Василий да Марья

1

Это был июль месяц — самая макушка лета.

Мы с женой — на одной машине и друг со своей разлюбезной — на другой колесили по Европе. Ради этой поездки я пожертвовал частью отпуска и вместо благостного душе моей Севера, с рыбалкой да с тайгой, да с морем, поехал по родной и по чужой стороне.

...Удивительно все-таки ехать и глядеть по сторонам: невольно сравниваешь заграницу с Россией. Вот, например, Финляндия. По сути, одна и та же территория — продолжение Ленинградской области. Одна и та же земля, одна и та же природа. Так, да не так. После унылых, грязноватых, вырубленных пейзажей Ленинградской области Финляндия кажется акварельно-пасторальной картинкой: желто-бело-синие дома с красными крышами на зеленых боках ухоженных полей, строгий, принаряженный, убранный лес, прекрасные дороги, спокойно-сосредоточенные, добродушные люди. Здесь нет воровства, всеобъемлющей зависти, каждый занят своим делом и не лезет в дом другого, не учит жить весь мир, как это вечно делаем мы. Я люблю Финляндию и не скрываю этой любви.

Перед пересечением финско-шведской границы на севере Ботнического залива, где-то в самой его верхней точке, я сказал жене:

— Сейчас будет граница со Швецией. Приготовь паспорта, спрячь оружие и наркотики. Шведские пограничники страшно жесткие, всю машину перетряхнут.

Проехали границу, вернее, место, где она должна была находиться. Замелькали шведские названия населенных пунктов.

— А где же граница? Где пограничники? Ведь мы уже в Швеции! — изумилась жена.

Я был доволен своей шуткой. По всей Европе все уже и позабыли, что такое пограничники да проверка машин и паспортов. Это только у нас, как у дикарей, по семь КПП перед любой границей, с собаками да служивыми людьми.

Проехали всю Швецию до Стокгольма.

Останавливались в пути, ночевали и глазели во все стороны.

Хорошая эта страна — Швеция, древняя, историческая, самобытная. Когда-то ее народ долго-долго воевал с Россией. Дошел аж до Полтавы. После Полтавы шведы угомонились, занялись собой, своей страной. И правильно сделали: сейчас Швеция — процветающая страна, страна, живущая в достатке, и шведы гордятся своей Швецией.

А Финляндия мне все равно больше нравится. Там спокойнее и меньше суеты.

Погостив в Стокгольме, решили добираться до Хельсинки на пароме: и экзотики достаточно, и отдохнуть от руля не мешает.

Въехав в чрево парома «Силвер-вей», мы словно очутились в животе то ли гигантского циклопа, то ли внутри небоскреба. Плавающий гигант был длиной метров двести и высотой в тринадцать палуб, то есть этажей.

«Как же плавает эта громадина? Ей же не развернуться, не повернуться, она же пол моря занимает, мать ее так!» — думалось мне с подспудным восторгом.

Потом оказалось, что плавает громадина очень даже легко. Мы проходили шхеры — довольно узкие и вертлявые протоки, со скалистыми берегами, с гранитными валунами, на которых сидели упитанные балтийские чайки: паром на большой скорости шел метрах в тридцати от этих скал и валунов, и чайки оторопело глядели на проплывающую мимо махину и, наверно, сильно удивлялись его смелости.

Меня не покидало ощущение: несколько метров в сторону — и камни распорют тоненькую сталь...

На тринадцатом этаже гулял теплый ветерок, танцевала и пела группа цыган, приставая то к одним, то к другим пассажирам.

Работали кафе-шантаны. По всей палубе было размещено огромное количество скамеек, заполненных разноцветным путешествующим народом. Мы пили красное сухое вино вперемежку с капучино и смотрели на плывущий по морю праздник жизни.

Мимо нас несколько раз прошел высокий моложавый моряк лет пятидесяти пяти, стройный, в белой безрукавке, черные погончики с желтыми шевронами, почти бесформенная, но элегантная фуражка с высоконькой тульей и с размашистым крабом посредине.

Черный кант фуражки симпатично оттеняла седина. На лице моряка — и серьезность, и некоторая важность, и доброжелательность одновременно. Ко всем он проявлял заботу, говорил на вполне сносном английском, никуда не годном шведском и, как оказалось, на прекрасном русском.

Я взглянул на него с интересом, и он к нам подошел.

— Какие-то проблемы? — спросил он по-русски.

Меня всегда поражает эта способность иностранцев за границей узнавать нас, русских, сразу и точно.

Казалось бы, внешне мы не отличаемся. Также одеты, ходим не на четырех ногах и у нас не по три глаза.

Но любая продавщица в любом магазине Европы или Америки сразу начинает разговаривать с тобой не на своем родном, а на английском или на ломаном русском.

— А как вы догадались, что мы русские?

— Ничего удивительного, — ответил моряк, улыбаясь. — Нас, русских, нетрудно узнать.

— Так и вы русский?

— И в этом ничего удивительного нет. Да, русский.

— Но ведь это же шведский корабль.

— Э-э, да вы, молодые люди, отстали от жизни. Сколько сейчас русских моряков на иностранных судах! Почти на каждом.

Он понял, что у нас никаких проблем действительно нет, отдал честь и, улыбнувшись, ушел.

...Горел закат. Солнце разбрызгало свои розовые краски по бирюзе вечернего неба, по белизне и темной синеве облаков.

По всей шири горизонта медленно-медленно проплывали дальние громады гор и холмов, густой, темной, рваной полосой на вершинах холмов высились леса. И над всей этой бескрайней ширью висела картина, созданная самым гениальным Художником, — картина Вечности. Солнце вползло в жерло огромной тучи, висящей на горизонте темно-синей громадой. Напоенные влагой бока ее лежали на дальней неровной полосе засыпающего моря и, казалось, плавно шевелились. Проглотившая солнце туча будто бы тихонько похрапывала и выговаривала проходящим судам: «Ну ладно вам, угомонитесь уже, не мешайте мне засыпать».

А солнцу, проглоченному темной громадой, совсем не хотелось быть проглоченным. Уже из глубокого чрева тучи оно выбросило вверх, в темную небесную лазурь, два пронзительно-ярких луча. Высящиеся над горизонтом под углом друг к другу, эти лучи были как две огромные солнечные руки, протянутые людям, как привет от уходящего дня, как знак короткого расставания для очередной встречи утром.

Уже все ушли спать — и жена, и друзья, а я все сидел, потягивая легкое шведское пиво. Шелестело внизу море, звенели и плакали чайки, теплая темень позднего вечера легла на палубу. Вечер был прекрасен, и спать не хотелось.

— Что это вы так припозднились, — услышал я знакомый голос.

Рядом со столиком стоял тот самый симпатичный седоголовый моряк.

— Не спится что-то, — сказал я и придвинул к нему стул. — Пивка выпьете со мной?

— С радостью бы, да на работе нельзя.

Он сел, положил на противоположный край стола свою фуражку. К нему тут же подбежал официант. Моряк заказал себе кофе.

— Я-то ладно — пассажир, птица вольная, а вы-то почему на боевом посту? Вся команда спит, наверно?

Мне и в самом деле было интересно: почему не ложится спать этот важный судовой офицер?

— Позвольте представиться, — козырнул моряк, — Василий Николаевич Мишин, третий пассажирский помощник капитана. Пока все не улягутся, какой тут сон. Случись что-нибудь с любым из пассажиров — спрос с меня.

В самом деле, какая огромная ответственность у этого человека! Тысячи пассажиров, громада корабля, а он один на всех. Мне хотелось что-нибудь узнать о нем, о его работе. Его вахта заканчивалась в шесть утра, и у нас было время поговорить.

Ах, Господи! Неисповедимы пути твои!

Закат все угасал и угасал, а я все слушал и слушал его непростую историю.

***

Вася Мишин женился рано.

Однажды он, четверокурсник Архангельского мореходного училища имени Воронина, пошел на танцы. Ходил он туда редко.

Ему нравились учеба и мир книжек про моряков, про морские путешествия, про подвиги нашего флота во время войны. Книгам он посвящал все свободное время.

Но в тот вечер ребята из его группы увлекли его своими разговорами про девчонок, и он пошел с ними.

После объявления белого танца его пригласила брюнетка с озорными приветливыми глазами.

— Почему я вас ни разу здесь не видела? — спросила она с доброй улыбкой. — Я здесь часто бываю...

— Много учусь, хочу золотую медаль получить, вот и некогда, — пошутил Вася и глупо заулыбался.

— Похвально, похвально...

Они еще несколько раз танцевали в этот вечер. Ее звали Люба.

Она была на два года старше Василия.

Он бегал к ней в самоволку, в маленькую квартирку с печкой-голландкой, которая находилась в деревянном доме на улице Поморской. Жили они там вдвоем с матерью, отца у нее не было.

Когда Вася приходил, мама Любы всегда находила повод, чтобы пойти куда-то по делам, и оставляла их одних...

Люба вскоре забеременела, и встал вопрос о свадьбе.

— Ты что, рехнулся? — урезонивала Васю вся группа. — Последний курс на носу.

— Ну что же, я человека брошу? — отмахивался влюбленный по уши Василий. — Это будет неправильно, согласитесь, ребята.

Весной, перед окончанием курса, сыграли свадьбу. Денег совсем не было: Васины родители не могли помочь. Они подняли шестерых детей, жили в деревне на берегу Белого моря и были колхозниками-пенсионерами. У Любиной мамы денег не было тоже. Хорошо, что помогли сокурсники. Они скинулись, кто сколько мог, и свадьба получилась совсем неплохая, веселая, заводная. Моряки-курсанты и несколько Любиных подруг что-то на ходу придумывали, скоморошили. Любина и Васина мамы все время что-то оживленно обсуждали, а Васин папа в конце свадьбы, уже крепко навеселе, размашисто и громко спел любимую песню «Прощайте, скалистые горы...». Во время войны он служил на Северном флоте. Свадьба понравилась всем.

В начале следующей зимы родилась Леночка — Аленка — Аленький цветочек.

А Люба потом на всех вечеринках громко и задорно рассказывала, как бойко она захомутала и женила на себе красивого парня Васю Мишина.

Васе этот ее рассказ, впрочем, тоже нравился, и он тоже радостно всегда хохотал.

Он любил свою молоденькую жену Любу и Ален-ку — Аленький свой цветочек — тоже очень любил.

Он был счастлив тогда — выпускник Архангельского мореходного училища Василий Николаевич Мишин.

2

Машенька Мухина, коренная ленинградка, происходила из интеллигентной семьи. Все отпрыски ее семейного древа были то врачи, то педагоги, то ученые. Вот и ее родители тоже. Отец — научный работник — служил в военном институте, мать — учитель, заместитель директора большой школы на Петроградской стороне города на Неве.

Мечтательница, увлекающаяся натура, Машенька в раннем детстве, до школы, видела себя балериной, лучшей балериной на свете, способной в танце подпрыгнуть над сценой в изумительном шпагате и висеть в воздухе сколько хочешь времени. А вокруг — овации, шквал оваций...

Потом, в школе, она захотела стать, как и мама, учительницей. Быть строгой и доброй одновременно, и чтобы ни одной двойки в классе. Ее ученики — лучшие в городе! А про нее пишут в газетах, говорят по телевизору...

Еще она хотела стать архитектором, чтобы проектировать красивые дома и чтобы людям в них было удобно жить.

Так было до пятого класса, пока она не поехала в летние каникулы на озеро Красавица, где находилась дача ее дяди, Виктора Васильевича Ермакова. Виктор Васильевич, почтенный генерал в отставке, был фанатичным коллекционером бабочек. Все ленинградское общество коллекционеров знало и уважало его. Дядя любил бабочек самозабвенно, наверное, больше, чем военную инженерию, в которой служил всю жизнь. И дом его, и квартира всегда были заставлены коробками с насекомыми, приколотыми булавками. Мебель и другие домашние вещи для него не существовали. Он был готов выкинуть из дома любой самый дорогой шкаф, если он мешал расположению бабочек.

За месяц проживания Маши у него на даче он перевернул мировоззрение племянницы. Он ей внушил и доказал, что ничего более интересного, полезного и ценного в жизни нет, чем изучение бабочек и других букашек, именуемых насекомыми.

У Маши изменились пристрастия. Теперь ей не хотелось быть ни архитектором, ни даже женщиной-космонавтом.

— Займись мухами, — порекомендовал ей дядя. — Это совсем неисследованное насекомое. Тем более подходит к нашей фамилии. Будь энтомологом!

Весь пятый класс Машенька штудировала энциклопедии, учебники, литературу о насекомых и влюбилась в них окончательно.

Эту любовь она пронесла через всю среднюю школу. После нее, как круглая отличница, почти без труда поступила на факультет естествознания Ленинградского университета.

Преподаватели были от нее в восторге. Она настолько увлеченно, с такой любовью на всех занятиях говорила о внутреннем и внешнем строении жуков, пауков, тараканов и мух, настолько знала предмет, что седые профессора говорили: «Растет наша смена!». И ставили ей пятерки.

Ее оставляли на кафедре, сразу предлагали дневную аспирантуру. Но неожиданно она заупрямилась: «Хочу заняться сначала практикой».

В общем, это тоже было правильно. Ее поняли, приняли в заочную аспирантуру и дали направление в Ленинградский филиал Всесоюзного НИИ естествознания.

Там она довольно быстро получила лабораторию, защитила диссертацию, стала кандидатом наук.

Она — серьезный и уже признанный энтомолог.

Все развивалось правильно. Даже родители, всегда видевшие в Машеньке великого педагога, давно смирились и были вполне довольны ее успехами.

3

...Капитан сказал Мишину в первой же беседе:

— Характеристика у тебя сносная, молодой человек, но здесь море, а не мореходкина парта. Наука другая будет, готовься!