История России с древнейших времен. Том 7. Царствование Федора Иоанновича. 1584–1598 гг.

Варкоч был отправлен назад чрез новый холмогорский город (Архангельск) морем-океаном. Приставу дан был наказ отпустить его на кораблях известного нам Ивана Белоборода в Гамбург, непременно дня в три или четыре, чтоб английские купцы, которые поедут с Вологды, цесаревых людей на Холмогорах не застали. А если английские корабли придут раньше кораблей Ивана Белоборода, то держать цесарева посла тайно на дворе Ивана же Белоборода и, как его корабли придут, отпустить Варкоча тайно ночью или с утра рано.

Летом 1590 года Максимилиан известил царя, что он выпущен из плена под условием отречения от польской короны, что это освобождение совершилось вследствие переговоров императора с Сигизмундом, против воли его, Максимилиана, и потому он хочет мстить полякам за свою обиду войною; но так как для войны нужно много денег, то просит царя прислать их ему. Максимилиан просил денег на войну с Польшею, и Варкоч в 1591 году также прислал к царю с просьбою о жалованье, потому что выдавал дочь свою замуж. Варкоч просил также принять в государеву службу графа Шкота, человека славного рода из Италиянской земли, наученного великим разным наукам свыше иных всяких людей. Годунов отвечал ему: «Пишешь ко мне о таком невеликом деле, а о большом деле, которое началось между нашим и вашим государем, не пишешь. Государь наш, желая быть в соединении с Рудольфом цесарем, по твоим же речам, с турецким султаном и с крымским царем не ссылался и с литовским королем вечного мира заключать не велел. А теперь к нам слух дошел, что Рудольф цесарь с турским султаном ссылается о перемирье, а с литовским королем о вечном мире и сватовстве. И я тому очень подивился, как такое великое дело, годное всему христианству, начать и покинуть. Что ты писал о Шкоте, то такой рыцарский и великий человек достоин быть при государе нашем, только теперь ехать ему к государю не время, а как время будет, то я к тебе отпишу. Посылаю к тебе для любви, на свадьбу дочери твоей, сорок соболей: столько же посылаю к графу Шкоту, отдай их ему».

Великое дело, годное всему христианству, было только на словах да на бумаге. К московскому двору обращались только тогда, когда его помощь нужна была австрийскому дому, когда нужно было помочь Максимилиану взойти на польский престол, когда Рудольф нуждался в помощи против турок. Осенью 1593 года в Москву дали знать, что идет цесарев посол, опять тот же Варкоч. Московское правительство было очень озабочено в это время внешними отношениями, смертию шведского короля Иоанна, вследствие которой польский король получил и престол шведский, родственным союзом Сигизмунда с австрийским домом, делами турецкими. Приставу, который должен был встречать посла, дан был наказ: проведать, на какой мере положено у цесаря и брата его Максимилиана с Сигизмундом польским? Каким обычаем цесарь отдал за Сигизмунда племянницу свою? Какие слухи у них о Сигизмунде: быть ему назад на Польском королевстве или быть ему на одном Шведском королевстве? И если не быть ему вперед на Польском королевстве, то кого будут выбирать в польские короли? И как теперь у цесаря дела с турским? Поминки большие цесарь к турскому посылает ли по-прежнему?

Посол объявил, что император от брата своего дражайшего и любительного, государя царя, ожидает крепкой любви и соединения. Теперь они государи сильные, великие, всему христианству надежда, и вся вселенная на них смотрит, а неверные турки и татары всеми своими лихими умыслами на них, великих государей, стоят, христианство потоптать хотят. Теперь время, чтоб все христианские государи руки свои распростерли для братской любви и стояли б заодно против гонителя христианского. Цесарь старается, чтоб был мир между государем царем и Сигизмундом, королем польским и шведским; цесарь просит у его царского величества, чтоб его пресветлейшество братскую помощь оказал, руку свою распростер к обороне цесарского величества и всего христианства и свою царскую мысль объявил, как промышлять над бусурманством? В тайном разговоре с Годуновым Варкоч просил, чтоб царь отводил крымских татар, мешал им проходить вместе с турками на Венгрию, чтоб уговаривал также персидского шаха не мириться с турками; объявил, что Сигизмунд на Польском королевстве быть не хочет, а хочет быть на Шведском королевстве, потому что паны-рада польские и литовские – самовольные люди и делают по своей воле, как хотят, и ни в чем его не слушают, за государя не имеют и воли ему нет никакой: держат его, как невольника, а не как государя. Канцлер Ян Замойский умышляет взять на королевство брата Стефана Батория и привезти его в Краков тотчас, как весть об отречении Сигизмунда короля будет. Посол объявил также, что низовские (запорожские) козаки бьют челом цесарю, хотят быть в Венгрию и служить против турок; цесарь наказал Варкочу опросить у Годунова: эти козаки государю царю верою и правдою служат ли и смирно ли живут по границам. Если они государя царя ничем не разгневали, служат правдою и с царскими людьми не ссорятся, то цесарь думает принять их и послать против турок. Годунов обещал бить челом царю, чтоб с Рудольфом цесарем против неприятелей веры христианской стал заодно и помощь во всем оказал. Потом Варкоч просил, чтоб ему позволено было снестись с бывшим тогда в Москве персидским послом Ази Хозревым; государь велел цесареву послу с персидским обослаться дворянами и проведать над ними, что они станут говорить между собою о соединении на турского. Дворянин, посланный Варкочем, объявил Ази Хозреву, что цесарь желает союза с шахом, который может отправить к нему послов чрез царские владения. Ази Хозрев отвечал: «Шах Аббас прислал меня сюда с великим молением, чтоб великий государь царь принял его к себе в любовь и стоял бы на своих и на его недругов заодно. А положил всю надежду шах на шурина царского, Бориса Федоровича Годунова, потому что он много разумен и справедлив, радеет между государями о всяком добром деле, и имя его и слава во всей восточной и полуденной стране сияет. Если я по здорову доеду до шахова величества, то все государю своему расскажу, и государь наш тому очень обрадуется. Если три великие государя будут в союзе и станут заодно на турского, то турского житье с час не будет».

После всех этих сношений Варкочу было объявлено: государь с цесарем быть в соединенье хочет, только хочет знать, как Рудольф цесарь против турского намерен стоять и кто с ним будет в союзе? Папа римский, король испанский, король датский, князь венецианский и другие поморские государи с цесарем все ли в соединенье будут и с литовским королем ссылка о союзе была ли? Государь для брата своего, Рудольфа цесаря, и по челобитью шурина своего, Бориса Федоровича Годунова, наскоро отправит послов своих к крымскому хану, чтоб он с турским в Венгерскую землю войною не ходил; персидскому шаху также накрепко накажет, чтоб он с турским не мирился. А что посол говорил тайно Борису Федоровичу о Сигизмунде короле, то Рудольфу цесарю прежде всего надобно промышлять, чтоб брат его Максимилиан был на королевстве Польском, а великий государь хочет помогать этому делу всячески. Варкоч отвечал, что цесарь, папа и король испанский о союзе против турок между собою утвердились и положили все дело на Рудольфе; а к другим государям цесарь еще не посылал: датский король молод, а люди его думные хотят жить в покое; к Сигизмунду не посылал потому, что паны живут с королем несогласно и его ни в чем не слушают. Бояре сказали на это: «Ты был уже здесь прежде и государь отпустил тебя с тем, чтоб цесарь, сославшись с другими государями, присылал сюда послов своих великих о вечном мире, и чтоб испанские и папины послы шли к государю с цесаревыми вместе. Донес ли ты об этом цесарю?» Посол отвечал, что «донес, но отправление послов замешкалось, потому что началась война между Испаниею, Англиею и королем Наварским (Генрихом IV), английская королева на море велит крепко беречь, чтоб от цесаря к государю никто морем не проезжал». Хорошо было б, продолжал Варкоч, если б государь со мною отправил своих послов к цесарю для окончательных приговоров и закрепления, а испанские и папины послы тут же будут. Бояре отвечали: «То дело не статочное, что великому государю посылать к цесарю послов своих наперед». Варкоч сказал на это: «Воля государева; я только об этом припомянул, а много не говорю». Наконец Варкоч высказал главную цель своего посольства: «Вы мне объявили, – сказал он боярам, – что великий государь хочет быть с Рудольфом цесарем в любви и на всякого недруга помогать; так цесарь вот чего просит теперь у вашего государя: если гонитель христианский, турский султан, наруша перемирие, наступит на государя нашего, то ваш государь пожаловал бы Рудольфу цесарю помощь оказал своею государевою казною, соболями, куницами и другою рухлядью, а государь наш наймет на это людей и будет против турского стоять, пока все государи христианские соединятся». Бояре отвечали, что государь Рудольфу цесарю поможет своею казною и турскому его не выдаст.

Находясь в затруднительном положении, принужденная просить казны у московского государя для войны с турками, Австрия никак, однако, не могла освободиться от властолюбивых замыслов и старалась заранее обеспечивать приобретения вовсе неверные. Варкоч объявил боярам: «Рудольф цесарь велел мне сказать государю вашему тайно, что он хочет доступать Лифляндской земли, привести ее под свою цесарскую руку, а от Литвы и Шведского отвести. Только о том государь наш хочет знать: захочет ли ваш государь, чтоб цесарь Лифляндскую землю под свою руку приводил?» Бояре отвечали, что государь для братской любви Лифляндскую землю Рудольфу уступает, кроме Юрьева с пригородами да Нарвы с пригородами.

Мы видели, что Австрийский двор, ища отовсюду помощи против турок, обратил свое внимание на козаков и спрашивал об них у московского правительства; последнему не было никакого дела до черкас запорожских; но, желая искренне успеха императору против страшных турок, оно сочло нужным описать Варкочу характер козаков: козаки, по этому описанию, были очень полезны для захвата добычи, для опустошения земли неприятельской, для внезапных наездов, но, с другой стороны, это народ неукротимый, жестокий И непостоянный, они лучше других войск переносят голод, но им нельзя вверять крепостей, пусть они ищут себе корму в земле неприятельской.

Польский шляхтич Станислав Хлопицкий взялся набрать осьми – или десятитысячный отряд козаков для императорской службы и в 1594 году явился в Москву с грамотою от Рудольфа, которая была написана вместе на имя царя Феодора, Аарона, воеводы волошского, князя Збаражского, воеводы браславского и всех честнейших и удалых рыцарей, которые живут в войске запорожском. Император просил жаловать Хлопицкого и его войско и всюду пропускать; козаки, по словам грамоты, должны были залечь все дороги крымским людям, чтоб им Нельзя было пройти к турскому на помощь, также идти в Турецкую землю и опустошать ее. Из этого мы видим, что московскими указаниями на козацкий характер уже воспользовались. В Москву приехал Хлопицкий для того, как сам говорил, что запорожцы издавна слуги царские и без ведома царя идти не хотят; он просил, чтоб царь, прибавивши к запорожцам своих людей, послал все это войско под своим знаменем и помог ему своею казною: тогда у неприятелей креста Христова сердце упадет, как услышат такую силу царского величества. Кроме желания выпросить у царя денег, в этой просьбе могла заключаться хитрость, желание вовлечь Москву в войну с турками и таким образом отвлечь силы последних от Австрии.

Но государь указал, что Хлопицкому у него быть непригоже, потому что цесарь писал в одной грамоте к государю и к князю Збаражскому, а князь Збаражский – холоп литовского, и к государю великому писать в одной грамоте с холопом не годится. За это Хлопицкий достоин был большой опалы: но государь для Рудольфа цесаря опалы на него не положил и отпускает к цесарю, а что приказывал цесарь о запорожских черкасах, то сказать Хлопицкому, что государь повеление свое к запорожским черкасам, к гетману Богдану Микошинскому послал, велел им идти к цесарю на помощь.

В конце 1594 года приехал в третий раз Варкоч в Москву напомнить царю обещание его помочь цесарю казною: «Если хотите помогать, – говорил он, – то помогите теперь, потому что турский пришел на нас со всею своею силою». Годунову Варкоч говорил: «Цесарь прислал тебе свои любительные поминки, какие посылает к братьям своим и к курфюрстам: две цепи золотые, одна с персоною (портретом) цесарскою, да часы золоченые с планитами. Его царское величество, государь мой, ваше пресветлейшество просит, чтоб вы умилосердились, о кровопролитии христианском пожалели и были бы печальником его царскому величеству, чтоб государь казны своей послал, которой имеет от господа бога очень много, и пожаловал бы послал скоро, потому что теперь пора. Господь бог на сем свете всякими потехами и радостию надарит тебя и детей твоих, а на том свете вечный платеж будет; а у всех государей и людей христианских великую и вечную славу иметь будешь». Бояре дали ему ответ, что государь, жалея о христианстве, по братской любви к цесарю Рудольфу, по прошению и челобитью шурина своего, Бориса Федоровича Годунова, Рудольфу цесарю против неприятеля всего христианства, турского султана, своею царскою казною вспоможенье учинил, мягкою рухлядью, соболями и другими мехами, и с этою казною отправляет к цесарю посланников своих. Услыхав это, Варкоч бил челом и говорил: «Это будет государю нашему и всем государям христианским и всему христианству в великую радость, и будет за это цесарь сам собою и со всеми своими землями и областями служить и благодарность воздавать. А сделалось это ходатайством, раденьем и промыслом царского шурина, Бориса Федоровича Годунова, и цесарское величество за то его пресветлейшеству своею любовию всячески воздавать будет и ни за что не постоит».

Не знаем, в какой степени на решение помочь императору казною имело влияние честолюбие Годунова, обольщенного ласкательствами императора и посла его, обольщенного мыслию, что приобретает благодарность первого государя христианской Европы; очень может быть, что честолюбие Годунова играло в этом деле большую роль; но должно заметить, что в собственных глазах и в глазах других Годунов мог легко оправдывать свой поступок: по смерти Батория и после того, как увидали, что избрание Сигизмунда шведского на польский престол вовсе не имеет таких следствий, каких опасались прежде, в Москве больше всего боялись могущества турок, и помочь косвенным образом против них Австрийскому дому могло считаться делом благоразумия.

Варкоч уверял Годунова в благодарности императора, в том, что Рудольф ни за что не постоит при изъявлении этой благодарности, и вот приставу, провожавшему посла, было наказано поговорить с ним к слову: «У царского шурина Бориса Федоровича, по его дородству и храбрости, многих государств лошади есть, а цесарской области дородных лошадей больших, которые бы пригодились под его седло, нет: и если цесарь захочет прислать Борису Федоровичу лошадей добрых, то Борису Федоровичу это будет очень любительно».

В апреле 1595 года отправлены были к цесарю с казною на вспоможение против турского думный дворянин Вельяминов и дьяк Власьев; они повезли соболей, куниц, лисиц, белки, бобров, волков, кож лосинных на 44720 рублей. Приехавши в Прагу, где жил Рудольф, Вельяминов и Власьев потребовали, чтоб им указали место, где разложить меха. Им дали у цесаря на дворе двадцать палат, где они разложили соболей, куниц, лисиц, бобров и волков налицо, а белку в коробьях. Когда все было изготовлено, сам император с ближними людьми пришел смотреть посылку, государеву вспоможенью обрадовался и удивлялся, как такая великая казна собрана? Говорил, что прежние цесари и советники их никогда такой большой казны, таких дорогих соболей и лисиц не видывали, и расспрашивал послов, где такие звери водятся, в каком государстве? Послы отвечали, что все эти звери водятся в государевом государстве, в Конде и Печоре, в Угре и в Сибирском царстве, близ Оби реки великой, от Москвы больше 5000 верст. На другой день цесаревы советники присылали к послам с просьбою, чтоб государевы собольники положили цену присылке, как ее продать. Послы отказали: «Мы присланы к цесарскому величеству с дружелюбным делом, с государевою помощию, а не для того, чтоб оценивать государеву казну, оценивать мы не привыкли и не знаем; а собольники присланы с нами для переправки, ценить они такой дорогой рухляди не умеют, такими товарами не торгуют». После сказывали послам, что цесарь велел оценить присылку пражским купцам, и те оценили ее в 400000 рублей, а трем сортам лучших соболей цены положить не умели по их дороговизне.

Весною 1597 года приехал в Москву знатный посол императорский Авраам, бургграф донавский, привез царю подарки: мощи чудотворца Николая, окованные золотом и серебром, с каменьем; два возка со всем прибором, а у возков по шести санников, шесть серых и шесть гнедых; часы с перечасьем, с людьми, трубами, накрами и варганами: как перечасье и часы забьют, в то время в трубы, накры и варганы заиграют люди как живые; другие часы с перечасьем: как перечасье забьют, в то время часы запоют разными голосами; два сосуда для питья хрустальные золотом окованные. Поблагодаривши государя за присылку мехов, посол объявил, что меха эти до сих пор в казне у императора, на деньги променять их не случилось, и потому просил, чтоб вперед государь прислал серебром и золотом, просил объявить, сколько еще государь намерен прислать казны своей императору и в какое время? Годунову посол говорил: «Государь наш велел тебе бить челом, чтоб великий государь ваш оборонил его от крымского царя, чтоб крымский царь не ходил войною на Венгерскую землю». Годунов отвечал на это очень хитро: «У великого государя рати много, можно ему Рудольфа цесаря оборонять от недругов: только бы дал дорогу нашей рати король польский через Литовскую и Польскую земли рекою Днепром; тогда государь послал бы на крымского рать свою плавную, а из Северской земли послал бы рать конную, и крымскому от такой рати где было бы деться? Не стало бы крымского царя ни на один час». Годунову прислал Рудольф поминки: кубок двойчатый серебряный, позолоченный, жемчугом да изумрудом саженый; часы стоячие боевые с знаменами небесными; два жеребца с бархатными попонами; два попугая. Сыну Борисову Федору: часы стоячие боевые, а приделан на них медведь, четыре попугая, две обезьяны.

Печатнику и посольскому дьяку, Василию Яковлевичу Щелкалову, поручено было вести переговоры с послом. Щелкалов начал с того, что император несколько раз присылал к царю с просьбою о союзе, с обещанием прислать великих послов для его заключения: «Теперь, – продолжал Щелкалов, – цесарь прислал тебя, великого человека; так объяви, какой дал тебе цесарь наказ о заключении союза?» Посол отвечал, что испанский король воюет с английскою королевою, с королем французским и Нидерландами и потому о союзе к цесарю послов не присылывал, и цесарь потому же не приказывал ему, послу, заключать союза с царем, ибо с папою и королем испанским еще не укрепился. «Как же, – возразил Щелкалов, – прежний посол, Варкоч, объявил здесь, что цесарь уже заключил союз с папою и королем испанским?» «Это Варкоч соврал, – отвечал посол, – здесь говорил не по приказу, а приехавши к цесарю, сказал не так, как здесь делалось». Щелкалов продолжал: «Главное дело в том, чтоб укрепить братскую любовь и союз между нашим государем и Рудольфом цесарем, а все другие дела после сделаются: цесарь укрепится с испанским, наш государь с персидским. А теперь ты прислан сюда, именитый человек, и от папы римского посол здесь же; так это великое дело закрепить бы теперь для общего добра христианского». Посол отвечал: «Я сам знаю, что это дело между великими государями очень годное, да если со мною от государя нашего наказа нет, то как мне сделать? Только были бы у меня крылья, так я бы полетел, наказ у царя взял и здесь это дело сделал». «Если такое великое дело годно всему христианству, – сказал на это Щелкалов, – и ты его желаешь, то побудь здесь, а к государю своему за наказом пошли дворянина». «Это дело не статочное, – отвечал посол, – да и не смею я так сделать мимо наказа государя своего».

Этим переговоры кончились. Австрийский двор показал ясно, чего он добивался от московского царя, которого считал очень богатым. Один из дворян посольской свиты потребовал также переговорить с Щелкаловым от имени эрцгерцога Максимилиана и объявил, что Максимилиан хочет всякими мерами промышлять, чтоб быть на королевстве Польском, и держит крепкую надежду, что государь поможет ему в том. Щелкалов отвечал: «Великий государь радел и промышлял об этом, что вам и самим ведомо: да если на то воли божией не было, и то не сталось? И теперь государь наш хочет, чтоб Максимилиан был на королевстве Польском, да ведь сам знаешь: на государство силою как сесть? Надобно, чтоб большие люди, да и всею землею захотели и выбрали на королевство; а только землею не захотят, и того государства трудно доступать. Ты мне объяви, есть ли ссылка Максимилиану с панами радными, которые бы его хотели на государство, и многие ли паны хотят?» Дворянин отвечал: «Есть тайная ссылка панов-рад с Максимилианом, хотят его князь Острожский, воевода познаньский, Зборовские и другие паны и рыцарство многое до 7000 человек. И только царского величества вопоможение будет, то Максимилиану Польское государство можно получить». Щелкалов спросил: «Какого же вспоможения хочет Максимилиан?» Дворянин отвечал: «Теперь государю вашему помогать людьми нельзя, потому что до исхода перемирья вашего с Литвою еще пять лет: так государь бы пожаловал, помог своею царскою казною; пожаловал бы, прислал эту казну в Любек, а наперед прислал бы в Любек послов своих, и Максимилиан туда же послов своих пришлет для укрепления». Щелкалов сказал на это: «Дело не статочное, чтоб государю посылать послов своих в Любек к таким мужикам торговым». Этим кончилось сношение с Австрийским домом в царствование Феодора.

Имя папы упоминалось постоянно в сношениях с Австрийским двором, в толках о союзе всех христианских держав против турок, и папа не упускал случая давать знать о себе московскому правительству, давать знать о своем влиянии. И Григорий XIII, и Сикст V уведомляли царя, что они хотят отправить в Москву опять Антония Поссевина; Сикст объявлял, что Стефан Баторий в исполнение своей клятвы, данной при вступлении на престол польский, хочет возвратить земли, отшедшие от Литвы к Москве при прежних королях, и потому папа отправляет Поссевина, чтоб воспрепятствовать войне. Но смерть Батория сделала это посредничество ненужным. Потом два раза, в 1595 и 1597 году, приезжал в Москву посол Климента VIII, иллирийский священник Комулей: славянин был избран именно потому, что мог объясняться с русскими без посредства переводчика. Комулею было наказано склонять царя к войне с турками, склонять внушением страха пред могуществом турок, указанием выгод, которые могут получить русские от приобретения счастливых южных стран в сообществе с народами, искусными в деле ратном, напоминанием, что Византия есть наследственное достояние государей московских, что народы, угнетаемые турками, родственны русским по языку и вере. Комулей должен был также хлопотать о соединении церквей; внушать, что один папа может утверждать государей в королевском достоинстве, что истинная церковь в Риме, а не в Константинополе, где патриархи рабы султана. Ход переговоров и следствия их нам неизвестны.

Мы видели, что Грозный перед смертию вел переговоры с английским послом Боусом, который сердил его тем, что никак не хотел войти в виды его относительно союза Москвы с Англией против Польши и Швеции. Мы видели также, что Боус главными врагами своими считал Никиту Романовича, Богдана Бельского и дьяка Андрея Щелкалова. Последний, по жалобе посла, был удален от сношения с ним и, если верить Боусу, был даже прибит царем. По смерти Иоанна посол (как он сам говорит) впал в руки врагов своих, Никиты Романовича и Андрея Щелкалова: девять недель держали его в заключении в его доме, содержали строго, обходились дурно, и каждый день ждал он еще худшего. После прекращения восстания против Бельского послу велено было явиться во дворец, при входе в который у него отняли меч: «Если б я не вооружился терпением, то погиб бы, – писал Боус, – большие услуги оказал мне Борис Федорович Годунов и сделал бы еще больше, но он не имел еще власти до коронации царя; несмотря на то, он часто присылал ко мне и дарил дорогими подарками». Боуса отпустили с грамотою, в которой царь писал Елисавете, что английские купцы будут пользоваться и при нем теми же выгодами, которые были даны им последнею грамотою отца его; но взамен требовал, чтоб королева позволила московским купцам ходить торговать в Англию и через Англию в другие государства, также чтоб позволила иностранным купцам ходить чрез Англию в Россию со всякими товарами, с доспехами, медью, оловом, серою, нефтью, свинцом, селитрою и всяким оружием, чтоб пропускала мастеров всяких ратных и рукодельных, каменного дела и городовых мастеров, пушечных литцев и колокольников. По озлобленный Боус бросил в Холмогорах царскую грамоту и дары. Тогда отправили в Англию в легких гончиках, толмача Бекмана, родом ливонца.

Вследствие жалоб Боуса королева долго не принимала Бекмана, наконец приняла и спросила: «Для чего нынешний государь ко мне не так любовен как был отец его? Всяким людям иных земель велит на Русь ездить торговать, а моим людям для чего не велит?» Бекман отвечал, что такого запрещения нет. Тогда призван был Боус, и Елисавета спросила его: зачем он ей сказал, что царь не велит англичанам ездить торговать в его землю? Боус отвечал, что он не то говорил, говорил он, что с других иноземцев пошлин не берут, а с англичан берут. Бекман возражал: «Это неправда: с англичан берут половинную пошлину, а с других полную, и если б Боус государевых грамот в Холмогорах не покинул, то ты бы, государыня, подлинно проведала, какую нынешний государь хотел держать к тебе любовь, больше старого». Бекмана отпустили с грамотою, в которой Елисавета соглашалась позволить русским купцам торговать в Англии, с условием, чтоб царь дал Английско-Русской компании право исключительной торговли в своих областях. Но при отпуске Бекман не был допущен к Елисавете. Этим оскорбились в Москве, и приговорил государь с боярами отписать к королеве Елисавете с вычетом о после ее и о гостях и что толмача Бекмана не по-пригожу отпустил дьяк ее, а не сама она, о том подлинно выписать, а грамоту послать с англичанином, В грамоте говорилось: «Дело не схожее указывать нам в наших государствах – тому торговать, а иному не торговать; гости твои бьют тебе челом не по делу, хотят одни корыстоваться, а других мимо себя пускать не хотят; в наших государствах с божиею помощию всяких товаров довольно и без твоих гостей, государства наши великие и людей в них, и всяких товаров много».

Англичанин, с которым приговорили послать эту грамоту к Елисавете, купец Горсей, должно быть, объяснил в Лондоне состояние дел при московском дворе, указал, к кому нужно обратиться, чтоб получить желаемое. Елисавета прислала с Горсеем грамоту к царице Ирине, где писала, что часто слышит о ее мудрости и чести, что слава об этой мудрости разнеслась по многим государствам; прислала к ней опять лекаря Якоби, знатока в женских болезнях. Но главное, Елисавета прислала грамоту к Годунову, в которой называла его кровным любительным приятелем, как переводили в Москве. В грамоте к царю Елисавета оправдывала поведение посла своего Боуса тем, что его очень рассердили, приказывая снимать меч при входе к царю: «Такое недоверие нас очень опечалило, – писала Елисавета, – в наших землях это великое бесчестие, когда велят меч снять, и за такое бесчестие в сердце нашего посла великая кручина была, и что ни делал, все с кручиною. А теперь сказал нам Горсей, что меч отнимают у послов по вашему обычаю, как у вас всегда ведется в царстве, и мы, узнав это, перестали кручиниться и надеемся, что между нами будет вечная любовь». Горсей сказал Елисавете, что в Москве недовольны тем, что она приняла Бекмана в саду, который он назвал огородом; королева писала об этом царю: «Место, где Бекман был перед нами, есть место честное, близко нашей палаты, и туда никого не пускают, только великих и любительных слуг для чести, и в огороде этом нет ни луку, ни чесноку; Бекман сказал неправду. Так пригоже тебе Бекмана гонца за его лживые и бездельные ссорные слова не только понаказать, и побить пригоже».

Годунов оправдал надежды своей кровной любительной приятельницы: в 1587 году позволено было английским купцам торговать вольною торговлею, пошлины с их товаров – таможенной, замытной, свальной, проезжей, судовой, с голов, мостовщины, перевозов – брать не велено. Только запрещено было им брать с собою в Московское государство чужие товары; русским людям от англичан английскими товарами не торговать; закладней русских людей англичанам за собою не держать, закупней своих по городам не посылать, товар на товар менять и продавать должны они местным делом, а в розницу, вразвес и в аршин на своем дворе не продавать и не менять: сукна продавать кипами и поставами, камки и бархаты поставцами, вина куфами. Если английские купцы захотят ехать в иные государства или в свою землю, то брать им с собою товары из царской казны, продавать и менять их на товары, которые Московскому государству потребны, и в царскую казну отдавать. Выезжая из Москвы, английские купцы должны являться в Посольском приказе к дьяку Андрею Щелкалову. Разобьет английский корабль и принесет к русским берегам, то царь велит сыскать товары вправду и отдать англичанам. Английские купцы живут по старине на дворе своем у св. Максима за торгом, держат одного дворника русского или своего немца, а других русских людей не держат; да у них же дворы – в Ярославле, в Вологде, на Холмогорах и у пристанища морского. На людей своих, посылаемых из Московского государства, англичане берут проезжие грамоты из Посольского приказа; кому будет дело до англичан, судят их царский казначей и посольский дьяк, а чего сыск не возьмет, присуживают им веру с жребия: чей жребий вынется, тому и веру учинить.

Годунов дал знать Елисавете в своей грамоте, что государь «для тебя, сестры своей, и для нашего печалования твоих подданных пожаловал больше прежнего. А я об них вперед буду государю своему печаловаться и держать их под своею рукою, буду славить перед государем и государынею твои к себе милость и ласку». Благодаря кровному, любительному приятельству Елисаветы к Годунову английские купцы освободились от платежа пошлин, простиравшихся более чем на 2000 фунтов стерлингов в год. Но доходили жалобы других иностранных купцов, что англичане не пропускают кораблей их к Московскому государству. Вследствие этих жалоб царь писал Елисавете: «Бьют нам челом многие немцы разных земель, англичане (не из компании), французы, нидерландцы и других земель на твоих гостей, что они кораблей их к нашему государству пропускать не хотят. Мы этому и верить не хотим; а если так делается в самом деле, то это твоих гостей правда ли, что за наше великое жалованье иноземцев отгоняют? Божию дорогу, океан-море как можно перенять, унять и затворить?» С другой стороны, министры Елисаветины прислали на имя Годунова и Щелкалова грамоту, в которой прописаны были жалобы английских купцов на московских приказных людей. Щелкалов отвечал один: «К такому великому человеку (Годунову) писали вы многие непригожие слова, поверя непрямым людям, ворам. Пишете в своей грамоте с укоризною к такому честному и великому человеку, к шурину государскому, будто вашим торговым людям и жить нельзя, потому что им от приказных людей жесточь великая, и торговать перестать хотят, и если торговать перестанут, то будет бесчестно государю нашему и его приказным людям. За такие слова боярин Годунов сам в своей грамоте писать к вам не захотел, словам вашим очень подивился и приказал мне вам отписать».

Сношения возобновились по делу англичанина Антона Мерша, который набрал в долг денег у Годунова, бояр, служилых людей, у купцов, монахов и объявил, что эти деньги на общий расход, в общие товары; но товарищи его отказались платить долги, объявили, что Мерш брал деньги без их ведома, на себя. Годунов в 1588 году велел известному уже нам Бекману отвезти этого Мерша в Англию. Королева не скоро приняла Бекмана: «Я долго не пускала тебя до своих очей, – сказала она ему, – потому что была нездорова, очень грустила о смерти своего дворецкого (графа Лейстера); да великая досада была у меня на тебя за то, что ты в речах своему государю применил наш потешный сад к капустному огороду, где сеют лук да чеснок; за такое дело ты достоин был пени, но мы тебе не мстили». Бекман отвечал: «Бью челом вашему величеству, вели безопально выговорить». Елисавета позволила, и Бекман стал говорить: «Я этого не думал, не только что не говорил, в чем бог свидетель; если в царской грамоте об этом написано, или кто сможет на имя довести, то я у вашего величества милости не прошу, хочу за мою вину терпеть наказанье; нанес на меня это лихой человек, который хотел моей доброй славе поруху учинить, и я надеюсь, что тот камень упадет на его голову». Елисавета отвечала, что она об этом деле забудет. Мерш, позванный к допросу, объявил, что он заплатил деньги, взятые им из царской казны; в частных долгах – в одних винился, в других запирался и сказал, что его собственных денег задержано в Москве 15000 рублей. Когда лорд казначей сказал об этом показании Бекману, тот отвечал, что надобно верить царской грамоте, а не бездельным речам Мерша. «Это правда, – возразил казначей, – но зачем было Мершу давать такие деньги? Он был гость небольшой, скорей был простой слуга у гостей, а большие гости кабал не подписывали». Бекман отвечал: «Мерш был на гостином дворе, покупал, продавал, деньги занимал и сам в долг давал, не как слуга, а как большой гость, на котором все положено; сверх того, он умеет по-русски читать и писать, и ваши большие гости не объявили, что ему не верить».

Еще до возвращения Бекмана, осенью 1588 года, приехал в Москву посол от Елисаветы – Флетчер. Он объявил царю, что с королевною Елисаветою многие государи в братстве, дружбе и любви, но ни с кем не имеет она такой дружбы и любви, как с ним, царем. «Если некоторые англичане, – продолжал Флетчер, – поступили здесь нехорошо, то его величество за немногих виновных на других невинных нелюбья не держал бы, не велел оглашать и поругать всей земли за одного человека, потому, что нет такой земли и торговли, где бы не было лихих людей; хотя бы подданные королевины и лихие люди были, то все в них столько худого не было бы, если б государевы люди с ними в безделье не мешались. Королева надеется, что государь последует примеру отца своего, будет продолжать сердечное приятельство к ней; да чем ему следовать примеру отцовскому, лучше смотреть на свой собственный образец, потому что он сам подданных королевиных жаловал своею государскою ласкою». Флетчер подал длинный список статей, в которых заключались просьбы Елисаветы к царю: Елисавета просила, чтоб государь подтвердил ее купцам последнюю жалованную грамоту с прибавлением некоторых новых статей из прежней грамоты Грозного; купцы английские прекратили бы торговлю с Россиею, если бы не надеялись вперед на государево жалованье, что государь не отнимет у них грамоты из такого небольшого дела, как Мершево. На это Флетчеру отвечали: «Английским гостям государево жалованье стало ни во что; а тем нечем грозить, что они не поедут торговать в наше государство: много гостей, и кроме англичан, приезжают к нам торговать». Королева просила, чтоб приказные люди не отнимали силою товаров у английских купцов, как недавно случилось. Ответ: насилия никакого никаким гостям казначеи и дьяки не делают, английских же гостей больше других берегут; а если кто взял товар у английского гостя и денег не заплатил или кто-нибудь его обидел, то ты скажи, кто это сделал именно, и государь велит расправу учинить. Королева просила, чтоб английские купцы не платили долгов за Мерша, потому что он набрал денег взаймы, когда не был с ними в товарищах, а торговал сам по себе, и дана была ему от царских приказных людей особенная грамота на торговлю за морем во всех местах; об этой грамоте купцы английские и прикащики их не знали; притом эти купцы и прикащики их сказывали русским людям, которые теперь ищут на Мерше своих денег, чтоб они ему не верили и с ним не торговали, а русские люди отвечали, что они с ним не торгуют; королеве известно также, что Мершевы деньги остались на сохраненье в государевой земле и они не отданы его заимодавцам. Чтоб вперед в таких делах царю докуки не было, королева бьет челом, чтоб приказные люди считали членами компании только тех англичан, которых имена принесет к ним прикащик. На это отвечали: сыскано подлинно, что, в то время как Мерш занимал деньги, английские купцы жили на своем дворе все вместе и торговали заодно; на то, чтоб считать принадлежащими к компании только тех англичан, о которых прикащик даст знать, согласились. Королева просила, чтоб позволено было английским купцам покупать все товары без вывета; на это отвечали, что позволение уже дано, исключая воск, который позволено променивать только на селитру, порох и серу. Елисавета просила, чтоб не пытать англичан, которые будут обвинены в каком-нибудь преступлении; на это отвечали, что англичан никогда не брали и за недельщика не давали, о пытке же никогда и помину не было и вперед не будет. Елисавета просила, чтоб суд над англичанами поручен был самому Годунову; на это отвечали: дело несходное судить купеческие дела Борису Федоровичу; Борису Федоровичу приказаны дела государственные, которыми государство держится; английских купцов будут судить приказные люди, а вершить дела будут, докладывая Борису Федоровичу. Елисавета просила, чтоб царь позволил английским гостям проезжать чрез свою землю в Бухарию, Шемаху, Казбин, Персию, а другим гостям туда ездить запретил бы, кроме своих посланников; на это отвечали, что государь велит пропускать английских купцов в эти страны беспошлинно, но и государевы люди в те земли будут также ходить: как тому можно статься, чтоб государевым людям туда не ходить? И то велико государево жалованье к английским гостям, что им позволено ходить в такие дальние государства, а другим иноземцам за версту дальше Москвы ходить не велено. Елисавета просила, чтоб позволено было англичанам на Вычегде двор поставить, руды железной искать и железо выделывать, и лесу дать им верст на семь или на восемь около тех мест, где станут дворы и мельницы железные ставить, за что англичане будут платить тамги по московке за каждый фунт. Отвечали, что царь этим англичан пожалует. Королева просила, чтоб английским купцам позволено было держать у себя и нанимать барышников и скупщиков, которым они будут платить наем по договору. Ответ: тому быть непригоже; в этих барышниках и наймитах большая смута и воровство бывает. Прежде с такими барышниками английские гости, Роман Романов с товарищами, дошли до большой вины: был у них на дворе в купчинах торговый человек, ярославец Вахруш Семенов, и когда английские гости посылали людей своих тайком чрез Литовскую землю, без проезжих грамот, то Вахруш этим промышлял, извощиков нанимал под тех воров, которые от гостей ездили с грамотами, а в грамотах Роман писал непригожие дела про наше государство. Елисавета просила, чтоб позволено было денежным мастерам во всех мостах переделывать на английских гостей ефимки в деньги беспошлинно, гости будут платить только за уголье и мастерам за работу. На это согласились, но пошлина оставлена общая. Елисавета опять просила, чтоб царь запретил торговать в своей земле англичанам, не принадлежащим к компании и другим иноземцам. Ответ: это дело нестаточное и ни в каких государствах этого не ведется; если Елисавета королевна к государю об этом приказывает, то этим нелюбье свое объявляет царскому величеству, к убытку государевой земле хочет дорогу в нее затворить. Елисавета просила, чтоб вольно было купцам английским, их прикащикам и слугам жить по своей вере; на это отвечали: государю нашему до их веры дела нет; многих вер люди живут в нашем государстве, и никого государь от веры отводить не велит, всякий живет в своей вере. Наконец Елисавета просила, что если английские гости пошлют искать Китайской земли, то вольно было бы им брать проводников, судовых людей, суда, корм на людей и всякие другие запасы. Ответ: это дело нестаточное; государю нашему чрез свое государство пускать на отыскивание других государств непригоже.

Вместе с этими ответами Флетчеру дали роспись, что взять на английских купцов по кабалам Мерша; всего приходилось более 23000 рублей, но потом объявлено было послу, что государь, любя сестру свою Елисавету королевну, приказал взыскать только половину этих денег. Между тем Антон Мерш объявил министрам Елисаветиным, что все деньги, которые он занял на имя компании, заняты были по наущению дьяка Андрея Щелкалова, который велел ему и печать сделать такую же, какая была у него, когда он еще служил у гостей, дал слово во всем этом его очистить и помочь собрать все долги, что он, Мерш, не смел ослушаться Щелкалова, который был канцлер и один из самых больших людей у государя, притом же у него, Мерша, не было никакого другого приятеля. Елисавета переслала эти показания в Москву, давая им полную веру, прислала назад и самого Мерша. Но Флетчеру, который представил об этом деле государю, дан был ответ, что Мерш, вор ведомый, сказал ложные слова на государского дьяка Андрея Щелкалова и то диво великое, что люди честные, королевнины думные люди, не умели такого ведомого вора обличить в своей земле, обыскать об его воровстве его же товарищами.

Елисавета продолжала льстить Годунову в своих грамотах; Годунов повторял ей в своих, что государь оказал разные милости английским купцам, «любя тебя, сестру свою любительную, а за моим челобитьем и печалованием». Королева присылала ему подарки; однажды он их не взял и извинился в этом таким образом: «Ты, государыня, прислала ко мне свое жалованье, поминки, и я твоего жалованья не взял, потому что посол твой привез от тебя к государю нашему в поминках золотые – в половицу золотой, и в четверть золотой, и в деньгу золотой. Такие поминки между вами, великими государями, прежде не бывали. Государь наш этих поминков брать нс велел, и я поэтому твоего жалованья взять не посмел, а за твое жалованье тебе, великой государыне, челом бью. Я вперед хочу видеть и государя своего умолять и на то наводить, чтоб между вами любовь братская утвердилась навеки и больше прежнего; твое жалованье вперед хочу на себе держать и твоих гостей хочу держать под своею рукою во всяком береженье». Знаменитый министр Елисаветин, Сесиль (который в русских грамотах величается: Вилим Сисель, честнейшего чину рычард подвязочной, то-есть кавалер ордена Подвязки), писал Годунову: «Вздумали было наши гости не торговать больше в вашем государстве для многих обид; но теперь они хотят торговать многими всякими товарами, если ты, Борис Федорович, станешь их беречь, вперед они другого помощника себе не ищут». Сесиль просил уничтожения остающихся кабал, данных Мершем, и беспошлинной торговли. Борис отвечал: «На английских гостях и то взяли только половину долгов, не велю брать и другой половины, убытков им никаких не будет и во всем их стану беречь, по всем приказам от всяких убытков, и торговля им будет повольная по-прежнему, государь не велел брать с дворов их никаких пошлин». Но Сесиль продолжал жаловаться на обиды: «Как приедут английские гости в вашу землю, то им не велят торговать никакими товарами, а велят им покупать государев товар по указной цене, а не по той, чего стоит; и если наши гости не захотят покупать этого товару по такой высокой цене, то их задерживают долгое время в устье Двинском, и они живут в большом страхе, как им идти назад в морозы и бури. Тебе известно, что насилье не годится над торговыми людьми: если будут вперед делать им насилие, навязывать им товары, которые им ненадобны, а надобным товарам цену указывать высокую, то это будет не вольная торговля, а насилие». Борис в ответе своем говорил, что жалобы на насилия несправедливы, и по-прежнему обещал, что торг будет повольный еще больше прежнего.

С Даниею были в царствование Феодора неважные сношения по поводу определения границ с Норвегиею. Гораздо больше внимания московское правительство должно было обращать на юг, где из Крыма ежечасно ожидали нападения и где Турция не переставала грозить отнятием завоеваний Грозного. С 1584 до 1588 года крымцы несколько раз нападали на Украйну; но счастьем для Москвы было то, что в это время, когда ждали войны с Баторием, в Крыму происходили усобицы: хан Магмет-Гирей был убит братом Ислам-Гиреем; сыновья Магмет-Гирея, Сайдет и Мурат, прогнали было дядю, причем опустошили весь Крым, ханскую казну всю разграбили, жен и детей русских и литовских в плен побрали; но были прогнаны опять дядею Исламом и отдались в покровительство московского царя: Сайдету позволено было кочевать с ногаями близ Астрахани, а Мурат стал жить в самой Астрахани. Ислам, боясь племянников, которых любили в Крыму, должен был опираться на турок, позволять им всякого рода насилия, что еще больше ожесточило против него крымцев: «Мы всем Крымским юртом желаем, – говорили они, – чтоб был царем Сайдет-Гирей, царевич, а Ислам-Гирея все люди не любят. Турецкими людьми Крымский юрт опустошил, от янычар насильство и убийство великое». До чего дошел Крым во время этих усобиц, видно из слов калги Исламова, Алп-царевича, московскому гонцу: «Государь ваш прислал мне поминки легкие; но мы не думали, чтоб государь ваш в такое время захотел и сноситься с нами». Ислам писал Феодору: «Если захочешь с нами в самом деле быть в дружбе, то ты бы наших недругов, Сайдета и Мурата, у себя не держал, хотя они тебе и в руки попались; ты бы сослал их туда, где бы их не слыхать, не видать; а денег и казны не годится им давать. Если ты с нами подружишься, то мы непременно станем над неверною Литвою промышлять». Московский посол должен был поручиться хану, что Сайдет и Мурат не пойдут на Крым, если только сам хан не пойдет на московские украйны, царевичей не отпустит, султану поход на Астрахань отговорит, а в Москву весть пришлет о замыслах турецких людей.

Большую услугу также оказывали Москве запорожские козаки, которые не давали покоя туркам и татарам, раздражали султана и хана против Литвы, отвлекали внимание их от Москвы. Козаки то приходили войною на крымские улусы, то присылали к хану с предложением своей службы и потом опять нападали на Крым. Так, в 1585 году козаки с атаманом своим Яном Ярышевским два раза приходили на крымские улусы, отогнали лошадей и всякого скота больше 40 000 и людей многих в плен взяли. А потом от этого же Ярышевского и от всех атаманов приехали к хану четыре козака и говорили ему: «Прислали нас атаманы днепровские, чтоб ты, государь, их пожаловал, с ними помирился и давал им свое жалованье; атаманы же и все черкасы тебе хотят служить: куда их пошлешь на своего недруга, кроме литовского короля, и они готовы». Хан отвечал: «Я атаманов и всех черкас рад жаловать, и как они будут мне надобны, то я им тогда свое жалованье пришлю, и они бы были готовы». Но вместо службы хану козаки взяли Очаков, а в 1588 году, в числе 1500, пришли морем в судах на крымские улусы в Туптарахань, между Козлевом и Перекопью, взяли 17 сел. Султан присылал к Ислам-Гирею с угрозою, что если все так будет, то он выгонит его из Крыма. Ислам умер в 1588 году; преемник его, Казы-Гирей, в исполнение воли султана должен был мстить Литве за козацкие опустошения и потому дружелюбно сносился с Москвою; царь отвечал ему таким же образом: «Прежде, как был на крымском юрте Ислам-Гирей, то мы послали рать свою большую на Дон и Волгу со многими воеводами, а идти было им с Мурат-Гиреем царевичем на Ислам-Гирея царя за его неправды. Да и на Днепр за пороги к князю Кирику и к князю Михайлу Ружинским, к атаманам и черкасам послали мы голов Лихарева и Хрущева, велели им идти со всеми черкасами на Крым. Но когда услыхали мы, что ты воцарился, то поход отложили и послали к тебе языка – татарина, которого прислали к нам с Днепра головы Лихарев и Хрущев и князья Ружинские». В Москве считали нужным оказывать хану услуги, по крайней мере на бумаге, услуги в татарском вкусе: Казы-Гирей писал к царю, чтоб тот велел извести одного татарина, Аталык Муслы, попавшегося в плен к русским, потому что он негодный человек; царь отвечал, что просьба ханская исполнена, Аталык изведен.

Впрочем, из тона царских грамот и из небольшого количества поминков видно было, что в Москве не очень боялись хана: царь писал хану только поклон, а не челобитье, а хан в грамотах к Годунову обращался таким образом: «Брата нашего, многого крестьянства государя, большому визирю и доброму карачею и в боярах начальнейшему и в крестьянском законе в своей стране между своих сверстников честнейшему, другу нашему Борису множеством мног поклон». Не посылая в Крым богатых подарков, правитель не хотел кормить и дарить многочисленную толпу татар, которые обыкновенно приходили с гонцами, чтоб попользоваться государевым жалованьем; гонцу Мишурину, отправлявшемуся в Крым, было наказано: царю, царевичам и царевым ближним людям говорить накрепко, чтоб посылали к государю гонцов своих немногих, больше 30 человек не посылали бы, а что посылают многих гонцов, от того государеву и цареву делу поруха. Вот теперь прислал Казы-Гирей царь гонца своего, а с ним пришло 80 человек, чего никогда не бывало. Вперед бы царь велел посылать гонцов немногих, а станут гонцы ходить многие, то им государева жалованья и корму не будет.

Мы видим, что царь в грамоте к хану упоминал о сношениях своих с запорожцами, которые должны были вместе с московскими войсками идти на Крым при Ислам-Гирее. Какого рода отношения были у московского правительства к черкасам, видно из наказа, данного гонцу Петру Зиновьеву, отправлявшемуся в Крым; как пойдет Петр с Ливен, и весть будет, что пришли на Донец с Днепра, из Запорожья, черкасы, Матвей Федоров с товарищами, стоят смирно и государевым людям от них зацепки нет никакой, то Петру послать наперед себя станицу к запорожским черкасам и велеть про себя сказать, что есть с ним от государя к ним ко всем грамота и речь, и Матвей бы Федоров и товарищи его с ним виделись, и черкасам своим всем по всему Донцу заказали бы, чтоб они над Петром и над крымскими гонцами и над провожатыми их ничего не сделали, а он, Петр, идет в Крым с крымскими гонцами легким делом наскоро и поминков с ним ничего не послано. Да как с ним атаманы и молодцы запорожские съедутся, и Петру от государя поклон им исправить и грамоту от государя подать; а говорить им от государя, чтоб они его, Петра, и крымских гонцов пропустили и провожатых ничем не тронули, а государево к ним жалованье будет сейчас же с государским сыном боярским. А государь, увидя их перед собою службу, пришлет к ним на Донец большое свое жалованье. Службу свою запорожцы показывали по-прежнему; гонец Мишурин в 1589 году доносил, что черкасы взяли турецкий корабль на море близ Козлова; потом дали знать Казы-Гирею, что пришли в Козлев, в посад, ночью литовские люди, атаман черкасский Кулага и с ним черкас 800 человек, пришли они морем в малых стругах. Казы-Гирей тотчас пошел в Козлев со всеми людьми, но черкас в городе уже не застал: они выграбили здесь лавки, выбирая из них лучшее, турок и жидов одних били, других забирали в плен, но тут напал на них калга Фети-Гирей и был бой в самом посаде, татары взяли у черкас человек с тридцать в плен, Кулага был убит, остальные ушли. Кроме того, черкасы вокруг Белгорода (Акермана) все посады пожгли, воевали в Азове посад, взяли в плен 300 человек, бухарских купцов побили. После этого султан прислал три каторги (судна), в каждой по 500 янычар, с огненным боем, да по четыре пушечки, за ними будет еще пять каторг с янычарами, велел им турский султан при устье Днепра беречь от черкас проходу на море, а к хану турский писал, чтоб шел на Литву.

Козаки донские и терские также беспокоили татар и турок, хотя и не в такой степени, как запорожцы. Хан писал Годунову: «Ваши козаки донские Азову городу досаждают; ваши же козаки с Дона и с Самары к Овечьим водам приходят украдкою к нашим улусам, воруют скот. Султан ко мне писал, что казну свою потратил, взял город Дербент, а теперь из Азова в Дербент людям его прохода нет: русские козаки, которые на Тереке живут, на перевозах и топких местах на них нападают; султан не может этого терпеть с большою ратью и нарядом хочет города брать и Москву воевать». Султан приказывал хану наблюдать за Литвою; Казы-Гирей хотел, чтоб царь московский платил ему за это; он писал Феодору: «Хотим этою зимою зимовать на Днепре и караулить, а у вас просим, чтоб вы за этот караул прислали нам наем». Казы-Гирею хотелось, с одной стороны, чтоб царь отпустил к нему Мурат-Гирея, который продолжал жить в Астрахани, а с другой, выманить побольше денег, и потому он написал очень ласково: «Русские козаки приходили на наши стада и отогнали с 700 лошадей; наши люди вместе с азовскими козаками пошли за ним в погоню; но мы за этими погонщиками послали людей своих, велели их перехватать и опалу на них положили; да привели было они одного сына боярского, мы его у них взяли и послали к вам, брату нашему». Но в Москве, не трогались этими учтивостями, не присылали ни Мурат-Гирея, ни денег. Легко понять, как это раздражало хана, особенно последнее. Мурат-Гирей умер в Астрахани; русские утверждали, что он был отравлен людьми, подосланными из Крыма, а в Крыму утверждали, что его отравили русские – новое побуждение к вражде и мести; побуждал хана к этой вражде и султан, который сердился на Москву за нападение донских и терских козаков; наконец, побуждал хана к нападению на Москву король шведский Иоанн, обещал ему богатые поминки, если он извоюет московского царя, давая знать, что сопротивления татарам не будет, потому что войска царские находятся на севере, у границ шведских. Хан решился посмотреть берегов Оки и, если можно, пробраться дальше. В конце 1590 года приехал в Крым русский посол Бибиков; когда он правил поклон и посольство от государя, а потом правил челобитье от боярина Бориса Федоровича, подал грамоту и поминки, то хан против государева поклона и здоровья не встал. 11 января 1591 года приехал в жидовский город Кыркор, где стоял посол, Ахмет-ага, велел Бибикова позвать к себе и говорил ему царевым словом: «Посылал царь к тебе просить пятидесяти шуб бельих, да пяти шуб куньих, что не прислано муллам, да списков, наказов и росписей, а ты царева слова не послушал, и царь у тебя велел взять все твое имение». Приставы ограбили Бибикова и толмачей, взяли у них все – шубы, шапки, платье, деньги, запасы, вино. Весною орда собралась в поход, и 5 мая хан послал сказать Бибикову, что он идет не на государеву Украйну, а на литовского короля.

Но в июне в Москве узнали, что татары идут не на Литву, а на государеву Украйну; тогда, 26 числа, велено было воеводам изо всех полков, расположенных по обычаю на берегу Оки, и из городов украйных идти в Серпухов в сход к боярину князю Федору Ивановичу Мстиславскому; но когда узнали подробно, что идет сам хан с большим войском прямо к Москве, то велено было боярам и воеводам со всеми полками спешить к столице, чтоб предупредить хана. 1 июля к вечерни пришли полки к Москве и стали против Коломенского; 2 числа им велено было идти к обозу, устроенному против Данилова монастыря; в этот день приезжал к ним сам царь: бояр, воевод, дворян и детей боярских жаловал, о здоровье спрашивал, по полкам смотрел. 3 июля приехал в Москву с берегу оставленный там для вестей голова Колтовской и объявил, что хан перешел Оку под Тешиловом, ночевал в Лопасне и идет прямо к Москве. По этим вестям отправили на Пахру 250 человек детей боярских – смольнян, алексинцев, тулян под начальством князя Бахтеярова-Ростовского; им велено было стать на реке и промышлять над передовыми крымскими людьми; эти передовые люди сбили их с Пахры, ранили воеводу и много детей боярских побили и взяли в плен. Тогда велено было боярам и воеводам стать со всеми людьми в обозе; в большом полку был воеводою князь Феодор Иванович Мстиславский, в правой руке – князь Никита Романович Трубецкой, в передовом полку – князь Тимофей Романович Трубецкой, в левой руке – князь Василий Черкасский; у каждого из трех первых воевод были в товарищах по Годунову: у Мстиславского – сам Борис, у Никиты Трубецкого – Степан Васильевич Годунов, у Тимофея Трубецкого – Иван Васильевич Годунов; кроме того, у Мстиславского и Бориса Годунова в прибылых в Думе были кравчий Александр Никитич Романов, окольничий Андрей Клешнин, казначей Черемисинов, оружничий Богдан Яковлевич Бельский, думный дворянин Пивов.

4 июля, утром в воскресенье, пришел к Москве хан, сам стал против Коломенского, а к обозу, где сидели русские воеводы, выслал царевичей; против них воеводы выслали изо всех полков голов с сотнями, ротмистров с литовскими и немецкими людьми, велели им травиться с крымцами, по тогдашнему выражению. Эта травля продолжалась до ночи, без решительного исхода; татары не любили таких встреч: травиться с русскими безо всякой пользы им не нравилось; идти на обоз, где сосредоточены были московские силы с нарядом, – еще менее, между тем пленники объявили, что пришло к Москве новое войско, новогородское и из других областей и воеводы хотят ударить на крымцев ночью. Казы-Гирей не стал дожидаться рассвета и побежал, бросив обоз. Утром 5 числа воеводы послали за ним скорые полки; но те не могли его нигде нагнать, потому что он бежал, не останавливаясь ни у одного города; задние отряды его были нагнаны и разбиты под Тулою, остатки истреблены в степях. Главная царская рать двинулась также из обоза и шла до Серпухова: сюда 10 июля приехал из Москвы князь Козловский и объявил Мстиславскому опалу за то, что в отписках к государю он писал одно свое имя, не упоминая о конюшем боярине Борисе Федоровиче Годунове. Но в тот же день приехал стольник Иван Никитич Романов, правил боярам и воеводам от государя поклон, спрашивал всю рать о здоровье, подал князю Мстиславскому и Борису Годунову золотые португальские, другим боярам и воеводам – по два золотых корабельных; иным – по одному, другим – золотые венгерские. Младшие воеводы остались на берегу, старшие возвратились в Москву. Здесь Годунов получил шубу в тысячу рублей с плеч государевых, цепь золотую также с государя, сосуд золотой, который называли Мамай, потому что был взят в Мамаевом обозе после Куликовской битвы, три города в Важской земле, звание Слуги, которое, как должны были объяснять наши послы в Литве, было честнее боярского; князь Мстиславский получил также шубу с царских плеч, кубок с золотою чаркою и пригород Кашин с уездом; другие воеводы и ратные люди получили шубы, сосуды, вотчины, поместья, деньги, камки, бархаты, атласы, меха, сукна. Несколько дней были пиры у государя в Грановитой палате; в благодарность богу построили Донской монастырь.

В конце июля возвратился в Крым с войны калга, стали спрашивать его: где хан? А он ничего не знает, прибежал калга скорым делом, войска возвратилось только треть, пришли пешком, полону привели немного. 2 августа приехал сам хан в Бакчисарай, ночью, в телеге, раненый; после видели, что левая рука у него была подвязана. В конце августа позвали к хану московского посла Бибикова; хан велел ему сесть и начал говорить: «Был я на Москве, и меня не потчевали, гостям не ради». Посол отвечал: «Вольный человек царь! Ты у государя нашего украл, ходил в его землю через свое слово, да и был ты в нашей земле и у Москвы постоял немножко, а если б ты постоял побольше, то государь наш умел бы потчевать». Хан не отвечал на это ничего, позвал Бибикова обедать и после обеда велел положить на него платно золотное. Бибиков проведывал, для чего хан ходил в государеву землю? Ему отвечали, что хану хотелось показать себя, потому что он, как сел на царство, на московской украйне не бывал, а у них это бесчестно, умысел ханский был уже давно. Объяснили ому, почему хан побежал от Москвы: пленники сказали, что новгородская и псковская сила пришла и хочет государь выслать на хана воевод своих; Казы-Гирей спросил: «Кто главный воевода?» Пленные отвечали, что Борис Федорович Годунов. Тогда князья и мурзы стали говорить: «Если Бориса пошлют, то с Борисом будет много людей». Хан и побежал. Один из князей крымских говорил Бибикову: «Зачем государь ваш много городов ставит на украйнах, на Тереке, на Волге, около Крыма?» Бибиков отвечал: «В земле государевой людей умножилось, взяла теснота, государь сильный, для того и города ставит». Князь сказал на это: «Ваш государь также хочет сделать, как над Казанью: сначала город близко поставил, а потом и Казань взял; но Крым не Казань, у Крыма много рук и глаз, государю вашему надобно будет идти мимо городов в середку».

Хан первый начал сношения с царем и через два месяца по возвращении из похода прислал гонцов своих в Москву. На вопрос от бояр: зачем они приехали? – гонцы отвечали: «Царь у государя вашего ни Казани, ни Астрахани не просит, только поминки бы ваш государь прислал по царевой грамоте». Бояре велели сказать им: «Если познал царь неправду свою, то должен принести покорение большое; поминки посылают за дружбу, а, видя цареву неправду и такую недружбу, поминков посылать не за что». Гонцы отвечали: «Если б царь своей неправды нс узнал, то нас к государю вашему не послал бы; а государь бы ваш Казы-Гирею царю приход его под Москву простил: ведь царь ходил войною и большой досады ему не учинил, которою дорогою пришел, тою же дорогою и назад вышел». Но это наглое смирение оказалось хитростию: хану нужно было оплошать московское правительство, как тогда выражались; в Москве действительно оплошали; думали, что крымцы после несчастного похода своего не в состоянии скоро напасть на украйны, и обманулись жестоко: в мае 1592 года калга Фети-Гирей ворвался в Украйну безвестно, в рязанские, каширские и тульские земли; татары побили много людей, пожгли много сел и деревень, много побрали в плен дворян и детей боярских, которые, не ожидая нападения, не перебирались с семействами в города; полону сведено было так много, говорит летописец, что и старые люди не запомнят такой войны от поганых.

Хан поправился и переменил тон, сказал гонцу царскому, отправленному к нему еще до нападения калги: «Дивлюсь я больше всего тому, что около Троицына дня у вас прибылых больших людей ни на берегу, ни на Украйне не было, а которые украинские люди и собрались, и они были все в лесу, на поле не вышли и с нашими людьми не бились, только и побились немного литовские люди. Сказывали мне царевичи и все князья: такой войны нашим людям не бывало никогда: наши люди ни сабли, ни стрелы не вынимали, загоняли пленных плетьми». Гонец отвечал: «Ты присылал к государю гонцов своих с любовными грамотами, и от того людей на Украйне в сборе не было; если теперь так оплошали, то вперед уже так не будет, не оплошится государь наш, положась на твое слово». Но хан, довольный тем, что мог переменить тон и снова запрашивать, не думал более о войне с Москвою, ибо должен был участвовать в войнах султана в Молдавии, Валахии, Венгрии. На запросы ханские и обычные уверения, что калга нападал на московские украйны своевольно, царь велел отвечать ему: «Посылаем к тебе посла с большими поминками, а на тебе хотим еще правды посмотреть. Одного из послов твоих Аллабердея мурзу мы оставили у себя для большого дела, чтоб без доброго человека у нас не было и ссылка между нами не порвалась. Когда наш посланник Семен Безобразов и твои гонцы в Крым к тебе придут, то ты тотчас отпусти к нам своего гонца легкого и отпиши, какого своего доброго человека нарядишь к ним в послах и какого большого своего человека пошлешь с ним в провожатых, который с нашим добрым человеком у Ливен будет говорить о вечном мире; напиши, к какому сроку быть им к Ливнам и взять нашего посла и твоего посла Аллабердея с большими поминками и запросными деньгами: мы к этому сроку пришлем при своем после, князе Меркурии Щербатом, и своего доброго человека, который с твоим ближним великим человеком о всяких делах приговорит и разменяется послами по прежнему обычаю: наш посол князь Щербатый и твой посол Аллабердей пойдут к тебе, а твой новый посол и наш старый посланник Безобразов пойдут к нам». Посланнику Безобразову был дан наказ: «Послано с ним 1000 золотых, и ему те золотые держать у себя тайно; как он придет в крымские улусы и проведает, что царь в Крыму не по-старому и походу на московские украйны не чаять, или царь ждет себе перемены от турского, или есть на нем какая-нибудь иная худоба, или будет у него поход на Литву, по приказу турского, то ему, Безобразову, никак не давать золотых и держать их у себя тайно, чтоб никто не знал, и толмачи. А если он проведает, что царь наготове, собрался на государевы украйны и худобы на нем нет никакой, то дать золотые: царю 700, калге 200, Нурадину царевичу 100». Посланнику наказано было также выкупать пленных: обыкновенно платили за детей боярских от 50 до 100 рублей, за сотника стрелецкого – 50, за попадью – 25 рублей, за дочь княжескую – 50; в последний набег попались в плен несколько людей значительных: так, Безобразов должен был непременно выкупить Никифора Ельчанинова, дать за него 200 рублей; непременно же должен был выкупить жену Тутолмина, дать за нее 200 рублей, да от мужа до 200 рублей; за мать Щепотьевых давать до 70 рублей, да от детей ее – до 40 рублей.

Прежде отправления посла и знатного человека для переговоров о вечном мире хан прислал гонца с требованиями от своего и султанова имени, чтоб сведены были терские и донские козаки, чтоб царь прислал ему 30000 рублей на постройку города на Днепре, на Кошкине перевозе, что по-русски Добрый перевоз выше порогов, и велел бы отпустить в Крым жену умершего Мурат-Гирея. Дьяк Андрей Щелкалов отвечал гонцу: «Это дело нестаточное, государь наш в этом крымского и турского не послушает, мало ль что турский пишет! Прежде писывал турский о Казани и Астрахани, и тому чему верить? Как было тому статься? А теперь также не схожее дело. Терского города государю нашему не снашивать. Терский город поставил государь в своей отчине, в Кабардинской земле для того: из давних лет кабардинские черкасы холопи государевы; а бежали из рязанских пределов в горы, и служили отцу государя нашего и теперь служат; они били челом, чтоб для их обереганья город велел на Тереке поставить, а теперь государю нашему от своей вотчины как отступиться?» Гонец стал опять говорить: «Царь со мною приказывал тайно, чтоб государь города сносить и козаков сводить с Терки (Терека) не велел, только б велел поманить и к царю отписать, что Терку очистить, а царь об этом отпишет к турскому, чтоб турский дал покой; на государя ходить ему не велел; а царь в это время город на Кошкине Перевозе у Днепра поставит, все крымские улусы к Днепру переведет и Перекоп разорит; а на городовой бы харч государь послал к Казы-Гирею 30000 рублей» – Щелкалов отвечал: «Как этому верить? Как царю от турского отстать? И можно ли ему против турского стоять? И каким обычаем Город поставить и укрепить? И наряд у царя есть ли и знает ли турский про город?» Гонец отвечал, что хан пришлет в заложники сына и по человеку из каждого большого рода. С теми же речами гонец был у Годунова; тот отвечал ему о Тереке также отказом, прибавив: «Сам рассуди: если кто поставит деревеньку, хотя и не на своей земле, да устроит ее, то даром не отдаст без крови, да без бою». На тайный наказ о строении города и присылке 30000 рублей Борис отвечал: «Такой великий запрос как можно выполнить? Столько денег и собрать нельзя, просить бы так, как чему можно статься; да чему и верить; царево слово, что ни приказывал к нашему государю, прямо никогда не бывало». После этих переговоров в Думе решились отправить в Крым князя Щербатова, послать с ним поминки, примерясь к прежнему, до 40000 рублей или больше, да хану послать 10000 рублей, Мурат-Гирееву жену отпустить.

В ноябре 1593 года вместе с князем Щербатовым отправились в Ливны боярин князь Федор Яковлевич Хворостинин да оружничий Богдан Иванович Бельский для переговоров о вечном мире с ханским уполномоченным Ахмет-пашою. Приехавши в Ливны, Хворостинин послал сказать Ахмет-паше, чтоб тот ехал к ним за реку Сосну на переговоры; Ахмет отвечал, что ему за реку ехать невместно: прежде приезжал в Путивль большой его брат Мурат князь, а с Москвы приезжал тогда на размену послов Андрей Нагой, который приезжал за реку Сейм к Мурату князю в шатер, потому теперь он, Ахмет-паша, государя своего имени потерять и прежнего обычая нарушить не хочет. Хворостинин возражал, что Андрей Нагой был дворянин обычный и великого такого дела тогда не было, а теперь для великого дела посланы люди великие. Ахмет отвечал, что и он у своего государя человек именитый же, да и служба его к царю Феодору Ивановичу ведома, и ему от хана приказ – за Сосну не ездить. Когда Хворостинин дал знать об этом затруднении царю, то получил грамоту: «Сами знаете, что по ту и по сю сторону Сосны все наша земля, и вы бы приказали к Ахмет-паше, что вы для доброго дела и мимо нашего указа свой съезжий шатер на их стороне велите поставить, только бы Ахмет-паша приезжал к вам на съезд в ваш шатер». Но Хворостинин урядился с Ахмет-пашею иначе: положили съезжаться на середине реки на мосту. Ахмет дал шерть за хана и царевичей – быть в прямой дружбе и братстве с царем, а Хворостинин обещал: «Если хан, калга и все царевичи в своей правде устоят, летом 1594 года на московские украйны воевать не будут, то государь осенью послов своих и другую половину запроса к хану пришлет (первую половину вез Щербатов), и вперед поминки станет посылать ежегодно, государя нашего слово инако не будет, в том верьте нам». Ахмет отвечал: «Я вашим словам верю». Потом Ахмет стал говорить, чтоб государь велел козаков с Дона свести, а к Дербенту и Шемахе дорогу велел очистить. Хворостинин отвечал: «На Дону живут козаки воры, беглые люди и, живучи на Дону, сложась с запорожскими черкасами, Азов теснят без государева ведома и государевых посланников не слушают. А теперь как ваш государь с нашим государем укрепятся, то государь наш пошлет на Дон рать свою и велит тех воров, донских козаков, перехватать и перевешать, остальных с Дону сослать, и вперед на Дону не будет ни одного человека; а на Терку государь пошлет воеводам крепкий наказ, чтоб турецким людям тесноты и помешки нигде не делали».

Несмотря на эти соглашения князя Хворостинина с Ахмет-пашею, дело не вдруг уладилось в Крыму, когда приехал туда князь Щербатов с поминками: князья, мурзы и уланы приехали к послу в стан брать государево жалованье, и некоторые взяли поминки, а другие не взяли и говорили: «Государь ваш царь писал к нашему государю, что послал к нам свое жалованье большое, а нам и с гонцами присылалось больше этого: кому прежде присылалось платен по десяти, тому теперь прислано пять – шесть, а шапки худые». Посол говорил, что хану прислано 10000 рублей, а калге и всем князьям, мурзам и уланам – 17000 деньгами и платьем; на это мурзы отвечали: «Нам до запросных ханских денег дела нет, эти деньги идут на городовое строение, платья и наших денег с ханскими запросными деньгами нельзя мешать». Царевич-калга рассердился, что ему прислано денег мало: если хану, говорил он, прислали 10000, то ему должны были прислать 5000. Калга побранился с ханом: «Ты, – говорил он ему, – денег много взял, завладел всем один и идешь теперь на Венгрию, а я останусь в Крыму и пойду на московскую украйну». Хан также не хотел давать шерти, требовал, чтоб царь ежегодно присылал ему по 10000 рублей; но Ахмет-паша говорил хану: «Если ты теперь перед московским послом клятвы в вечном мире не дашь и пойдешь на султанову службу в Венгрию, а государь московский с королем литовским помирится, то вперед тебе от него ничего не видать». Хан призадумался, ничего не сказал на это, наконец дал шерть, согласился написать в шертной грамоте полный царский титул, согласился приложить печать внизу грамоты, что делал он для одного турецкого султана. «Скажи брату моему, – говорил он Щербатову, – что я ему за великую честь не постоял, чего при прежних царях не бывало». Щербатов настаивал на безденежное освобождение пленных с обеих сторон; хан отвечал: «Которые пленники у князей и у мурз, тех мне взять нельзя; у меня ни одного пленника нет, а если б были, то я бы за них брату моему никак не постоял; в Крымском юрте не ведется, чтоб царю отнимать пленных у князей и мурз: они тем живут; а у которых татар братья и племя в плену у вашего государя, тех они окупают и меняют сами, а мне до них дела нет». Любопытно донесение Щербатова о том, как он разузнавал о нужных ему вестях: «У нас, – писал он, – полоняники старые прикормлены для твоего государева дела»; о распре калги с ханом, например, Щербатов узнал от старого русского пленника Сеньки Иванова, который жил в мельниках у одного мурзы. Щербатов доносил также о том, как хан и царевич-калга угощались на его счет: однажды калга ехал от хана мимо посольских станов и заслал к Щербатову татарина, велел ему сказать, чтоб он выслал к нему на поле вина, меду и чего-нибудь поесть; Щербатов послал вина, меду, коврижек, черных хлебцев и пастил. Также угощал он и самого хана.

В Москве, при переговорах с крымским послом, встретилось также затруднение. Посол требовал возвращения Пашая-мурзы, который выехал с Мурат-Гиреем в нужде, казачеством, как он выражался, и по смерти Мурат-Гирея, вступил в службу московскую; государь дал ему на волю: хочет едет в Крым, хочет остается в Москве. Посол просил свидания с Пашаем и говорил ему, чтоб ехал в Крым к хану и к отцу своему. Пашай отвечал, что ему от царского жалованья в Крым не ехать, здесь он пожалован великим государевым жалованьем, вотчинами и поместьями большими, селами и деньгами, чего всему родству его в Крыме у хана не видать, и пожаловал его государь, велел за него дать царевну, дочь Кайбулину. Тогда крымские послы и гонцы начали говорить с сердцем, что он глупит, говорит не гораздо, а дьяку Андрею Щелкалову говорили: только государь пожалует, велит его отдать, и они его возьмут силою, и к хану в Крым отведут, связавши. Дьяк отвечал: «Если он ехать сам не хочет, то государю в неволю его не отдавать, а сердиться вам и в брань говорить о том непригоже». Один из крымских гонцов сказал на это: «Только государь не велит отдать Пашая-мурзу, то за этим все доброе дело порушится». Дьяк отвечал: «Такие непригожие речи и раздорные слова к доброму делу непригодны: великому государю нашему не только что хана, и никого не страшно; только хану за такие невеликие дела раскидывать, то государю его дружба не под нужду, надобно хану о том стараться, чтоб государь наш захотел быть с ним в дружбе и любви». Посол окончил дело, сказавши: «так промолвилось с сердца, а хан за такие невеликие дела с государем не раскинет, будет в дружбе и в любви во веки».

Ясно было, что Крыму мир был нужен, и в Москве это понимали. Война с Австриею отвлекла татар от московских украйн; она же мешала и султану обращать большое внимание на Москву, хотя он и не переставал враждебно смотреть на нее; причиною были: жалобы ногайских владельцев на притеснения от Москвы и особенно действия козаков. Вот что говорил московским толмачам в Крыму ногайский посол, приехавший к Ислам-Гирею: «Государь ваш князь великий завоевал с нами, послов Уруса-князя велел обесчестить и отпустил их с Москвы не пожаловав, а козаки волжские сильно обижают нас, много улусов у нас повоевали, много городков поставили на Яике и за Яиком, тесноту нам сделали большую. Меня отправил Урус-князь к турскому царю просить, чтоб турский послал людей своих под Астрахань, а мы пойдем с ними». Толмачи отвечали, что ногаи, забыв жалованье царя Ивана, московских послов велели грабить и бесчестить и людей своих посылали на московские украйны ежегодно. Но турский людей своих к Астрахани не посылал, и ногаи принуждены были подчиниться Москве. Ногаи верно и простосердечно объясняли причины, принуждавшие их к этому подчинению; посол ногайского князя Уруса говорил московскому послу в Крыму: «Меня Урус-князь послал к турскому султану, чтоб турский султан на Уруса-князя и на всех мурз не пенял, что учинились в воле государя московского: чья будет Астрахань, Волга и Яик, того будет и вся Ногайская орда». Потом московский посол доносил из Крыма царю: «Поехали мурзы ногайские и все лучшие люди в Крым от неволи, заплакав, пометали отцов и матерей, жен и детей и все имение, говорят: „Просили у нас Мурат-Гирей царевич и воеводы астраханские лучших людей, братью нашу и детей в заклад: но наши отцы, деды и прадеды век свой жили, а закладов не давали, в воле государя московского бывали и присягали, но никогда над ними такой неволи не бывало, что над нами делает теперь Мурат-Гирей царевич“». Мурзы и все лучшие люди вследствие этого послали к турскому царю бить челом, чтоб принял в подданство.

Султан, разумеется, не мог слушать равнодушно этих жалоб; не мог равнодушно слушать и донесений, что донские козаки приходят под Азов беспрестанно, корабли и каторги громят и людей турецких побивают.

В июле 1584 года отправлен был в Константинополь к султану Амурату посланник Благов известить султана о восшествии на престол Феодора, объявить, что новый царь не велел с турецких купцов брать пошлины и тамги, что покойный царь для султана Селима велел вывести своих ратных людей из Терской крепости, где живут теперь волжские козаки, без государева ведома; что вере магометанской нет нигде тесноты в России: в Касимове мечети владеет там магометанин Мустафалей; что на Дону и близко Азова живут козаки все беглые люди, иные козаки тут и постарели живучи, а ссора идет оттого, что азовские люди с крымцами и ногаями ходят на государевы украйны войною, много русских людей берут в плен и возят в Азов, а козаки этого не могут терпеть и на них приходят, потому что их род и племя на украйнах. Благов настаивал, чтоб султан отправил с ним своего посланника в Москву; это, собственно, считалось нужным для того, чтоб заявить пред другими государями дружественные сношения страшного и надменного султана с царем. Паши долго не соглашались на это, говорили: «Султан государь великий; послы его ездят к великим государям, к цесарю, королю французскому, испанскому, английскому, потому что те присылают ему казну; а с вами у нас одни дела торговые». Благов отвечал: «Государи наши никогда к турскому казны не посылывали; государь бы ваш послал для братской любви со мною вместе посланника своего чауша доброго: а только государь ваш со мною его не пошлет, а пошлет после меня, то нашему государю эта присылка учинится не в любовь и султанова посланника ко своему царскому лицу пустить не велит». Паши говорили: «Вот тому будет 14 лет, как приходил от отца государя вашего посланник, и с ним поминки присланы были большие, а с тобою поминки присланы малые не по-прежнему, и государю нашему теперь для чего посылать своего посланника». Благов отвечал: «Разве тот посланник делал чрез государев наказ и прибавлял свои поминки? И государь наш за то и опалу свою на него положил; а со. мною что послано, то я и довез». Когда пришли к Благову приставы и сказали, что паши велели взять с него деньги за проезд на корабле Черным морем, то посланник отвечал: «Это где водится, чтоб послам не давали подвод или корабля?» Приставы говорили: «Паши нам сказывали, что султан на тебе деньги велел взять за то, что с тобою поминков прислано мало». Благов отвечал: «Я привез то, что мне дано, и Амурат султан писал бы о том к нашему государю; если на мне султан деньги за корабль велит взять, то я от этого у государя своего в убытке не буду; но от такого малого дела между государями братская любовь и дружба порушится и ссылки между ними вперед не будет». Благов настоял на своем: султан отпустил с ним в Москву посланника своего Ибрагима. И этот посланник, как прежний. отказался от переговоров с боярами о союзе между султаном и царем, но требовал, чтоб ему выдали Мурат-Гирея царевича и уняли донского атамана Кишкина, нападавшего на Азов. Ибрагима отпустили с ответом, что на Дону разбойничают больше козаки литовские, чем московские, что Кишкин отозван в Москву и остальным козакам запрещено нападать на Азов, а о Мурат-Гирее будет наказано султану с новым царским послом.

Благов говорил в Константинополе всем одно о терских и донских козаках: «Сами знаете, что на Тереке и на Дону живут воры, беглые люди, без ведома государева, не слушают они никого, и мне до козаков какое дело?» Благов уже, кроме царского наказа, мог делать подобные отзывы о козаках по собственному опыту. Когда он ехал Доном, то козаки приходили на него, бесчестили его, суда отнимали, много запасов пограбили. Когда в Москве узнали об этом и узнали, что Благов возвращается вместе с посланником султановым, то навстречу к ним отправлен был Василий Биркин. Этот Биркин, приехав на Дон, должен был вместе с атаманом Кишкиным и другими атаманами и козаками, которые государю служат, сыскать и перехватать грабителей, лучших трех-четырех из них привести к государю, а других за воровство бить кнутом на Дону; если же над ними так промыслить нельзя, то промыслить над ними обманом, уговорить их да и перехватать, чтоб другим, на них смотря, было не повадно воровать. В Москву дали знать, что перешел с Волги на Дон атаман Юшка Несвитаев с товарищами и хочет воровать, приходить на Благова; Биркину и Кишкину велено было его схватить и привести в Москву; если же Юшка исправится и станет служить и прямить, то над ним ничего не делать. Биркин доносил, что козаки на море захватили черкес рыболовов; Биркин стал им говорить, чтоб они отпустили черкес, ибо от этого может пострадать царский посланник в Константинополе, Благов; козаки отвечали ему, что за Благова не только не отпустят пленников, но и волоса не дадут сорвать у себя; козаки, которые служили государю, говорили Биркину, что другие козаки непременно хотят громить Благова и турецкого посланника, и не отпустят ни одного человека живого, чтоб в Москве вести не было. О намерении козаков громить Благова и турецкого посланника узнали и в Азове, куда принес эти вести бусурманин Магмет, который был прежде донским козаком; тогда турецкий посланник не захотел ехать из Азова, и Благова долго здесь задерживали, требуя, чтоб донские козаки дали клятву не громить посланников; за плененных козаками черкес взяли у Благова толмача да подьячего.

Не ранее апреля 1592 года отправлен был второй посланник из Москвы в Константинополь, дворянин Нащокин. В Думе решили: пригоже к турскому послать посланника, чтоб ссылки не порвались; пригоже прежние ссылки припомянуть и про то объявить, отчего посланник позамешкался, да о присылке персидского шаха объявить, что присылал просить союза и рати, но государь ему рати не дал и послов его отпустил ни с чем; о цесаревой присылке также приказать устно, что цесарь и союзники его, папа, короли испанский и польский, уговаривают царя воевать с султаном, но царь их не слушает; проведать на султане: в дружбу ли ему это будет? Да и вестей всяких проведать.

Нащокин должен был сказать султану, что государь так долго не отправлял к нему посланника потому, что король польский не пропускал послов чрез Литву, а на Дону живут литовские козаки, сложась с нашими изменниками, донскими козаками, наконец, потому, что зашли многие дела, поход на шведов. Между прочим, Нащокину дана была такая память: приезжал к государю терновский митрополит Дионисий и сказывал приказным людям, что у турского султана ближний человек Иван Грек, родственник ему, митрополиту; митрополит обещал государю служить и всякими делами промышлять и, что проведает, государевым посланникам приказывать, и к Ивану Греку послано с ним государево жалованье. Так, когда посланник в Царь-град приедет, то ему с митрополитом терновским и с Иеремиею патриархом обослаться тайно, чтоб митрополит вместе с патриархом государю служил, султановых ближних людей на то приводил, чтоб государю служили и султана на всякое добро наводили, чтоб он с государем захотел быть в крепкой дружбе и в любви; посланника государева отпустил бы с добрым делом и с ним вместе отправил бы своего посланника, доброго человека. Если патриарх и митрополит станут государю служить и станут просить списка с государевой грамоты, которая послана к султану, чтоб им знать государево дело, чем промышлять, то Нащокину список дать и отослать его тайно и государево жалованье Ивану Греку отослать тайно же.

К донским козакам, «которые атаманы и козаки на Дону вверху и которые на низу близко Азова», послана была царская грамота с убеждением, чтоб они в то время, как Нащокин пойдет в Азов, жили с азовскими людьми мирно и, которые азовские люди будут ходить на Дон по-прежнему для рыбных ловель и дров, тех не задирали бы, чтоб пленных турок и черкес отдали, за что царь пожалует их великим жалованьем; козакам было объявлено также, что, в то время как Нащокин будет в Турции, на Дону будет жить сын боярский Хрущев, с которым они не должны пропускать воинских людей на государевы украйны.

Когда Нащокин объявил козакам волю государеву, то они отвечали: «Тебя, посланника, провожать и государю служить мы готовы; но пленников нам отдать нельзя: взяли мы их своею кровью, а ходили эти черкесы за нами сами и наших голов искали, а не мы на них ходили; которых нашу братью атаманов и козаков берут азовские люди, тех на каторги сажают, и не только что не отдают даром, и на окуп не дают, во время мира перехватали козаков 24 человека и на каторги посажали, а эту зиму больше 100 человек по городкам азовские люди с черкесами взяли и на каторги распродали; и то к нам государево нежалованье, что хочет взять у нас пленников, которых мы добыли своею кровью». Сказавши это, козаки отошли от Нащокина, стали в круг и начали читать государевы грамоты; прочтя их, все атаманы и козаки говорили между со. бою шумно, что им пленников не отдавать; потом некоторые подошли опять к послу и начали говорить:

«Прежде государь нас жаловал, писывал к нам в грамотах; низовым атаманам, и лучших называл по имени, а потом приписывал: и всем атаманам низовым и верховым; а теперь писано наперед атаманам и козакам верховым, и потом уже нам, низовым, и то не поимянно; но верховые козаки государевой службы не знают. Если государь теперь с вами прислал окуп, то мы пленников отдадим, а без окупу нам их отдать нельзя: только нам теперь отдать их без окупу, и нам тех окупов не видать и в 10 лет, а к Москве нам по те окупы не ездить; если же вам велел государь тех пленников взять у нас силою, то вы у нас возьмите их из крови, а мы, пересекши их, пойдем, куда очи несут, уже то у нас готово пропало». Нащокин отвечал: «Отъездом вам государю грозить непригоже, холопы вы государевы и живете на государевой отчине». Козаки на это сказали: «Если к нам государево нежалованье, то нам вперед на Дону как жить, что уж вперед у нас пленников окупать не станут? Кого возьмем, а турский станет писать к государю, и государь станет у нас даром брать и к турскому отсылать: и нам на Дону чем жить?» Когда Нащокин стал им говорить, чтоб жили в мире с Азовом, пока он сходит в Константинополь, то козаки отвечали: «Нам теперь через прежние обычаи самим о миру задирать непригоже, а вот наши товарищи на море, Василий Жегулин с товарищами 300 человек, и нам их не выждав, как мириться?» Посланник привез козакам государево жалованье, сукна, и хотел раздавать их по наказу: лучшим – хорошие, а рядовым – похуже; но козаки сказали, что у них больших нег никого, все ровны и разделят сами на все войско, по чему достанется. Когда, наконец, Нащокин стал им говорить, чтоб они служили государю с Хрущевым, то они отвечали: «Прежде мы служили государю и голов у нас не бывало, служивали своими головами, и теперь ради государю служить своими головами, а не с Хрущевым». Но одними словами не кончилось: по возвращении с моря атамана Жегулина козаки в числе 600 человек пришли к посольскому шатру с саблями и ручницами и кричали, чтоб Нащокин показал им государев наказ. Посланник отвечал, что наказ дан о многих делах и показывать его нельзя; если же они пришли грабить государеву казну, то он, посланник, с своими людьми готов помереть за нее. Козаки шумели много, селитру и запасы государевы взяли силою; потом схватили донского атамана Васильева, приехавшего с Нащокиным из Москвы, били его ослопами и посадили в воду перед шатром посольским. Этот Васильев уговаривал их, чтоб они измены свои покрыли, государю не грубили и пленников выдали.

Нащокин после многих затруднений достиг Константинополя и справил свое посольство; султан уже отпустил его и решил вместе с ним отправить своего посланника в Москву, как вдруг пришли вести, что донские козаки взяли у азовцев в плен 130 человек и что царь московский поставил на Дону и на Тереке четыре новых города. Тогда великий визирь сказал Нащокину: «Это ли любовь вашего государя к нашему? За это ведь пригоже за сабли да воеваться, а не дружиться! Если государь ваш велит с Дону козаков свести, и государь наш также крымского хана, азовских и белгородских людей велит унять. Вы говорите: донские козаки вольные люди, воруют без ведома вашего государя; крымские и азовские люди также вольные. Вперед только государь ваш не сведет с Дону козаков, и я вам говорю по богу: не только крымскому и ногаям велим ходить, но сами пойдем своими головами со многою ратью сухим путем и водяным, с нарядом и городом, хотя и себе досадим, а уж сделаем это, и тогда миру не будет». Нащокин отвечал: «Дал бы бог, чтоб между государями вперед братская любовь утвердилась; а теперь если крымский хан и пойдет на государевы украйны, то воля божия: государя нашего рать против него готова, и не угадать, кому что бог даст. Лучше бы крымского унять, чтоб вперед между государями братская любовь не рушилась». Визирь сказал на это: «Правда: когда люди с людьми сшибутся, то будет убыток на обе стороны, да уже не воротишь. А нам стало досадно, что сделали ваши козаки. За такие дела над послами опала бывает; но государь наш над вами за это ничего сделать не велел, потому что у нас того в обычае не ведется, и отпустит вас к вашему государю по прежнему обычаю, а с вами вместе посылает своего посланника».

Когда Нащокин дал знать об этом в Москву, то на Дон отправлена была царская грамота: «Если вы начнете с азовскими людьми какой-нибудь задор и между нами и турским сделаете этим недружбу, то вам от нас быть в опале и в Москве вам никогда уже не бывать; пошлем на низ Доном к Раздорам большую свою рать, велим поставить город на Раздорах и вас сгоним с Дону: тогда вам от нас и турского султана где избыть? Так вы бы службу свою показали: перебрав лучших атаманов и молодцов конных, послали на Калмиус, на Аросланов улус, улус его погромили бы, языков добрых добыли и к нам с этими – языками товарищей своих прислали, чтоб нам про ханское умышленье и про его поход ведомо было. Если же до приходу в Азов нашего и турского посланников хан или царевичи его пойдут на наши украйны и с ними азовские люди, то вы бы все на конях шли под них на перевоз и на дороги и на Донец Северский, и над ними нашим делом промышляли; а где сойдетесь на Донце с нашими людьми путивльскими и с запорожскими черкасами, которые придут по нашему указу под хана на Донец (а велено черкасам запорожским, гетману Христофу Косицкому и всем атаманам и черкасам быть на Донце на дорогах и за ханом идти к нашим украйнам), то вы бы промышляли с ними, с нашим дворянином, который с ними будет вместе заодно».

Но козаки не только не хотели показать своей службы по царским требованиям, даже не хотели дать провожатых для послов. Князь Волконский, отправленный встречать турецкого посланника под Азов, доносил царю: «Донские атаманы и козаки о провожанье нам отказали, что им неволею послать провожатых нельзя, а которые охотники сами захотят ехать, то они им не запрещают; но охотников с нами идет только человек с тридцать. Хотели с нами идти в провожатых атаманы и козаки многие: но приехал с Украйны на низ в войско козак Нехорошко Картавый, который сбежал с твоей государевой службы из Серпухова, и сказывал козакам, что на Москве их товарищам нужда большая, твоего государева жалованья им не дают, на Дон не пускают, служат на своих конях, корму им не дают, а иных в холопи выдают. Услыхавши это, многие атаманы и козаки с нами ехать раздумали, а которые охотники с нами едут, и тем мы не верим, потому что побежали от донских козаков 40 человек, думаем, что пошли к черкасам».

Турецкий посланник, Резван, приехавши в Москву, объявил те же требования, о которых Нащокин слышал уже от визиря в Константинополе, то есть, чтоб донские козаки были сведены и крепости на Дону и Тереке разрушены. Государь приговорил с боярами: «Турского посланника отпустить, а с ним вместе к Амурату султану отправить своего посланника для того, чтоб ссылка вперед не порвалась; против грамоты султановой отписать, что государь чрез Кабардинскую землю турецким людям, которые станут ходить в Дербент и Шемаху, дорогу отворяет; а про козаков отписать по-прежнему, что на Дону живут воры, беглые люди и, соединясь с литовскими черкасами, турецким городам тесноту делают без государева ведома; а городов государевых на Дону нет». Новым послом был назначен дворянин Исленьев, который отправился в июле 1594 года. Исленьев должен был отдать грамоту и жалованье терновскому митрополиту и сказать ему: «Как был посланник Нащокин, то ты государю служил, и эта твоя служба государю известна, послужи и теперь». К патриарху повез Исленьев паробка для наученья греческому языку. Подробности переговоров этого посла нам неизвестны; из сношений с Австрийским двором узнаем, что Исленьев был задержан в Константинополе новым султаном, Магометом III.

Изо всех этих переговоров мы видим, что султан, кроме сведения козаков с Дону, требовал еще уничтожения крепости московской на Тереке. Мы видели, как после взятия Астрахани Московское государство должно было войти в сношения с народцами кавказскими, которые, враждуя друг с другом, боясь турок и крымцев, требовали его покровительства, предлагали подданство; Иоанн IV вошел в родственный союз с черкесскими владетелями и построил крепость на Тереке, которую потом оставил по требованию султана. При Феодоре, в 1586 году, явились в Москве послы от кахетинского князя Александра, который, угрожаемый с одной стороны турками, с другой – персами, бил челом со всем народом, чтобы единственный православный государь принял их в свое подданство, спас их жизнь и душу. Царь принял Александра в подданство: отправлены были в Кахетию учительные люди, монахи, священники, иконописцы, чтоб восстановить чистоту христианского учения и богослужения среди народа, окруженного иноверцами; дана была и помощь материальная: отправлен снаряд огнестрельный. Терская крепость исправлена и занята стрельцами. Из Москвы требовали, чтоб Александр доставил в эту крепость запасы на 2500 человек, но он отказался: «Для дальней дороги, для гор высоких, да и запасу собрать столько нельзя». Московскому войску легко было защитить Александра от владельца тарковского (Шевкала), сделать последнему утеснение великое и отнять у него реку Койсу, вследствие чего он и бил челом государю, но нельзя было решиться за Кахетию вступить в явную борьбу с страшными турками: турки требовали от Александра запасов и пропуска войскам их чрез его землю в Дербент и Баку; Александр отвечал: «С запасом чрез свою землю не пущу, и своих запасов не дам: я холоп царя русского, а турского не боюсь». Но из Москвы дали ему знать, чтоб он жил с турским, переманивая его, пока промысл над ним учинится. Александр видел, что чрез подданство Москве он не достиг главной цели своей, не может надеяться скорой и сильной обороны, видел, что ему советуют по-прежнему, как слабому, хитрить с сильными, переманивать их, и потому не мог быть усерден. Он бил челом, чтоб государь опять послал на Шевкала большую рать, взял Тарки и посадил тут из своих рук свата Александрова, Крым-Шевкала. Из Москвы отвечали, что рать будет отправлена, но чтоб и он с своей стороны послал туда же свою рать с сыном и сватом; московский воевода, князь Хворостинин, действительно вошел в землю Шевкалову и взял Тарки, но понапрасну дожидался полков кахетинских; вместо них явились неприятели, разные горские народцы; Хворостинин принужден был разорить Тарки и выступить оттуда; но он возвратился на Терск с немногими людьми: 3000 человек было у него истреблено горцами. Было ясно, что Московское государство в конце XVI века еще не могло поддерживать таких отдаленных владений; но Феодор уже принял титул государя земли Иверской, грузинских царей и Кабардинской земли, черкасских и горских князей.

Ведя переговоры с императором немецким о союзе всех христианских государей против турок и приказывая послам говорить султану, что царь из дружбы к нему не слушает предложений императора, королей и папы, Годунов в то же время вел переговоры с Персиею о том же самом союзе против турок, и также московские послы утверждали в Константинополе, что царь не слушает предложений шаха. Неудачная борьба с турками заставила шаха Годабенда в 1586 году предложить царю союз против султана; шах не щадил обещаний, говорил, что отдаст русским Баку и Дербент, если даже и сам возьмет их у турок. Сын его, Аббас Великий, продолжал сношения все с тою же целию; этот, кроме Дербента и Баку, уступал царю Кахетию, владение русского присяжника Александра; посол его, склоняя Годунова к союзу, говорил, что такие два великие государя, как царь и шах, не только смогут стоять против турского, но и сгонят его с государства. От этого нового союзника московскому правительству нечего было позаимствовать хорошего в нравственном отношении. Аббас велел сказать Годунову, что перемирие, заключенное им с султаном, есть только хитрость, что он отдал туркам в заложники шестилетнего племянника своего – и это ничего: «Ведь племянника своего мне убить же было». Посол персидский также говорил Годунову: «Один племянник шахов у турского, а двое у шаха посажены по городам и глаза у них повынуты; государи наши у себя братьев и племянников нс любят». И переговоры с Персиею о союзе против турок кончились так же, как и переговоры с Австриею), ничем.

Но если Московское государство не могло утвердить свою власть на юго-востоке, в странах кавказских, по условиям местным и по столкновению там с государствами магометанскими, бывшими тогда еще во всей силе: то оно могло беспрепятственно распространять свои владения в обычном направлении, к северо-востоку. В бывшем Казанском царстве и при Феодоре, как при отце его, волновались черемисы, но были укрощаемы; главным средством к их усмирению служили постройки городов, населенных русскими людьми: Цывильска, Уржума, Царева-города на Кокшаге, Санчурска и других. Русские люди успели утвердиться и за Уралом, в Сибири, куда при Иоанне IV проложили дорогу козаки с Ермаком. Мы видели, что Грозный, узнав об успехах последнего, послал в Сибирь воевод, князя Волховского и Глухова. Эти воеводы соединились с Ермаком осенью 1583 года, были приняты с большою честию, козаки надарили им дорогих мехов, но не озаботились главным, собранием съестных припасов на зиму для гостей. Сделался голод между русскими, и много померло козаков и московских служилых людей, в том числе и воевода князь Волховской. Весною 1584 года голод прекратился, но постигли несчастий другого рода: Карача, который покинул Кучума после плена Маметкулова, стоял с своим улусом на реке Таре; он прислал к Ермаку просить помощи против Ногайской орды; Ермак, поверив одной шерти, не взявши заложников, отправил к нему Ивана Кольцо с сорока человеками козаков, которые все были изменнически истреблены Карачею); другой атаман, Яков Михайлов, подошедший к улусу на разведку, был также убит. После этого Карача облег малочисленных козаков в городе и стоял с половины июня, желая выморить русских голодом; но в одну ночь, когда улусники спали, ничего не подозревая, атаман Мещеряк вышел из города и ударил на неприятельский стан: Карача, потерявши двоих сыновей, побежал из стана; на рассвете улусники собрались и дали битву козакам в надежде подавить их числом, но Мещеряк, засевши в стану Карачи, отбивался до полудня и заставил неприятеля отступить; Карача потерял надежду одолеть козаков и ушел за Ишим. Но торжество козаков не было продолжительно; бухарские купцы дали знать Ермаку, что Кучум не пропускает их в город Сибирь; Ермак с небольшим отрядом (50 человек) отправился по Иртышу к ним навстречу, не нашел их и с 5 на 6 августа расположился ночевать на берегу реки; козаки, утомленные путем, крепко заснули, а на другом берегу не спал Кучум. В глубокую ночь, под проливным дождем, он переправился через реку, напал на сонных козаков и истребил их; Ермак, как носился слух, желая достигнуть своего струга, утонул в Иртыше.

После голода и трех поражений козаков осталось так мало в Сибири, что атаман Мещеряк счел невозможным оставаться здесь долее и выступил по дороге на Русь. Сибирь снова была занята Кучумом, который, однако, скоро был выгнан из нее соперником своим Сейдяком. Но эти князьки недолго могли на свободе выгонять друг друга. Новое правительство московское высылало в Сибирь воеводу за воеводой. Осенью 1585 года пришел воевода Мансуров, который поставил городок на Оби, при устье Иртыша. Остяки пришли осаждать его и принесли с собою славного идола, к которому на поклонение ходили из дальних мест, но пушечное ядро, вылетевшее из русского городка, разбило его, и остяки, потерявши надежду на свое божество, не беспокоили больше русских; мало того, Лугуй, князь двух городов и четырех городков на Оби, приехал в Москву с челобитьем, чтоб русские ратные люди, которые сидят в городе на устье Иртыша, не воевали его племени и людей, а он будет давать дань в Вымской земле приказным людям. За то, что он приехал прежде всех бить челом, государь его пожаловал, велел привозить дань ему самому или его братьям, или племянникам по семи сороков соболей лучших. Воеводы Сукин и Мясной основали на берегу Туры город Тюмень, а воевода Чулков в 1587 году основал Тобольск; Сейдяк вздумал было приступить к этому городу, но был разбит и взят в плен. Соперник его, Кучум, держался в Барабинской степи и нападал на русские владения; в 1591 году воевода князь Кольцов-Мосальский разбил его близ озера Чили-Кула, взял в плен двух жен его и сына, Абдул-Хаира. После этого Кучум обратился к царю с просьбою, чтоб тот отдал ему юрт и отпустил племянника Магмет-Кула, а он, Кучум, будет под царскою высокою рукою; три года ему не было ответа, а на четвертый, как видно, Кучум опять показался опасен, и в 1597 году отправлена была к нему царская грамота, в которой, перечисливши все грубости Кучума при царе Иоанне и после, Феодор писал: «Теперь в нашей отчине, в Сибирской земле, города поставлены, в них осадные люди с огненным боем устроены, а большой своей рати в Сибирскую землю на тебя послать мы не велели для того, что ожидаем от тебя обращенья: а если б наша большая рать послана была в Сибирь, то тебя бы нашли, где б ты ни был, и неправды твои тебе отомстили бы. Мы, великий государь, хотели тебя пожаловать, устроить на Сибирской земле царем, а племянник твой Магмет-Кул устроен в нашем государстве, пожалован городами и волостями по его достоинству и служит нашему царскому величеству. А как ты козаком кочуешь на поле с немногими людьми, то нам известно. Ногайские улусы, которые кочевали вместе с тобою, на которых была тебе большая надежда, от тебя отстали; Чин-Мурза отъехал к нашему царскому величеству, остальные твои люди от тебя пошли прочь с двумя царевичами, а иные пошли в Бухары, ногаи, в козацкую орду, с тобою теперь людей немного, – это нам подлинно известно; да хотя б с тобою было и много людей, то тебе по своей неправде против нашей рати как стоять? Знаешь сам, какие были великие мусульманские государства Казань и Астрахань, и те отец наш, пришедши своею царскою персоною, взял, а тебе, будучи на поле и живучи козаком, от нашей рати и огненного боя как избыть? Теперь за твои прежние грубости и неправды пригоже было нам на тебя послать свою рать с огненным боем и тебя совсем разгромить. Но мы, истинный христианский милостивый государь, по своему царскому милосердому обычаю смертным живот даем и винным милость кажем, видя тебя в такой невзгоде, наше жалованное и милостивое слово тебе объявляем, чтоб ты ехал к нашему царскому величеству безо всякого сомнения: захочешь быть в нашем государстве Московском, при наших царских очах, и мы тебя устроить велим городами и волостями и денежным жалованьем по твоему достоинству; а если, бывши у нас, захочешь быть на прежнем своем юрте, в Сибири, и мы тебя пожалуем на Сибирской земле царем и станем тебя держать милостиво». Кучум отвечал требованием Иртышского берега, писал к тарским воеводам: «До сих пор я пытался против вас стоять, Сибирь не я отдал, сами вы взяли. Теперь попытаемся помириться: на конце не будет ли лучше? С ногаями я в союзе, и только с обеих сторон станем, то княжая казна шатнется; а хочу помириться правдою, и для мира на всякое дело уступки сделаю». О дальнейших сношениях мы не знаем; по всем вероятностям, они прекратились вследствие несогласия Кучума ехать в Москву. Не скоро успокоились и другие князьки: так, в июле 1592 года царь писал Строгановым, чтоб они собрали с своих городов сотню ратных людей, давали им найму помесячно и запасов дали бы на всю осень и зиму: из них 50 человек пеших, которые должны были идти в Сибирь с воеводою Траханиотовым, и 50 конных, назначенных на войну против пелымского князя. Но самым верным средством укрепления Сибири за Москвою было построение городков, население их и мест окрестных русскими людьми; в царствование Феодора были построены: Пелым, Березов, Сургут, Тара, Нарым, Кетский острог.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА

Царская власть. – Соборы. – Приказы. – Финансы. – Торговля. – Города. – Береговая служба. – Козаки. – Местничество. – Укрепление крестьян. – Холопи. – Переселения. – Церковь. – Учреждение патриаршества. – Нравы и обычаи. – Искусство.

Царствование Грозного было тяжело не для одного только сословия, которое особенно испытывало гнев царский, не для одних только тех мест, которые были разгромлены Иоанном: кроме того, что земщина должна была испытывать от опричнины, страшно изнурительны были беспрерывные войны, и государство при восшествии на престол Феодора находилось в самом незавидном положении. На соборе, созванном в июле 1584 года, было положено отставить тарханы для воинского чина и оскудения, «пока земля поустроится и помощь во всем учинится царским осмотрением». В тринадцатилетнее царствование Феодора земля имела возможность поустроиться, потому что продолжительных войн не было, а правитель Годунов там, где дело не шло о его личных выгодах, любил показывать свое попечение о благе общем, свою вражду к злоупотреблениям лиц правительственных, свое милосердие, и потому современники имели право прославлять царствование Феодора как счастливое, безмятежное, в которое и начальные люди, и все православное христианство начали от бывшей скорби утешаться.

Годунов действовал именем царским, был силен властию, от царя истекавшею, властию, которая давала ему средство осиливать людей знатнейших: естественно, что в выгодах Годунова было поддерживать царское значение на той высоте, на которую оно было возведено государями предшествовавшими. В важнейших делах, как, например, для временного прекращения тарханов, по поводу переговоров с Польшею и т. п., созывались соборы, или чрезвычайные собрания Думы, где, кроме бояр и думных людей, присутствовало духовенство. По свидетельству Флетчера, царь приказывал призывать на собор тех из принадлежавших к Думе вельмож, которых сам заблагорассудит, патриарх же приглашал, кроме митрополитов и архиепископов, тех епископов, архимандритов я монахов, которые пользовались особенною известностию и уважением. Соборы обыкновенно созывались по пятницам, в Столовой палате; царь садился на троне, недалеко от него, за небольшим четырехугольным столом, за которым могло поместиться человек двенадцать, садился патриарх с духовенством и некоторые из знатнейших членов Думы с двумя дьяками, которые записывали все, что происходило; прочие члены садились на скамьях около стены. Потом один из дьяков излагал содержание дела, для рассуждения о котором созван собор; спрошенные о мнении духовные лица обыкновенно отвечали, что государь и Дума его премудры, опытны, гораздо способнее их судить о том, что полезно для государства, потому что они, духовные, занимаются только служением богу и предметами, относящимися до религии, и потому просят государя и думных людей сделать нужное постановление, а они вместо советов будут помогать им молитвами.

Для управления делами внешними и внутренними существовали приказы, и некоторые из них носят название четвертей, или четей: первый – Посольский, находившийся в ведении думного дьяка Андрея Щелкалова, получавшего 100 рублей жалованья; второй – Разрядный – в ведении Василия Щелкалова, за которого управлял Сапун Абрамов; жалованье и здесь было то же – 100 рублей; третий – Поместный – в ведении думного дьяка Елизара Вылузгина, получавшего 500 рублей жалованья; четвертый – Казанского дворца – в ведении думного дьяка Дружины Пантелеева, человека замечательного по уму и расторопности; он получал 150 рублей в год. В царских грамотах четверти называются по имени дьяков, ими управлявших, например: «Четверть дьяка нашего Василья Щелкалова». В других же приказах сидели бояре и окольничие: так, в 1577 году царь приказал сидеть в Разбойном приказе боярину князю Куракину и окольничему князю Лобанову. При областных правителях находились по-прежнему дьяки, помощники, или, лучше сказать, руководители их, потому что эти дьяки заведовали всеми делами. Областные правители обыкновенно сменялись через год, за исключением некоторых, пользовавшихся особенным благоволением: для них срок продолжался еще на год или на два; они получали жалованья по 100, по 50, по 30 рублей; народ, по свидетельству Флетчера, ненавидел их за взятки, и русский летописец говорит, что Годунов, несмотря на доброе желание свое, не мог истребить лихоимства; правители областей брали взятки и потому еще, что должны были делиться с начальниками четей или приказов. В четыре самые важные пограничные города назначались правителями люди знатные, по два в каждый город: один – из приближенных к царю лиц. Эти четыре города: Смоленск, Псков, Новгород, Казань. Обязанностей у правителей этих городов было больше, чем у других, и им давалась исполнительная власть в делах уголовных. Их также сменяют каждый год, исключая особенные случаи; жалованья получают они от 400 до 700 рублей.

Дворцовый приказ, или приказ Большого дворца, управлявший царскими вотчинами, находился при Феодоре в заведовании дворецкого Григория Васильевича Годунова, отличавшегося бережливостию: при Иоанне IV продажа излишка податей, доставляемых натурою, приносила Приказу не более 60000 рублей ежегодно, а при Феодоре – до 230000; Иоанн жил роскошнее и более по-царски, чем сын его. Четверти собирали тягла и подати с остальных земель до 400000 рублей в год: область Псковская доставляла 18000 рублей, Новгородская – 35000; Торжокская и Тверская – 8000; Рязанская – 30000; Муромская – 12000; Холмогорская и Двинская – 8000; Вологодская – 12000; Казанская – 18000; Устюжская – 30000; Ростовская – 50000; Московская – 40000; Костромская – 12000; Сибирь – 20000. Пошлины торговые, судные и другие и остатки сумм из разных приказов, шедшие в приказ Большого прихода, доставляли ежегодно 800000 рублей; с Москвы торговых пошлин сходило 12000 рублей, Смоленска – 8000, Пскова – 12000, Новгорода – 6000, Старой Русы – 18000 (от солеварения), Торжка – 800, Твери – 700, Ярославля – 1200, Костромы – 1800, Нижнего Новгорода – 7000, Казани – 11000, Вологды – 2000. Таким образом, ежегодно поступало в казну чистого дохода до 1430000 рублей. Торговые пошлины собирались целовальниками и отдавались на откуп из наддачи; в грамотах, которые давались откупщикам, говорилось: «Отказать ему пошлину до сроку за два месяца, а не откажет до сроку за два месяца и станет отказывать на срок, то вперед брать откуп на откупщике и на его поручниках, а наддача вдвое». Срок откупа назначался год. По грамоте, данной двинским таможенным целовальником в 1588 году, ведено брать с судна, какое бы оно ни было, судовой подъемной грузовой пошлины с 1000 пуд по два рубля и по две гривны; со ста пуд – по семи алтын и по две деньги; с того же судна посаженного брать по десяти алтын и головщины по деньге с головы; с людей брать побережное по 22 алтына с ладьи. Кто приедет в санях или верхом, или пешком придет, с того брать явку. Тут же упоминается пошлина свальная: с 1000 пуд – по полтине, с воза – по две деньги и проч.; подъемная пошлина – с подъему по две деньги, «а поднимать в весу товар под оба конца», кто же станет продавать в развес меньше пуда, с тех подъема не брать; рукознобная пошлина: с пудом ходить и товар всякий весчий у гостей весить, пошлину рукознобную брать с купца и продавца с подъема по деньге, да с припуску по деньге. Целовальники доносили, что у них многие люди пошлин не платят: так, не платят их английские гости, не платят суда Троицкого, Кириллова и других монастырей; суда Федора Кобелева большой иногородней пошлины не платят, а платят только туземную, двинскую, на том основании, что у Кобелева есть на Двине промыслы и угодья; на том же основании не платят пошлин суда Данилы Строганова и Данилы Бренкова. Царь отвечал, чтоб пошлину брали с русских людей со всех без исключения, с двинян – двинскую, а с иногородцев – иногородную, также и с иноземцев, кроме англичан, которые имеют жалованную грамоту. В 1592 году торговые пошлины в селах Чаранде и Коротком были пожалованы боярину Дмитрию Ивановичу Годунову.

В 1588 году староста и рыболовы переяславской рыболовской слободы били челом, что берут с них во дворец оброки и пошлины за посошной корм, с рыбных ловель, за закорных щук, с рек, пошлины дворецкого и дьячьи, ключничьи, ямские деньги, сенные деньги, присудные деньги, всего до 50 рублей, и от того у них рыболовская слободка пустеет. Царь с царицею пожаловали, не велели два года брать с них ямских и присудных денег. В 1590 году были освобождены от торговых пошлин и земских повинностей жители Кольской волости, также волостей Керети и Ковды по случаю разорения их шведами. В 1591 г. крестьяне Глотовой слободки били челом, что вычегжане, вымичи и сысоличи самовольством велят им всякие подати платить с собою вместе, сбавя с себя; а у них в Глотовой слободке живут все молодшие люди, кормятся пиктою да зверем, а хлеба не пашут и не торгуют ничем, а на Вычегде и на Сысоле живут прожиточные, торговые люди, торгуют всякими товарами и хлеб пашут. Государь пожаловал, велел крестьянам Глотовой слободки привозить подати в Москву самим по-прежнему, а с вымичами, сысоличами и вычегжанами ни в какие подати им не тянуть.

Количество торговых пошлин должно было уменьшиться в царствование Феодора, если верить показаниям Флетчера, по словам которого вывоз почти всех товаров уменьшился очень значительно против прежнего. Мехов вывозилось на 400000 или 500000 рублей; воску вывозилось до 10000 пудов, тогда как прежде отправлялось до 50000; о меде Флетчер говорит неопределенно, что вывозили в довольно большом количестве; сала вывозилось до 30000, а прежде – до 100000. Льном и пенькой прежде нагружалось в Нарвской пристани до 100 судов, а во Флетчерово время – не более 5. Причины этого уменьшения вывоза объяснены у Флетчера неудовлетворительно: первою причиною, говорит он, полагают отнятие у русских Нарвской пристани; второю – закрытие сухопутного сообщения чрез Смоленск и Полоцк по случаю войны с Польшею; в-третьих, наконец, упадок внешней торговли зависит от того, что купцы и крестьяне с недавнего времени были обременены невыносимыми налогами и не были обеспечены в собственности. Вторую причину нельзя принять, по крайней мере в том виде, как она высказана Флетчером, ибо в царствование Феодора войны с Польшею не было; если разуметь так, что война с Польшею должна была уменьшить сухопутный вывоз в царствование Иоанна и в царствование Феодора дело еще не успело поправиться, то в таком случае под словом прежде мы должны разуметь первую половину века и выражение: купцы и крестьяне с недавнего времени обременены невыносимыми налогами, должно также отнести к царствованию Иоанна, а не Феодора, ибо мы знаем, что при последнем особенного обременения не было. Мы видели причину, почему уменьшился вывоз воску: зная, как этот товар требуется иностранцам, и видя, что последние не хотят к нам возить военных запасов, московское правительство постановило: менять воск только на селитру, порох и серу. В царствование Феодора торговля производилась с Польшею, московские купцы ездили в Варшаву и Познань; но по-прежнему встречаем сильные жалобы купцов на притеснения, обманы и разбои. Торопецкий купец Рубцов ездил торговать в Витебск; и, сторговавшись, поехал назад на Велиж, и здесь его ротмистр Дробовский прибил, взял два челна ржи, а в них 35 четвертей, куплена четверть по 20 алтын с гривною, да 10 литр золота и серебра, ценою по 5 рублей литра, да 25 литр шелку разных цветов, по 40 алтын литра, да постав сукна лазоревого в 14 рублей, да двум челнам цена 5 рублей с полтиною. Двое смоленских купцов били челом на двоих оршанских купцов: торговали они с ними товар на товар и договорились, чтоб оршане дали им за их товары 40 пуд квасцов и 2 пуда ладану; оршане привезли в Смоленск две бочки и сказали, что в них квасцы; но когда смоленские купцы при целовальниках разбили эти бочки, то оказалось, что на верху только квасцы, а в середине всякая всячина. Два других смоленских купца били челом, что ездили они с хмелем в Оршу и договорились с тремя литовскими купцами менять хмель на сукна, оценивши сукно по 30 алтын без гривны аршин, а хмель – по 30 алтын пуд, но литовцы стали им давать сукна худые полуанглийские. Двое торговых людей, московские жильцы, били челом, что ездили они в Польшу, в Варшаву и Познань и отдали познаньским купцам соболей на 1500 рублей, взявши с них кабалу за руками и печатями; в это время Познань вся сгорела и должники отказали, что им платить долгу нечем. Купцы московские, новгородские, псковские, смоленские, бельские, торопецкие, вяземские и всех городов били челом: ездят они торговать в Литву Смоленскою дорогою, и с них берут державцы и урядники поборы, головщины, мостовщины, явки, перевозы по всем городам и большим селам до Вильны, да с них же берут по городам подарки большие, в котором городе торгуют они или не торгуют, все берут с них тамгу; где ни остановятся, урядники, мытники и поборцы держат их по неделе и по две для своей корысти, а они им подарки поневоле дают; в Вильне им с приезжими людьми торговать не велят; извощиков им под товар самим нанимать не позволяют, нанимают извощиков литовские люди, а провоз с московских купцов берут вдвое. А в Смоленске с литовских купцов берут одну пошлину, которые из них захотят ехать в Москву, то их туда пропускают беспошлинно, и в Москве пошлину берут малую, всего со 100 рублей – по 4 рубля, с рубля – по 8 денег, и всякие приезжие люди, устюжане и двиняне, пермичи и холмогорцы, с литовскими купцами в Москве торгуют свободно. Купцы жаловались также на пограничные разбои: беглые крестьяне приходили из-за рубежа разбоем, во Ржевском уезде славился разбоями какой-то Мухорт.

Любчане хлопотали о восстановлении своей торговли в Новгороде, Иван-городе и Пскове и в 1593 году выпросили у царя позволения завести здесь свои дворы и платить только половину пошлины; но ревельцы настаивали, чтоб ганзейские корабли не могли проходить мимо их города, жалуясь, что в противном случае они останутся без пропитания.

Флетчер говорит о невыносимых налогах, которыми были обременены купцы и крестьяне; но московские послы так обязаны были прославлять Годунова в Литве: «Это человек начальный в земле, вся земля от государя ему приказана, и строенье во всей земле такое, какого никогда не бывало, города каменные на Москве и в Астрахани поделал, что ни есть земель в государстве, все сохи в тарханах, во льготе, даней никаких не берут, ни посох ни к какому делу, городовые дела всякие делают из казны наймом, а плотников устроено больше 1000 человек».

Разумеется, мы не обязаны верить, что в царствование Феодора правительство не брало никаких податей; что же касается до постройки новых городов и укрепления старых, то в это царствование действительно было сделано довольно. Углубление в степь было необходимо для безопасности государства: подвижные разъезжие станицы не вполне помогали, необходимы были станицы неподвижные, города, мимо которых нельзя было бы проходить безнаказанно хищным толпам татарским. Но, с другой стороны, построение города в степи означало взятие во владение всей окружной страны; так незаметно, ибо беспрепятственно, распространялась и без того уже обширная государственная область; город с своим военным населением вытягивал в степь и другого рода насельников, которые могли быть безопасны под его защитою; таким образом, все далее и далее двигалась русская колонизация. Мы видели, как хорошо понимали татары опасность, грозившую им от этого движения; мы видели также, что построением города московское правительство грозило козакам. В царствование Феодора построены были в степи Курск, Ливны, Кромы, Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйки; в волжской области, на луговой стороне, в Черемисе поставлены города Шанчурин, или Санчурск, Саратов, Переволока, Царицын, наконец, поставлен город и на отдаленном Яике. В 1584 году основан был Архангельск с деревянными стенами; в Астрахани в 1589 году построена крепость каменная, такая же основана в Смоленске в 1596 году. В начале царствования, в 1586 году, сочли нужным укрепить Москву, заложили Белый, пли Царев, город; строителем был церковный и палатный мастер Феодор Конь. Как производилось это городовое строенье, видно из наказа, данного князю Звенигородскому с товарищами, ехавшему строить крепость в Смоленске: «Приехав в Смоленск, сыскать на посаде и в уезде сараи и печи все, владычни и монастырские и всяких людей, где делывали кирпич, известь и кирпич жгли, и все эти сараи и печи отписать на государя, потом велеть их починить и покрыть, также поделать новые сараи и печи, лес и дрова приготовить, а если можно, то и камень на известь, и бутовый камень велеть ломать. Для этого дела послана с ними государева казна, и все те дела им делать наймом, нанимать охочих людей, уговариваясь с ними, а сваи велеть делать государевыми дворцовыми селами, росписать на выть по сту свай и велеть вывезти эти сваи в Смоленск зимою по пути дворцовых же сел крестьянам. Ко всему делу взять у смоленского воеводы 10 человек целовальинков из смольнян, посадских лучших людей, и велеть им ведать денежные расходы и писать их в книги подлинно, порознь, по статьям, и к этим книгам, ко всем статьям целовальники должны руки прикладывать, чтоб в деньгах кражи не было. А на рассылку взять у воеводы детей боярских 20 человек; и над этими детьми боярскими, целовальниками и подмастерьями беречь, чтоб они посулов не брали и не корыстовались ничем, и самому князю Звенигородскому с товарищами посулов и поминков не брать, не норовить никому и не корыстоваться ничем. А кто не станет запасами промышлять или кому поноровить, или посул возьмет, или чем покорыствуется, тот будет от государя казнен смертию».

Война с Баторием при Иоанне, значение, какое приобрел во время этой войны крепкий Псков, должны были навести на мысль о необходимости укрепить Смоленск, тем более что войско оставалось в прежнем ненадежном положении: и против крымцев оно билось из обоза под Москвою. По известиям Флетчера, войско, кроме неопределенного числа ратников, набираемых в важных случаях, состояло при Феодоре из 80000 конницы дворянской и из 12000 пехоты – стрельцов, из которых 5000 должны были находиться в Москве, 2000 (стременные) – при особе государя; остальные 5000 размещались по важнейшим городам; дворяне большие получали жалованья от 70 до 100 рублей в год, середние – от 40 до 60; дети боярские – от 20 до 30; стрельцы получают по 7 рублей в год, кроме того, 12 мер ржи и столько же овса; упоминаются и конные стрельцы. Наемных солдат из иностранцев при Флетчере было 4300 человек, из них 4000 черкас, или малороссийских козаков, 150 голландцев и шотландцев и смешанный отряд из 150 человек: греков, турок, датчан и шведов; кроме этих иностранцев, в походы выступали по-прежнему толпы татар, черемис, мордвы. Полки выступали под начальством воевод; под воеводами находились головы, предводительствовавшие 1000, 500 и 100 человеками, пятидесятники, начальники 50, десятские – 10 человек; литовские и немецкие люди выступали в поход под начальством своих ротмистров. Когда государь выступал в поход, то при нем находились: дворовые воеводы, оружничий, воеводы для посылок, окольничий перед государем, дворяне с пищалями, со шлемами, с доспехом, дворяне у знамени; рынды: с большим саадаком, с другим саадаком, с меньшим копьем да с сулицею, с меньшим саадаком, с рогатиною; рынды имели поддатней.

Главною обязанностию войска была береговая служба: каждую весну полки собирались на берега Оки стеречь крымских татар; в связи с береговою службою находилась сторожевая и станичная. Воеводам, строившим города Ливны и Воронеж, было приказано: «Какие будут вести на Ливнах про приход воинских людей на государевы украйны, то с Ливен присылать с вестями на Воронеж, а с Воронежа на Ливны; ездить дорогами, которые поближе и бережнее. Сторожи воеводам ставить, присмотря, в которых местах пригоже, и станицы посылать, также присмотря». С Ливен расписано было ставить 13 сторож, с Воронежа – 12. В 1591 году писал путивльский воевода, что черкасы во многих местах ходят на поле, путивльские большие станицы и сторожевые все погромили, проезду из Путивля большим станицам к устью Айдара, а сторожевым к устью Боровой нет. Бояре приговорили: учредить на Ливнах две станицы добрые, выбрать вожей из козаков или из кого пригоже, одну послать к Донцу Северскому большим Муравским шляхом, а другую – к Северскому же Донцу до Изюм-Кургана, между Донцом и Осколом. С Ельца ставили 9 сторож по Быстрой Сосне и за Сосною, с Кром – семь сторож. В 1594 году было постановлено: путивльским, ливенским и елецким станичным головам, станичникам и вожам, за службу, изрон и полон давать государево жалованье: за коня – по 4 рубля, за мерина – по 3 рубля; а которых станичников или вожей на поле в станице убьют, то за их службу, убийство и за изрон давать жалованье женам и детям их по 4 рубля.

Мы имели уже случай говорить о поведении степных козаков в описываемое время. Как поступало государство издавна с татарами, принимая их в службу и употребляя против враждебных себе соплеменников их, так точно поступало оно и с козаками, заставляя верных себе козаков преследовать козаков непокорных или воровских. В 1591 году бил челом царю волжский атаман Болдырь вместо товарищей своих, 40 человек, и сказывал: в прошлом, 1589 году громили его на Волге черкасы, ранили, держали в плену 6 недель; но он из плена ушел и взял три человека козаков воров и привел на Переволоку к воеводе; его же, Болдыря, посылали с Царицына за воровскими атаманами и козаками, за Андрюшею Голощапом с товарищами, и он Голощапа поймал; посылали его на Медведицу за воровскими козаками, и он на Медведице поймал четыре человека; посылали его из нового города Саратова, и он поймал воровского атамана Щеголева; так государь за его службу пожаловал бы, как его бог известит. Волдырю дали сукно да рубль денег. В 1591 же году астраханскому воеводе ведено было для похода на Шевкала собрать 1000 человек волжских козаков и 500 яицких и дать им по осмине муки человеку, да десяти человекам четверть круп и толокна, или и больше, смотря повремени, сколько они останутся в Астрахани, конным дать по четверти овса человеку, если же они, для нужды, станут просить денег, то дать им по полтине на человека. Точно так же государство употребляло и малороссийских козаков, черкас, вступавших в его службу, против их прежних товарищей. В этом отношении очень любопытна отписка царю путивльского воеводы Борисова в 1589 году: «Приехал с поля в Путивль на твое государево имя черкашенин Василий Андреев с двумя донецкими козаками и в расспросе сказал: был он на Донце с черкасами, с атаманом Евлашовым и громили донецких козаков, Власа Яковлева и Семейку Новгородца, взяли их в плен и привели к себе в стан; здесь Влас уговорил Василья Андреева, чтоб он отстал от своих; тот отправился в стан ко Власовым товарищам, подвел их на своего атамана Евлашова, погромил его, а Власа и Семейку отгромил и вместе с ними явился в Путивль». Воевода немедленно употребил его в дело, послал на государеву службу с путивльскими нововыезжими черкасами за черкасами же, и он ходил дважды с другим атаманом и громил черкас, именье и лошадей путивльских севрюков у них отгромил. В этом отношении любопытны также царские наказы Афанасью Зиновьеву: в апреле 1589 года царь писал ему, чтоб он с путивльцами, черниговцами, с рыльскими и стародубскими козаками шел на поле, на Донец или на Оскол, укрепился там в крепких местах и посылал станицы проведывать про хана. Должен послать и к запорожским черкасам, к атаману Матвею с товарищами, проведать, будут ли они государю прямы? Как хотят стоять и промышлять государевым делом? Станичников, сторожей, путивльских козаков и севрюков государевых, которые по Донцу стоят, берегут ли? Крымских гонцов пропускают ли? Не пойдут ли вместе воровать с ворами черкасами, Мишуком и его товарищами, или станут над ними промышлять? Если проведает, что черкасы, атаман Матвей с товарищами, прямы, то вместе с ними должен промышлять над крымскими людьми. Если о татарах вестей не будет, то Зиновьеву идти промышлять над ворами черкасами, Мишуком с товарищами (а был Мишук путивлец козак), воров этих переловить и перевешать. По царскому указу, к Зиновьеву собрались из Путивля 20 человек детей боярских, белодворцев 57, черкас 45, из Рыльска 20 человек детей боярских, да козаков 47, из Чернигова пришло детей боярских 70 человек с 93 лошадьми; ведено было также в Путивле, Рыльске и Стародубе прибрать охочих козаков 277 человек и дать им жалованья по 2 рубля, с тем чтоб они были о двух конях и о двух меринах, но в Путивле и Рыльске головы не могли прибрать ни одного человека, а из Стародуба привели только пять человек. Велено было также из путивльскпх стрельцов из 100 человек выбрать 25 человек лучших, да из пушкарей и затинщиков 20 лучших, но стрельцы объявили, что у них лошадей нет, а Пушкари и затинщики объявили, что у них пищалей нет, и царского указа не послушались. Когда Зиновьев донес об этом, то государь приказал на стрельцах, пушкарях и затинщиках лошадей и пищали доправить тотчас, охочим же козакам давать по три рубля, и были бы они о двух конях или о двух меринах, а по нужде у двоих могут быть три лошади. Зиновьев нашел запорожского атамана Матвея на Донце и увидал, что черкасы служат государю прямую службу, и так как они били челом, что на Донце они терпят голод, едят траву, то царь послал им запасы, муку и толокно и 100 рублей денег в раздел на 620 человек, атаманам послал подарки.

Местничество вредило московскому войску все более и более вследствие увеличения и осложнения родовых и служебных счетов. Степень интереса, который принимало служилое сословие в местничестве, и характер этого явления обнаруживается в выражениях челобитных: «Вели, государь, мне свой царский суд дать, вели в нашем отечестве счесть, чтоб я, холоп твой, вконец не загинул!» Или: «Милостивый царь государь, покажи холопу своему милость! Не вели отнять отца и деда у меня, холопа своего, вели суд вершить». В 1589 году, во время представления турецкого посла, четвертым рындою был назначен Гаврила Вельяминов; один из трех других рынд подал челобитную на деда Вельяминова и писал: «Если я, холоп твой, не утяжу деда Гаврилова, то я всему роду Вельяминовых бесчестье плачу».

В 1588 году государь велел быть на Туле против крымцев в большом полку воеводами князю Тимофею Романовичу Трубецкому да князю Димитрию Ивановичу Хворостинину; в то же время князь Хилков был воеводою в Орле, князь Кашин – в Новосиле и Кривой-Салтыков – в Белове; эти воеводы украинских городов, по обычаю, должны были при вестях о неприятеле идти в сход к главным воеводам, и вот Хилков, Кашин и Салтыков бьют челом: «Если грамоты будут приходить к одному боярину и воеводе, князю Т. Р. Трубецкому с товарищи, то мы на государеву службу готовы, а станут грамоты приходить к князю Трубецкому и к князю Хворостинину, то нам меньше князя Хворостинина быть невместно». В следующем году опять Трубецкой и Хворостинин были назначены в Тулу воеводами большого полка, а в передовом – князь Андрей Голицын: последний разболелся, будто болен, не хотя в меньших быть у князя Трубецкого. Князья Ногтев и Одоевский сказали: «На государеву службу готовы, а меньше князя Ивана Голицына быть нам невместно»; князь Петр Буйносов сказал: «Меньше мне князя Одоевского быть невместно»; князь Туренин сказал: «Меньше мне князя Буйносова быть невместно». Князь Михайла Одоевский, приехав на службу, списков с именами служилых людей не взял для князя Ивана Голицына; князь Иван Туренин списков не взял для князя Буйносова, а князь Буйносов на службу не поехал для Одоевского. В 1597 году высланы были на берег (Оки) для предосторожности от крымцев знатнейшие бояре: Мстиславский, Годунов (Борис), Шуйские, Трубецкой, Голицын, и вот князь Тимофей Романович Трубецкой, воевода сторожевого полка, бьет челом на князя Василия Ивановича Шуйского, воеводу правой руки; Иван Голицын, воевода левой руки, бьет челом на князя Трубецкого, князь Черкасский бьет челом на князя Ноготкова, Буйносов – на Голицына, Шереметев – на Ноготкова и Буйносова, Кашин – на Буйносова и Шереметева.

Когда дело было неясное, правительство назначало суд: судили обыкновенно боярин и дьяк; в разрядных книгах встречаем известия, что иногда бояре решали дела по пристрастию: так, в 1586 году Федор Колычев был оправлен пред Романом Алферьевым, и разрядная говорит: «Тем судом промышлял боярин князь Иван Петрович Шуйский для Крюка Колычева». В судьи по делу князя Тимофея Трубецкого с князем Андреем Голицыным назначен был первенствующий боярин – князь Феодор Мстиславский. Когда Трубецкой подал память, то Мстиславский сказал: «Князь Тимофей Романович Трубецкой в памяти написал, что дед мой, князь Феодор Михайлович, был с князем Микулинским; но дед мой меньше князя Микулинского не бывал, тем меня князь Т. Р. Трубецкой бесчестит». Да стал о том сердитовать, да, встав с места, пошел вон. Князь Трубецкой говорил ему: «Не сердитуй, князь Федор Иванович! По деде твоем с тобою можно было в отечестве считаться, но по отце твоем с тобою местничаться нельзя, потому что государь отца твоего жаловал и учинил его велика». Бояре также стали уговаривать Мстиславского, и он сел в суде опять. Князь Трубецкой ссылался на свадьбу короля Магнуса, на которой князь Вас. Юр. Голицын был меньше брата его, князя Федора Трубецкого. Для поверки спросили ящик с свадебными чинами, нашли списочек о свадьбе короля Магнуса, где имени князя Трубецкого не было, а написаны были только князь Шейдяков, князь Голицын да дьяк Василий Щелкалов. Бояре спросили последнего, где у него книги о свадьбе короля Магнуса? Тот отвечал, что свадьбу приказал государь ему, но он разболелся, и государь приказал свадьбу брату его Андрею. Андрей же отвечал, что он книг о королевой свадьбе у себя не упомнит. Тогда князь Трубецкой бил челом, что Андрей и Василий Щелкаловы своровали, свадьбу переделали, брата его не написали, дружа Голицыным, потому что Голицыны Щелкаловым друзья и сваты. Щелкаловы оправдывались тем, что списочек был написан рукою подьячего Яковлева, который не мог переделать его в их пользу, потому что он и все разрядные подьячие им недруги. На другой день дьяк Сапун Абрамов принес к боярам черный список королевой свадьбе и сказал, что он этот список нашел в ящике Василья Щелкалова; в этом списке дьяк Василий Щелкалов написал сам себя в сидячих с боярами, а помарки сделаны рукою брата его Андрея. Тогда бояре спросили Василия Щелкалова: почему он сам себя написал в сидячих на свадьбе, а вчера сказывал, что был болен? Щелкалов отвечал: «Да моя ли это рука: боюсь, чтоб кто-нибудь не подделал мою руку». Бояре велели ему смотреть, и он должен был признаться, что рука его. Дело было решено в пользу Трубецкого. Иногда суд не вершался, потому что служба заняла. Когда челобитные казались явно несправедливыми, то правительство употребляло понуждения и наказания: в 1588 году князь Тюфякин бил челом на князя Хворостинина; царь суда не дал и велел Тюфякина посадить в воровскую тюрьму на четыре недели. Когда князь Андрей Голицын не поехал на службу из местничества с князем Трубецким, то царь велел отправить его на службу с приставом; но князь Андрей и тогда списков не взял; царь велел посадить его в тюрьму, а корм давать из его же денег, по алтыну на день; Голицын просидел в тюрьме две недели и все же списков не взял; царь велел освободить его из тюрьмы и отпустить со службы. Подобное же упорство обнаружил в 1596 году Петр Шереметев, назначенный третьим воеводою в большом полку; он бил челом на Феодора Никитича Романова, второго воеводу правой руки, у царской руки не был и на службу не поехал; царь велел Шереметева вывесть скованного в телеге за посад и послать на службу; и приехав на службу, он два раза отговаривался взять списки, наконец уступил и взял. В 1589 году стольник князь Гвоздев бил челом на стольника же князя Одоевского: царь велел Гвоздева без суда бить батогами и потом выдать головою Одоевскому. В том же году в Алексине были посажены в тюрьму воеводы, князья Одоевский и Туренин, за то, что списков не взяли и детей боярских в приезде не переписывали. В 1591 году воевода князь Борятинский был послан в Сибирь за местничество с князем Долгоруким. Иногда правительство не ограничивалось только угрозою наказания, ибо это мало помогало с некоторыми лицами, но угрозою еще большего понижения родовой чести: так, в 1592 году, когда известный уже нам князь Андрей Голицын, назначенный воеводою передового полка, бил челом на князя Ивана Михайловича Глинского, воеводу большого полка, то царь велел сказать ему: «Что дуришь, бьешь челом не по делу! Велю на отца дать правую грамоту». Иногда дело ограничивалось тем, что государь челобитья не принимал и не приказывал его записывать.

Местничались не одни воеводы, но и станичные головы: в 1595 году Захар Ляпунов, брат знаменитого впоследствии Прокофья, не захотел быть в станичных головах вместе с Кикиным и сбежал со службы из Ельца; рязанскому воеводе ведено было взять Ляпунова из его поместья, скованного привезти в Переяславль Рязанский, бить батогами перед всеми людьми, посадить в тюрьму и потом отправить на службу с приставом.

Под 1586 годом упоминается любопытный случай местничества по отношению к городовому управлению: в Торопец был назначен воевода Елизарий Сабуров, но там уже был наместник и воевода князь Василий Пронский; Сабуров бил челом, что ему меньше Пронского быть невместно. Дело решено было так, что государь велел Сабурову ведать дело ратное, а князю Пронскому ведать свое дело наместническое. Наконец упоминаются местнические случаи между придворными чинами и при торжествах придворных. Государь пожаловал, велел сесть за стол постельничему Истоме Безобразову да стряпчему Елизару Старого: последний бил челом на Безобразова: «Истома постельничий с путем, а я стряпчий с ключом, и мне ниже Истомы сидеть невместно, хотя Истома честнее меня путем». В 1589 году князь Григорий Куракин не был у стола государева, потому что не хотел сидеть ниже князя Федора Трубецкого. Когда в 1593 году князь Хворостинин не ел за государевым столом и бил челом на князя Туренина, то дело, как видно, показалось так запутанным, что государь им суда не дал и не указал ничего.

В описываемое время начинаем встречать известие о жалованье, или подмоге, послам, отправлявшимся к иностранным дворам: так, думному дворянину Вельяминову, ехавшему к императору, дано было 200 рублей, дьяку Власьеву – 100 рублей, дворянам: одному – 25, другим – по 24 рубля.

К царствованию Феодора относится одно из самых важных в истории русских сословий явление – закон об укреплении крестьян. Мы уже не раз указывали на причину этого явления в обширности русской государственной области и в малом ее населении, в обилии земель и в недостатке рук для их обработания; отсюда для землевладельцев всего важнее было перезывать к себе как можно более работников и удерживать их. При существовании отдельных княжеств каждое из них старалось перезвать, переманить льготами земледельцев из другого. Когда отдельные княжества исчезли, земля собралась, то богатые и сильные землевладельцы имели возможность большими льготами переманивать к себе вольных крестьян с земель бедных отчинников и помещиков. Стараясь перезывать крестьян, богатые и сильные землевладельцы старались в то же время удерживать их у себя разными средствами: мы видели, что при Василии Темном Троицкий монастырь выпросил себе право удерживать крестьян в известных волостях; мы видели также, как тяжко было каждому землевладельцу расставаться с крестьянином, отпускать его на чужую землю, потому некоторые позволяли себе насилия для удержания крестьян, и можно думать, что эти насилия не были редки. Но если для значительных землевладельцев было выгодно льготами перезывать к себе крестьян от менее значительных, то эти выгоды необходимо должны были столкнуться с выгодами государства. Одною из самых главных потребностей последнего было умножение войска; основу войска составляли дворяне и дети боярские, получавшие за свою службу поместья, с которых они должны были содержать себя и по призыву государеву являться на службу конны, людны и оружны, по тогдашнему выражению. Но понятно, что эта возможность содержать себя и являться на службу в требуемом виде зависела от дохода, который получал помещик с своего земельного участка, а доход этот зависел от населения земли; чтоб иметь возможность всегда нести требуемую службу, служилый человек должен был иметь на своей земле постоянное народонаселение; а мог ли он иметь его, когда богатый сосед переманивал у него крестьян большими льготами? Государство, давши служилому человеку землю, обязано было дать ему и постоянных работников иначе он служить не мог. Чтоб понять цель закона об укреплении крестьян, стоит только обратить внимание на то, с какою целию и в чью пользу закон поддерживался после, в XVII веке: бедные помещики бьют челом, что богатые, несмотря на закон, переманивают у них крестьян и засылают их сначала в свои дальние вотчины, чтоб сыскать было нельзя, и таким образом разоряют их, бедных помещиков. Мы видели, что в Литовской России гораздо прежде поднят был тот же самый вопрос: как воспрепятствовать переманке крестьян большими льготами от одного землевладельца к другому? Здесь шляхта решила ввести общее положение, на каких условиях водворять вольных крестьян, и тот, кто б осмелился дать крестьянам большие льготы и тем переманивать их к себе, подвергался денежному взысканию. В России Восточной употреблено было другое средство – прикрепление к земле.

Когда именно последовало это прикрепление, мы не можем с точностию определить, ибо указа о всеобщем укреплении крестьян до нас не дошло; дошел до нас только следующий указ 1597 года: «Которые крестьяне из поместий и отчин выбежали до нынешнего года за пять лет, на тех суд давать и сыскивать накрепко, и по суду этих беглых крестьян с женами, детьми и со всем имением отвозить назад, где они жили; а которые крестьяне выбежали до этого указа лет за пять, за семь, за десять и больше, а помещики или отчинники на них в побеге не били челом, на таких суда не давать». По смыслу этого известия закон об укреплении можно отодвинуть к началу царствования Феодора; отодвигать дальше мы не можем, ибо есть прямое известие об указе царя Василия Ивановича Шуйского, где Годунов выставляется виновником закрепления в царствование Феодора. В этом известии говорится, что царь Феодор, по наговору Бориса Годунова не слушая совета старейших бояр, выход крестьянам заказал.

Кроме приведенного известия об указе Шуйского, о переходе крестьян в первый год царствования Феодора свидетельствует еще известие о мере, которая служила приготовлением к прикреплению и которая прямо указывает на главное побуждение к нему. В приговорной грамоте духовного собора держанного 20 июля 1584 года, сказано: «Советовались мы и утвердились, чтоб вперед тарханам не быть; земли митрополичьи, архиепископские, владычни и монастырские в тарханах, никакой царской дани и земских разметов не платят, а воинство, служилые люди эти земли оплачивают; оттого большое запустение за воинскими людьми в отчинах их и поместьях; а крестьяне, вышедши из-за служилых людей, живут за тарханами в льготе, и от того великая тощета воинским людям пришла. И потому, для великих нужд и тощеты воинским людям, мы уложили» и проч. Здесь явно приближение к закреплению: служилым людям тощета от того, что крестьяне уходят от них, приманиваемые тарханами: положено уничтожить тарханы. Но эта мера на соборе была объявлена временною, и мы знаем, как она была кратковременна: в октябре того же года уже тарханы восстановляются. По всем вероятностям, следовательно, закон об укреплении крестьян долженствовал быть одновременен с восстановлением тарханов, ибо надобно было дать служилым людям обеспечение, необходимость которого была так торжественно провозглашена на соборе. Таким образом, мы видим, что и в Московском государстве при решении вопроса сначала приблизились было к тому же средству, которое было употреблено в Западной России, то есть к уравнению выгод на всех землях, уравнению, необходимо отнимавшему у крестьянина побуждение к переходу с одной земли на другую. Но в Московском государстве это средство скоро было покинуто вследствие столкновения с интересом могущественного сословия. При объяснении этого явления необходимо также обращать внимание на то, что Московское государство в описываемое время находилось на очень низкой ступени промышленного развития, было чисто земледельческим; мануфактурная промышленность была в младенчестве, город в смысле центра мануфактурной промышленности не существовал, город продолжал быть огороженным селом, городские жители продолжали заниматься земледелием точно так же, как сельчане и деревенщики. В чисто земледельческом государстве господствующим отношением бывает отношение землевладельца к земледельцу, причем обыкновенно первый стремится привести второго в полную от себя зависимость. Главный землевладелец – государство испоместило на своих землях служилых людей, которым должно было дать постоянных насельников, земледельцев. Но тут государство, как землевладелец, сталкивалось с другим богатым землевладельцем – церковью. Сперва было государство потребовало от церкви, чтоб она отказалась от тарханов в пользу служилых людей; но скоро потом, не желая нарушать интересов ни одного из этих могущественных землевладельцев, ни государства, ни церкви, дело уладили таким образом, что церковь осталась при тарханах, а служилые люди удержали навсегда население земель своих. Что же касается до других землевладельцев, знатных и богатых отчинников, то, конечно, закрепление крестьян не могло быть для них выгодно, ибо лишало их права перезывать на свои земли крестьян с земель мелких помещиков; но значение вельмож было ослаблено вследствие известной нам борьбы государей московских с княжескими и дружинными притязаниями, борьбы, которая, с другой стороны, усиливала значение мелких служилых людей, выставляла их интересы на первый план для правительства. Шуйский в приведенном выше указе говорит, что царь Феодор, по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьянам заказал. Понятно, что Годунову не нужно было щадить интересы старейших бояр, которых никакими уступками он не мог заставить уступить себе первенство; в борьбе с старейшими боярами ему выгодно было опираться на духовенство и на мелких служилых людей, которых он старался привлечь на свою сторону уступками. Поэтому имеем право принять известие, что Годунов содействовал этой сделке между выгодами духовенства и мелких служилых людей. У нас нет средств знать отношение, существовавшее в описываемое время между землями государственными, служилых людей – вотчинников и церковными; мы можем указать только на некоторые отрывки из общего описания земель, в которых видно очень любопытное отношение. В Горетове стану Московского уезда в 1586 году под поместьями и вотчинами было 5780 четвертей пахотной земли; порожней и оброчной земли, находившейся в непосредственном ведении правительства, было 8639 четвертей, церковных же земель было 9422 четверти. Из 59 поместий и вотчин, упоминаемых в Горетове стану, 16 переменили своих владельцев не посредством продажи.

Относительно крестьян в описываемое время любопытна наказная память Вельского стана крестьянам Бориса Годунова: «По наказу государя Бориса Федоровича, приказали его приказные люди (такие-то) Вельского стана крестьянам (следует перечисление 12 человек: Петру Иванову Дьяконову, Никите Иванову и проч.) и старостам, и целовальникам, и сотским, и пятидесятским, и десятским, и всем крестьянам Вельского стана. Били вы челом государю Борису Федоровичу, чтоб от вас кабак свести: и государь Борис Федорович кабак свести велел; и вы бы, Петр Дьяконов да Никита Иванов с товарищами, которые в этой памяти имянно писаны, и выборные судьи и старосты, и целовальники, и сотские, и пятидесятские, и десятские, берегли крепко, чтоб у вас продажного питья ни у кого не было и в отвоз с вином и со всяким продажным питьем не ездили, зернью по деревням крестьяне не играли бы и воровства бы не было; а лучшие отрадные крестьяне, кому можно про себя питье держать в своих домах, и они бы держали про себя, а не продавали; а которым крестьянам случится к праздникам или поминкам пива сварить и вина скурить, и они бы о том вам докладывали, тебе, Петру Дьяконову, да Никите Иванову с товарищами, также выборным судьям, старостам и целовальникам» и проч. Мы видим, что здесь, в годуновских имениях, были выборные судьи, старосты, целовальники, сотские, пятидесятские и десятские, и в то же время видим, что выше всех этих лиц стояло 12 человек крестьян. В этом же отношении замечательна царская грамота 1590 года: посадские люди Соли Вычегодской и волостные крестьяне били челом на коряжемского игумена Герасима за то, что он не участвовал с ними в подмоге переселенцам в Сибирь; игумен в свою очередь бил челом на вычегодцев, обвиняя их в неправильных поступках; в Москве решили дело, а привести в исполнение это решение поручено было Строгановым, Максиму и Никите, царская грамота послана была к ним, но из этой грамоты вовсе не видно, чтоб Строгановы занимали какую-нибудь правительственную должность в Сольвычегодске: они были только самые богатые, самые значительные по своему влиянию люди в области, и вот царь, мимо старост и целовальников, посылает грамоту к ним, пишет: «И вы бы посадским людям и волостным крестьянам на старцах Коряжемского монастыря, на слугах и на крестьянах его больше того брать не велели». Из этих грамот мы видим значение лучших людей в волости, видим, как в волостях подле правительственных лиц по праву существовали правительственные лица на деле. Это явление ярко освещает тогдашнее общество к которому никак нельзя прилагать наших определений.

Вместе с прикреплением крестьян в царствование Феодора последовало и прикрепление или обращение в холопи вольных слуг. В 1597 году велено было всем господам принести в Холопий приказ списки имен холопей своих, как служащих, так и беглых, и крепости на них и записывать в книги для большего укрепления. Кто дал на себя служилую кабалу с 1 июня 1586 года, тем быть в холопстве, денег по этим служилым кабалам у них не брать и челобитья их не слушать, а выдавать их господам в службу до смерти. Которые люди служат у кого добровольно, тех вольных людей ставить в Холопьем приказе с теми, у кого служат, да расспрашивать, как давно служат и кабалу на себя дают ли? Которые люди вольные послужили у кого недель пять-шесть, а кабал на себя давать не хотят, тех отпускать на волю; а кто послужил с полгода и больше, на тех служилые кабалы давать и челобитья их не слушать, потому что господин такого добровольного холопа кормил, одевал и обувал.

Земли было много, рук мало; служилым людям была тощета, что крестьяне уходили от них, а между тем пространство земель, требовавших населения, увеличивалось все более и более, колонии вытягивались и на юг, в степи, и на северо-восток, за Уральские горы, в бесконечную Сибирь. Много говорят о том, как сильно пострадала Испания вследствие выселения ее жителей в новооткрытые страны; а Россия в XVI веке, и без того бедная населением, разве не высылала беспрестанно колоний? И какое следствие должен был иметь для государства этот вывод колоний? Флетчер говорит, что на дороге между Вологдою и Ярославлем он видел до 50 обширных деревень, совершенно пустых. Легко понять, как эта редкость населения должна была замедлять общественное развитие, затруднять все государственные отправления, а с другой стороны, редкость населения, отсутствие мест, где бы сталпливались большие массы народонаселения, разобщенность мест с относительно большим народонаселением, возможность при первом неудобстве физическом или нравственном, уходить в пустынные страны, не разрывая с отечеством, доставляло правительству возможность с меньшими препятствиями приводить в исполнение меры, которые оно считало необходимыми. Для примера приведем только одно явление из последующей истории: раскольничество в конце XVII века, несомненно, обнаружилось бы иначе, если б многие из фанатиков должны были оставаться в городах и селах, не имея возможности уйти в далекие, пустынные страны и таким образом избавить от себя общество. Воровские козаки были вредны государству в Смутное время явились грубнее литвы и немцев, по выражению современников, но в спокойное время на ход государственного развития разве не могло иметь влияния то обстоятельство, что люди с козацкими наклонностями уходили за границу государства? Понятно, какую силу получало правительство от этого ухода людей беспокойных.

К концу XVI века пустынных пространств было уже очень много в Московском государстве, когда к ним присоединились еще обширные пустыни сибирские. Правительство взяло у козаков Сибирское царство, ибо прежде всего оно должно было радоваться возможности обогащать казну свою дорогим пушным товаром; но чтоб укрепиться в Сибири нужно было населить ее русскими людьми; чтоб иметь возможность населять сибирские городки служилыми людьми, нужно было иметь подле них людей пашенных, взять, следовательно, часть народонаселения в старых областях государства, и без того имевших его мало. В 1590 году велено было в Сольвычегодске на посаде и во всем уезде выбрать в Сибирь на житье тридцать человек пашенных людей, с женами и детьми и со всем имением, а у всякого человека было бы по три мерина добрых да по три коровы, да по две козы, да по три свиньи, да по пяти овец, да по двое гусей, да по пяти кур, да по двое утят, да на год хлеба, да соха со всем для пашни, да телега, да сани и всякая рухлядь, а на подмогу сольвычегодские посадские и уездные люди должны были им дать по 25 рублей человеку.

С распространением границ государства, с переселением русских людей в новые страны распространялись, разумеется, и пределы церкви. Но, приобретая новых членов между инородцами церковь должна была принимать меры, чтоб не отпадали от нее старые. В 1593 году казанский владыка Гермоген писал царю, что в Казани и в уездах Казанском и Свияжском живут новокрещены вместе с татарами, чувашами, черемисами и вотяками, едят и пьют с ними, к церквам божиим не приходят, крестов на себе не носят, в домах образов и крестов не держат, попов не призывают и отцов духовных не имеют; обвенчавшись в церкви, перевенчиваются у попов татарских, едят скоромное в посты, живут мимо своих жен с немецкими пленницами. Он, владыка, призывал их н поучал, но они ученья не принимают и от татарских обычаев не отстают и совершенно от христианской веры отстали, о том сильно скорбят, что от своей веры отстали и в православной вере не утвердились, потому что живут с неверными вместе, от церквей далеко; и видя такое неверье в новокрещенах, иные татары не только не крестятся в православную веру, но и ругаются ей; да прежде, в сорок лет от казанского взятья, не бывали в татарской слободе мечети, а теперь стали мечети ставить близ посада, на лучной выстрел. Получивши это донесение, царь приказал воеводам, чтоб они, переписавши всех новокрещен, устроили им слободу в Казани с церковию и полным причтом; кто из них не захочет переселиться и ставить себе двор на слободе, тех давать на поруки, а иных в тюрьму сажать; чтоб воеводы выбрали сына боярского доброго и приказали ему эту слободу ведать, беречь, чтоб новокрещены христианскую веру держали крепко, женились бы у русских людей и дочерей своих выдавали за русских же; которые не станут христианской веры крепко держать, тех смирять, в тюрьму сажать, в железа, в цепи, бить, а других отсылать к владыке, чтоб налагал епитимью. Все мечети воеводы должны были посметать и вконец их извести. Гермоген писал также, что многие русские люди живут у татар, черемис, чувашей, женятся у них, многие живут у немцев по слободам и деревням добровольно и в деньгах и все эти люди от христианской веры отпали, обратились у татар в татарскую веру, а у немцев в римскую и лютеранскую: царь приказал воеводам распорядиться, чтоб русские люди не жили у татар и у немцев; должников, которые служат в небольших деньгах, выкупить, а которые в больших, тех отдать новокрещенам, у которых взамен взять литву и латышей и отдать татарам и немцам, которым запретить, чтоб они русских людей вперед не принимали и денег им взаймы не давали. В 1597 году князю Василию Ухтомскому назначенному воеводою в Пустоозерский острог, велено было призывать самоедов и других иноземцев в православную христианскую веру. Ухтомский бил челом, что Пустоозерский острог место дальнее, деревень у него, воеводы, по той дороге нет, из Москвы запас взять далеко: почему государь пожаловал бы, велел ему дать с устюжского кружечного двора 300 ведер вина по подрядной цене. Царь велел ему дать 50 ведер.

Главный пастырь русской церкви в царствование Феодора переменил звание митрополита на звание патриарха. Мы видели, вследствие каких причин северо-восточная русская церковь получила на деле самостоятельность от церкви константинопольской, хотя самое название главного пастыря ее: митрополит, обличало номинальную зависимость ее от патриарха. Взятие Константинополя турками, зависимость восточных патриархов от султана должны были возбудить в Москве желание приобресть самостоятельность совершенную, а в патриархах уничтожить противоборство исполнению этого желания; возвышение северо-восточной русской церкви, как самостоятельной и цветущей, требовало по крайней мере уравнения ее с старшими церквами, которые страдали под игом неверных, нуждались в ее помощи; в Москве возникло даже мнение, что опасно иметь единение с людьми, рабствующими неверным, мнение, против которого должен был вооружиться Максим Грек. Желание полной самостоятельности должно было еще более усилиться, когда обнаружились враждебные движения католические, когда иезуиты главною укорою русской церкви ставили зависимость ее от раба султанова. Необходимо было, следовательно, для русской церкви иметь своего патриарха; выгодно было иметь его для Москвы, ибо этим наносился удар делу Витовтову: Москва брала неоспоримое преимущество пред Киевом, и глаза православных в Литве не могли не обращаться к патриарху всероссийскому.

Посланник Благов, отправленный к султану, повез патриарху константинопольскому на помин души царя Иоанна милостыни 1000 рублей; у патриарха, по обычаю, учились греческому языку два русских паробка, Ушаков и Внуков; к ним Благов отвез шубы и деньги по 10 рублей; посланник должен был им сказать, чтоб они учились греческому языку и грамоте радетельно, пристально, а не гуляли, патриарха во всем слушались бы, а патриарху должен был сказать, чтоб велел учить паробков радетельно, держал бы их у себя в наказанье, а воли бы им не давал. Посланы были богатые милостыни и другим православным церквам, греческим и славянским. Летом 1586 года приехал в Москву за милостынею антиохийский патриарх Иоаким. Любопытны подробности свидания его с митрополитом Дионисием: когда он вошел в Успенский собор, то митрополит стоял в святительском сане на устроенном месте, окруженный знатным духовенством; приложившись к образам, патриарх пошел к митрополиту, тот сошел к нему навстречу с сажень от своего места и благословил его наперед и потом уже принял благословение от патриарха; Иоаким поговорил слегка, что пригоже было митрополиту от него принять благословение наперед, да и перестал. Здесь, при этом столкновении значения действительного с значением номинальным, всего яснее высказалась несообразность отношений московского митрополита к патриархам, и очень может быть, что именно прибытие патриарха Иоакима в Москву и это столкновение его с митрополитом Дионисием, показавши на деле несообразность отношений между значением действительным и значением номинальным, и побудили к решительному шагу. Как бы то ни было, предложение об учреждении патриаршества было сделано царем Думе во время пребывания Иоакима в Москве, и побуждением к этому делу царь именно выставил бедственное состояние церкви греческой и возвеличение церкви русской: «По воле божией, в наказание наше, восточные патриархи и прочие святители только имя святителей носят, власти же едва ли не всякой лишены; наша же страна, благодатию божиею, во многорасширение приходит, и потому я хочу, если богу угодно и писания божественные не запрещают, устроить в Москве превысочайший престол патриаршеский; если вам это угодно, объявите; по-моему, тут нет повреждения благочестию, но еще больше преуспеяния вере Христовой». Духовенство и вельможи похвалили мысль царскую, но прибавили, что надобно приступить к делу с согласия всей церкви восточной, «да не скажут пишущие на святую нашу веру латыны и прочие еретики, что в Москве патриарший престол устроился одною царскою властию». Эти слова показывают, что в Москве знали о враждебных движениях на православие в Западной России и принимали их в соображение. Иоакиму дали знать о желании царя, и он обещал предложить об этом деле собору греческой церкви.

Летом 1587 года приехал в Москву грек Николай с объявлением, что патриархи цареградский и антиохийский уже созывали собор, послали за двумя другими патриархами, иерусалимским и александрийским, будут советоваться с ними и пришлют в Москву патриарха иерусалимского с наказом об учреждении патриаршества. Но через год, летом 1588, государю дали знать, что в Смоленск нечаянно приехал старший из патриархов, византийский Иеремия. В ответ на это извещение смоленские воеводы получили выговор, зачем патриарх пришел к ним к пристани безвестно? «Вперед так просто не делайте, чтоб на рубеж никакой посланник и никакой человек под посад безвестно не приезжал». Епископу смоленскому царь писал: «Если патриарх станет проситься у воевод в церковь Пречистой богородицы помолиться, то мы ему в церковь идти позволили: и у тебя в церкви в то время было бы устроено чинно и людно, архимандритов, игуменов и попов было бы много, встречал бы ты патриарха и чтил его честно, точно так же как митрополита нашего чтите». Пристав, отправленный встречать и провожать патриарха, получил наказ: «Разведать, каким обычаем патриарх к государю поехал, и теперь он патриаршество цареградское держит ли и нет ли кого другого на его месте? И кроме его нужды, что едет за милостынею, есть ли с ним от всех патриархов с соборного приговора к государю приказ? Честь к патриарху держать великую, такую же, как к здешнему митрополиту».

В Москве Иеремию поместили на дворе рязанского владыки; самого его велено было поместить в больших хоромах в горнице с комнатою; провожатых его, митрополита мальвазийского и архиепископа элассонского, в Столовой избе и в комнате, архимандриту дать подклет особый, а старцев и слуг устроить по подклетам. Греков, турок и других иноземцев не велено было пускать на двор, слуг патриарших со двора, если от митрополита Иова, от знатного духовенства и бояр станут приходить с кормом, таких людей пускать было позволено; если же какой иноземец станет проситься к патриарху или сам патриарх захочет видеться с каким-нибудь иноземцем, то приставы должны были ему отвечать, что скажут об этом боярам и посольскому дьяку Андрею Щелкалову. Купцов, приехавших с Иеремиею, поставили на литовском гостином дворе.

Неделю спустя по приезде государь велел патриарху быть у себя и принял его, как принимал обыкновенно послов, с тем только различием, что навстречу ему переступил с полсажени от трона. После этого представления, не выходя из дворца, Иеремия имел разговор с Годуновым, рассказал ему о своих несчастиях, как он был обнесен султану, свергнут с патриаршего престола, потом опять возведен; рассказал о бедственном состоянии своей церкви, о грабеже турок; рассказал о делах литовских, что мог узнать дорогою, наконец, говорил тайные речи. После этого разговора государь, подумав с царицею, говорил боярам: «Велел нам бог видеть к себе пришествие патриарха цареградского, и мы о том размыслили, чтоб в нашем государстве учинить патриарха, кого господь бог благоволит: если захочет быть в нашем государстве цареградский патриарх Иеремия, то ему быть патриархом в начальном месте Владимире, а на Москве быть митрополиту по-прежнему; если же не захочет цареградский патриарх быть во Владимире, то на Москве поставить патриарха из московского собора». Годунову поручено было ехать к Иеремии и советовать с ним, возможно ли тому статься, чтоб ему быть в Российском царстве в стольнейшем городе Владимире. Иеремия отвечал: «Будет на то воля великого государя, чтоб мне быть в его государстве, – я не отрекаюсь: только мне во Владимире быть невозможно, потому что патриархи бывают всегда при государе: а то что за патриаршество, что жить не при государе?» Тогда царь опять созвал бояр и говорил им: «Патриарх Иеремия вселенский на владимирском и всея Руси патриаршестве быть не хочет, а если мы позволим ему быть в своем государстве на Москве на патриаршестве, где теперь отец наш и богомолец Иов митрополит, то он согласен. Но это дело не статочное: как нам такого сопрестольника великих чудотворцев и достохвального жития мужа, святого и преподобного отца нашего и богомольца Иова митрополита от пречистой богородицы и от великих чудотворцев изгнать, а сделать греческого закона патриарха, а он здешнего обычая и русского языка не знает, и ни о каких делах духовных нам с ним говорить без толмача нельзя». Годунов вместе с Щелкаловым отправился опять к Иеремии и говорил ему, чтоб благословил и поставил в патриархи из российского собора митрополита Иова. При этом свидании было решено, что Иеремия на патриаршество владимирское, московское и всея Руси благословит и поставит кого государю будет угодно и благословение дает, что вперед патриархам поставляться в Российском царстве от митрополитов, архиепископов и епископов.

Нам не нужно предполагать, что в первом разговоре с Годуновым сам Иеремия изъявил желание остаться патриаршествовать в Москве: мысль о выгодных следствиях перемещения старшего патриаршего стола из Византии в Московское государство легко могла прийти Годунову и другим. Пусть в Константинополе, по приказу султана, выбрали бы другого патриарха: Иеремия и его русские преемники не потеряли бы чрез это права называться вселенскими, права на первенство; утверждение Иеремии в Московском государстве особенно было б важно относительно западной русской церкви, которая уже давно признавала свою зависимость от него. С другой стороны, нам не нужно предполагать, что дело не уладилось единственно по настоянию Годунова, которому невыгодно было удалить Иова, совершенно ему преданного: при отчужденности от иностранцев и сильно развившейся вследствие того подозрительности, ясные следы которой видны повсюду, иметь патриархом иностранца, грека, должно было казаться крайне неудобным: указывать на единоверие, как могущее уничтожить всякое подозрение, нельзя, ибо мы видели, как обходились с этим самым Иеремиею: не велено было пускать к нему ни одного иностранца; наши предки в описываемое время жили тою жизнью, когда свой обычай составляет все; отсюда понятно, как страшно было иметь патриархом человека, не знающего русского обычая, человека греческого закона. Мало того, нужно было решиться на дело страшно тяжелое: отвергнуть человека, которого уже привыкли видеть на таком высоком месте, каково было митрополичье; для вселенского патриарха Иеремии не могли придумать чести высшей, как та, которая воздавалась митрополиту Иову, и вот этого Иова надобно безвинно лишить этой чести, прогнать! Понятно, следовательно, что не по одним личным отношениям Годунова к Иову настаивали, чтоб Иеремия жил во Владимире.

Несмотря на то что царь прямо объявил о невозможности прогнать Иова от церкви Богородицы и от чудотворцев, исполнили обычай избрания: архиереи назначили трех кандидатов: митрополита Иова, новгородского архиепископа Александра, ростовского Варлаама, и предоставили царю выбор. Феодор избрал Иова, который и был посвящен 26 января 1589 года: следовательно, дело тянулось полгода! Патриарх должен был иметь в своем ведении митрополитов; это звание дали владыкам: новгородскому, казанскому, ростовскому и крутицкому (в Москве), шесть епископов получали звание архиепископов: вологодский, суздальский, нижегородский, смоленский, рязанский, тверской.

Богато одаренный отправился Иеремия в мае 1589 года в Константинополь с грамотою от царя к султану, в которой Феодор писал: «Ты б, брат наш Мурат салтан, патриарха Иеремию держал в своей области и беречь велел пашам своим так же, как ваши прародители патриархов держали в береженье, по старине во всем; ты б это сделал для нас». Приехавши в Смоленск, Иеремия получил грамоту от Годунова, в которой правитель просил его проведать в Литве о тамошних делах: «О Максимилиане, где он теперь и каким обычаем живет? В Польской ли земле, или отпущен? И как отпущен, по какому договору? Укрепился ли королевич шведский на польской короне и на какой мере утвердился, какое его вперед умышленье о нашем государе? Проведав об этом, отписал бы ты ко мне тайно, не объявляя своего святительского имени ни в чем; а когда будешь в Цареграде, то отпиши о всех тамошних делах».

Только чрез два года, в июне 1591 года, приехал в Москву митрополит терновский и привез утвержденную грамоту на московское патриаршество. Иеремия писал к Иову: «Послали мы твоему святительству соборную совершенную грамоту: будешь иметь пятое место, под иерусалимским патриархом. И ты прими грамоту с благодарностию и тихомирием, и постарайся о митрополите терновском при царе и при царице словом и делом, попечалуйся святому и высочайшему царю нашему, да сотворит пригожую помощь, как обещал ты нас пожаловать при постановлении своем, в своей палате; а мы кроме бога да святого царя надежды ни от кого не имеем, патриаршества цареградского не может никто воздвигнуть и устроить по-прежнему кроме святого царя». В письме Годунову патриарх просил о присылке 6000 золотых на сооружение патриаршества. Митрополит терновский поднес Годунову дары: два атласа золотных, саблю булатную, да два сосуда ценинных; Годунов даров не принял, сказав: «Нам у вас даров брать не подобает, мы должны вас наделять, чем бог послал». Митрополит просил, чтоб Годунов не обижал его, взял дары, и тот взял два сосуда ценинных. Правитель хотел знать, как был держан собор об учреждении московского патриаршества, с ведома ли султана и пашей? Митрополит отвечал, что собор был держан, доложа султану. Просьба патриарха была исполнена: царь послал на построение церкви и патриаршеского дома большое количество мехов и рыбьего зуба. Когда Салтыков и Татищев отправились послами в Литву, то им дан был наказ: «Станут спрашивать про патриаршеское постановленье, то вы говорите: приходил к великому государю из Греческого государства антиохийский патриарх Иоаким и говорил государеву шурину, Борису Федоровичу Годунову, что из давних лет на семи соборах уложено быть в Риме папе греческой веры, а в Греческом государстве четырем патриархам; но когда Евгений папа римский составил суемысленный осьмой собор, то с этого времени папы римские от греческой веры отстали; если бы по сие время в Греческом государстве были благочестивые цари христианские, то патриархи поставили бы папу в Греческом государстве, и теперь они все четыре патриарха советовали, со всем вселенским собором Греческих государств, дабы вместо папы римского поставить вселенского патриарха константинопольского, а на его место поставить четвертого патриарха в Московском государстве. Если паны радные будут говорить, что изначала этого не бывало, то отвечать: вот у вас в Вильне прежде кардиналов не бывало, а были бискупы, а теперь папа сделал Юрия Радзивилла кардиналом: и тому что дивиться».

Из других отношений церковных при Феодоре заметим, что архиереи, как говорилось в их настольных грамотах, ставились «по избранию св. духа (на соборе) и по совету боговенчанного царя». В начале царствования Феодорова был любопытный случай, при котором опять послышалась укоризна осифлянам. Рязанский епископ Леонид подал царю следующую челобитную: «Пожаловал ты меня, государь, велел быть у себя за столом на Рождество Христово: а архиепископ ростовский Евфимий мне с собою есть с блюда не дал и меня вконец позорил; а прежде, при отце твоем, я едал с одного блюда с архиепископом новгородским; а он же нас, осифовских постриженников, называет всех не осифлянами, но жидовлянами». Неизвестно, чем решено было дело.

В июне 1594 года, по государеву приказу, патриарх Иов со всем освященным собором приговорил учредить в Москве 8 старост поповских, чтоб у каждого было по 40 попов, да по четыре дьякона в десятских, поставить им избу у Покрова богородицы на Рву (у Покровского собора или у Василия Блаженного), куда должны сходиться старосты и десятские каждый день. Старосты должны были наблюдать, чтоб в известные дни были по всем церквам молебны и обедни; рассылать для этого по всем церквам память, чтоб всем попам было ведомо; да и всякий день перед обеднями попы должны были по всем церквам петь молебны о вселенском устроении, благосостоянии церквей, о многолетнем здравии царя и царицы, о их чадородии, о христолюбивом воинстве и о всем православном христианстве. Старосты должны были наблюдать, чтоб все попы и дьяконы являлись в крестные ходы и до окончания их не расходились, а которые не явятся, о тех доносить патриарху. Служить должны по церквам попы сами, а наймитов не нанимать, кроме великой нужды или какого-нибудь прегрешения; от ружных церквей и приходских храмов попам по другим церквам служить не наниматься; безместные попы должны приходить к Покрову богородицы, к поповской избе и здесь наниматься служить с патриаршего доклада; найму брать в простые дни по алтыну, а в большие праздники и на Святой неделе по два алтына, а больше не брали бы и божественною литургиею не торговали бы, старосты должны за этим смотреть крепко. Черным попам у мирских церквей не наниматься служить. В который день панихиды служить и на завтрее обедни заупокойные по государям, в те дни старосты с десятскими давали бы памяти по всем церквам, к которым по книгам ведено каноны давать, а которые попы за государевы панихидные столы садятся, те должны знать, кого в какой день поминать. Если христолюбцы станут приносить милостыню на храмы о здравии или за упокой и велят разделить по храмам в поповской избе, то старосты должны эту милостыню раздать по храмам. Пяти протопопам поручено было смотреть, чтоб старосты поповские исполняли этот наказ.

Относительно монастырского благочиния царь в 1584 году писал в Соловецкий монастырь: «Слух до нас дошел, что у вас сытят квасы медвеные да квасят, и устав прежний монастырский переменен: так вы бы квасов не квасили и прежнего чина монастырского не рушили; и которые старцы станут роптать, тех бы смиряли по монастырскому чину». В 1592 году двое старцев били челом на игумена и келаря Кириллова Новгородского монастыря, что они монастырскую казну раздают взаймы, для своей прибыли, без братского ведома, дружатся с детьми боярскими, берут у них себе гостинцы всякие. Когда один из челобитчиков стал им об этом говорить, то они посадили его в двои железа да в цепь, а потом девять дней били его на правеже, правили деньги, которые он проездил в Москву по монастырским делам. Бить на них челом нельзя, откупаются монастырскою же казной; кроме субботы и воскресенья, службы никогда в монастыре нот и священника нет. В июле 1584 года постановили, чтоб тарханам не быть, с 1 сентября, на время, до государева указа, пока земля поустроится и помощь во всем учинится царским осмотренном. Но уже в октябре того же года царь дал тарханную грамоту митрополиту Дионисию на слободку Святославлю, которую великий князь Василий Дмитриевич дал митрополиту Киприану вместо города Алексина. Тогда же, в июле 1584, было подтверждено, чтоб вотчинникам вотчин своих по душам не давать; но видим, что это постановление пли было скоро отменено, или не исполнялось. В 1587 году знаменитый впоследствии князь Дмитрий Михайлович Пожарский, по приказу отца своего, дал в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь вотчинную деревню без доклада государю; не перечисляем царских пожалований землями в монастыри. По-прежнему давалось монастырям право производить торговлю, право сбирать в своих селах таможенную пошлину; по-прежнему давались грамоты с освобождением монастырских владений от разных податей и повинностей; этих грамот от царствования Феодора дошло до нас очень много, и начинают они раздаваться очень рано.

Касательно отношений монастыря к тем, на чей счет он был построен и поддерживался, любопытна царская грамота 1595 года. В Двинском уезде, при устье Нижнего Моржа, был монастырь Никольский, построенный мирским иждивением. Староста этого монастыря бил челом государю, что десятильник митрополита новгородского разорил монастырь своим насильством; царь дал грамоту двинским данным старостам и становым земским судьям Калейского стана, где находился монастырь, чтобы они защищали монастырь от обид; а когда Калейского стана крестьяне захотят вперед переменить никольских старост и в монастырской казне их считать или сами старосты захотят перемениться и в казне отчет отдать, то все бы крестьяне Калейского стана четырьмя волостками никольских старост выбирали меж собою кого сами излюбят, новых старост приводили к крестному целованью, а старых с лучшими людьми в казне считали и счетные списки отдавали новым старостам.

По старым грамотам Грозного, монастырские крестьяне выбирали у себя прикащиков, старост, целовальников, сотских, пятидесятских, десятских, для губных дел прикащиков, губных целовальников и дьячков; монастыри продолжали определять свои отношения к крестьянам уставными грамотами.