лотинцев и Пухов уехали. Участковый проводил Осокина в Дом приезжих. Позаботился, чтобы следователю были предоставлены все удобства. Осокин позвонил по телефону в больницу.
Долго никто не подходил, наконец, ответил женский голос. Дежурная сестра пояснила, что Охрименко доставили в больницу живым, но операцию делать не стали, сразу на вертолете увезли в Рязань.
— Где его вещи? — спросил Осокин.
— Увезли вместе с ним, — ответила сестра.
— Не жилец он, — сказал участковый. — Я же видел, как кровища всю грудь ему залила…
Потом Осокин, хотя изрядно устал, положил перед собой лист бумаги. Написал вверху листа дату и озаглавил «План расследования». А когда увидел эти два слова, усмехнулся. Какое же тут расследование, коли заранее все известно и осмотр места происшествия не оставил никаких сомнений в том, что комендант убил свою жену и покончил с собой. И о мотивах преступления со слов свидетелей-соседей было известно. Ревность! О ревности толковал и лейтенант, ссылаясь на мнение сослуживцев Охрименко.
3
Утром Осокин с помощью участкового выписал повестки свидетелям и отправился на фабрику. В отделе кадров ему дали личные дела супругов Охрименко. Они прибыли в Сорочинку из Ашхабада после землетрясения. Прохора Акимовича, как бывшего офицера-фронтовика, приняли начальником внутренней охраны, Елизавету Петровну направили экономистом в плановый отдел.
Автобиография Прохора Акимовича была написана довольно сжато. Родился в Белоруссии, в Могилевской области, в деревне Ренидовщина Пропойского района в крестьянской семье. Призван на военную службу накануне войны, был направлен на курсы младших командиров, окончил их и получил звание младшего лейтенанта. Командовал взводом с первого дня войны, потом ротой, в 1943 году контужен, лечился в госпитале, после подался в Ашхабад, там и осел до конца войны.
Женился он всего лишь десять лет назад. Жена моложе на пятнадцать лет. О своих военных подвигах Охрименко повествовал сдержанно, что Осокин приписал его скромности.
Событие взволновало весь поселок. Участковый не успел разнести повестки, как и без повесток стали добровольно являться свидетели.
Из их показаний возникал образ человека малообщительного, замкнутого, всегда настороженного. Эту настороженность иные пытались объяснить его должностью начальника внутренней охраны. Задерживая в проходной несунов, он нажил себе и недоброжелателей. Иные относили его настороженность к тому, что женат на молодой женщине, к тому же прехорошенькой, живой и веселой. Даже удивительно, что она пошла замуж за такого бирюка. Чем он только прельстил ее? Почти все свидетели, сослуживцы супругов Охрименко считали, что единственной причиной случившегося была безрассудная ревность коменданта. Особенно когда она против его воли уехала отдыхать на юг, по путевке завкома, которой ее премировали за общественную работу. Он даже не пошел провожать ее на вокзал.
От соседей по дому Осокину надо было узнать, как ладили между собой супруги. Стены стандартного многоквартирного дома имели довольно слабую звукоизоляцию. Повышенный голос можно было услышать сразу на нескольких этажах. Соседи по дому утверждали, что супруги жили тихо, скандалов между ними не слыхали.
Убийство — преступление очень тяжелое. Осокин добросовестно опросил всех жильцов дома. Единственно, на что ему указали двое или трое, это на какую-то размолвку между супругами зимой. В конце зимы у них на квартире гостил не то родич, не то давний дружок Охрименко. Замечали его пристрастие к выпивкам. Какая хозяйка этакое стерпит? Будто бы она выгнала его из дома. Но эта деталь, скорее, раскрывала самостоятельность в характере хозяйки. К мотивам происшедшего этот эпизод с дружком не очень-то привязывался.
Более отчетливо мотив преступления возник после того, как Елизавета Петровна отбыла в санаторий.
Председатель профкома показал:
— Не очень-то мне хотелось ворошить это дело. Если бы не трагическая ее смерть, не стал бы касаться… Двух недель не прошло, как она уехала, повстречал меня в проходной Охрименко, губы скривил и упрекнул, хороший, дескать, мы ему подарочек устроили. Он получил анонимку. Протянул мне и сказал: «Прочти». Признаюсь, прочитал. Описывались там ее похождения, не мужней жены, а девки непотребной.
— А здесь, на фабрике, что-нибудь подобное замечалось? Вот некоторые говорят, что он давно ее ревновал.
— Я этого не замечал… Мы тут все как в одной горсти собраны, если бы что-нибудь случилось подобное, это, как огонь по сухой траве, разбежалось бы…
— Хоть какая-то доля правды могла быть в этом письме?
Председатель профкома задумался.
— Да как сказать? Я удивился, что он мне его показал. Человек он нелюдимый, неразговорчивый, друзей у него не было, а я никак не принадлежал к доверенным его лицам. Это выглядело как бы жалобой, упреком мне, что вот, дескать, путевкой внес раздор в его семейную жизнь. Что я мог ему сказать? Личная жизнь — сфера особая… Посоветовал взять за свой счет отпуск и съездить в Сочи, поглядеть на месте, коли уж сомнения одолели. Отказался! Нельзя, говорит, мне туда ехать… Теперь понятно, почему отказался. Боялся, видимо, что там стрельбу откроет.
— Вы кому-нибудь рассказывали об этих письмах? — спросил Осокин.
— Я не рассказывал. Он сам рассказывал. Поспрашивайте вахтера Семушкина…
Вахтер Семушкин показал, что однажды, когда он находился в кабинете коменданта, почтальон принес туда письмо. Комендант повертел конверт, пожал плечами и сказал: «Из Сочи кто-то пишет… Вроде бы и некому».
Вахтер высказал предположение, что письмо от жены. Комендант ответил, что не ее почерк, и распечатал письмо. Тут же, при вахтере, начал читать. Прочитал наполовину, грохнул по столу кулаком. Вахтер уверял, что воспроизводит его слова дословно: «Убить ее, что ли, а, суку?»
Вахтер воспроизвел и весь последующий диалог.
Комендант спросил:
— Скажи, Матвей, если бы ты узнал, что твоя жена с мужиками путается, что бы ты сделал?
Семушкин был немолод, было ему за шестьдесят. Будто бы он в ответ посмеялся:
— Порадовался бы за старушку, что в этакие годы успехом пользуется…
— Э-э-э, оставь! — ответил комендант. — Твоей жене шестьдесят, моей тридцать!
На это Семушкин ему ответил:
— Не женился бы на молоденькой! На девках-то парням жениться, а нам надобно понимать свой резон.
Осокину удалось установить, что Охрименко показывал письма и кое-кому еще. Сдержанный человек, нелюдим — и вдруг так разговорился. Стало быть, взбудоражили его письма, взбудоражили основательно. Жена вернулась, и тут же прогремели выстрелы.
Собственно, после показаний тех, кому Охрименко показывал письма, с кем делился своими переживаниями, допросы можно было прекратить. Ревности никакая другая версия не противопоставлялась.
И хотя Лотинцева очень волновала третья пуля, в ней, по всей видимости, нужда отпадала. Оставалось получить акт о смерти Охрименко, а для этого выехать в Рязань.
Осокин несколько раз в течение дня пытался дозвониться до областной больницы, но это ему не удавалось, связь с областным городом была повреждена. Тогда Осокин позвонил Пухову, попросил связаться с областной больницей и узнать, когда можно приехать за актом вскрытия.
Осокин укладывал вещи в Доме приезжих, собираясь в Рязань, к нему прибежал участковый инспектор.
— К телефону вас! Из прокуратуры… Срочно!
— Что там стряслось? — спросил Осокин.
— Срочно! Больше мне ничего не сказали…
На проводе почему-то оказался Лотинцев.
— Жив твой подопечный, — объяснил он Осокину. — И благополучен к тому же! Хоть сейчас допрашивай!
— Не может быть! — вырвалось у Осокина. Он знал, что за Лотинцевым водилась любовь к розыгрышам.
— Вот тебе и урок, Виталий Серафимович! — ответил поучающим тоном Лотинцев. — В нашем деле все может быть, даже и невероятное! Скользящее ранение! Так говорит хирург… С перепугу твой Егорушка не разглядел! Будь и ты осторожен, не прогляди чего!
На фабричной машине Осокина отвезли до ближайшей автобусной остановки, где он сел на первый же проходящий автобус на Рязань.
Нс так-то и далеко до Рязани, километров семьдесят но лесная дорога вьется зигзагами, обходя болота. На крутых поворотах автобус снижал скорость и тревожно гудел.
И хотя по дороге встречались села и деревни, край выглядел безлюдным. Леса, леса, лишь иногда сквозь порубку на мгновение открывалось поле с загустевшими озимыми, но выглядели они не ярко, будто бы побледнели на зыбучих песках.
Не очень-то походишь здесь по лесу в конце мая без накомарника, пожалуй, убежишь без оглядки. И чего прикипел прокурор Русанов к Мещере? Любит он эти леса и болота. И вдруг ожег вопрос: а чего Охрименко из Ашхабада в этакую болотную глушь? Жену, что ли, прятал от больших городов? С чего бы сюда, а не к себе в Белоруссию, в светлые веселые города?
Осокин приехал в Рязань уже в девятом часу вечера. Допрос отложил до утра, но у дежурного врача поинтересовался состоянием раненого. Ему ответили, что самочувствие у гражданина Охрименко нормальное, что никаких ограничений для общения нет.
Вот тебе и рана в грудь навылет. Едва дождался утра и поспешил к главному врачу, который и делал операцию. Он принял Осокина в своем служебном кабинете.
— Не повредит больному допрос? — все же спросил Осокин.
— Я уже объяснял своему коллеге доктору Пухову, что ему ничто не повредит.
Врач взглянул на Осокина поверх очков с любопытством.
— Что там произошло? Больной нам не пожелал объяснить природу ранения…
— Покушался на самоубийство! — ответил Осокин.
— Самоубийство?! — воскликнул в удивлении врач. — Вот уж не подумал бы! Скорее, можно предположить, что кто-то в него стрелял, а он пытался отстранить пистолет. Шла борьба… Рана носит и следы порохового ожога… Но она нисколько не опасна!
— Разве ранение не сквозное? — в свою очередь удивился Осокин.
— Это как считать! Кожа на груди и его левом боку действительно прострелена, а вот пулю я обнаружил у него в ладони. Почему я и подумал о какой-то борьбе. Был он к тому же пьян, а с пьяными чего только не приключается…
— Как же пуля оказалась в левой ладони?
— Она прошла по касательной, оцарапала ребро… Он, видимо, каким-то образом защищался и подставил под пулю левую руку.
— Он не защищался, а пытался покончить с собой, а перед этим убил жену.
Врач развел руками.
— Эту загадку вам отгадывать. Одежда его у нас, вы можете ее осмотреть. Пуля — вот она…
Врач достал из стола спичечную коробку и подвинул ее к Осокину.
— Документы в бумажнике, — продолжал он, — а в заднем кармане мы нашли три конверта с письмами. Естественно, что письма мы не читали — это ваше право…
Осокин оглядел пульку и машинально взглянул на конверты. Сочинский почтовый штемпель. «Так вот они, те самые письма!» Конверты сложены вдвое, потерты. Осокин спросил:
— Можно у вас в кабинете прочесть?
— Пожалуйста, а позже, если вам понадобится уединиться, мой кабинет всегда к вашим услугам!
Первое письмо, судя по отдельным выражениям, было написано будто бы московским инженером. Он писал, что отдыхал в санатории одновременно с женой Охрименко. Мужская, дескать, солидарность побудила его узнать адрес и известить мужа о «художествах» его жены. От этакой «солидарности» Осокину стало не по себе. Подленькое письмо и достаточно грубое. Резануло выражение: «Перевалялась чуть ли не со всеми…»
Из второго письма нельзя было понять, кто автор, какое занимает место в жизни. Злобен и подл он был не менее первого. Второе письмо как бы подтверждало первое, кое-что добавляло и нового.
Поделиться книгой: