Вариант Пинегина

Вертушин понимающе кивал головой. Сланцев сумрачно сказал:

— Что рассуждать о нашем значении? И ребенку ясно. Надо приступать к исполнению — по-деловому…

— До завтра, — предложил Пинегин. — Соберемся в широкой аудитории и конкретно наметим, кому и что.

4

Особенность Вертушина, над которой его знакомые подшучивали, состояла в том, что он в каждом, самом даже простом деле отыскивал что-либо недоговоренное, секретное и обязательно очень важное. В нем удивительно совмещались напористость и энергия с осторожничаньем, почти трусостью и уж во всяком случае с почтением к любым, пусть не очень четко выраженным, но высказанным наверху мнениям. Получая распоряжения, он интересовался, нет ли за их ясной формулой иных, подразумеваемых, но обязательных дополнений. И, знакомя подчиненных с новым заданием, Вертушин намекал туманно и внушительно, что всего не высказывает, многое только подразумевается и самое существенное как раз в том, о чем распространяться не положено. А отсюда следовало: спорить не надо, иначе придется обсуждать и то, что не подлежит огласке, — идите и выполняйте! Было время, когда такой прием действовал безошибочно, возражения гасли, не успев вспыхнуть: неизвестное смущало, — черт его знает, может, и имеются эти важные, но не высказанные открыто мотивы. Но в последнее время Вертушин с возмущением открывал, что становится трудно работать с сослуживцами, их не удовлетворяли его намека — они требовали доказательств. Менялись времена, а ему казалось, что подкапываются под его личный авторитет.

Особенно плохо складывались взаимоотношения Вертушина с руководителем группы металлургов Шелепой. Шелепа, приехавший в Ленинск всего два года назад, в выражениях стеснялся мало, был упрям и умел вносить страсть в обсуждение даже таких «проблем», как конструкция дверных ручек или окраска пола. Этот человек не терпел секретничанья. До Вертушина доходило, что в своем кругу Шелепа иначе и не называет его, как «верховный хранитель тайн». А после какого-то заседания Шелепа орал на строителей, принесших чертеж на согласование:

— Что это у вас за помещение? Уборная? Никаких уборных! Пишите объект номер четыреста семнадцать — засекречивать так засекречивать!

Шелепа не сомневался, что его насмешки передадут Вертушину, и нарывался на вызов к начальнику. Но Вертушин злился и терпел: он знал, что в личной беседе несдержанный Шелепа может наговорить кое-что и похуже. Про себя он давно решил, что рано или поздно они поссорятся так, что Шелепе придется уходить. В одном Вертушин был твердо уверен: столкновение это не будет личным, если и разыграется у них настоящая ссора, то только по принципиальному поводу. Сам он старался сдерживаться: он ценил специальные познания и инженерное умение Шелепы.

На совещании в проектной конторе — именно чтобы не доводить расхождение мнений до ссоры — Вертушин недвусмысленно подчеркнул, что реконструкция решена в самых верхах и что там же принят как наилучший проект, названный «Вариантом Пинегина». От них требуют рабочего проектирования, чертежей для строителей и монтажников, одно это и следует обсуждать — график выдачи листов. Совещание прошло гладко, даже Шелепа не спорил. Всех тревожило, справятся ли они в короткий срок с таким объемом работ.

Но уже через несколько дней Вертушин с возмущением узнал, что у себя в группе Шелепа повел иные речи: предлагает какой-то свой вариант, грозит, что, если не согласятся с ним на месте, станет жаловаться в центр. Вертушин вызвал Шелепу.

— Да, с вариантом Пинегина я не согласен, — ответил Шелепа. — Почему на совещании не выступил против? Просто застало меня это дело врасплох, еще не успел продумать свой вариант.

Вертушин с иронией спросил:

— А за два дня, что прошли от совещания, вы успели придумать новый вариант, который вполне заменяет тот, над которым целый коллектив работал три года?

— Нет, не заменяет, — возразил Шелепа, — а превосходит.

Вертушин постарался сдержать раздражение.

— В чем же он состоит, этот ваш удивительный вариант?

— Да, удивительный! — с вызовом ответил Шелепа. — Я не спорю, для своего времени проект Пинегина был великолепен. Но с тех пор прошло десять лет, техника гигантски шагнула вперед — пятьдесят седьмой год!..

— У нас не урок политграмоты! Нельзя ли поконкретнее?

— Одну минуточку! Знаете, что я предлагаю! Вообще отказаться от кокса. Вторую очередь комбината базировать на автоматизированных электропечах. Построить новую электростанцию и запустить в гигантских масштабах электрометаллургию.

Вертушин изумился:

— Вы в своем уме, Олег Алексеевич? Прочтите проектное задание, там уже рассматривалась ваша мысль и была отвергнута как невыгодная. К сожалению, выпускаемые промышленностью электропечи заменить наши огромные шахтные агрегаты не могут.

— Да, конечно, не могут. Я и не предлагаю ориентироваться на освоенные стандартные образцы. Моя мысль такова: использовать современные научные достижения, пока еще не внедренные в промышленность. Вы меня понимаете? Разработать специально для нас крупные, высокоэкономичные, полностью автоматизированные электропечи.

— Фантазия! — презрительно бросил Вертушин. — Этих печей нет. Они лишь создаются в институтах. А нам нужно срочно строить вторую очередь комбината.

Шелепа внимательно посмотрел на Вертушина.

— Мне кажется, вы живете вчерашним днем, — сказал он.

Вертушин повысил голос:

— Чем я живу — это мое дело! Прошу конкретно: чего вы хотите от меня как руководителя проектной организации?

— Ставьте мое предложение на обсуждение в техсовете, — сказал Шелепа после некоторого молчания.

— Хорошо, на техсовете я поставлю. Меня интересует другое. Техсовет, разумеется, отвергнет ваши нелепые предложения. Можно ли считать, что после этого вы бросите болтовню и сядете за проект, которого от нас требуют?

Шелепа тоже разозлился.

— Я не болтаю, а разъясняю технические недостатки вашего проекта. Что бы ни постановил под вашу диктовку техсовет, я буду настаивать на своем…

Вертушин встал из-за стола. Он тяжело дышал.

— Не находите ли вы, — сказал он со злой вежливостью, — что в этих условиях нам будет трудно работать вместе?

Шелепа отозвался:

— Да, нахожу: будет нелегко!

5

Пинегин, собираясь в поездку, отменил свои ежедневные приемы. По взбудораженный, больше обычного задыхающийся Вертушин не посчитался с этим и вошел без разрешения.

— Если у тебя серьезное дело, — сказал Пинегин, — отложим дня на три. Еду на Имаргу.

— Дело серьезное, — ответил Вертушин. — Откладывать не будем. Мне нужно десять минут.

— Ладно, — согласился Пинегин. — Десять минут выделю. Садись на диван и отдышись.

Закончив свои дела, Пинегин повернулся к Вертушину:

— Ну, чего там стряслось? Крыша рухнула на головы проектантов?

— Хуже, Иван Лукьяныч. Вожжа кое-кому под хвост попала… Почище крыши…

— Не Шелепе ли? — догадался Пинегин. — Он что-то второй день записывается ко мне на прием, секретарь посылает его к Сланцеву, он не идет.

— И не пойдет, Иван Лукьяныч. Ему только тебя нужно. Ты послушай, какую он смуту развел в конторе!

Вертушин рассказал о неладах с Шелепой, о бурном заседании технического совета, о вызывающем поведении Шелепы на заседании. Обсуждение поначалу шло самое деловое, выступали все члены совета: ни один не высказался за предложение Шелепы, пришлось ему услышать много неприятного. Другой, встретив такой единодушный отпор, задумался бы, все ли у него правильно. А он обозвал членов совета ретроградами и пригрозил, что разоблачит их перед Пинегиным, а не послушает его Пинегин — найдет ходы, в высшие сферы…

— Это пустяк — его поведение, — говорил Вертушин, снова начиная задыхаться от волнения. — Мы не классные дамы, сюсюкать не обязательно. Да ведь он что? Вместо работы кляузы строчит. Я его вызывал вчера вечером — ну, разговор пошел на ультрафиолетовых басах… Больше терпеть я не могу.

Пинегин сказал задумчиво:

— Электропечи, значит… Была, была такая мысль. Только мы ее отвергли как мало для нас подходящую. Ты бы ему разъяснил это.

— Неужто же не разъяснял! Да ведь он, говорю тебе, весь упор делает на какие-то особые печи, которых никто пока и не думает выпускать.

Пинегин усмехнулся:

— На чужого дядю надеется, что тот ему готовенькое поднесет. Знаю эту породу, что любят свои трудности на плечи других взваливать, — неважные работники. Спихотехники! От меня чего хочешь?

— Не можем мы с ним в одном учреждении. Или я, или он.

— Ладно. Приму его после поездки. Побеседуем по душам.

Спускаясь с Вертушиным по лестнице, Пинегин сказал ворчливо:

— Десять минут просил, а сидел час. Все твои дрязги, с Шелепой вместе, не стоят часа.

6

Для поездки в тундру Пинегин выбрал вездеход: даже «ГАЗ-69» не мог бы пройти по весеннему снегу. На Имаргу отправляли снаряжение и продовольствие, ехал старичок завхоз геологической партии со своими рабочими, Пинегин пристроился к ним. Он сидел рядом со споим шофером Василием Степановичем, остальные разместились в кузове.

Первый десяток километров шел через город и пром-площадку, потом дорога поворачивала направо. У поворота Пинегин приказал:

— Здесь перекур. Надо размять ноги.

Он вышел из кабины, потопал валенками по оседавшему снегу и присел на камень. Ужо высокое майское солнце заливало землю, можно было распахнуть полушубок. Кое-где на скалах от снега поднимался пар, на дорого и между кустами он нестерпимо сверкал желтыми и синеватыми огоньками. Но Пинегин не глядел на снег, перед ним, в долине, сжатой тремя горами, открывалась панорама города, он не мог оторвать от нее взгляда.

К задумавшемуся Пинегину подошел Василий Степанович.

— Поехали, Иван Лукьяныч. Все же пятнадцать ниже нуля.

Дорога километров шесть плутала по склону горы, потом спустилась к болоту и тут пропала. Пинегин, приоткрыв дверцу, оглянулся — позади нависал крутой гребень, издалека казалось, будто два человека склонились над обрывом, место это так и звалось «Скала часовых». Пинегин всегда любовался этой диковинкой природы, еще недавно здесь проходила граница между крошечным обжитым клочком земли и дикой лесотундрой. Сейчас граница отодвинулась километра на три, путь шел через поселок у болота, дальше простирался нехоженый край.

Вездеход, сипло дыша, взбирался на холмы, катился вниз, качался на кочках, переползал через стволы, полускрытые снегом, вертелся у воронок и рытвин, словно обнюхивая их, то замедлял, то ускорял свой бег, то вовсе останавливался — Василий Степанович вылезал из кабины и пробовал снег ногой: проверял дорогу. Потом потянулось русло горной реки — отполированный зимними бурями лед синевато сверкал, сквозь его метровую толщу виднелась темная вода, проглядывали валуны на дне. Невысокие голые горы сдавливали речку, внизу, на их склонах, рос лесок, обычные в этих местах лиственница, березка, ива — рахитичные деревца, клонившиеся к земле, боявшиеся высоты и простора. Яркое солнце низвергалось на горы и лесок, зеленое сверкание диабазовых обнажений смешивалось с многоцветным сиянием снега, даже черные деревца тускло поблескивали. Пинегин, наслаждаясь игрой света, то закрывал, то открывал глаза, отдыхал и думал — все о том же. Мир был дик, убог и по-своему наряден, нищая, северная красота, немного ей отпущено сроку — апрель, май, дальше дожди, потом снова холода и пурги. И этот оштрафованный самой природой край скоро будет призван к новой жизни, иная, совершенная красота озарит его, рельсы железной дороги протянутся по тому самому месту, где они едут, на склонах гор появятся станции и полустанки, на земле, девять месяцев в году не знающей пения птиц, зазвучат громкоговорители. Человек отвоюет и омолодит и этот древний угол, выведет на волю хранящиеся в глухих недрах богатства, придется старушке полярной пустыне отступать дальше к берегам океана — до следующего натиска на нее! Да, вариант Пинегина становится делом; ему, Пинегину, уже начинало казаться, что главную цель его жизни завершат другие, самому не придется увидеть этого преображенного края, — нет, увидит, не только увидит, еще сам, засучив рукава, будет месить, как глину, все эти горы, долинки, речки и леса, придавая им новый облик!

На каком-то участки погода, как это часто бывает на севере, внезапно переменилась. С гор хлынули темные тучи, свирепо завыл ветер, все вокруг пропало в снеговом тумане. Снег проникал сквозь щели кабины, заваливал кузов, залеплял стекло — разыгралась настоящая «черная» пурга. Василий Степанович, встревоженный, обернулся к Пинегину:

— Что будем делать, Иван Лукьянович? Идти боюсь, можно и заплутать и черт знает в какую яму про валиться. И стоять нельзя: занесет!

Пинегин усмехнулся:

— Ползи потихоньку, не пропадем. Это горный ветер, через часок кончится.

Пурга оборвалась так же внезапно, как и ринулась с гор. Стало теплее, свежий снег укутал землю, в нем торжествовало и пело солнце. Василий Степанович остановил вездеход.

— Большой перекур, ребята, — сказал он пассажирам в кузове. — Собирайте костер — печь картошку.

Пинегин вместе со всеми ломал ветки от карликовых берёз и лиственниц, но потом забыл о костре.

Тут был водораздел двух горных речушек, с голого плато на все стороны открывались просторы — все та же дикая, угрюмая, неласковая природа, горы, ущелья, древние диабазы вершин, чахоточные лески по склонам. Пинегин дышал глубоко и свободно, румянец покрыл его щеки — он смотрел на старый, миллионами лет создававшийся мир, но видел иной, тот, что ему придется в ближайшие годы создавать взамен этого.

— Иван Лукьяныч, картошка поспела! — крикнул Василий Степанович.

Пинегин присел возле завхоза. Василий Степанович вытаскивал прямо из жара картофелины, перебрасывал их с ладони на ладонь и кидал на газету. Пинегин залюбовался его движениями. Все, что ни делал этот невысокий крепкий человек, было красиво особой красотой осмысленности: ни одного лишнего движения, ни одного лишнего звука. Давняя дружба связывала Пинегина с его шофером. В первый послевоенный год Василий Степанович, работая на торговой базе, попался на «левой операции», «заработал» срок и был отправлен на Север. Пинегин взял его к себе еще заключенным и с тех пор не расставался с ним. Освободившись, Василий Степанович осел в Заполярье, завел семью, жил скромно и тихо, ничто не напоминало в нем прежнего мастера «левых операций».

— Как дорога? — спросил Пинегин, сдирая с картофелины румяную корку и отправляя ее в рот.

Василий Степанович ответил коротко:

— Дорога по-здешнему нормальная — ни к чертовой матери!

— Не горюй, Василий Степанович, лет через пять здесь пройдет шоссе, уже не на вездеходе, на велосипеде можно будет кататься.

— А к чему в этом климате кататься? Двенадцать месяцев зима, остальное — лето.

— Ну, на тебя климат не очень действует.

Предложи перебраться на материк, наверняка откажешься.

Василий Степанович возразил рассудительно:

— Да ведь почему, Иван Лукьяныч? Не климат вовсе. Зарплата здорово повышенная — раз. Условия бытовые неплохие — два. Ну, и кругом люди, само собой, очень хорошие люди, ничего не скажу — три. Вот что держит, а не эта зима с ее пургами, медведь их задери!

В разговор вступил старик завхоз:

— Не для человека эта земля. Кто здоровый, тот десяток лет здесь проскрипит. А навечно жить — заживо помирать. Картошка, к примеру, или огурчик — и те не родятся. А уж о галке или воробье не говорю — им тут ни в какую… А чем мы хуже галки? Человеку положено в других краях…

Пинегину захотелось поспорить.

— Кем положено? Богом, что ли?

— Зачем богом? Насчет бога не говорю. А вот, так сказать, природой, где свойственнее человеку или, скажем, ближе по характеру, то есть иначе, умеренная земля, чтоб она не буйствовала… Если природа чересчур себя развернет, человеку и приткнуться негде, вот так я думаю.

— Нет, не так, — сказал Пинегин. — Не так, дорогие мои! Климат — штука относительная, и значение его для человека все время меняется.

И он подробно развил свою мысль. Доисторический предок их полностью зависел от природы. Голый, он обитал на деревьях тропических лесов, ему, конечно, только и можно было жить в жарких тропиках, вся остальная земля не подходила «по климату». Потом он научился напяливать на себя шкуры зверей, это раздвинуло область его обитания. Затем открытие огня — новый огромный скачок в неизведанные, суровые земли, теперь они стали вполне пригодны для жилья. И искусство возведения жилищ, умение создавать у себя дома тот маленький, особо ему нужный климат — разве это не превратило в райский уголок множество земель, прежде казавшихся неприветливыми? Представьте нашего голого предка в лесах Подмосковья — да ему покажется, что он в ледяном аду! Даже Крым будет ему страшнее, чем нам с вами Арктика: мы отгорожены от ее морозов, тьмы и пург каменными стенами, меховой одеждой, батареями центрального отопления, лампами дневного света. Климат на земле тот же, что и тысячи лет назад, но впечатление такое, будто он с каждым годом смягчается, ибо человек меньше от него зависит. Земля чем дальше, тем удобней становится для жилья — таков закон развития человечества. И мы, завоевывая одну дикую область за другой, только осуществляем этот замечательный закон. Особенно типичен он для нас, жителей социалистического общества, — никогда еще человек не продвигался так быстро в отдаленные уголки природы. Вам не нравится этот унылый край с его карликовыми деревьями и голыми скалами? Подождите, скоро здесь вознесутся каменные здания, в каждой квартире приемник, телевизор, ванна, рядом магазины, кино, библиотеки, под боком совхоз с теплицами, где круглый год свежие огурцы и лук, на улицах автобусы и такси — чем же будет грозен этот климат? Да, конечно, галке и тогда придется нелегко, а воробью тем паче. Но здоровые люди, живущие культурной жизнью, даже не заметят, что обходятся без воробьев и галок.

Василий Степанович не раз слыхал рассуждения Пинегина по разным — хозяйственным и политическим — делам. Но завхоз не подозревал, что простому разговору о том, где человеку лучше, можно придать такую широту. Сидя в кузове и отворачиваясь от ветра, завхоз восхищенно бормотал:

— Ну и подвел! Значит, к примеру, прадеду моему на Кавказе было холоднее, чем моему внуку на полюсе? Ничего не скажешь — философия!

В новой долинке, такой же унылой и неприветливой, как все в этих местах, открылся поселок: бараки, склады, мастерская. Это были постройки стационарной геологической партии, разведывавшей угольное месторождение речки Имарги — будущую угольную базу комбината.

7

Возвратившись из поездки на Имаргу, Пинегин приказал секретарю записать Шелепу на вечерний прием. Вечер Пинегин выбрал, чтоб не мешали посетители.

В назначенное время Шелепа сидел в приемной, дожидаясь вызова. Пинегин увидел его в открытую дверь и крикнул:

— Входи, входи, чего там!

Сразу начать разговор все же не удалось: в кабинете сидели Сланцев и работники аппарата со срочными делами. Закончив с ними, Пинегин обратился к Шелепе:

— Ну, рассказывай, что ты за революцию в металлургии замыслил?