Поляна, 2013 № 01 (3), февраль

Учился в нашей двухэтажной школе. Вероятно, как и мой отец, как и я, ходил в те же булочную и керосинную лавки. На фронт не взяли: зрение. Поступил в МАИ, работал фрезеровщиком на «Салюте» — это бывший «Гном», построенный французами в 1912 году завод авиадвигателей. Фарман, Ньюпор, петля Нестерова — это все гномовские моторы. Монстр МИГ-25, ракета с пилотом — их работа. Теперь СУ-27, ТУ-344. А еще Салют делает замечательные байдарки. Мы туда еще обязательно наведаемся, по дороге в Лефортово.

После войны Бункин пошел в «Алмаз» — снова на Соколе, возле МАИ — через дорогу. Делали «Беркут» — ракетную систему ПВО. По личному указанию Сталина, в глубоком секрете от верхушки министерства обороны — какая предусмотрительность! Брали совсем молодых ребят, целыми выпусками, брали зэков. Людей страшно не хватало — все, способные держать логарифмическую линейку, уже работали над бомбой и ее ракетой. В системе ПВО было создано два кольца вокруг Москвы. Говорят, Бункин циркулем нарисовал две бетонки, воткнув иглу в Кремль. Помните, как Николай проектировал железную дорогу? Надо бы нам проехаться по этим бетонкам.

После смерти Вождя «Беркут» переименовали в С-25. Тогда все переименовывали. Вот не возьму в толк, почему рекам имена не меняют, если горам можно? Потом были С-75 (Пауэрс, а потом 421 американский самолет во Вьетнаме), С-125, С-200 (Ирак, Югославия), С-300, С-400. 4 марта 1961-го впервые ракетой был уничтожен спутник — противник смог это сделать только через 23 года. Академик Бункин создал несколько поколений противоракетного и противокосмического оружия. Он, слава Богу, жив (2008) и по-прежнему научный руководитель «Алмаза». Директоров же за эти годы отстреляно без числа.

Илонка, кажется, познала секрет счастья. Она довольна жизнью, мелкой должностью в какой-то конторе. Ничего не требует и от меня. Нужно только, чтобы подле нее всегда был мужчина, свой, постоянный. Мы ходим купаться на Залив, гуляем по Грачевке, по парку «Дружба» и Речному вокзалу. О, Речной вокзал!

Построен в 1935-м, к открытию Канала. Москва — порт пяти морей, как гордо! Сталинский план покрыть всю страну сетью водных путей. Теперь это несбыточно. А ведь не так глупо, самый дешевый транспорт. Перебрось Россия воды северных рек в Азию, Афганистан был бы в кармане. Ключ к Ирану, путь в Индию. Странно: заключенных сейчас едва ли не вдвое, чем при Сталине. Отчего канал не выкопать…

Он похож на двухпалубный корабль. Колонны, шпиль — мачта. Огни, музыка. Дубовые двери, бронзовые ручки. Фонтаны, лестницы, регулярный парк — сплошь голубые ели. Тридцать два медальона на фасаде — метровые фаянсовые блюда. На них символы эпохи: паровоз, пароход, самолет, радиостанция, стальные мосты, дирижабли, метро. К причалам эйзенштейнова лестница. Отходит корабль, прощание славянки. Каюты, ковры, зеркала, матовые светильники, крахмальные скатерти. Астрахань, Вологда.

Теперь вокзал сильно облез, медальоны полопались, штукатурка отваливается пластами. Но ели голубы, и клумбы сияют розами. На нас с Илонкой оборачиваются. Широкая юбка до пят, как алый парус. Ну почему, почему она не носит мини!

Нагулявшись, идем к ней домой. Прикольно, в доме ни единой книги, вообще ни одной — ну, газета с программой. Зато чистота. Илонка тщательно стелит постель. Раздевается, вешает одежду на стул, разглаживает. Надев халат, идет в ванную. Возвращается, отправляет под душ меня. Кажется, ей хочется проверить, хорошо ли помылся. Ложится на спину, руки по швам, ноги прямо. Как она красива! Захватывает дух. Когда, наконец, обнимаю ее, в меня впивается затяжной поцелуй. Какая страсть! Однако проходит минута, другая… начинаю задыхаться. Все это очень мило, но из такого положения совершенно невозможно, так сказать…

Успокаиваю, уговариваю, ласкаю. Ласки ей нравятся, она радостно стонет, но… Проходит ночь, мы встаем невыспавшиеся. Продолжаем встречаться. Ходим на пляж, по окрестностям, музеям, в мою мастерскую. Илонка — превосходная модель, мы занимаемся фотографией к обоюдному удовольствию. В мастерской она не дает, пыльно. Однажды в Заливе нас застигает дождь, публика разбегается, мы вдвоем. Обнимаемся, одни на громадном пляже. Илонку охватывает дрожь, она стонет, слабеет. Вот-вот… но нет, домой, надо душ.

Пробую напоить — к рюмке не прикасается. Пробую поговорить — уверяет, что любит без памяти и готова на все, но только не ЭТО, не «грязное» — то есть не так, не сяк, не… Порядочная девушка делает это только на спине с прямыми как палки ногами. Мы расхаживаем по квартире голые, пьем чай, снова ложимся и жарко обнимаемся, обнимаемся, боремся… Илонке нравится нагота, но прикоснуться к одноглазой змее она не решается. Яда боится? Наконец, в какой-то момент мне удается провести обманный прием, вхожу по-собачьи. Вырывается, спортсменка, как бешеный конь. Мы скачем, скачем в убыстряющемся темпе, она кричит, жарко потеет и обмякнув, валится набок. Ура! Барьер сломан, дальше пойдет по маслу…

Ага! Густо покраснев, Илонка рыдает: никто еще не делал с ней такой гадости, это ужасно, я должен обещать никогда больше не пытаться. Ничего не понимаю. Утешаю, целую. Через полчаса, собравшись повторить подвиг, я оказываюсь на исходной позиции: она на спине, ноги прямо. Зацепив руки в замок за моей спиной, целует меня, целует, целует…

Проборовшись половину лета, я мог похвастать едва, может быть, тремя вымпелами. Закрадывались сомнения. Но днем была сама преданность, ловила мой взгляд и угадывала желания. Махнул рукой — время покажет. Тут случилась командировка, недели на две. Илонка смягчила принципы, дело наладилось. Но стала рассеяна, то требовала немедленной встречи, то неожиданно отменяла, то пропадала на несколько дней, не отвечая на звонки… Кто он был, счастливец, хорош ли собой, я узнавать не стал. Больше мы не виделись.

Несколько лет назад, летом, наконец, приезжаю в гости к Ирине. Она сняла под офис флигель в Грачевке и купила квартиру по соседству — ради удобства. Гуляем по окрестностям нового жилья. Сыплю историями про эти места. Про клуб «Строитель», про кладбище, про чикагских девочек, которые мне все про это объяснили, про коптевские бани и старика с огромным членом, про Тимирязевку, про фотостудию, которую мы организовали в квартире Андруся. Ирина смеется как сумасшедшая: выходит, экскурсия по местам боевой славы? Может, вместе пожить — так, немножко, на пробу?

Пройдя Грачевку насквозь, выходим к той давнишней стройке. Одиннадцать этажей, четверть километра пустых глазниц, молодые березки на крышах и балконах. Граффити, копоть. В год Олимпиады прямо на засыпанном русле Лихоборки начали строить больницу. Она должна была быть самой-самой на свете, как египетские пирамиды, телебашня или Саяно-Шушенская ГЭС. К приходу Горбачева вставили окна, начали завозить оборудование. Никто не знает, почему, но однажды все люди исчезли. Может быть, их прогнал ветер перемен, а скорее трещины фундамента. Строить дома на руслах рек все-таки нельзя. Подвал затопило. Стройку бросили. Все, что можно было украсть, украли, и развалины стали приютом бомжей и экстремалов. Оттого ли, что из космоса здание имеет вид могендовида, или отчего-то еще, — его облюбовали сатанисты. Писали о распятых кошках. Черных храмах под землей. Шептали о человеческих жертвах. По вине сатанистов или нет, но каждый год в Ховринской больнице гибнут люди. Бейсеры, искатели приключений, просто любопытные. Мордор.

Дела-дела… Так и не договорились с Ириной. Рак. Тридцать пять лет.

Миусы

Девять часов двадцать четыре минуты. Расписываюсь в журнале и кладу ручку обратно в ложбинку переплета. Ручка синяя. Через семь минут охранник заберет ее, положит зеленую. Широкая лестница — мрамор, позолота. Дверь приемной настежь. Девочки улыбаются. Ступени сужаются, никель. Мансарда: отдел рекламы и пиара. Гена уже на месте. Начальник. Никто не знает, когда он приходит. «Приветствую!» — тоном Левитана. У Гены стальные глаза, стальной голос и стальной костюм. Ему двадцать пять лет, он учится в МГУ и делает карьеру. Женя, дизайнер — в углу за монитором. За сорок, отвислые усы, семья. «Привет». В день пять слов. Наташи и Тани нет. В окна бьет весеннее солнце, прямо под окном клубится облаком черемуха. За хрущобами просвечивает бессмертное творение Матвея Казакова — Бутырская тюрьма. Пугачев и Махно, Маяковский и Шаламов, Мандельштам и Королев. Включаю компьютер.

У нас строительная фирма. Я — фотограф. Езжу по объектам, снимаю для архивов, для рекламы, для показа заказчикам. Фотограф на стройке не самая важная птица, меня считают за своего шоферы и рабочие. Мое рабочее место — стройплощадка, а в конторе мне делать, фактически, нечего. Но чтоб не скучать, коли все уже снято, мне поручают тестировать движок сайта, делать красивые фотоальбомы или просто изображать большой дружный коллектив. Гена показывал мне свой диплом — что-то по поводу корпоративного духа. Смысл прост: больше пьянок — меньше зарплата.

И мы куем дух. День фирмы, день строителя, новый год, конкурсы на лучшего монтажника, почетные грамоты и ценные подарки. Плюс рекламные буклеты и брошюры, авторучки, зажигалки, настольные часы с логотипом — простые для всех, серебряные для налоговой. Короче, жизнь кипит.

С любопытством примеряю на себя работу по найму. Всю жизнь работал сам, не подчинялся ни начальникам, ни распорядку. Свобода — это очень хорошо. Только есть один нюанс. Переговоры с заказчиками. Это мой кошмар. Один тут недалеко, на Мещанской — гвозди оптом — потратил целый рабочий день чтобы убедить меня снизить цену. Профессионал торга. У него миллионные обороты. Он театральный режиссер. Он даст мне место главного рекламщика. Сбил таки раз в пять, кажется. Я заплакал. Предложил ему доплатить из своего кармана. Вскочил, бегал по офису и картаво матерился. Велел охране вышвырнуть. Смех смехом, но работать для таких скучно, общаться противно. На фирме торговаться ни с кем не нужно. К тому же, работать на стройке интересно. В центре города мы делаем небоскреб. Я забираюсь на окрестные крыши, чтобы найти удачный ракурс, встаю до восхода, ловлю погоду — это увлекательнее, чем китайский ширпотреб.

Недавно испытал глубокий диссонанс. Была фирма со всякой мелкой ерундой. Утюги и фены на батарейках. Договорились на сто енотов за снимок, и они постарались всунуть всю номенклатуру в семь, что ли, кадров — плотно трамбуя хлам в прямоугольник съемочного формата. Потеряв терпение, я возопил — ладно, сниму дополнительные кадры бесплатно, только не валите все в кучу, дайте мне сделать по-человечески. Нет. Каждый кадр надо будет потом сканировать, тоже деньги.

В тот миг я осознал, что не люблю рекламу. Совсем. Товары, услуги — все стало глубоко противно. И было бы глупо заставлять себя это красиво-вкусно подавать. Выходит, стройконтора меня спасла. Это хоть и реклама, но совсем другая. Дом красив, он настоящий. А рабочие — реальные люди, не какие-нибудь маркетологи. Их помыслы чисты, руки сильны и умелы. Русские и хохлы стесняются объектива, отворачиваются. Таджики — дети, обожают сниматься, зубами сверкать. Ко мне привыкают, узнают. Обожаю крышу небоскреба: центр на ладони. Один раз гроза — чашей синее небо, вдруг черная туча, пожирает квартал за кварталом. Пропадают РАО ЕЭС, Налоговая, Газпром, Кремль, ХХС, как не бывало. (О, если б навеки так было…) Железяки на крыше трещат, дрожат. Я — альтист Данилов. Ударяет ливень. Прихожу мокрый до нитки. «Ребята, там такое! Если бы вы знали, как красиво смотрятся арматурщики в синих робах на рыжей опалубке! Я не мог остановиться, снимал и снимал их — молодых, мускулистых, счастливых…»

Гена хохочет: «Есть три вещи, на которые можно смотреть вечно — как течет вода, горит огонь, как работают люди».

Сам обожает, однозначно. Нет недели, чтобы не придумал новой корпоративной забавы — которую надо кому-то готовить, однако. Работа вылезает на вечер, выходные. Вывод: увеличить штат и бюджет. Идея карьерного роста проста.

Входит Наташа: «Привет-привет!» Она — Женщина, все остальное потом. Яркая, высокая блондинка. Занимается оргвопросами, сувенирами и вообще всем на свете. Основной инструмент — телефон. Впрочем, и ася кукует из ее угла без умолку. Люблю слушать, как Наташа говорит по телефону. «Лешечка, миленький, ну напеча-а-а-атай мне эти буклетики за неделечку. Ну пажа-а-а-алуста…» Я бы напечатал. И печатал бы всю жизнь. Когда видит другую Женщину (не просто существо женского пола) — приходит в ярость. Монитор в пушистых куколках, эйфелях и толстым слоем цветные наклейки с телефонами.

Таня — корреспондент. Наполняет текстом нашу корпоративную газету, вести с полей. «Дарова!» — швыряет сумку. «Давайте-ка, ребята, в выхи ко мне на дачу — шашлычок, банька, а?» Глубокий грудной голос и коварство в черных глазах.

Разобрав вчерашнее снятое, отправляюсь в фотолабораторию. Выхожу на улицу. Новолесная… Вот в этой двенадцатиэтажке напротив…

Двадцать семь лет назад, третьекурсником я пришел в Институт прикладной математики — на базовую кафедру. Мы считали физику на БЭСМ-6, компьютере невиданной по тем временам мощи. В машинном зале свистел кондиционированный воздух и летали девочки-операторы в белых халатах. Вербовались из выпускниц окрестных школ. Курили вместе на лестнице. Знакомство продолжалось в парке Миусской площади, в окрестных кафе. Стоял такой же май, цвела черемуха. У нее живые, яркие глаза. Густые, слегка вьющиеся волосы. Крупная голова на хрупкой шее. Смелые, явственные черты. Видел ее раньше в зале, но познакомились на вечеринке — у нее в квартире, в этом самом доме. Вылезли на крышу, смотрели на Бутырку, на ночной город и целовались. Ходила по краю, смеялась над моим страхом. Был я там только один раз. Она замужем. Приходила сама, звонить не разрешала. В институте едва кивала. Пили портвейн в зарослях цветущей вербы на железнодорожной линии, между Савеловским и Белорусским. Невесомое, прозрачное тело — одежда едва держалась, спадала к ногам. От нее исходил странный, незабываемый запах — не знаю, с чем сравнить. Ласкала меня, как зверька, любовалась, кормила сладостями. С уютным смешком направляла мою неопытную страсть. Кричала гордо, победно. Летом уволилась и уехала с мужем в другой город.

Нет, не так. В конце девятнадцатого века Павел Григорьевич Шелапутин выстроил на Миусской площади ремесленное училище имени рано умершего сына Григория (архитекторы Клейн и Рерберг). Со временем оно разрослось до Менделеевского института. Когда мою матушку — еще до моего рождения — принимали туда работать, проверка в КГБ длилась вдвое против обычного. Задавали необычные и непонятные вопросы. В чем было дело, она узнала много позже. Органы опасались.

Не потому ли таким долгим взглядом сверлил меня смотритель Пушкинского музея с редкой фамилией Ноль — и даже провел специально для меня экскурсию. Но не упомянул — возможно, по его мнению я и сам должен был это знать — землю музею дал Шелапутин. Как и один зал, Лисиппа. Павел Григорьевич помогал моему деду — сам отыскал его, пригласил. Вряд ли мы были близкими родственниками — он умер бездетным, а мой дед миллионером не стал. Впрочем, Шелапутин многих спонсировал. В Шелапутинской гимназии на Плющихе учился Шолохов, теперь в этом здании Главная военная прокуратура. Институт гинекологии, построенный Павлом Григорьевичем, до сих пор работает на Девичьем поле, я его снимал. В Шелапутинском пединституте преподавал Дмитрий Сахаров, отец академика. Кстати, сам Андрей Дмитриевич пришел в аспирантуру в ФИАН сюда, на Миусскую площадь, в 1944-м.

Ребенком я бывал у матушки на работе. Нравился кислотный запах, стеклянные колбы, муфельные печи. Утята, которых мне на глазах выдували из стеклянных трубок ее сотрудники. На стенке плакат:

Сделал дело — и в момент Убери свой инструмент!

Изобретали новые взрывчатки, было настроение опасности. В пятом классе проглотил от корки до корки «Взрыв и взрывчатые вещества» Чичибабина.

Напротив Менделеевки — через Первую Миусскую — завод пищевых концентратов. Нестерпимый запах соуса «Южный» (неужели это едят?) слышался уже от «Новослободской». Во двор въезжали грузовики с костями. Однако делали на натуральном костном бульоне.

Но вернемся в ИПМ. Серый массив модерн, на фризе кентавры с лапи-фами, Миусская площадь, 4, — построено в 1912 году для Петра Николаевича Лебедева, возможно, величайшего физика двадцатого века. Давление света было самым очевидным подтверждением Максвелла и, по сути, теории относительности. Теорий всегда много, а вот пощупать свет руками… Лебедев ушел из Московского университета в знак протеста против политики тогдашнего министра. Богачи построили ему институт. Вообразите, Абрамович строит институт, чтобы русские физики не уезжали за границу, в знак протеста против обскурантизма фурсенки. Ха-ха. Петросян отдыхает.

Увы, до окончания строительства Петр Николаевич не дожил, сердце, 47 лет. Но институт вышел блестящий. Возглавил его ученик, Сергей Вавилов. Потом уже назвали ФИАНом. Открытия, нобелевки. В какой-то книжке фотография Нильса Бора на знакомом крылечке с меандрами. А я запомнил на этом крылечке Келдыша. На Первомай 1978 года он, кажется, в последний раз выступил перед коллективом, уже тяжко больной. Тепло, солнышко, ветер треплет седину. На моем заявлении стоит еще его подпись.

Здесь, у Вавилова, стоял первый в России рентгеновский аппарат. Смотрели работу Фанни Каплан, о том мемориальная доска. Забавно — внутри здания, в той комнате.

После войны ФИАН разросся, нужны были новые бомбы. Переехали на Ленинский (строил мой двоюродный дед, Иван Федорович Каликин) — а миусское помещение отошло Стекловке. Мстислав Келдыш, отец нашего космоса, возглавлял в МИАН отдел прикладной математики. Обсчитывали бомбы, ракеты. Отдел вырос в институт. Были созданы другие центры, а наш остался запасной. В дни стартов или посадок больших космических аппаратов счет вели параллельно четыре ВЦ. В машинном зале включали громкую связь и мы приходили послушать переговоры космонавтов.

Рядом с ИПМ еще одно примечательное здание, той же эпохи и похожее по стилю. Университет Шанявского — первый частный университет России. После революции в нем стала Высшая партийная школа при ЦК КПСС. Преподаватели и студенты жили там же внутри, за крепкой оградой, подальше от простонародья. Сейчас РГГУ. Ограда осталась. Тротуары стали платной автостоянкой, пешеходу не пройти. Гуманитарии практичны.

Что еще вокруг? Министерство общего машиностроения (уран, Славский). Политиздат (интересно, что там сейчас? Однажды они издали мой календарь с пейзажами). Родильный дом, шедевр модерна, 1906 — построил Алексей Иванович Абрикосов — создатель Бабаевской фабрики. Его дед, крепостной Степан Николаев, получил фамилию за фруктовую пастилу. В советское время роддом парадоксально носил имя бездетной Крупской. Архитектор — Илларион Иванов-Щиц, стажер (только не смеяться!) Кекушева. Кстати, Университет Шанявского строил он же. Что еще? Да вот, Театр Ленинского Комсомола здесь же неподалеку. Все три под копирку. Обессмертил себя залом заседаний Верховного Совета СССР в Большом кремлевском дворце, ради чего сломал Георгиевский и Андреевский.

Доходные дома, хм: Фрунзенский райком комсомола. Второй секретарь Миша Ходорковский, курировал связь с МВД и КГБ. НТТМ, Менатеп.

Автобанк на Лесной. В 1989-м жена министра финансов взяла у государства кредит в четыре миллиарда еще крепких советских рублей и открыла на эти деньги первый частный банк СССР. Угадайте с трех раз… впрочем, все и так ясно.

Троллейбусный парк — в 1874 году это был первый в городе парк конножелезных дорог. Вечерами все переулки заставлены троллейбусами — мест в стойлах не хватает. В троллейбусе хорошо с комфортом выпить — с другом или подругой, если есть. Главное, не угнать его в пьяном виде. Молодые ученые, конечно же, несли общественную нагрузку — служили в добровольных народных дружинах.

Двое-трое парней под водительством милицейского сержанта, мы обходили троллейбусные привокзальные переулки долгими зимними вечерами. Милицию беспокоили не столько пьянчуги, сколько вокзальные проститутки. Выгоняем парочку на мороз. Хмельной кавалер никак не может убрать свое достоинство — прервали в самый интересный момент. Ругается, потрясая торчащим орудием. Сержант урезонивает — ну посмотри, она же тебе в матери годится, а ты ей в рот такое…

В центре площади дворец пионеров — ребенком ходил на елки. Зимний сад, бассейн, корты. Восьмидесятые, выхожу с работы вечером под окнами спортзала. Девочки, художественная гимнастика. А-а-а…

Весной на субботниках ковыряем граблями газоны на площади, прибираем мусор. Под тонким слоем почвы сплошь битый кирпич. Перед революцией там, где теперь дворец, был храм Святого Александра Невского. Огромный. Война, слава русского оружия. Взорвали. В земле нахожу позеленевшую монетку — 2 пенге. Кто ее занес сюда? Пленный? В то время я был влюблен в Жужу Конц и даже стал учить венгерский. Szeretem… Пенгё поставил рекорд в истории денег. В 1946-м он обменивался на форинт по курсу 4x10 в 29 степени. Не только миллиарды и триллионы, но даже число атомов в обычных предметах кажутся ничтожными в сравнении с этой цифрой. Один электрон стоит сто тысяч таких монеток, а? Находка для математического подворья.

На одном из новых домов забавная вывеска — «Клиника доктора Коновалова».

Однако пора в лабораторию. С Миусской площади можно выйти к трем станциям метро — Новослободской, Белорусской, Маяковской. Расстояние примерно одинаковое. Новослободская находится на Долгоруковской улице. Название в честь тогдашнего Лужкова, кабы не улица, кто б помнил. В советское время носила имя эсера, не коммуниста, заметьте, уникальный случай — Ивана Платоновича Каляева. Дважды покушался на великого князя Сергея Александровича, царского брата. Первый раз не бросил бомбу, увидев — в карете дети.

Через несколько лет такими вопросами уже не заморачивались. Второй раз бросил успешно. Каляева отвезли в Бутырку, скоро судили и повесили. Писал стихи. Его «Молитва»:

Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла. Ты нам открыл все небо, ночь рассеяв, Но храм опять во власти фарисеев. Мессии нет — Иудам нет числа… Мы жить хотим! Над нами ночь висит. О, неужель вновь нужно искупленье, И только крест нам возвестит спасенье?.. Христос, Христос!.. Но все кругом молчит.

Она расходилась в бесчисленных списках, и через сорок лет похоже, пригодится одному старичку, пережившему все катаклизмы. В двух шагах, в Оружейном переулке. Сейчас переулка нет, но помню скопище клоповников.

И вот, мы провели НГ, день фирмы, день строителя, напечатали кучу превосходных буклетов и запустили сайт. Полтора года авралов. Семейные проблемы. Скандалы. Примирения — ради Работы. Мы обмываем наш маленький успех в ресторанчике на Лесной, прямо над «Торговлей кавказскими фруктами Каландадзе» — музеем-типографией РСДРП. За окнами Лесная запружена воронками. Так каждый вечер — из судов везут, досмотр долгий, очередь.

Мы строим новую Москву. Мы — одно. Мы — команда. Мы — сила. Мы — вместе, навсегда, навсегда. Целую заплаканных Наташу и Таню. Хлопаю по плечу Женю. Обнимаю Гену. Хором караоке «No New Year’s day / To celebrate… I just called to say I love you».

Через неделю отдел рекламы ликвидируют.

Все-таки пойду к Белорусской. Когда-то здесь была моя любимая улица, Третья Тверская-Ямская. Извозчичья слобода на краю лесного рынка, середина девятнадцатого века. Мещанские московские домики — каменный низ, деревянный верх. Все одинаковые, все наособицу. Разный цвет, разный размер. Арка во двор, ставни, каменные тумбы. Бальзамин, тюль. Резные наличники. Просто пройти по этой улице было удовольствием, словно читаешь старую, умную книгу. Теперь коробки — в одной жил Ельцин, отсюда он ступил в свой звездный троллейбус. Возможно, тот самый.

Выхожу на Лесную. Вот на этом углу через четыре с половиной года застрелят Политковскую. Десять лет назад меня с ней познакомила Тусенька, ангел с миндалевидными глазами. Аня была тогда грузной нескладной теткой с пышными гренадерскими усами, ничем не знаменитой, кроме того, что была женой самого Политковского! Река времени унесла мужа в безвестность, а Ане дала мировую, но, увы, грустную славу. Пулю она встретила легкой подтянутой старушкой.

Дальше — еще один цековский дом. Витя, сын предисполкома Одинцовского района (это где Рублевка). Учился с нами. Красный диплом, первый вступил в партию. Джинсы из кремлевского распределителя. Прирожденный лидер — обожал поить однокурсников до полусмерти. Наши, наши! — ярый болельщик. Теперь англичанин. «Россия — дикая страна, надо ее расчленить и ввести внешнее управление. Да и население поубавить».

Площадка, усыпанная битым кирпичом, обведенная колючкой. Спят три лохматые дворняги. Бродит пацан в тренировочном костюме. Автосалон: Инфинити, Лексусы, немного Мерсов. В середине Кайенн — неделю назад его с помпой представили на женевском автосалоне. Говорят, поставки в Россию начнутся не ранее, чем через год. А через четыре здесь будет бизнес-центр, за машину фотомоделька отдаст жизнь. Двадцать лет назад здесь был пивной зал среди бурьяна. Пятьдесят — каморки вокзальных девчонок.

* * *

От Миусов расходятся дороги. Можно к центру, к Пушкину вдоль Тверской. Редакция Юности, под ней когда-то варили превосходный эспрессо. Свернуть в переулок, пройти по Старому Пимену. Впрочем, там теперь элитное жилье. Дальше Твербуль, ЛИТ, Арбат… Ах, Арбат.

Или вдоль трамвая — Палиха, Божедомка, Достоевский. Путейский институт, Марьина Роща — из-за забора сирень. Сидят коты, поют петухи. На запад — Грузины, Тишинка, Пресня. От молодого Церетели к расстрелу парламента. И далее. На север, на Сокол и в Тушино. Я еще вернусь сюда, в Миусы, через год — в маленькую фирму в мансарде с окнами на вокзал.

Вернусь в Ховрино. Жена долго выбирала по Интернету, где рожать дочку. Оказалось, выбрала тот самый, где родился ваш покорный. Ветер кружит.

Остоженка. Выхожу из метро. Ночной дождь уничтожил остатки снега. Воздух очистился от пыли и все предметы видны с необыкновенной ясностью. Обсаженная среднего роста липами с каплями дождя, расположенными на их частых черных сучках по схеме будущих листьев (завтра в каждой капле будет по зеленому зрачку), снабженная смоляной гладью саженей в пять шириной и пестроватыми, ручной работы (лестной для ног) тротуарами, она шла с едва заметным наклоном, начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный роман… ой, чур меня! Сгинь, рассыпься — скольких писателей ты загубил, обольстил своим Даром! Да и где тут почтамт? Бассейн Чайка, приемная СВР, в просвет переулка старообрядческая церковь. Здесь было кафе, в котором мы с Юлькой однажды протрепались почти целый день — на дворе стоял жуткий мороз. Дом понемногу ломают, уже закутали в тряпье. Не доходя до Муму, сворачиваю во двор и наискосок пересекаю то, что осталось от сада лодырей. Стучат перфораторы, жужжит лебедка. Сносят последние, старые остатки. Талибы строят новый город. Мясорубка втягивает разноцветные человеческие жизни, выпускает однородную массу. Город высосал нашу деревню, принялся за соседние страны. Рабочие молоды и веселы. Они сбежали от голода и войны, у них хорошая работа, они будут здесь жить. Женятся, родят детей. Верят в счастье.

Паркинг: в этом районе ездят только на Дискавери. Кайенн — это Кутузовский, Патрики. Планктон свои фокусы оставляет у конечных станций метро. Двор, у ворот двуногие ротвейлеры, в мозг за ухом вползает вермишель, по ней шепот. А вот здесь стоял дом — под бельэтажем были апартаменты Николая Федорова. Достаточно просторные, чтобы лежать во весь рост, правда, слегка упираясь ногами и головой в стены. Не сюда ли к нему ходил юноша Циолковский? Теперь автоматические ворота, телекамеры, окна, за которыми никогда нет света. Здесь был дом, где жил замечательный художник Валентин Попков — «Строители Братска», помните? Молодые, веселые, верили в счастье. У кого теперь Братск? Кажется, Дерипаска отобрал его у быков… или черные? А тут был дом, где Люба покупала мне свитер. Ротвейлеры, дискавери, телекамеры. Вот и место, где стояла наша мастерская. Угадайте…

Прикладываю палец к сканеру. Не пущает. Открывает сердобольный охранник. Ну вот, у меня хорошая, постоянная работа. Оксана несет кофе. Я вернулся. Антракт.

Алла Попова

Порог

осенняя книга откроешь листай листами и листьями сумерки тают и солнце цветами щекочет ладони вот выпало яблоко в звонкое дай дай сочную сладость доверчивый сок скатилось к порогу взойди на порог

Валерий Кузенков

Весновка

Студент первого курса, будущий охотовед Валерка, вернулся из института в общежитие и забросил тетрадь с лекциями за тумбочку Учить или повторять услышанное на лекциях ему не хотелось, друзей-однокурсников в общежитии не было. Валерка подошел к стенному шкафу, открыл дверцу…

— Пожевать бы чего… — Но в шкафу оказались только пустые бутылки из-под водки, пива и молока. — Одна, две, три… всего сорок штук. Пойти, что ли, сдать? Тут денег, как минимум, на торт…

От мыслей о торте у Валерки засосало под ложечкой. Он постучал рукой по карману куртки, звякнула мелочь. Достал несколько монет, подбросил их на ладони. Восемнадцать копеек. Не густо, даже на комплексный обед не хватает в институтской столовке. Только на сигареты «Прима» и спички «Пламя революции».

Тогда, на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов прошлого века, одна пачка сигарет «Прима» стоила четырнадцать копеек, а коробку спичек можно было купить за одну копейку. Бутылка водки, батон вареной колбасы или килограмм мяса стоили относительно недорого, хотя кому как. Но того же мяса или колбасы в годы, когда Валерка учился в Кирове на охотоведа, днем с огнем в магазинах было не найти. Как раз в то время для проживающих в областном центре были введены первые продуктовые карточки. После этого каждый городской житель получил возможность купить семьсот граммов вареной колбасы (без запаха мяса) и двести пятьдесят граммов бутербродного масла, которое по мере таянья на горячей сковороде превращалось в белую пену. Удовольствие от поедания такого количества дефицитных продуктов растягивалось на месяц, до получения следующих карточек-талонов.

Такое масло лучше на хлеб намазывать — учили Валерку старшекурсники.

Жарить на нем было невозможно. Обязательно картошечка подгорит, и любой продукт будет испорчен. Бутерброд же окажется полезен…

Валерка с ребятами соглашался.

В деревнях и поселках области продуктовые карточки не вводились. Видимо, расчет был самый простой: жившие непосредственно на земле могут прокормиться без колбасы и масла. В городе же корову или порося на балконе не вырастишь.

Оставлю мелочь на завтра, до стипендии еще тянуть и тянуть, подумал Валерка и положил монеты обратно в карман. Вышел из комнаты в коридор общежития, прикрыл за собой дверь и уселся на подоконнике. Посмотрел в окно на улицу и закурил. Затянулся горьковатым сигаретным дымом.

— И куда это весь народ подевался? — прошептал Валерка и опять стал смотреть в окно. Сыро, слякотно, что ни говори, конец февраля.

— Брателло! Дай прикурить.

Валерка вздрогнул и обернулся на голос. Коренастый малый, среднего роста, одетый в шубу из искусственного меха и шапку из меха росомахи, подошел к окну. Сел рядом на подоконник. Снял с головы лохматую шапку, а огромных размеров портфель поставил рядом с собой на пол. Валерка протянул незнакомцу горящую сигарету. Тот прикурил «беломорину». Пыхнул дымом.

— Юра! — представился он.

— Валерка!

— Ты с какого курса? — улыбнулся Юрка.

— С первого, а ты?

— С третьего.

— Что-то я тебя в общаге раньше не видел.

— Да я тут пока не живу. Я из отпуска только вернулся.

Валерка не понял ответа.

— Из какого отпуска?

— Из академического. Из какого еще?

— Что, выгоняли?

— Сам уходил, — парень на секунду задумался, — по состоянию здоровья и по семейным обстоятельствам.

— Бывает, — протянул Валерка.

— Ага! Бывает! — Юрка рассмеялся. — За пьянки, разгильдяйство и дебош.

— Хороши у тебя семейные обстоятельства, — улыбнулся и Валерка.