Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Вуивра - Марсель Эме на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Ладно, — сказал он, — зачем нам спорить? Просто мы называем одни и те же вещи разными именами, вот и всё.

В конечном счёте он нашёл ещё один способ настоять на своём, наложив на грешника незначительную епитимью, как если бы проступок существовал только в воображении исповедующегося. Поскольку желающих исповедоваться больше не было, он прошёлся немного по церкви вместе с Арсеном и поговорил с ним о разных мелких событиях, случившихся в Во-ле-Девере. Спокойный голос Арсена, здравый смысл его высказываний заронили в сознание кюре некоторое беспокойство. Казалось маловероятным, чтобы вот этот парень был одержимым или стал бы врать, желая привлечь к себе внимание. Кроме того, кюре знал его достаточно хорошо, знал, что он принадлежит к числу тех надёжных и здравомыслящих католиков, которым не грозит погибель в пламени мистического исступления. Католическая религия и в самом деле представлялась Арсену чем-то вроде образцовой фермы, которой он хотел бы управлять. Бог давал работу и умел отличать хороших тружеников от плохих. Пользующиеся доверием хозяина святые были крепкими, хорошо знающими своё дело бригадирами, которым пошли на пользу занятия в вечерней школе. Дева Мария, обходительная мать, являлась украшением дома, и её приятная улыбка упорядоченной и безупречной женщины пробуждала в сердцах подёнщиков соответствующую нежность. Царство дьявола олицетворяло расположенное неподалёку от фермы зловещее кабаре. Механическое пианино, крики и смех привлекали туда работников, которые напивались допьяна, обнимали девок и тратили силы, которых потом им не хватало во время уборки урожая. Самым трудным было найти на этой образцовой ферме место для Иисуса. Не чужой, разумеется, в семье, сын, но без желания распоряжаться или следить за хозяйством, да и в речах какая-то мягкость, какая-то двусмысленность, никак не располагающие к работе. В общем, Арсен охотно определил бы его куда-нибудь по медицинской части. А если честно, то и вообще обошёлся бы без него. Такое представление о царстве божьем, разделяемое, кстати, в общем и целом остальными крестьянами Во-ле-Девера, почти одобрялось священником. Он видел в этом гарантию верного толкования заповедей Христа и правильное понимание римского католицизма, на который он смотрел как на умеренную конституцию, навязанную Евангелием. Прощаясь, кюре чуть было не попросил Арсена сообщать ему в случае чего о поведении и поступках Вуивры, но ложный стыд помешал ему сделать это, и он пошёл к себе, одолеваемый сомнениями.

Выйдя из церкви, Арсен, перекрестившись, направился к семейным могилам. Его отец, Александр Мюзелье, умер лет двадцать назад, и у Арсена не осталось о нём никаких воспоминаний. Те, кто знал его, говорили, что он был крепок, как дуб, неутомим в работе и обладал приятным, смешливым характером. Зато он очень хорошо помнил двух своих старших братьев — Дени и Венсана, погибших на войне с интервалом в один год. Один из них был капралом, а другой — простым солдатом в одной и той же роте сорок четвёртого пехотного полка, знаменитого Самбрского полка, расквартированного в Лон-ле-Сонье. У Дени, капрала, в душе было столько мягкости, а в манерах столько обходительности, что его любили все, с кем бы ни свела его судьба. В последний день его отпуска, вечером, когда Луиза говорила о будущем Дени, на его детском лице появилась печальная улыбка и промелькнул тихий свет предчувствия. Его убило месяц спустя в жарких боях при Шмен-де-Дам. Венсан, парень спокойный и замкнутый, обладал силой воли и прирождённой властностью, которые покоряли окружающих без каких-либо видимых попыток давления с его стороны. В семье Венсана немного побаивались, как теперь Арсена. Во время отпуска он никогда не говорил о войне, а, едва переступив порог, сразу же начал трудиться на ферме, будто прервал работу только вчера. Среди прочих писем в доме хранилось и то письмо, где он сообщал о гибели брата. Это было перечисление обстоятельств его смерти, включая топографические сведения о месте, где его похоронили, — всё очень сжато, без малейшей сентиментальности. Сам он погиб на следующий год в Шампани, и тело его найти не удалось. После войны привезли только тело брата и похоронили под плитой, на которой выгравировали имена их обоих. В Во-ле-Девере говорили, что Арсен похож на Венсана, и он хотел этому верить.

Арсен пошёл между могил к выходу с кладбища и оказался перед глубокой ямой, откуда торчала голова Реквиема, местного могильщика. Рядом с ямой холмиком возвышалась выброшенная земля и лежала кучка костей и полусгнивших деревяшек. Реквием — он унаследовал это прозвище от отца, который тоже был могильщиком — служил в деревне символом всех гнусностей, как из-за своей профессии, так и из-за своих дурных привычек, поскольку он не упускал ни единого случая напиться и обычно с кем-нибудь сожительствовал, в настоящий момент с некоей Робиде, старой беззубой пьянчужкой, которую он в конце зимы привёз из Доля. Реквием поднял свою возвышавшуюся над массивными плечами малюсенькую головку с большими кроличьими глазами, в которой мозги, похоже, занимали совсем немного места.

— Роешь для этого бедняги Оноре? — спросил Арсен.

— Как видишь. В конечном счёте, что ни говори, все ко мне приходят. Я припоминаю, однажды Оноре, когда мы выпивали у Жюде, сколько же это прошло с тех пор, месяцев эдак пять, шесть, а то и того меньше, так вот, я припоминаю, бедняга Оноре, он уже и тогда был не жилец, как я сейчас понял, а он чувствовал это, да, чувствовал, конечно, и вдруг говорит мне ни с того, ни с сего: «Реквием, — говорит он мне, — а ты думаешь о моём доме?» Ну я-то, понимаешь, я тогда подумал, что он смеётся, и отвечаю ему: «Оноре, — отвечаю я ему, — я тебе сделаю большой, красивый дом!» — «О! — говорит он мне, — большой или небольшой, когда туда переберёшься, там все равны».

Учитывая молодость Арсена, Реквием счёл нужным объяснить тайный смысл этих слов.

— Понимаешь, он хотел сказать, что, когда тебя похоронят, то бедный ты или богатый, там все равны, шесть футов земли, и никаких разговорчиков.

— И то правда, — подтвердил Арсен.

Реквием хотел возразить ему, но, заторопившись, чуть было не подавился комком жевательного табака. Подтащив его языком к губам, он вынул табак изо рта и положил на край ямы, на маленький камешек, чтобы потом снова сунуть его в рот.

— Нет, Арсен, не надо так думать. Равенства нет ни тут, ни там. Тот, у кого есть средства пока он жив, сохраняет их и после смерти.

Протянув руку, Реквием взял из кучки костей один достаточно хорошо сохранившийся череп.

— Вот, возьмём для примера этого человека. Посмотри-ка, ведь и не старый ещё. Уж кто-кто, а я-то могу точно сказать, я в этом деле кое-что понимаю. Тут, в этой части кладбища, землица-то поядренее будет, чем в других местах, вот мясо и гниёт тут быстрее. Если мой человечек пролежал здесь двадцать лет, это уже всё, а когда ты умер, то что такое двадцать лет? Пустяк, не больше. А теперь сравни, вот рядом лежит семья Шанборнье. Места куплены в вечное пользование, вот они и лежат себе спокойно. А этот, смотри, двадцать лет прошло, и его уже выкидывают. А меня, чтобы меня выселить, не станут ждать даже и столько. Вот посмотришь, выкинут, когда и зубы мои ещё все целые будут. Вот потому-то я тебе и говорю: когда денежки есть, то они есть.

— Какое это имеет значение? — возразил Арсен. — Когда лежишь там, внизу, уже ничем не воспользуешься.

— Я, конечно, понимаю, но так уж говорят.

Реквием посмотрел на череп, который держал в руках.

— А сейчас я вот о чём подумал. Это ведь может быть и мой отец. Я припоминаю, его похоронили где-то в этом углу.

Он бросил череп к другим костям и добавил:

— Более глупого человека, чем он, я в жизни не встречал, но вот плохим человеком он никогда не был.

Реквием опять положил жвачку в рот и, чувствуя, что Арсен сейчас уйдёт, поднялся на ступеньку, сделанную внутри ямы.

— Это ведь всё равно что рай, — сказал он глухим, полным обиды голосом. — Я там не был, но всё-таки уверен, что тот, у кого нет денег, туда не войдёт.

Арсен возразил, но только для вида, так как и сам тоже был уверен, что на небо пускают лишь тех, кто оставляет после себя немалое наследство, засвидетельствовав таким образом, что они воздали Богу необходимые почести, сумев извлечь из его даров приличную выгоду. Так что он ответил осторожно, чтобы не поступиться своими убеждениями.

— Каждому даётся какой-то шанс. Пока ты находишься в этом мире, всегда есть возможность как-то помочь себе в отношениях с другим миром.

— Как бы не так, — ответил Реквием. — Только не надо мне сказки рассказывать. Разве, например, кюре занимается мной? Он даже не отвечает мне, когда я здороваюсь с ним. Он вроде бы рассердился на меня за то, что как-то раз я прошёл по церкви с Робиде на плечах и будто бы к тому же мы ещё громко орали. А это на меня совсем непохоже. Я почти даже и не пью. Да, не пью, я гораздо более серьёзный человек, чем обо мне думают. Вот даже вчера опять сцепился с Робиде, потому что она напилась. Эти женщины — это же ведь сущее наказание. Вино сразу портит им характер, и тогда они ничего не стесняются, даже перестают нас уважать. А тут так получилось, что и я тоже выпил. И понимаешь, приятель, я схватил её за волосы да так стукнул головой об стенку, что думал, у неё нос расколется. Я бы хотел, чтобы кюре видел меня.

— Не думаю, чтобы он похвалил тебя.

— Да и я тоже не думаю. Коль у кого нет денег, то тому, даже когда начинаешь хорошо себя вести, это всё равно не идёт впрок. Никто не хочет тебя признавать. Вот потому-то я и говорю: денежки — это всегда денежки.

В воздухе к концу дня ощущалась духота. В глубине леса погромыхивала гроза. Хотя она была ещё далеко, небо над Во-ле-Девером потемнело, и тучи закрыли вид на Юрские горы, ограничив горизонт ближайшими полями. Арсен собрался уходить, но тут Реквием выскочил из ямы и встал перед ним.

— Если уж мы заговорили о деньгах, то угадай, кого я сегодня видел. Нет, ты ни за что не догадаешься. Когда я расскажу это у Жюде, про меня опять будут говорить, что я напился. Не знаю уж почему, но мне никогда не верят. Хоть ты поверь мне: сегодня утром встаю я в четыре часа и спускаюсь к реке проверить донки, которые расставил вчера с вечера. Ладно, спускаюсь, значит, в ложбину к Лувье, наклоняюсь, чтобы вытащить донку, а когда встал, то что же я вижу? Вуивру.

— Не может быть! Приснилось, никак!

Реквием сплюнул, перекрестился и сказал, ударяя ребром правой руки себе по затылку:

— Иисус, Мария, если я соврал, пусть отрубят мне голову и пусть отрубят руку в придачу. Я видел, как она прошла по другому берегу, и видел перед ней гадюку, которая прокладывала ей путь. Она просто, безо всяких шла, спокойненько, со своим рубином на голове, с рубином, который стоит миллиард. А я ничего не мог сделать, потому как она была с другой стороны. И ведь рубин-то при ней, он у неё на голове был. Можешь себе представить, как вытаращил я на него глаза. Ведь миллиарды, это тебе не что-нибудь. Как подумаешь, Боже праведный. Миллиарды.

— Ну и что бы ты стал делать со своими миллиардами? — спросил Арсен, которому было интересно услышать ответ на вопрос, который он уже задавал самому себе.

Отвесив челюсть, могильщик принялся размышлять, немного удивлённый тем, что не чувствует в себе кипения желаний. Первой пришла мысль о вине. У него всегда была бы бочка вина для его единоличного пользования, и ещё одна, поменьше, — для Робиде. Замечание Арсена, что такое желание слишком несоразмерно такому огромному состоянию, его озадачило, и он снова задумался. Мысли приходить к нему не торопились.

— Ну тогда я поеду в Доль и запрусь там на целую неделю в борделе.

— И это тоже слишком мало, даже если ты проведёшь там остаток своих дней.

Реквием опустил голову, устав думать об этом чудовищном состоянии, которое делало смехотворными даже самые дерзновенные из его мечтаний.

— Ну уж одну-то вещь я бы обязательно сделал. Когда кто-нибудь у нас здесь умирал бы, вот как сегодня, я бы брал кого-нибудь себе в помощь, чтобы рыть могилу. Само собой, я тоже не стоял бы сложа руки, но его я бы заставлял вчерне обрабатывать яму. А уж всем остальным я бы занялся сам. Сделать красивую яму, чтобы она с ровными углами была, без осыпи, со стенками, прямиком спускающимися до самого дна, это не каждый может. И заметь, тут дело даже не в том, чтобы руки умелые были и практика, тут дело скорее в задумке. А в том что касается и глазомера, и отделки, я здесь первый и никого не боюсь ни из тутошних, ни из пришлых.

7

Арсен как раз взялся за свой велосипед, оставленный им у кладбищенской стены, когда упали первые капли, крупные тёплые капли, поднимавшие приятный запах листьев и пыли. Дуновение воздуха колыхнуло куст акации на краю дороги, и почти тотчас же от резкого порыва ветра все деревья вокруг пригнулись к земле. Внизу, на лугу, сушильщики торопились сгрести сено в кучу, но гроза налетела так стремительно, что свела на нет все их заблаговременные усилия. Над деревней нависло чёрное небо, и частый дождь уже поливал опушку леса. Не успел Арсен отъехать и двухсот метров, как гроза настигла его, оглушительная и яростная. За несколько минут день превратился почти в ночь, но молнии сменяли друг друга с такой скоростью, что стало светло, как на рассвете. Зарядил частый дождь, и Арсен, поехавший было по просёлочной дороге, вынужден был слезть с велосипеда и поискать укрытие. Поскольку, отправляясь в церковь исповедоваться и проститься с покойным Оноре Бюртеном, он надел свою праздничную одежду, сейчас ему не хотелось, чтобы её вымочил дождь. Место это было пустынное, лишённое каких-либо укрытий, за исключением лачуги, где ещё совсем недавно жили родители Белетты. Стены, сделанные из горшечной глины и размытые дождями, позволяли видеть внутренний каркас, сооружённый из некоего подобия чёрных жердей, которые в наиболее заливаемых местах уже совсем сгнили. Усеянные битыми бутылками и консервными банками, подступы к дому уже заросли крапивой и колючками, кусавшими за ноги даже на самой тропинке. В прошлом году, покидая свою халупу, Беле увезли с собой дверь и единственное окно жилища, открытого теперь любому прохожему. Арсен вошёл, держа велосипед, который он прислонил к стене, и, повернувшись спиной к утопающей во мраке комнате, стал смотреть на грозу. Дождь лил так сильно и низвергался на землю с таким шумом, словно это был водопад. Он натянул между Арсеном и полем плотный занавес, приглушавший яркость мощных молний. Несмотря на уклон, канавы переполнялись, и вода заливала превратившуюся в ручей дорогу, а перед халупой образовалась лужа, доходившая уже до порога. Арсен с тоской подумал о пшенице и ржи, которые от такого проливного дождя вполне могли полечь. В какой-то момент мощность грозы удвоилась, но внезапно наступило умиротворение. Сначала изменилось освещение. У раскатов грома не убавилось неистовства, но свет стал чуть живее, а ливень — чуть медленнее, чуть ленивее, и вскоре превратился в обыкновенный затяжной летний дождь, терпеливая песнь которого усыпляет поля. Тут Арсен забеспокоился, потому что такой дождь обычно идёт долго, а он дорожил своим чёрным костюмом. Возможно, мать и пошлёт ему навстречу Белетту с зонтом, но очень маловероятно, чтобы служанке пришло в голову искать его здесь. Белетта, как он уже не раз замечал, избегала эту просёлочную дорогу, которая слишком живо напоминала ей голодные годы, проведённые в отцовском доме, где братья и сёстры копошились посреди вшей, криков, запахов постели и грязного белья.

Арсен внезапно уловил ухом, привыкшим к равномерному шуму дождя, лёгкое шевеление, донёсшееся вроде бы из глубины комнаты. Он обернулся и в самом деле увидел в тёмном углу какую-то чёрную неподвижную фигуру с поблёскивающими глазами. При свете вспыхнувшей молнии он узнал Жюльетту Мендёр и замер в нерешительности, не зная, заговорить с ней или нет. Протокол вражды не позволял ему нарушить молчание, а Жюльетте — тем более. Хотя, по правде говоря, этот протокол не предусмотрел случая долгого пребывания наедине и оставлял место личной, инициативе. Было бы нелегко оставаться вот так рядом друг с другом и притворяться, что не замечаешь человека.

— Здравствуй, — сказал Арсен. — А я и не подозревал, что ты здесь.

— Я вовсе не пряталась, но тут стало так темно, что ничего не было видно.

Жюльетта не смела признаться, что в разгар грозы она повернулась лицом к стене и зажала руками уши. Но Арсен тут же догадался. Он вспомнил, что когда они детьми ходили в школу и их в пути заставала гроза, она, чтобы спрятаться от грома, прятала голову у него на груди. Он пошёл в глубь комнаты, взял её за руку и вывел к выходу, где было посветлее.

— Сейчас гроза уже стихает. Уходит к Сенесьеру. Скоро совсем кончится.

В тот момент, когда он произносил эти слова, яркая молния осветила всё вокруг и одновременно раздался удар грома, страшный своей сухой яростью. И Жюльетта, глядя на него испуганными глазами, повернулась к нему совсем так же, как когда-то в детстве. Он взял её голову и мягко прижал к своей груди. Взволнованный и смущённый, смотрел он на тёмный затылок, на впадину рядом с лопаткой, выглядывавшей из-за оттопырившейся кофточки.

— Какая же я глупая, — извинилась она, не подымая, однако, головы.

Гроза разгорелась с новой силой в грохоте бешеных разрывов. Жюльетта зажала пальцами уши. Арсен, положив руку на чёрные волосы, сильнее прижал к себе её голову. Ему казалось, что он вернулся на восемь или десять лет назад, в то неблизкое уже время, когда они вместе ходили в школу. Жюльетта была маленькой, хрупкой и тоненькой девочкой, а её почти тщедушное тельце никак не обещало такого вот основательного и гармоничного расцвета, хотя лицо её уже тогда имело этот матовый оттенок и выделялось своей правильной красотой, а в её горячих карих глазах уже тогда светился этот глубокий и серьёзный взгляд. Их дружба никогда не отличалась обилием слов. Когда же противостояние между его и её родителями становилось более откровенным, им случалось даже, не теряя внутреннего взаимного доверия друг к другу, ходить то след в след друг за другом, то по разным обочинам дороги. Между тем дружба детей даже усиливала, причём в немалой мере, вражду Мюзелье и Мендёров. Жюльетта и её брат Арман недолюбливали друг друга и предпочитали ходить в школу и обратно порознь. Когда они случайно оказывались вместе, то чаще всего это кончалось ссорами и драками, в которые Арсену не раз приходилось вмешиваться. Именно тогда зародилась взаимная ненависть двух мальчишек. Однажды, когда им было по тринадцать лет, Арман ударил сестру по щеке, а Арсен бросился на него, и в разгар потасовки оба схватились за карманные ножи, но, к счастью, тут подоспел уже тогда достаточно взрослый Виктор Мюзелье и помешал им вспороть друг другу животы. Повзрослев, Арсен так и не простил Арману Мендёру его отношения к сестре, продолжая видеть в нём грубого мальчишку, остервенело преследующего девочку. Точно так же и нежность, которую он испытывал к Жюльетте, питалась воспоминаниями их детства. В её присутствии ему теперь казалось, будто у него что-то отняли, и в этой красивой, превосходно сложенной двадцатилетней девушке он продолжал искать её детский образ. По окончании школы они оказались разделёнными враждой семей, усугублявшейся взаимной ненавистью Армана Мендёра и Арсена. Они усвоили повадки своих кланов, и возможность встречаться возникала у них редко, но тем не менее молодые хранили верность своей детской любви. Ни он, ни она не могли представить себе будущего, чтобы не увидеть там свои две судьбы, либо соединяя их, либо сожалея, что всё получилось иначе.

Однако Арсен не решался считать себя влюблённым. К нему никогда не возвращался пыл детского обожания. Любовь, испытанная им в тринадцать лет, осталась в его памяти, как некая недостижимая вершина. Его мужская любовь была всего лишь её отражением, смутным и не лишённым сожалений воспоминанием о прошлом.

Жюльетта не скоро подняла голову после того, как гроза успокоилась. Дождь ещё шёл, но свет стал более ясным, а вдали над Ронсьером появилась полоска голубого неба. Они стояли молча и смотрели, как за полями разрастается этот кусок лазури. Она обратила на него взгляд своих тёмных глаз и сказала с серьёзной улыбкой:

— Когда бывает гроза, я всегда думаю о тебе, но ты нечасто бываешь рядом.

— Так уж складывается жизнь, — сказал Арсен.

Ему хотелось бы продолжить, и с языка уже готовы были сорваться слова, которые нужно было произнести, но губы не размыкались. И снова сгустилось, затянулось молчание, которое на этот раз прервала Жюльетта.

— Позавчера, — прошептала она, — я видела тебя. На дороге, которая идёт в Гоже, часов в двенадцать.

— Верно, — сказал Арсен.

Так он ответил на скрыто прозвучавший в словах Жюльетты вопрос. Для неё важно было знать, означал ли разговор, состоявшийся позавчера у Арсена с Розой Вуатюрье, что он имеет на эту девушку виды. Было весьма странно то, что Арсен, бережно относящийся к своему времени и по натуре своей малообщительный, вдруг так задержался в компании какой-то там юбки. Роза, единственная наследница Фостена Вуатюрье, мэра Во-ле-Девера, была долговязой, худой, сутулой девушкой без икр и бёдер, с некрасивым лицом, узким, но при этом одутловатым и курносым, двадцати лет от роду, однако выглядевшей на все тридцать, а то и старше. Недостатки внешности искупались у неё изрядным здравомыслием, приятной живостью ума и мягкостью характера. В течение двух лет она была помолвлена с одним парнем из Ронсьера, который не торопился на ней жениться, а в конечном счёте погубил своё будущее, отправившись в Бузансон за некой девицей без гроша за душой, но зато что называется в теле. Фостен Вуатюрье, маленький сухощавый мужчина, носивший краги из лакированной жёлтой кожи со вздувавшимися над ними штанинами, был самым богатым землевладельцем во всей округе. Кроме прекрасных лугов у реки и не говоря уже о счёте в банке и ценных государственных бумагах, он ещё владел двумя большими участками земли у опушки леса, плодородными, хорошо расположенными и составлявшими вместе больше сорока гектаров, правда, разделёнными достаточно крупными чужими полями. Арсен не от алчности, а скорее из честолюбия и жажды предпринимательства, мечтал заполучить эти два участка, соединить их в один массив на пятьдесят гектаров, к которому он надеялся прирастить ещё что-нибудь, чтобы дать разгуляться на просторе тракторам, сноповязалкам и другим современным машинам. Никому не говоря о своих намерениях, он за последние две недели дважды под благовидным предлогом ходил к мэру и старался, встречаясь с наследницей где-нибудь на дороге, заводить разговор, изображая на лице сдержанное восхищение.

Дождь кончился, и они стояли, не обменявшись за пятнадцать минут ни единым словом. Промытое небо перед ними было густо-голубо го цвета с молочными следами облаков. По полю пронёсся свежий ветерок, и в лачуге, прислонённой к живой изгороди, где вода медленно стекала по листьям, стало почти холодно. Жюльетта вздрогнула, и Арсен сделал непроизвольный жест, словно его руки искали платок, чтобы прикрыть ей плечи. Она тряхнула головой, приблизилась к нему вплотную и, глядя ему в глаза, тихо сказала: «До свидания».

Она пошла по размытой тропинке, и в тот момент, когда она обходила колючую ветку ежевики, из-за изгороди появилась Белетта, державшая в каждой руке по зонту. Встреча состоялась на дороге. Белетта, разгорячённая, дерзко глядя на Жюльетту, резко откинула рукой свисавшую на лоб прядь и бросила ей:

— Ну что, всё прошло как надо, да?

Не дожидаясь ответа, она свернула на тропинку, и когда её юбка зацепилась за колючую ежевичную ветку, яростно ударила по ветке зонтом. Тронутый тем, что девочка преодолела своё отвращение и дошла до самой отцовской лачуги, Арсен встретил её дружеской улыбкой. Белетта вошла, бросила на глинобитный пол оба зонта и сказала со злостью:

— А ты, я смотрю, от скуки тут не подыхал.

— Я же тебе объяснял, что так не надо говорить. Что это за выражения ты употребляешь? Девушки не должны так говорить.

— Ты тут не подыхал от скуки, я правильно говорю. Не подыхал. Когда ты дома, то ты притворяешься, что враждуешь с Мендёрами, а как только выскакиваешь куда-нибудь, так сразу бежишь на свидание с этой коровой. С этой дрянью, которая гуляет со всеми мужиками подряд, я знаю что говорю. Я видела её уже сто раз. Она такая же, как её сестра, ничуть не лучше! Такая же дрянь!

— Ты погоди-ка, погоди, — сказал Арсен, — я научу тебя уважать людей. Ты, может, у меня пинка захотела, а?

Но Белетта ничего не слышала. С горящими глазами она ходила взад-вперёд по лачуге, топая ногами и ругая Жюльетту.

— Начать с того, что это мой дом. Дом этот принадлежит моему отцу. Я имею право принимать здесь кого хочу, а всех остальных гнать в три шеи. Я не хочу, чтобы сюда приходили Мендёры, не хочу, а тем более не хочу, чтобы сюда приходила твоя грязная шлюха. Я здесь у себя, чёрт побери, у себя дома.

Это повторенное несколько раз утверждение, что она находится у себя дома, успокоило Белетту. Произнесённые ею простые слова вдруг вернули её к той, прошлой жизни в семье: маленькая колченогая печка, подпёртая бревном, дым, пар, запахи, две замызганные, приставленные одна к другой кровати, та, на которой спала она сама с двумя младшими братьями, и другая, ещё более грязная, на которой спали родители, деля её со своей двухлетней дочкой; отбросы на полу, пьяный отец, драки, ругань, повсюду следы вина и жёваного табака, подзатыльники, нотации, палка, в который уже раз беременная мать, картонка в окне вместо одного из стёкол, отсутствие белья, выклянченная где придётся одежда. Эта возникшая перед ней картина нищеты заставила её устыдиться собственной ярости и грубых слов, которые уже сами по себе были возвратом к прошлой жизни. И в то же мгновение у неё мелькнула мысль, что любовь всё-таки не столь важна, как условия, в которых ты живёшь. Расстроенная, она повернулась спиной к этим горьким воспоминаниям и, глядя на поле перед домом, прислонилась к дверному косяку. Арсен смотрел на неё и улыбался. Он знал по себе, какой может быть детская любовь, но его жизненного опыта оказалось недостаточно, чтобы понять, какие чувства владели Белеттой. Он не видел в них ничего другого, кроме проявления требовательной, ревнивой, не желающей ни с кем делиться дружбы.

Белетта, легко одетая и всё ещё находящаяся во власти своих эмоций, нервно вздрогнула. Арсен заметил это и сказал, трогая тонкую ткань её чёрного платья:

— Ты можешь простудиться. Тебе надо было надеть пальто. Возьми-ка мой пиджак, накинь его и быстро согреешься.

Он расстегнул пиджак, но она остановила его движением руки и, опять почувствовав приступ злости, сказала:

— Оставь меня в покое. Я не хочу ничего, слышишь? Ничего, ничего.

Она искала какое-нибудь обидное слово, но слёзы не дали ей говорить. Арсен оторвал её от земли, прижал к груди маленькое тело, сотрясаемое рыданиями, и стал убаюкивать её. Он говорил с ней нежным голосом, как с малышом, и рыдания прекратились.

— А теперь мы поедем домой. Ты сядешь на раму моего велосипеда, и в путь. Посмотришь, как на спуске около Жюде на нас вытаращат глаза. Когда увидят, как мы промчимся и наши две головы рядом, подумают, что это Фарамина.

8

Две девочки, дочки учителя, играли одни в школьном дворе. Их игра, состоявшая в том, чтобы бегать от одного дерева к другому, была подражанием игре в четыре угла, которую они из-за своего малого возраста пока что не понимали. Фостен Вуатюрье, мэр коммуны, остановился на минуту, чтобы благосклонным взором посмотреть на их забавы; во дворе какой-нибудь фермы, если бы девочки играли, он даже не обратил бы на них внимания, но среди его муниципальных обязанностей те, которые касались школы, льстили самолюбию мэра больше чем все остальные, и ему достаточно было войти в этот двор для детских игр на переменках, чтобы ощутить в себе душу просвещённого благодетеля. Меньшую из двух девочек, ту, которой было три года, привлёк блеск его жёлтых краг, и она подошла, чтобы их погладить. От неожиданности и какого-то смутного беспокойства Вуатюрье довольно резко отстранил её, и ребёнок заплакал. Энбло, учитель, работавший в этот момент в своём саду, перегнулся через изгородь.

— Я смотрю, твои малышки что-то не поделили, — сказал Вуатюрье. — В этом возрасте ссоры между сёстрами не такая уж редкость.

— Ничего, в конце концов всё всегда улаживается. Вы пришли ко мне, господин Вуатюрье?

— Именно. Я пришёл поговорить с вами об одном деле.

Энбло, без пиджака, в одной рубашке с засученными рукавами, вышел к мэру во двор. Вуатюрье поинтересовался самочувствием его жены, которая работала учительницей и вела класс девочек.

— Благодарю вас. Когда стоит такое хорошее лето, разве можно чувствовать себя плохо?

Вуатюрье посмотрел на Энбло с лёгкой завистью. Молодой учитель ответил со свойственной его возрасту непринуждённостью, ему явно не хватало степенности. Энбло случалось по нескольку раз в день ловить себя на мысли, какой он счастливый человек. Он любил детей, любил свою профессию, любил садоводство, рыбную ловлю, республику, и всё это он имел. Радость жизни освещала его лицо с утра до вечера. Нередко у него даже возникало желание поблагодарить своего творца, но он воздерживался от этого, чтобы не чувствовать себя виноватым перед лицом своих инспекторов. Вуатюрье немного сердился на Энбло за это выпавшее ему счастье, которое казалось мэру незаслуженным. И хотя Вуатюрье с уважением относился к коммунальной школе, ему никак не удавалось воспринимать всерьёз профессию учителя: он полагал, что эти люди слишком уж легко зарабатывают деньги. Впрочем, он относился бы к Энбло снисходительнее, если бы тот был горожанином, а не крестьянским сыном.

— Да сейчас-то, — заметил он, — и работа, наверное, не очень вас утомляет.

Вуатюрье намекал на то, что многие ученики пропускают занятия, чтобы помогать на сенокосе или пасти коров.

— Я не в состоянии сколько-нибудь серьёзно повлиять на родителей без вашего вмешательства, — ответил Энбло, — но я в вашем распоряжении.

Мэр, думавший о своих перевыборах, как раз не испытывал никакого желания ссориться с родителями, напоминая им об их обязанностях. И он пожалел, что затеял этот разговор, ступив на столь скользкий путь.

— Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз, — сказал он. — Вообще-то у вас в классе, наверное, не так уж и много учеников, пропускающих занятия.

— В моём классе много. Почти три четверти. У жены дела обстоят гораздо лучше. Девочки ходят более регулярно, чем ребята, скорее всего потому, что от них не так много проку в поле. А поскольку их и вообще больше, чем ребят, то в целом класс остаётся достаточно многочисленным.

— Я всё ещё не сказал вам, зачем пришёл, — прервал его Вуатюрье. — Представьте себе, у меня неприятности. Вы, может, слышали что-нибудь о Вуивре?

— Как и все остальные. Когда я был маленьким, мать часто рассказывала мне эту историю. Кстати, она в неё нисколько не верила.

— Сегодня это, скорее, уже не история. Вот уже неделю по всей округе ходят слухи, что Вуивра прогуливается по лесу и даже по полям.

Конец июня казался учителю настолько прекрасным, что даже его трезвый ум не смог бы безоговорочно отвергнуть возможность появления посреди этой благодати какой-нибудь нимфы или языческой богини, но, боясь конфуза, он предпочёл отнестись к сказанному с иронией.

— Вы, конечно, понимаете, что я тоже не верю во всю эту дребедень, — сказал Вуатюрье. — И тем не менее есть немало людей, которые видели её. Я в данном случае не говорю о ком-нибудь вроде Реквиема, нет, речь идёт о людях серьёзных. Скажем, вот Жозеф Бонвало. Жозефа-то я знаю как облупленного. Мы с ним ещё жребий вместе тянули, кому идти в армию. Жозеф не из тех, кто станет шутить или молоть какую-нибудь чепуху. И труженик, и вовсе не любитель выпить, даже тогда, когда это ничего ему не стоит. В общем, что там говорить, настоящий мужчина. Так вот он, Жозеф, видел Вуивру. Видел её на пруду Шене, идущей в трёх шагах за своей гадюкой. Пришла на берег, разделась, это он тоже видел, а рубин свой положила на своё белое платье. Я повторяю вам только то, что он мне рассказал.

— Мне бы не хотелось подвергать сомнению слова Бонвало, но всё-таки…

— И Ноэль Мийон, зять Жукье. И Жан Меришо со своей сестрой. Они тоже видели её. Они её видели.

Учитель стал говорить о феномене галлюцинации и самовнушения, но мэр слушал его, с трудом сдерживая нетерпение, и резко возражал, словно ему нужно было во что бы ни стало поддержать свидетельства людей его коммуны. Вуатюрье даже раскраснелся, приведя в их поддержку несколько удачных доводов. Какое-то время он пытался крепиться, но потом, не выдержав, взорвался:

— Но чёрт побери! Я сам, и это я вам говорю, я видел её, Вуивру. Причём всего лишь час назад я её видел. Спускаюсь по своим заливным лугам к реке, подхожу к броду, брод вы знаете, как раз чуть повыше дощатого моста. Подхожу, и что же я вижу? Вуивра лежит плашмя на животе на куче тростника и принимает с голой задницей солнечную ванну, а платье лежит рядышком и рубин там же, вот.

Облегчив душу, Вуатюрье успокоился, уже слегка жалея о том, что открылся. Учитель, не сомневаясь в том, что мэр находится в полном рассудке, был склонен верить в его искренность. Вуатюрье, конечно же, не был человеком, способным выдумать историю про привидения, да ещё с такими деталями, как тростник и праздно выставленные ягодицы, а если предположить, что он сошёл с ума, то ему рисовались бы совсем другие картины. Оба были смущены и стояли в раздумье.

— С такой историей, — сказал наконец Вуатюрье, — не оберёшься неприятностей. Дёшево отделаемся, если она не выйдет за пределы коммуны, а то ведь за две недели длинные языки разнесут по всему кантону, а то и дальше пойдёт. А как мы будем тогда выглядеть, я вас спрашиваю. Никто ведь тогда не поверит, что в коммуне передовой муниципалитет. И пойдёт слава, это уж как пить дать.

Энбло говорил «конечно», «да», «разумеется», «достойно сожаления», но говорил он это неуверенным голосом, только чтобы доставить удовольствие собеседнику, в то время как его свежее лицо так и сияло от оптимизма. «Брессанец, — с презрением подумал Вуатюрье, — настоящий брессанец». В Юре жители Бресса пользуются репутацией увальней, а Энбло как раз родился в Неблане, деревне, расположенной на границе с Брессом.

— Можно подумать, что вам это безразлично, вся эта история с Вуиврой?

— Мне? Да нет, напротив. Я очень расстроен (однако выражение его лица опровергало сказанное).



Поделиться книгой:

На главную
Назад