Помоги проекту - поделись книгой:
Всю дорогу Мыкалов тайком вглядывался в лица людей. Выйдя в центре города, он еще с час блуждал по улицам, меняя троллейбус на трамвай, трамвай — на автобус, и под конец снова на трамвае прибыл к другому вокзалу, в противоположном краю города. Постояв у газетной витрины и убедившись, что за ним не следят, он направился в одну из узеньких улиц вблизи станционных путей.
Дом номер восемь — маленький, с облупленными стенами, небольшими окнами — обнесен рыжим забором. Заросли крапивы и травы уютно чувствуют себя под ним. Дом принадлежал Марии Ивановне Крошкиной, кладовщице одного из цехов шинного завода. Крошкиной он достался по наследству от тетки, умершей лет десять назад. В нем было две квартиры: в одной проживала сама владелица с дочерью Женей, ученицей девятого класса, а в другой — глухая одинокая старуха Грибова, с утра до вечера занятая вязанием чулок и перчаток. Крошкина могла бы иметь и более выгодного квартиранта, но она знала, что у Грибовой имеются деньги, которые та прячет в большом мешке с нитками и лоскутками. По предположению Крошкиной, Грибова должна была скоро умереть, и можно было бы воспользоваться ее заманчивым мешком.
В это утро хозяйка и дочь встали, как всегда, рано. За завтраком Крошкина, вспоминая вчерашнюю вечеринку по случаю дня рождения Жени, затараторила:
— Красивая ты у меня, Женька. Тебя одеть надо как следует. Пусть завидуют!
Женя удивленно приподняла брови. Лицо ее не имело ни малейшего сходства с грубоватыми чертами матери.
Серые глаза под длинными темными ресницами смотрели открыто и прямо. Русые волосы обрамляли загорелое лицо. Красиво очерченные губы всегда были чуточку приоткрыты.
— То есть? — Она поднялась из-за стола, отошла к окну и ссыпала в аквариум крошки.
— Помимо новой школьной формы следует заказать выходное платье из наилучшего крепдешина, купить модельные туфлишки и о приличном зимнем пальто пора подумать, — заключила Крошкина, взбивая рукой свою прическу.
Девушка рассмеялась. Смех раззадорил мать. Шлепая босыми ногами, она протопала к комоду, открыла нижний ящик, разворошила белье и показала сберегательную книжку.
— Вот смотри. Твоя мама умница. Золотко, а не мама… Тридцать девять тысяч…
Палец с розовым ноготком уперся в последнюю строчку, и Женя увидела цифры.
— Где ты нашла?
Вопрос прозвучал строго. Крошкина не придала значения, усмехнулась. Спрятав книжку в глубокий карман пестрого халата, она уселась на диван, закурила и со всеми подробностями, увлеченно и хвастливо, рассказала, откуда у нее появились большие деньги. Сразу же после войны занялась скупкой и перепродажей различных вещей. Научилась доставать то, чего не хватало в магазинах. В своем откровении Крошкина не употребляла слова «спекуляция». Нет, она применяла выражения: «умение жить», «расчетливость».
Заметив настороженность дочери, Крошкина перестала тараторить и встревоженно спросила:
— Что с тобой?
Женя ответила не сразу. Она смотрела на стену поверх головы матери, глаза едва сдерживали слезы, лицо горело.
— Глупая я, глупая, слепая. Все можно было заметить давно… Так вот чем были вызваны твои поспешные отлучки из города, приходы подозрительных женщин! Товар щекотал руки. Вот почему столько раз с моим приходом домой ты и твои барахолочные знакомые замолкали или не особенно умело говорили о каких-то пустяках, выходили на кухню и шептались там… Понимали, что занимаются грязным делом… И ты, ты с ними… Как ты меня обманула!
Женя сорвалась с места и выбежала из комнаты.
— Женька, вернись!
Хлопнула наружная дверь. Фигура дочери мелькнула у окна.
Крошкина снова закурила. У нее сильно болела голова. Так всегда случалось, стоило только не в меру понервничать. Воткнув недокуренную папиросу в цветочный горшок, она хотела заняться приборкой. Ничего не получилось. Аккуратной выглядела только постель Жени. Рядом на столике лежали книги. Крошкина взяла одну, повертела. На титульном листе прочла написанное от руки:
Крошкина с раздражением швырнула книгу на стол. «Неблагодарная. Не понимает, что для нее стараюсь И вчера пекла пироги, девчонок угощала… Уразумела бы, сколько денег стоит такая прихоть…»
В дверь осторожно постучали. Набросив одеяло на свою неоправленную постель и прикрыв полотенцем посуду на столе, Крошкина крикнула:
— Входите!
На порог шагнул старик в соломенном картузе, в очках. Прикрыв дверь и осмотревшись, спросил:
— Мария Ивановна Крошкина, если не ошибаюсь?
— Не ошиблись. Я самая.
— За девять лет вы ничуть не изменились. Разве что похорошели.
— Я вас первый раз вижу.
— Неважно, — объявил старик, стянул картуз, поставил чемодан на пол. — Это неважно.
— Что надо? — повысила Крошкина голос.
Старик сел на стул.
— Не волнуйтесь. Я с очень неожиданной, но доброй весточкой…
Крошкина шмякнулась на диван. Стены комнаты словно падали и плыли. В ушах звучали слова: «От вашего мужа…»
— Да, да, от вашего мужа, Алексея Игнатьевича, — тихо продолжал старик. — Вы, дорогуша, отнеситесь к известию спокойно и доверительно. Вот, записочка…
Старик привстал и через стол подал листок бумаги. Крошкина сразу узнала почерк Алексея. «Дорогая и бесценная Маша. Я жив. Я умер, но я жив…»
Воспоминания обрушились на Крошкину.
…Лето. Улицы города заполнены военными людьми. Среди них Алексей. Она с семилетней Женей стоит на углу улицы, и девочка машет рукой бойцам. Рядом рыдают женщины. Она тоже в слезах, хотя жизнь с Алексеем не ладилась. Вскоре после свадьбы ей стало ясно, что мужу она безразлична. Первое время были надежды, что все обойдется. Но надежды не оправдались: муж обманывал ее на каждом шагу. И вот война. В минуты прощания с Алексеем думала, что он осознал свою вину. Но вечером, желая еще раз побыть с ним, она приехала на вокзал, долго бродила среди людей и, наконец, издали увидела Алексея. Он держал в объятиях молодую плачущую женщину. А месяца через четыре пришло извещение о его гибели. Она поступила работать на шинный завод, Женя пошла в школу. Прошли годы войны. Женя выросла…
Старик между тем встал, вышел из комнаты, запер входную дверь, заглянул на кухню и, возвратившись, включил репродуктор: комната наполнилась музыкой. Гость снял пальто, повесил на крючок у двери, достал из кармана горсть грецких орехов и устроился у стола.
Крошкина отошла к комоду, загроможденному безделушками. Взгляд остановился на фотокарточке возле зеркала. Ей всегда нравился снимок, на котором она, как ей казалось, была очень интересной: сидит в плетеном кресле, а муж стоит сзади, обнимая ее за плечи. Вся она такая особенная, какой никогда себя не помнит. До сих пор не забылось, как перед фотографированием Алексей сам подкрашивал ей губы, подбривал и подрисовывал брови…
Старик с усмешкой наблюдал, как у Крошкиной дрожат руки и она никак не может сосчитать сотенные бумажки. Видя, что она смущается его взгляда, он взял записку и поджег ее. Крошкина замерла.
— Так приказал Алексей. Ознакомитесь — и предать огню. Ничего не поделаешь. Ну, сосчитали? Прекрасно. Теперь позвольте расписочку…
— Какую? Я не понимаю…
— Да боже ж мой! Ну самую обыкновенную расписку, какие исстари водятся в денежных делах. Мало ли что может случиться! Все, как говорили раньше старые люди, под богом ходим. Спросит меня ваш супруг, а вручили ли вы, уважаемый, моей дорогой супруге деньги, и я ему вашу расписочку в доказательство аккуратности. А без расписочки что я ему представлю? Слова? А слова, дорогуша, дешевле воды…
Крошкина колебалась. Деньги манили её, но выдать расписку мешала боязнь, причину которой она не совсем понимала.
— Что я должна написать?
— Боже ж мой! — развел руками старик. — Да что угодно напишите, лишь бы понятно было, что вы от меня получили означенную сумму. Можно написать, что деньги в сумме четырех тысяч рублей от Степкина Ивана Сидоровича получили сполна, такого-то числа, месяца и года. Разумеется, должна быть ваша подпись. Можно упомянуть вашего супруга, поручившего мне это дело. Как угодно, моя дорогуша…
Крошкина отодвинула от себя лежавшие на столе деньги.
— Хорошо, я подумаю.
Старик вскипятился:
— Да что тут думать! Знал бы, видит бог, не взял бы на себя поручения. Надо понимать, чего стоит хранить чужие деньги. Если бы я дома был, тогда другое дело, а то человек я приезжий, к тому же старый, каждую минуту умереть могу, и попадут ваши денежки чужим людям, ну а мне, мертвому, будет вполне безразлично.
Крошкина прикрыла деньги ладонью.
— Хорошо, напишу. Но не буду упоминать имя мужа.
Старик насмешливо посмотрел в глаза Крошкиной и равнодушно ответил:
— Как угодно. А без моего имени в расписочке вам, дорогуша, не обойтись.
Старик спрятал расписку, Крошкина — деньги.
— А вы кто будете?
— Иван Сидорович. Для ясности Степкин.
— Нет, по роду занятий?
— Служащий.
— Сюда в командировку прибыли?
— Да.
— Все еще, значит, работаете?
— Без работы нельзя, дорогуша.
— С Алексеем давно знакомы?
— Порядочно.
— Как он выглядит? Не прислал карточку?
— Нет карточки. Отлично выглядит. Мужчина в полной форме, в соку.
Старик был скуп на слова. Крошкина только узнала, что в скором времени Алексей сам приедет в город.
— Вот что, Мария Ивановна, — встрепенулся старик, пытаясь поймать летавшую над столом муху. — У вас, вероятно, от такой негаданной ситуации смещение ума происходит. Но боже вас упаси сболтнуть кому-нибудь.
Хотя старик улыбнулся, Крошкина почувствовала угрозу.
А старик, поймав муху, склонил голову к кулаку и слушал, как та звенела в западне. Потом резко сжал кулак и, раскрыв ладонь, сдунул муху на пол.
— Далек был Алексей все эти годы от вас, — начал старик опять равнодушным голосом, — но он в курсе событий вашей жизни… И о коммерции тоже знает…
Крошкина охнула. Старик по-свойски хлопнул хозяйку по спине и сел на диван.
— Нечего расстраиваться. Приедет Алексей, и все выяснится.
— Расскажите о нем подробнее, — умоляюще проговорила Крошкина.
— Я все сказал, — сухо ответил старик. — Больше нечего. Готовьтесь к встрече, дорогуша. Встреча произойдет тайно, без посторонних…
Крошкина привстала на мгновение, закрыла лицо руками и запричитала.
— Не паникуйте, тетя, — резко и наставительно проговорил старик. — Смотрите на вещи трезво. Человек считался погибшим, и вдруг он открыто появится. Глупо! Он жил в этом доме, на этой улице, в этом городе. Его многие знают… Нет, нет! Строго-настрого он велел вас предупредить: дочери ни слова.
Старик ушел к окну, склонился над аквариумом. Заглушая ноющий голос Крошкиной, он пел:
…С утра до вечера игривый ветер прочесывал город. Он дул в одном и том же направлении. И это было странно. В небе отсутствовали тучи, и даже ни одного хилого облачка не мелькнуло за весь день, а ветер был. И только с первыми огнями на город потянулась серость. Ветер сник, и моросящая крупа посыпалась на землю. Мыкалов, укрывшись под цветастым зонтом, взятым напрокат у Крошкиной, вышагивал по набережной, довольный теплотой воздуха и дождем, разогнавшим толпы людей. Одиночество Мыкалов ценил давно. Уединенности отдавал предпочтение. И сейчас он испытывал блаженство. Ему хотелось дурачиться: прыгать через лужи, свистеть, сшибать на деревьях листья, крутить зонтиком и вовсе повесить его на сук, перебраться за ограду набережной и съехать на корточках по зеленому блестящему склону к воде, швырять камни в гофрированную от дождя реку, спеть звонкую русскую песню про удаль, отвагу и грусть, а к Крошкиной вернуться вываленным в грязи, без зонта, с промокшими ногами.
Опершись рукой о сырую ограду, Мыкалов задумчиво глядел на воду и думал, как было бы прелестно хоть одну ночь проспать у костра на берегу реки, выпить водки и закусить…
Сзади послышались шаги. Мыкалов покосился, вздрогнул. Не взглянув на него, мимо прошли мужчина и женщина под одним зонтом. Женщина была его дочь. Он успел рассмотреть и смеющееся лицо, и стройную, хрупкую фигуру. Он не мог не узнать ее. Вчера Крошкина издали указала ему Людмилу. Вчера она тоже улыбалась своим попутчикам. «Видать, веселая девка… И не девка, а уже тетя».
Мыкалов съежился. Теперь он чувствовал и свой возраст, и дряхлость, и дождь, и холод на щеках. Зонт валился из пальцев, онемевших, непослушных. Перехватываясь рукой за ограду, Мыкалов попытался идти следом и не мог. Он видел удаляющиеся фигуры, и слезы бессильного гнева на себя и на жизнь застилали глаза…
…Проводив мужа на прогулку, Евдокия Петровна Щеглова готовила ужин. Маленькая, юркая, она сновала из комнаты в кухню и обратно. Чистенькую кухню заливал яркий свет. А когда у стола, заваленного овощами, появлялась сама хозяйка в белом платье, зеленом фартуке и розовой косынке, то казалось — в кухне становилось еще светлее.
Дверь распахнулась. Тяжело дыша, ввалился Федор Фомич. Пиджак расстегнут, серая фетровая шляпа сдвинута на затылок, в руке очки. Лицо бледное, мокрое, жалкое.
— Пить… — прохрипел Щеглов и, не раздеваясь, рванулся в комнату, втиснулся в кресло.
Евдокия Петровна принесла воды, дала напиться, села рядом и тихо гладила руки мужа. Или привычная домашняя обстановка, или спокойствие жены подействовали на Федора Фомича, но только он уселся поудобнее и, растягивая слова, промолвил:
— Прости, Дуся… Переполошил тебя. Подожди… Все расскажу…
— Я и не тороплю. Отдыхай. Я буду на кухне.
Евдокия Петровна несколько раз прикладывалась ухом к двери. По движениям и звукам, доносившимся из комнаты, она поняла, что муж разделся, надел халат и лег на постель. Но спокойно ему не лежалось: поскрипывали пружины.
…В дореволюционном Ярополье портной Федор Фомич Щеглов считался одним из лучших мастеров по военному платью. Знакомые и заказчики советовали ему тогда открыть настоящую мастерскую, но он не хотел и работал вдвоем с братом. Летом тысяча девятьсот четырнадцатого года Федор Фомич шил парадный мундир командиру расквартированного в Ярополье стрелково-пехотного полка полковнику Мужневич, исключительному моднику, потрафить на которого удавалось редко. На примерках он вел себя как капризная дама, придираясь даже к самому незначительному пустяку. Федор Фомич, всегда отличавшийся скромностью и терпением, на той примерке не выдержал и взорвался. Полное румяное лицо полковника сделалось багровым, он сорвал с плеч сметанный белыми нитками мундир, швырнул его в лицо Федору Фомичу. Брызгая слюной, полковник приказал на завтра, к двум часам дня, полностью приготовить мундир, заявив, что он сам пожалует за ним. Весь остаток дня и всю ночь Федор Фомич просидел за работой, переругался с братом, который насмешничал над ним и над полковником.
На другой день, ровно в два часа, к маленькому домику портного подкатила просторная коляска, запряженная парой породистых коней. Напыщенный Мужневич вошел в дом. Не сказав ни слова, он сбросил старый китель и примерил новый. Долго вертелся полковник перед зеркалом. Только тут Федор Фомич заметил, что полковник пьян. «Я доволен», — выдавил он. Уходя в новом мундире, сказал, чтобы портной завтра утром принес к нему на квартиру старый китель и получил деньги за работу. На следующее утро, завернув китель в кусок черной материи, Щеглов пошел на квартиру заказчика. Но войти в дом не удалось: на парадном крыльце, у калитки во двор стояли часовые, тут же шныряли жандармы. Когда Федор Фомич шел обратно, ему попался денщик полковника. Денщик шепнул, что их благородие господин полковник или застрелился сам, или его застрелили прямо в спальне. В квартире ищут какие-то важные бумаги.
Дома Федор Фомич разложил китель на столе, прикидывая в уме, сколько старьевщик даст ему за поношенную вещь. Тут-то Щеглов и обнаружил за подкладкой голубой конверт с двумя листами исписанной бумаги. Конверт попал за подкладку через порванный внутренний карман. Федор Фомич прочел оба листа, и у него подкосились ноги. Не представляя себе ясно, зачем это нужно, он спрятал конверт за войлочную обкладку гладильной доски. Вечером того же дня его вызвали в жандармское управление и приказали принести с собой китель полковника. Сам жандармский полковник допрашивал Федора Фомича, допытываясь, не было ли чего в карманах кителя. Щеглов ответил, что карманы он не осматривал. Осмелев, спросил, кто ему теперь заплатит за пошивку мундира. Жандарм громко рассмеялся и показал пальцем на потолок кабинета. Фёдора Фомича отпустили и больше не тревожили. Он заказал новую гладильную доску, а старую убрал в дальний угол чулана. Ни брату, ни жене Федор Фомич о случившемся не сказал. Только с тех пор он частенько стал твердить, что его хата с краю.
Размышления Федора Фомича прервала жена: она пришла узнать, как он себя чувствует.
Поделиться книгой: