Помоги проекту - поделись книгой:
Анджей Савицкий
Апозиопезис
Варшава, 9 (21) ноября 1871 г.
Сияние алебастровой керосиновой лампы, стоящей на дамском туалетном столике освещало несколько суровое, но пробуждающее чувство симпатии лицо молодой женщины. Генриетта фон Кирххайм крутилась по будуару, нанося последние штришки перед выходом. Она поправила бант на темно-синем кринолине, успев еще подумать о том, а не слишком ли траурным является цвет платья и подходит ли он для посещения Оперы. Затем махнула на это рукой и в очередной раз принялась пудрить щеки, но тут же отказалась от этого. Смысла было никакого. Все равно, ей не удавалось скрыть необычность цвета кожи, в данный момент — розового. Степень румянца была связана с механизмами, которые она сама позволила привить в собственный организм. Слава Богу, женщины легче мужчин выносили боевое вспоможение, равно как и побочные эффекты, например, в форме неожиданных приступов жара, обладали меньшей интенсивностью, чем у мужских представителей непобедимой армии Железного Канцлера. Генриетта принадлежала к числу прусского дворянства, и как достойная представительница своего рода выполнила почетную обязанность военной службы. К сожалению, определенного рода военные стигматы навечно отметили ее молодое еще тело.
Перед тем, как надеть шляпу, Генриетта критично взлохматила челку, цель которой заключалась в маскировке двух винтов с шестигранными головками, находящихся на лбу и издали выглядящих, словно спиленные дьявольские рожки. Несколько поколебавшись, женщина протянула руку к муфточке и вытащила из нее солидный гаечный ключ, наложила его на головку одного из винтов и двумя руками довернула. То же самое она повторила и со вторым винтом. Это приходилось делать время от времени, поскольку механизм разбалтывался и затворы, отрезающие приток флюидов, увеличивавших агрессию и скорость, начинали подтравливать, чем, в случае недосмотра ли неосторожности превратить ее в машину для убийства. Поджим винтов должен уменьшить интенсивность багровости на лице лучше, чем замаскировала бы ее пудра. Женщина пожала плечами, особо не заботясь совсем не женским недомоганием. Такова уж судьбина военного ветерана.
Через пару мгновений, шелестя платьем, она помчала к двери, позволив служанке на бегу накинуть себе на плечи пелерину с меховым воротником. Яся, жилистая, энергичная тетка, жена дворника и мать пятерых сорванцов, не только заботилась о жилище прусской юнкерши, но еще давала ей уроки польского языка, местных обычаев и топографии города. Генриетта освоила все эти задачи довольно-таки неплохо, тем не менее, щедро оплачивала хозяйке за дополнительные услуги. Таким образом, она тактично помогала Ясе прокормить банду растущих сыновей, а при случае обеспечивала себе верность и преданность служащей.
— И ради Бога, пускай паненка будет поосторожней! — служанка пыталась удержать Генриетту от преодоления лестницы в два прыжка. — Муж уже должен вызвать извозчика. Да не спешите же так, паненка успеет!
— Jawohl, mein liber! — девушка спрыгнула вниз, лопоча платьем.
Вновь она профукала массу времени перед зеркалом, а ведь собиралась заехать за своей партнершей. Опаздывать было неудобно, так как в оперу Генриетту пригласила знаменитая на всю Варшаву дама, к тому же известная литераторша и журналистка. Фроляйн фон Кирххайм познакомилась с ней только лишь сегодня, в полдень, в здании Варшавского Товарищества Благотворительности, где в свободное время помогала в устройстве предпраздничного базара и аукциона в пользу сирот. Полная дама сама заговорила с ней, бесцеремонно и без какого-либо стеснения расспрашивая о странной красоте. Всякий на месте Генриетты оскорбился бы столь сильным отсутствием такта, граничащим с наглостью. Но девушка любила людей откровенных и непосредственных, в связи с чем несдержанный язык крупной дамы в черном платье с морем оборочек, вместо того, чтобы оттолкнуть, только лишь заинтриговал. Варшавская матрона затащила ее в ближайшую кондитерскую на кофе с пирожным, где они проболтали более двух часов. Под конец дама пригласила пруссачку на сегодняшнее премьерное представление в Опере, на которое, в результате болезни мужа, ее некому было сопровождать.
Генриетта вскочила в пролетку и приказала не медля ни минуты везти себя на Крулевску, 3. Извозчик стоял перед воротами дома, в котором она проживала, то есть, на перекрестке Владимировской и Берга. К счастью, движение в это время было ничтожным, так что ехать они могли быстро. Извозчик подгонял лошадей, и колеса стали выбивать живой ритм на мостовой. Холодный осенний ветер приятно охлаждал горячую кожу прусской воительницы, выставившей лицо под его действие. Ноябрь прогнал с варшавских улиц привычный смрад, зато принес свежесть после исключительно сухого и душного лета. К сожалению, темнота спадала на город все раньше, так что улицы погрузились в сумрак. Загорелись первые фонари, но газовая иллюминация едва-едва разгоняла темень. Фроляйн-юнкер это не мешало, она с усмешкой глядела на чугунные фонари, освещающие импозантные фасады крупных банков на улице Берга. Прохожие, казалось, погодой были недовольны, они шли быстро, спрятав головы в воротники. Они не умели радоваться жизнью, как Генриетта, что особо ее и не удивляло. Когда-то она вела себя точно так же, лишь только после того, как на полях битв поглядела смерти в лицо, тогда научилась радоваться каждым переживанием и черпать из него удовольствие.
Она и не заметила, как извозчик завез ее на Крулевску. Генриетта спокойно вышла из экипажа, стараясь удержать себя и не сделать энергичный прыжок, ведь за ней кто-то мог наблюдать из окон жилого дома. И действительно, не успела она войти в подъезд, как появился слуга в ливрее. Он бросил вознице монету, приказал ехать, после чего провел сотрудницу канцелярии вовнутрь.
Дама уже ожидала, готовая к выходу. Люцина Чверчакекевич надела кринолин еще более украшенный воланами и бантами, чем тот, что был на ней в полдень, приложением была украшенная разноцветными перьями шляпа. Вся гран-дама выглядела, словно огромный торт.
— Пойдем пешком, моя дорогая, — сказала она, беря Генриетту под руку. — Варшавская Опера находится недалеко, так что жалко было бы тратить деньги на карету. Помимо этого, знай, Геня, что физическая активность крайне важна, чтобы радоваться хорошему пищеварению, здоровью и красоте. Тебе необходимо много времени пребывать на свежем воздухе, почаще совершать скоростные прогулки с нагрузкой, и тогда ты избежишь большинства болезней и сохранишь идеальную фигуру.
Краем глаза Генриетта оценила импозантную фигуру пани Чверчакевич, сделав вывод, что сама писательница собственными советами руководствоваться не спешит. Разве что если скоростной прогулкой с нагрузкой она считала те несколько шагов до здания Большого Театра. Их ожидало лишь пересечение Саской площади. Фроляйн фон Кирххайм с некоторой меланхолией вспоминала десятки миль, пройденные строевым шагов в полном боекомплекте в ночь перед битвой при Садове[1]. О самой битве она предпочла бы забыть. К сожалению, кошмары на мгновение вернулись, и девушкой затрясло от смеси отвращения и страха.
— Тебе холодно, золотце? Что, не надела теплых трусов и нижней юбки? Я права? — укоризненно вздохнула пани Чверчакевич. — В такое время года необходимо обращать особое внимание на тщательную защиту от суровой погоды. Женское белье должно быть хорошенько накрахмаленным и подобранным по размеру. Чулки шерстяные, а еще лучше пускай и не модные уже панталоны. И не забывай, что белье следует надевать чистым. Его необходимо стирать раз в неделю.
Взгляды пани Люцины были весьма решительными, и к тому же — достаточно современными. Она делилась ими с каждым, даже тем, у кого не было желания их выслушивать. Только Генриетта не имела ничего против даваемых ей уроков, она в полной мере оценила оригинальность своей сопровождающей. Ведь забота о физическом состоянии и чистоте не входили в число приоритетов женщин-хозяек чуть ли не по всей Европе. А Люцина Чверчакевич, даже если этого не было так сразу заметно, явно была женщиной современной, даже опережающей свою эпоху.
Скорость они несколько сбавили перед колоннадой Большого Театра, где за оконными стеклами манили теплом и светом помещения популярной кондитерской. Генриетта поняла, что ее подруга ведет внутреннюю борьбу, видя выставленные кремовые пирожные и торты, обильно посыпанные сахарной пудрой. На несколько мгновений пани Люцина замолчала, прервав тираду о необходимости поддержания гигиены тела и заботе о чистоте интимного гардероба. Фроляйн фон Кирххайм как можно быстрее провела польку в театр. Они очутились в огромном, чрезвычайно богато украшенном и ярко освещенном газовыми лампионами холле. Женщины отдали верхнюю одежду гардеробщику и поднялись по лестнице в театральное фойе.
Паркет, уложенный разноцветной розеткой, сиял словно отполированный; над головами собравшихся блистали массивные люстры, а огромные зеркала на стенах оптически умножали и так многочисленное количество любителей оперы.
Генриетте казалось, что здесь собрались все светские сливки Варшавы. Гомон стоял, словно на рынке, но не слышно было какого-либо смеха или — упаси Боже — громких голосов. Собравшиеся разговаривали друг с другом, кланялись и вежливо улыбались, целовали дамам ручки, обменивались поздравлениями и новейшими сплетнями. Все обсматривали всех, восхищаясь туалетами и прическами, выискивая взглядом знакомых или знаменитостей. Каждый надеялся на то, что станет свидетелем хотя бы маленького скандальчика или какого-нибудь события, о котором стоило бы вспомнить и рассказать на следующий день за чаем.
Пани Чверчакевич просияла словно висящий под потолком канделябр. Она милостиво принимала поклоны мужчин и кивала знакомым дамам. Генриетту она держала под руку и неспешным шагом вела ее через фойе, словно сама была королевой, знакомящей гостью с собственным дворцом. Без какого-либо стеснения, довольно-таки громко она комментировала не нравящиеся ей туалеты или людей, которых не могла выносить.
— Пани Теплиц вновь разоделась, словно на провинциальную свадьбу, прямо отсюда нюхом чувствую скипидар и шарики против моли, — говорила она с милой улыбкой. — О, а вот и граф Скарбек. Снова пришел в компании механических камердинеров. Хвастается своим богатством, якобы может себе позволить новейших мехаборгов. И наверняка ведь одно из его приобретений поломается и запачкает всех машинным маслом. Не станем к нему подходить, не люблю я современные машины. Конечно же, дорогая моя Геня, тебя я в виду не имею. Надеюсь, я тебя не оскорбила?
— Ну что вы, пани Люцина, — Генриетта решилась на крайне фамильярное обращение к даме по имени. Но Чверчакевич не отреагировала возмущением, похоже, ей и вправду понравилась прусская воительница.
— Ты гляди, а сколько тут русских, — уже значительно тише буркнула полнотелая литераторша. — Вон стоят чиновники из магистрата, а вон там, с женами, судебные. Все в петербургских рединготах, наверняка помнящих времена Екатерины Великой. Фу! А вон там стоят офицеры литовского и Волынского полков лейб-гвардии. Уже нажрались, сволочь азиатская. Ведь и слова же не поймут из либретто, только на хористок и будут пялиться.
Неожиданно к ним подъехал пожилой господин, сидящий в коляске с паровым двигателем. Его машина работала тихонечко, слегка посвистывая и время от времени выпуская клуб дыма, но не больший, чем облачка дыма от сигар, которые курили чуть ли не все мужчины. Старика сопровождали две молодые женщины, как оказалось — его дочки. Генриетту представили — стариком был известный банкир Леопольд Кроненберг с семейством. Еще до того, как прозвучал первый звонок, гостья из Пруссии познакомилась еще с двумя еврейскими промышленниками: Орсоном и Натансоном, профессором и ректором Императорского Варшавского Университета Петром Лавровским[2], с двумя гигиенистами и в то же самое время профессорами медицины, близкими приятелями пани Чверчакевич; очень вежливыми дамами из школы для женщин; с худым публицистом из «Праздничного Курьера» и полным главным редактором «Домашнего Опекуна» Францишеком Гумовским, которого сопровождал молодой красавчик, журналист Александр Гловацкий[3]. В конце концов, светские представления пришлось прервать, чтобы занять свои места.
— Уважаемые дамы, прошу вас спуститься вниз, — поклонился билетер, стоящий перед входом на первый ярус балконов.
— Не поняла? — чистосердечно изумилась пани Люцина. — У меня уже два года абонемент на ложу!
— Прошу прощения у милостивой пани, но это новое распоряжение Дирекции Правительственных Театров. — После этого билетер поклонился в пояс. — На время пребывания в Варшаве уважаемых гостей Его Величества, все абонементы были отозваны, а ложи переданы в пользование…
— Скандал! — взорвалась пани Чверчакевич. И сразу же во все горло. — Верх хамства! За что я плачу? Где уважение к достоинству дамы, где защита законопослушного гражданина? Всякий раз у меня отнимают мою же ложу! То, понимаешь, царь, во время посещения Варшавы, вместо того, чтобы глядеть на парады войск, ходит в театры и занимает мое место, то, понимаешь, какие-то его уважаемые гости. Не стану я сидеть внизу, раз плачу за ложу! И не стой тут как болван, человек. Зови сюда директора Оперы! Спектакль не начнется, пока у меня не будет моей ложи!
Генриетта с трудом сдержала усмешку. Взрыв эмоций пани Чверчакевич был настолько неожиданным, что пруссачка начала размышлять над тем, а не прошла ли уважаемая дама биомеханическую военную подготовку. Весь этот фонтан эмоций и энергичность казались неестественными.
— Konnte ich Ihnen helfen, meine Damen? — прозвучал за спиной Генриетты вопрос, заданный на ее родном языке.
Девушка обернулась, чтобы увидеть пожилого джентльмена с бачками, подстриженными на консервативный манер, и в шелковом платке-фуляре на шее. Его черный фрак был украшен блестящим золотом двухголовым габсбургским орлом на большом ордене с фиолетово-желтой лентой. Генриетта почувствовала волну бешенства, растекающуюся по груди и выходящую на поверхность лица интенсивным багрянцем. Лишь бы только выдержали боевые затворы, не начали травить, а не то я вцеплюсь ему в горло! Со времен битвы при Садове девушка именно так реагировала на любого австрийца. Пришлось стиснуть зубы и и медленно-медленно вдохнуть через нос.
— Jemand nahm unsere Plätze auf der Loge, — процедила она сквозь зубы.
— Что это за тип? — Пани Чверчакевич тут же успокоилась. — Чего он хочет?
Джентльмен улыбнулся и, вежливо поклонившись, представился. За его спиной появилась парочка широкоплечих помощников, выглядящих словно близнецы. Кроме того, из толпы материализовалось еще четверо господ в идентичных фраках — царских агентов. Генриетта отметила, что у одного из них блестящие металлом глазные имплантаты, а по его неестественно меняющей цвет коже пробегали змейки электрических разрядов. Это вам уже не простые шпики, а сотрудники Третьего Отделения Личной Его Величества Канцелярии — спецслужбы!
— Этот вот господин — это барон Фердинанд фон Лангенау, — перевела юнкер-девица, — чрезвычайный посол Австрии при императорском дворе России. Он сожалеет, что по его причине вы потеряли свое место и предлагает вам его обратно. Еще он просит побыть гостем в вашей ложе.
Пани Чверчакевич смерила австрийца грозным взглядом, но тут же смягчилась.
— Следует проявить к чужестранцу польское гостеприимство, — произнесла она с гордостью, чтобы слышали все вокруг, а здесь собралась приличная толпа любопытствующих. — Приглашаю вас, пан барон, в свою ложу. Поглядим оперу вместе. Думаю, как-нибудь разместимся.
Генриетта взяла себя в руки настолько, чтобы спокойно сесть в ложе между австрийцем и толстой полькой. Уселись они в самое время, потому что занавес пошел вверх, и раздались первые такты музыки. У входа в ложу, за спинами сидящих, встала пара охранников посла. Фроляйн фон Кирххайм пыталась не думать о том, что сразу же за ней торчат два австрийских солдата, а с третьим она сидит плечом в плечо. Девушка сконцентрировалась на самом спектакле.
Еще раньше она сумела как-то подготовиться и в правительственном архиве, в котором официально работала канцеляристкой, отыскала партитуру оперы и рецензии на предыдущие ее представления. Спектакль назывался «Иоанн Лейденский», а написал оперу великий и ужасно популярный германский композитор Джакомо Мейербер[4]. Само произведение принадлежало жанру
— Полнейшее поражение. — Пани Чверчакевич вытащила из бесконечной путаницы воланов бумажный пакетик и подсунула его под самый нос Генриетте. — Слышишь, как они поют?
На сцене молодая певица принимала драматические позы, и то теряла сознание, то скакала на месте, сильно пересаливая в исполнении роли. Фроляйн фон Кирххайм, хотя и не была большим знатоком музыки, сориентировалась, что девушка поет слишком высоко и чересчур старается, что становилось смешным и гротескным в самых неподходящих моментах. Пани Люцина, подгоняя, зашелестела пакетом, так что пруссачке пришлось угоститься шоколадным трюфелем. Пани Чверчакевич какое-то время поглощала конфеты молча, но тут же начала недовольно чмокать. Наконец, она заговорила, достаточно громко, наверняка, чтобы ее услышали и в соседних ложах:
— Слишком высоко поет, это уже не контральто, а выше. А ведь роль Фидес была написана для контральто. Ну кто же, на божью милость, доверил главную роль этой девице Чеховской? Она столь позорно завышает низкие ноты[5]. У меня просто болят уши. Я страдаю!
Последние слова дошли, похоже, до самой сцены, потому что молодая певица изумленно поглядела в сторону лож. Барон фон Лангенау фыркнул смешком, догадываясь о содержании замечаний пани Чверчакевич. Генриетта улыбнулась ему одновременно извиняясь, но и заговорщически прищурив глаз. К счастью, тут свою партию начал исполнять опытный тенор, пан Чешлевский. У этого все получалось гораздо лучше, так что пани Люцина вернулась к поеданию шоколадок. До средины первого акта она слопала их целый пакет и, к испугу ежеминутно угощаемой Генриетты, вытащила из складок платья следующий.
Вдруг на сцене появилась красивая женщина с круглым, юным лицом и прелестным остроконечным носиком. Запела она превосходным сопрано, чисто и умело[6]. Голос ее отразился в хрустальных подвесках люстр Оперы и приятно защекотал в самой средине головы у Генриетты. На сей раз пани Люцина проявила удовлетворение:
— Это варшавская примадонна, панна Довяковская. Девочка в своем деле толк знает, талант! А вот теперь слушай, сейчас прозвучит самое красивое…
Панна Довяковская пела свои драматические реплики все быстрее, оркестр брал очередные ноты весьма бравурно, с ударами в литавры. Напряжение росло и достигло зенита. Музыка заполнила все и вся, вибрировала в мыслях слушателей, впивалась в их тела, в саму плоть. И вдруг все застыло в тишине. Певица умолкла и закрыла веки. Генриетта знала, что это такое — оперная риторическая фигура, называемая апозиопезисом[7]. Затягивающаяся пауза, которая чаще всего символизирует смерть.
Мир замер в неподвижности и тишине. Генриетта не могла отдышаться, хотя и сильно того желала. Она не могла даже пошевелиться. Тишина тянулась; казалось, она выпирает из мыслей музыку, жадно ее поглощая. Даже пани Чверчакевич застыла, склонив голову набок, а из ее рта потекла струйка шоколадной слюны. Творилось нечто нехорошее. Что-то напирало на реальность и протискивалось из небытия в материальный мир. Нечто чуждое просачивалось со стороны сцены, вибрировало в струнах и резонирующих корпусах скрипок, вытекало из них вместе с мраком. Полосы тьмы окружили фигуру примадонны, подавили свет, загустели. Оперу посетило существо, пожирающее свет и движение. Невидимое, но давящее и болезненно реальное врывалось в мысли, засевая все пронзительной печалью. В Оперу прибыла сама Смерть.
Генриетта именно так и запомнила ее по полям сражений. Могущественное существо, прибывающее в аккомпанементе страха и боли. Именно от нее она сама бежала до самой Варшавы.
Неожиданно панна Довяковская открыла глаза. Они были заполнены абсолютным мраком. Женщина подняла голову и глянула прямо на ложу. Генриетта видела, как окружающая певицу чернота конденсируется в некую фигуру: великана с размытыми контурами, лишенного черт лица, из спины которого торчали поломанные культи псевдокрыльев. Темный силуэт с хлопаньем поднялся в воздух и помчался к ложе, в которую врезался с басовым урчанием. Геня бросилась в сторону, охватив рукой пани Люцину. Темнота мазнула ее своим ледяным прикосновением. Недвижимость и тишина взорвались криком боли. Австрийский посол полетел назад, из его разорванной груди фонтанами била кровь. Фроляйн-юнкер почувствовала знакомый запах. Смрад смерти. От испуга она завизжала, схватившись на ноги. В зрительном зале поднялся шум. Крики перепуганных до последнего и теряющих сознание дам слились в необычную какофонию. Примадонна на сцене грохнулась на пол, не потерявшие сознание женщины впали в истерику.
— Господи Иисусе, Оперу посетил демон! — Пани Люцина Чверчакевич была далека от обморока или паники. Она размашисто перекрестилась. — Близко прошел, но Матерь Божья хранила нас. Спасибо, девочка, что оттолкнула меня. А может дьявол хотел забрать только этого несчастного?
Чрезвычайный посол лежал плашмя, с зияющей в груди чудовищной раной. Вне всякого сомнения, он был мертв. Генриетта отметила, что его красивый золотой орден был разрублен пополам. В ложе было не продохнуть от охранников и царских агентов. Обладатель железных глаз смерил обеих дам холодным взглядом вампира, а потом указал на них своим подчиненным.
— Боюсь, пани Люцина, что у нас будут неприятности, — совершенно излишне заявила Генриетта.
— Только спокойствие, дитя мое. — Дама позволила вывести себя наружу. — Находясь в аресте, мы, прежде всего, должны следить, чтобы эти азиатские дикари нас не изнасиловали. Требуй, чтобы тебе предоставили нормальную камеру, и чтобы с тобой обращались с достоинством.
Генриетта глянула на показывающего ей дорогу агента с металлической кожей, по которой все так же стекали змейки разрядов. Полицейский никак не выглядел заинтересованным их женскими прелестями; скорее всего, он походил на такого типа, который способен и обожает доставлять человеку ужасную боль. Потенциальное изнасилование в камере было сейчас самой мелкой из забот для арестованных дам.
Варшава, 10 (22) ноября 1871 г.
Кто-то начал лупить изо всех сил в ворота, прерывая Данилу Довнару его кулинарные сомнения. Худой и высокий инженер, одетый в одни лишь доходящие до колен подштанники и не застегнутую сорочку, стоял на кухне, размышляя, чтобы съесть на завтрак. А точнее: чем запить. Дело в том, что выбор сухого провианта ограничивался тем, что потребить с кусочком хлеба: твердый сыр или пикули из банки, либо, по возможности, и то, и другое. Гораздо большей проблемой был выбор напитка. Пугающая сухость в горле и шум в голове склоняли к тому, чтобы протянуть руку за бутылкой вина, так и искушающей из-за приоткрытых дверок погребца; но разум подсказывал, чтобы начать день на трезвую голову, со стаканом молока. На несколько рюмок чего покрепче или пару бутылочек вина время придет вечером. С другой стороны, ну какой нормальный человек с утра пьет молоко? Ф-фу, гадость! А вот стаканчик винца для разгону никак не помешает. Всего один.
Эти сомнения длились уже несколько минут, чаши весов склонялись то в одну, то в другую сторону. Но вот грубый стук в ворота столь же грубо прервал внутреннюю борьбу и разозлил Данила.
— Алоизий! Ну-ка глянь, кого там холера принесла?! — рявкнул он.
Ему ответило молчание. Лакей вновь отбыл в город. Явно за покупками, а еще точнее — в церковь, чтобы помолиться. Алоизий Оржешко был необычайно религиозным слугой, как это и пристойно заядлому обращенному в католицизм, а до недавнего времени — исламскому джинну.
Данил Довнар тяжело вздохнул и вышел из флигеля. Он не обращал внимания на пронзительный ветер и легкий заморозок, покрывший лужи на дворе ледком. Инженер не позаботился даже о том, чтобы обуть ботинки. Только почесал шрамы возле латунной дверцы на груди. Это ему напомнило о необходимости завести механизм, что следовало делать хотя бы раз в несколько дней. В связи с этим, он отрыл дверцу в грудной клетке и три раза повернул небольшую рукоятку. Вращающиеся внутри золотые шестереночки и стеклянные насосики, прокачивающие по трубкам животворные жидкости, тут же заработали быстрее, и инженер почувствовал приятный прилив энергии и радости жизни. Мехаборгическая система, якобы, сама приказала себя имплантировать, о чем, ясное дело, он никак не помнил. Тем более, что в ходе процесса ему провели трепанацию черепа, чтобы подключить какую-то холеру непосредственно к мозгу и заменить лобную и височную кости на золотые пластины.
С самого детства он страдал худобой и склонностью к болезням, ничего удивительного, что в конце концов подхватил чахотку. Случай был из породы безнадежных, не помогли выезды на воды и целое состояние, растраченное на различных курортах. Единственный шанс на выживание давала замена легких на заводное устройство. Довнар не помнил ни самой операции, ни, особо, жизни до нее. То есть, он понятия не имел, что склонило его имплантировать в собственном теле не только устройства по поддержанию жизнедеятельности, но еще и необыкновенного механизма, который, под влиянием электрического тока, превращал его самого в личность, способную ментально путешествовать между параллельными мирами. Из них он мог черпать воздействия, меняющие физику. Зачем? Алоизий утверждал, что это по причине унаследованного от деда неукротимого научного запала. Сам Данил деда не помнил. Запал же, и вправду, в нем иногда просыпался, но только на трезвую голову, а подобное с инженером слишком часто не случалось.
Он приоткрыл ворота и выглянул на улицу. На тротуаре стоял усатый мужик, держащий за уздечку здоровенную конягу, запряженную в тяжелую колесную платформу для перевозки мебели.
— Улица Шлиска, 1465? Дом пана Довнара. Я агент из таможенной службы перегрузочной станции Петербургской железной дороги, — представился усач. — Привез вам посылку. Забираете?
— Из Гданьска? Уже? — оживился Довнар.
Не ожидая ответа он раскрыл ворота и махнул таможеннику, приглашая его заезжать во двор. Грузовая платформа заехала в средину и остановилась перед флигелем, в котором размещалась научная лаборатория инженера. Усач соскочил с козел и снял брезент, закрывавший груз. В огромных плетеных корзинах лежали кучи черных камней, на первый взгляд похожих на уголь. Данил схватил один кусок, погладил блестящую поверхность, понюхал, попытался даже откусить кусочек, в конце концов — полизал.
Усач подозрительно глядел на хозяина. Не нравились ему уроды, смонтированные в подозрительных лабораториях или прямо сшитые в морге из нескольких покойничков. Покрывающие тело Довнара шрамы, видимые под кожей на лбу заклепки, соединяющие кости черепа, и дверцы на груди говорили, что хозяин дома — это комбинированное существо, созданное по образцу чудовища Франкенштейна. Помощник таможенника удержался от того, чтобы не плюнуть под ноги уроду, вместо того протянул в его сторону грузовой лист, требуя подписать документ.
— Погодите-ка, — буркнул в ответ Данил. — Я еще должен проверить, соответствует ли товар заказу. Сейчас вернусь.
И он помчался в лабораторию, прижимая к груди черную каменюку. Ногой распахнул дверь, проскочил мимо стоящего на постаменте железного трона, служившего ему в качестве электрического стула, позволяющего посещать параллельные реальности, и добрался до лабораторного стола. Геологическим молотком он отбил кусочек породы, молниеносно растер в ступке, пересыпал порошок в небольшой тигель и поместил последний на спиртовую горелку. Какое-то время он вдыхал вздымающийся дым, после чего критически осмотрел остаток в тигле. Инженер макнул палец в еще горячий порошок, после чего сунул этот же палец в рот. Сплюнул на пол и поднял кулак в жесте триумфа. Затем вытянул руку к висящему под самым потолком лаборатории чучелу аллигатора. Весик, именно так звали чудовище, в доме Довнара исполнял роль копилки. Хозяин пошарил в открытой пасти и вытащил несколько банкнот. После того набросил на себя старинный редингот, помнящий еще времена предыдущего хозяина лаборатории, деда Данила — графа Ходкевича[8], а для его внука служащий лабораторным халатом, и, одетый таким вот образом, он вновь вышел во двор.
Там он застал усача, разговаривающего с Алоизием. Лакей, чернокожий великан с могучей, плечистой фигурой и лицом африканского божества, выбитого в черном базальте, осматривал груз и слушал жалующегося на уличную толкотню таможенника. Увидав своего хозяина, он поклонился старинным, восточным образом, как будто бы желал пасть ничком перед своим властителем. Понятное дело, в половине поклона он застыл, а затем с достоинством выпрямился.
— Так как? Сваливаем? — спросил усач.
— Да. То есть — нет, — улыбаясь, ответил Данил. — Товар первоклассный, только вы завезете его в другое местечко.
— Важное сообщение, хозяин… — глубоким баритоном отозвался Алоизий, только инженер его не слушал.
— Я вам не курьер и совсем даже не носильщик. Я младший чиновник — да, без чина, но чиновник. Я всего лишь должен был доставить посылку с таможенного склада, поскольку перевозка, вроде бы как, оплачена. Но только на Шлискую 1465.
— Данил, послушай, на базаре я узнал кое-что любопытное… — Негр отказался от официальных форм вежливости, пытаясь достучаться до озабоченного ученого. Но тот на слугу и не глянул.
— А ведь поедете, поедете, — Довнар похлопал усача по плечу и вручил ему две десятирублевые банкноты.
Алоизий только засопел, видя подобное расточительство, зато глаза таможенника заблестели. Под могучими темными усами расплылась чистосердечная улыбка. Нелюбовь к чудищам, порожденным биомеханикой, развеялась без следа.
— На железоделательную фабрику Вернера, на угол Лешна и Нововроньской, — отдал инструкции Данил. — Только поспешите и скажите там, что это от инженера Довнара. Пускай сразу же загружают в печь. Но потом пускай не закаляют и не вальцуют. Листы они должны только проковать — это очень важно! Запомните?
— А чего там не помнить?! — Усач лихо вскочил на козлы и схватил вожжи.
— Шеф, сейчас расскажу вам кое-чего любопытного… — сделал очередную попытку Алоизий.
— Иди лучше завари мне чаю и сделай чего-нибудь пожрать. — Инженер довольно потер руки. — погребец закрой на ключ, а тот потом проглоти. Сегодня мне пить нельзя, ни капельки. Понял? Ты обязан держать меня подальше от водяры, даже если бы я тебе приказывал и угрожал.
Алоизий очень серьезно поглядел на него своими черными, словно адская бездна, глазами и кивнул. Он был джинном из расы Каринов, пустынных духов-хранителей. Духов очень злых, говоря точнее: это были даже кровожадные демоны с гадким характером, тем не менее, духов-хранителей, следовательно, чертовски верных. Много лет назад связанный с дедом Данила, графом Александром Ходкевичем, он поклялся тому заботиться о молодом бариче. И делал он это с нечеловеческой преданностью. Если чего он своему господину обещал, то слово свое наверняка сдержит. И только тут до Довнара дошло, что заявление свое он сделал чуточку преждевременно. Он и вправду не выпьет сегодня ни капельки, даже если бы для этого Алоизию пришлось вылить в Вислу все имеющиеся в Варшаве спиртные напитки. Ладно, слово было сказано!
— Погоди, погоди, браток, — буркнул он негру, который запирал за неспешно отбывшей повозкой ворота, — где это ты сегодня был?
— На рынке, на Зеленой площади, — бросил Алоизий через плечо. — И все пытаюсь рассказать, чего узнал от своих информаторов.
Информаторами джинна была банда уличных мальчишек в возрасте от четырех до четырнадцати лет, парочка доверенных еврейских торговок рыбой и домашней птицей и кошерный мясник из бойни при рынке. Помимо того, джинн поддерживал исключительно хорошие отношения с лавочницами, необычной женской кастой, которую до смерти боялись все рыночные воры и мошенники, и которой полиция кланялась в пояс. Алоизий был знаком даже с их аристократией — богатыми, внушительных размеров бабищами с острыми, словно бритва, языками и связями на всех остальных варшавских рынках. Данил верил, что такое возможно, поскольку его слуга умел быть чрезвычайно вежливым, а его нетипичная красота могла завербовать для него сторонников среди прекрасного пола. Хотя, с другой стороны, очень многие считали, что лавочницы — это какой-то третий пол, так что прилагательное «прекрасный» к ним никак не подходит.
— Ну, и чего ты там узнал? — Данил прошел во флигель, где наряду с лабораторией имелась большая кухня.
Алоизий снял коротковатый ему сюртук, бросил его на спинку стула, вытащил из шкафа самовар и поставил его на столе. При этом он крутил носом, втягивая в себя запах дыма, все еще курившегося над тиглем.
— Что это такое? Чегой-то мне напоминает, — задумчиво вздохнул он. — Странно. Мне показалось, словно бы я вернулся домой. Много-много лет назад, когда мир еще был молод. Пахнет словно прошлое, вот только запах ни к чему не могу приписать. Похоже на курения из святилища Ваала… Нет! Так пах Хаджар, черный камень из Мекки! Я сам помогал крепить его в стене святилища.
— Как же, как же! Как всегда ты врешь! Это купленный мной расплавленный аэролит, — с гордостью заявил Данил. — После нагрева выделяются какие-то газы. Похоже, в нем находятся соединения углерода, быть может, органического происхождения. Наверное, это они так пахнут. Аэролит во льдах Гренландии обнаружили датские путешественники. Пару громадных, весящих тысячи пудов обломков они привезли на корабле в Копенгаген, третий попал в Швецию. От них я взял осколки и всю мелочь. Как сам видел, вышел целый воз.
— Аэролит? То есть, камень с неба[9]? — Непроницаемое в обычных обстоятельствах лицо Алоизия сменилось выражением неподдельного изумления. — Метеорит! Что вы говорите! И за эту вот кучу космического мусора вы заплатили тридцать тысяч рублей?
От удивления лакей чуть не сел на месте. Где-то с месяц назад Данил взял огромный кредит в Коммерческом Банке, полностью под залог дома, полученного в наследство от деда. При этом он объяснял, что деньги вложит в весьма прибыльное дело и вернет кредит раз-два! А после этого на все средства купил телегу вонючих камней. Алоизий не мог поверить, что это правда. На кой черт кому-то раздробленный аэролит?
Они стали банкротами, и наверняка в любой прекрасный день очутятся на улице. Все наследство графа Ходкевича пойдет псу под хвост. Молодой барич окончательно сопьется, ну а джинн утратит репутацию сверхъестественного опекуна.
— Если бы не то, что ты черный как смола, я бы сказал, что ты побледнел, — заметил Данил. — Плохо себя чувствуешь?
— А хозяин точно уверен, что закупка аэролита была удачным вложением капиталов?
Поделиться книгой: