ВАНДЕРВЕЛЬДЕ В МОСКВЕ
I
ГРЯДИ! ГРЯДИ!
(Приветствие эсеровскому защитнику,
господину Вандервельде)
С блудливой миной, сановный морща лоб. Се к нам грядет министр и преданный холоп Его величества бельгийского, Альберта. Чтоб помнил он всю жизнь об этом "светлом" дне, Устроимте ж ему мы "встречу"! Он вполне Достоин доброго "кошачьего концерта"! Пускай же облетит весь шар земной молва, Как, пролетарская Москва, Прошла ты с шиканьем, насмешками и свистом Пред подлым гоф-социалистом! * * * Нет, не забыли мы кровавой той поры, Когда он русскому царю был гость желанный, Когда предателю весь царский штат охранный Под ноги подстилал ковры. "Приди на помощь нам, союзник наш почтенный, Пусть чернь фабричная, услыша голос твой, Усвоив сдуру твой социализм подменный, Патриотический поднимет снова вой!" О, сколько их у нас в ту пору подвизалось, Таких вот прихвостней банкиров и царя. Искали дураков, а их не оказалось. В России зрел _февраль_, предвестник _Октября_! * * * Где желтые цветы? Скорей ему в петлицу! Как много важности в антантовском после — Се входит в красную столицу Плут на эсеровском осле! Эсеры, по пути ему стелите вайи! [8] С осанной (где вы там?) к нему, меньшевики! Остановитеся, трамваи! Замрите, улицы Москвы и тупики! Спаситель! Осенен трехцветным царским флагом, Въезжай в судилище ослиным важным шагом, Где подзащитные твои, Всех распинателей России холуи, Эсеровских це-ка бандитские созвездья, Организаторы убийств из-за угла, Ждут пролетарского возмездья За все их черные дела!! II
РУССКИЕ ПОСЛОВИЦЫ И ПОГОВОРКИ
в современной применении
1Слово — не воробей… По слухам, не предвидя своим подзащитным оправдания, Но предвидя свой несмываемый срам, Вандервельде потребует, чтоб в зале заседания Не велось стенограмм. 2Сел в калошу Подарок "Эмилию Версальскому", Вандервельде тож Рабочими красного "Богатыря" "Другу" последнего русского царя И французского маршала Фоша Готовится — огромная калоша. III
ЧУДАК ПОКОЙНИК
Мне Наркомюст сказал: "Садитесь. Я вам рад. Садитеся". — "Куда?! Благодарим покорно!" — "Садитесь". — "Нет, уж я… Я постою, камрад". А он — "Пардон, _мусью_", — мне говорит упорно. Ну, что же? Пусть "мусью". Мерси за прямоту, "Пардон", однакож, есть. Хоть вежливы по тону. Но "_Правда_" — прямо мне горчичник к животу — Заладила, что день: "Ату его! ату!" Громит без всякого пардону! Уж переводчик мой язык себе свихнул, Переводя ее свирепые нападки. Намедни в зеркало я на себя взглянул: Лицо прорезали две новых скорбных складки. Мон-дьё! С каким домой вернусь-то я лицом?! * * * Не беспокойтеся, почтеннейший Иуда! Я уповаю, что отсюда Вы политическим вернетесь мертвецом! IV
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СОВ. РОССИИ
ЗНАТНОГО ИНОСТРАНЦА
(Из записок министра Эмилия Версальского)
Не узнаю этих мест. В прошлый мой приезд При покойном российском государе Был я в большом ударе, Слыша, как все шептали вокруг: "Мусью Вандервельде!.. Наш друг!.." Встреча во дворце была столь интимна, Мне жал руки сам державный лейб-гусар, А я под звуки царского гимна Кричал: "Вив ля Рюсси! Вив ле цар!" А нынче, переехав границу, Попал я ровно в сумасшедшую больницу: При виде меня все дрожат от ярости И, не уважая моей относительной старости И моего социального положения, Сыплют такие выражения, Коих смысл… не совсем переводим. Все ж приехал я в Москву невредим, Хоть по пути мне кричали при всякой оказии: "Эй, ты, холуй буржуазии!" На станции Себеже Какому-то русскому невеже, Оравшему: "Ей, ты, двухсполовинный!" — Мой спутник, Курт Розенфельд, сделал упрек невинный: "Мейн герр, эс ист нихьт вар! Мой Интернационал не двухсполовинный, а Венский!" На что невежа запыхтел, как их самовар: "Ты — плут венский, а я — мужик деревенский! Вот ты сытый, а я голодный, — Ты лакированный, а на мне рогожа, Но я красной Россеи гражданин свободный, А ты! — собачий хвост, подхалимская рожа, А кабы мне поручили тебя принимать — Показал бы тебе я кузькину мать!" На станции Великие Луки Натерпелся я муки: Какая-то товарищ Фекла Чуть не вышибла в вагоне стекла. А уж Москва себя показала: Тысячи рабочих вокруг вокзала Встречали меня столь… бурно, Что мне чуть не сделалось дурно. За что столько свисту, брани, угроз, За что — букеты не из красных роз, А из травы сорной И жгучей крапивы подзаборной? За что эти черные, позорные плакаты? Пусть эсеры сто тысяч раз виноваты, Но я же адвокат, Я только адвокат, А потом уже социал-демократ, Чьи, хе-хе-хе, убеждения Заслужили высочайшего утверждения! * * * Ах, ма тант, Антант! Как я возвращусь отсель В Версаль? В Брюссель? Не то мне страшно, что эсеров осудят, — От мысли иной берет меня жуть: Какими "розами" будет, — ох, будет! — Усыпан в Европе мой обратный путь?! * * * Перевел с социал-предательского Демьян Бедный. V
АХ, ПОЗВОЛЬТЕ ВАС ПОЗДРАВИТЬ!
Еще две телеграммыОплачены антантовской валютой В Париже под председательством
миллиардера Моргана открылась конференция
банкиров.
Радио. Из Берлина Из нашего печального изгнания Приветствуем ваши великие начинания. Вы соль земли и светочи мира. Да здравствует творческая мысль банкира! Да здравствует предмет нашей бескорыстной симпатии, Представитель американской развернутой демократии, Гордость человечества, Морган!! От лица сотрудников "Социалистического вестника" Подписали два меньшевистских прелестника Мартов и Дан. Из Москвы Переваривая впечатления московских приветствий (Не имевших, к счастью, физических последствий) — Ах, вырваться бы отсюда скорее! — Скорбим, что не можем, каждый в своей ливрее, Потолкаться в передней вашей конференции, Чтоб сквозь двери послушать ваши мудрые сентенции И усвоить их высокоблагородные мотивы. Клянемся выполнять ваши новые директивы И проводить их в жизнь всеми "социалистическими" мерами. Лично от себя и уполномоченные эсерами, Этими жертвами большевистского насилия, Подписали: мамзель Эмилия, Вокерс, Курт Розенфельд, переводчица Розенталия И еще одна каналия (Коммунистов коробит ее кровно поруганная фамилия). С подлинным верно Демьян Бедный. VI
КОРОЛЕВСКАЯ ШАНСОНЕТКА
Я явилася сюда, Вот сюда И сюда Для… вот этого… суда, Для суда, Да! Посмотрите ж, наркомюст, Наркомюст, Наркомюст, Что за ножки, что за бюст, Что за бюст, Бюст! Содержанка короля, Короля, Короля, Я спою вам: тру-ля-ля, Тру-ля-ля, Ля! До-ре-ми! Ре-ми-фа-соль1 Ми-фа-соль, Ми-фа-соль! * * * Всем понятно, в чем тут соль? В чем тут соль? Соль! VII
ПОД ХОЗЯЙСКОЕ КРЫЛЫШКО
Вступив с Антантою в единый, тесный блок И доброго от нас не чая хлебосольства, В Москве он разыскал уютный уголок В лакейской конуре английского посольства. VIII
ПРОЩАЙ, ЭМИЛИЯ!
Романc
"Я ухожу! — жеманно ты сказала, — Пусть ангелы моих друзей спасут". И ты ушла торжественно из зала, Презревши наш, рабочий, "хамский" суд. Молчали все, от изумленья немы, А я рыдал, почувствовав беду: "Ушла… ушла… И я лишился темы, Какой, увы, уж больше не найду!" Твои слова звучали так напевно, Но вера им свелась у всех к нулю. И ты ушла, суду швырнувши гневно: "Я к своему вернуся королю!" Потупившись, две глупеньких гризетки Твой гардероб тащили впереди, И — злой символ! — три желтеньких розетки У всех троих дрожали на груди. О три красы! О желтое созвездье! Презрев наш суд, идите же туда, Где в некий день настигнет вас возмездье Не менее сурового суда! ВОТ ИМЕННО!
"Здор_о_во!" "Здор_о_во!" Встретив эсера матерого, Какой-то наивный чудак Стал корить его так: "Послушай, дружище! Ведь я считаю, что эсеры чище, Чем принято о них говорить. Бросили б вы, милые, дурить. Вот я был на эсеровском процессе (Сужу, стало быть, не по ненавистной вам прессе), Так сам я слыхал, как один свидетель Аттестовал антантовскую добродетель, От которой вы, эсеры, без ума. Антанта, задуши ее чума, Вас в восемнадцатом году на большевиков натравливала, А сама… кадетское министерство подготавливала! Обрадовалась бы Россия такому подарку? Революцию, стало быть, на смарку? Опять оседлать рабочего и мужика?" "Эх, — вздохнул эсер на слова чудака, — Гляжу я на тебя, дурака отпетого. Да почему ж ты думаешь, что мы были… против этого?" В МАЛОМ ВЕЛИКОЕ
Коммунистическая ода
30 июня 1922 г. комячейка ф-ки Гознак
справляла торжественный выпуск учеников
партшкол двух ступеней.
Из учеников особенно выделялся один
рабочий-печатник 47 лет, обремененный большим
семейством при очень тяжелом материальном
положении, _И. П. Константинов_, который,
проходя эти две школы как I, так и II ступени,
был самым примерным и внимательным учеником, -
он не пропустил ни одного дня занятий
партшколы.
Общее собрание рабочих-коммунистов
приветствовало этого ученика — рабочего от
станка, который, посвящая себя занятиям
политическими науками, не останавливается ни
перед какими преградами.
В ответ на приветствие Константинов
заявил: "_Я рабочий, а рабочий при Советской
власти должен знать, что он сам должен найти
правильный путь в ученье и знании_".
Рабочие, ученики партшколы, постановили
тов. _Константинова за его твердое стремление
к знанию занести на красную доску_.
День трудовой отбыв, усталый от натуги, Порою, может быть, больной — Не самогонкою хмельной Ты отравлял свои голодные досуги, Не в церковь тупо брел — глотать гнилой дурман, Не на базар спешил с продажной зажигалкой, Чтоб, сбыв ее, бумажкой жалкой Заштопать кое-где дырявый свой карман, — Презрев мещанские насмешки и уколы: "Туда ж, с мальчишками учиться, бородач!" — Ты шел к порогу новой школы Для разрешения неслыханных задач. Среди нехоженных, огромных Российских наших пустырей, Таких, как ты, невидных, скромных Немало есть уже у нас богатырей. Рабочий рядовой, "товарищ Константинов", Сознаньем классовым могуч, Ты — исполин средь исполинов, В твоих руках — к победам нашим ключ. Всем меньшевистским злым кликушам, В решающие дни пошедшим с нами врозь, Всем чванным и гнилым интеллигентским душам, Презреньем кастовым отравленным насквозь, Всей эмигрантщине зверино-плотоядной, Парализованной, но все еще живой, — Какой угрозою убийственно-наглядной Является культурный подвиг твой! К _серпу и молоту_ прибавив силу _знанья_, Ты, у врагов кому иного нет названья, Как "обнаглевший хам", "разнузданный вандал", К серпу и молоту прибавив силу знанья, Все наши замыслы, все наши упованья, Все наши общие труды и начинанья Ты укрепил и оправдал, Ты, в ком, свершая путь великого страданья, "Как солнце в малой капле вод", Отобразил себя рабочий наш народ! ЗА ЭТОЙ ЛИНИЕЙ
(Основной припев)
Я опоздал с моею сказкой. "Гааги" нету. Не беда. Ведь мы гаагскою развязкой Не обольщались никогда. Так суждено уж — прогореть ей, Чтоб — через сколько там недель? — На конференции на третьей Продолжить ту же канитель. А может, песенкой иною Начнет лиса нас угощать? Блокадой новой иль войною Опять попробует стращать? Ну что же, мы себе на плечи Врагов не думаем сажать. Красноармейцы, вашей "речи" Не стану я опережать! Скажу лишь то, что непреложно: Мы уступаем, сколько можно, Но если нас биржевики Начнут пугать — серьезно? ложно? — Мы твердо скажем: "Осторожно! За этой линией — штыки!!" ПУГАЛО
(Надпись на памятнике Александру III
в Ленинграде)
Мой сын и мой отец при жизни казнены, А я пожал удел посмертного бесславья: Торчу здесь пугалом чугунным для страны, Навеки сбросившей ярмо самодержавья. Предпоследний самодержец всероссийский Александр III. ЮНОЙ ГВАРДИИ
Время темное, глухое… И забитость и нужда… Ой, ты, времечко лихое, Мои юные года! Перед кем лишь мне, парнишке, Не случалось спину гнуть? К честным людям, к умной книжке Сам протаптывал я путь. Темь: Не видно: ров иль кочка? Друг навстречу или гад? Сиротливый одиночка, Брел я слепо, наугад. Вправо шел по бездорожью, Влево брал наискосок, — И дрожал пугливой дрожью Мой незрелый голосок. Нынче красной молодежи В дядьки я уже гожусь. На ребяческие рожи Все гляжу — не нагляжусь. Зашумит ли резвым роем В светлых залах новых школ, Иль пройдет военным строем Предо мною Комсомол, Я, состарившись наружно, Юным вновь горю огнем: "Гей, ребятки! В ногу! Дружно! Враг силен. Да шут ли в нем? Враг стоит пред грозной карой, Мы — пред заревом побед!" Юной гвардии от старой Героический привет! СПОКОЙСТВИЕ И ВЫДЕРЖКА
По распоряжению британских властей выход
из Черного моря в Босфор закрыт.
("Эко де Пари") Ллойд-Джордж, исполненный возвышенных мотивов, Из моря Черного закрыл нам вход в Босфор, Любому дураку тем разъяснивши спор: Что называется "свободою проливов"? Но мы-то не глупцы и, зная с давних пор Неисправимую английскую привычку, К замку разбойников, нас взявших под запор, Сумеем — дайте срок! — соорудить отмычку. Пускай тогда враги поднимут злой галдеж Про большевистский взлом, про наглый их грабеж: "Скорей, скорей замок в починку!" Но… коль с мечом опять пойдут к нам и с огнем, Мы так их нашею отмычкой долбанем, Что небо им тогда покажется с овчинку! Так будет. Скоро ли? Увидим. А пока, Не склонные к шагам рискованно-задорным, Мы будем изучать с усердием упорным Секреты вражьего замка! ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЕЛ "КРОКОДИЛ"
В пещере Маабде близ Монфалута, На правом берегу реки Нила, Там, где у Фив он поворачивает круто, Лежат предки нашего "Крокодила". Окутанные пещерного мглою, В полотнах, пропитанных смолою, Древней-предревней тайной запечатленные — Лежат их мумии нетленные. Словом, не имеет нынче земля Такого царя иль короля, Чья бы родословная так далеко заходила, Как родословная нашего "Крокодила". Он, чья слава в эти дни Начинает греметь повсеместно, Был рано оторван от отца и родни. Когда он родился, никому неизвестно. Как жил его отец и на какие средства, Кто были его друзья детства, Кто ему внушал первые начатки знания, — Об этом он сохранил смутные воспоминания. Не будем говорить о Ниле и пирамидах, О всех претерпенных "Крокодилом" обидах, О его упованиях на будущее лучшее, — Об этом расскажем при подходящем случае. Главное то, что в 1883 году Очутился он в питерском Зоологическом саду И — в России такие случаи были нередки — 35 лет не выпускался из железной клетки. Выставленный всем напоказ, Потеха для праздных глаз, Пугало для барынь чувствительных, Сколько претерпел он насмешек язвительных, колько получил плевков и пинков От пьяных озорников, От мещан, в саду очутившихся, На полтину раскутившихся, От почетных и непочетных гостей, От важных и неважных властей, От всех, до городового включительно, Торчавшего у клетки многозначительно, Толстые усы разглаживавшего, Публику осаживавшего: "Осади… Осади!.. Осади!.. Экого чуда не видали!.." Болтаясь, блестели у него на груди Медали, медали, медали… Публика "Крокодилу", бывало, дивится: Ахает дебелая девица. Шустрая барынька рукавом закрывается: "Ужас! Ужас! Ужас!" А лакированный хлыщ за ней увивается: "Похож на вашего мужа-с!" Другой муж с прилизанной внешностью Жену от клетки отводит с поспешностью: "Не гляди!.. Не гляди!.. В твоем положении… ("Положение" ясное: платье не сходится) Будешь иметь крокодила в воображении, Потом крокодил и уродится!!" . . . . . . Был "Крокодил" в унижении, У всех в пренебрежении, Кормили его, чем попало, Колотили по крокодильей коже. Натерпелся он горя немало И насмотрелся тоже. Был для всех он примером безобразия, Издевалась над ним знать и буржуазия, Особливо ж терпел он от мещанства, От мещанского нестерпимого чванства. 35 годиков — шутка! — Не знал он светлого промежутка. Один царь помер, другого — скинули: Казалося, дни беспросветные минули, Но и керенская пора Не принесла "Крокодилу" добра. Только после большевистского переворота Выпустили "Крокодила" за ворота: "Иди, гуляй на полной воле, — Самим есть нечего боле!" И вот наш "Крокодил", везде шатающийся Теперь "Крокодил" самопитающийся, В довольстве и почете, На собственном, как говорится, расчете, Заведя немалую семеечку, Не обходится государству и в копеечку. А польза от него несомненная. "Сторонися, "публика почтенная"!" Не дай бог в его страшную пасть Спекулянту-буржую попасть, А тем паче — проплеванному мещанину: Сделает из них "Крокодил" мешанину — Косточки только — хрусть, хрусть! Вот тебе "Не рыдай" и "Кинь грусть!", Вот тебе эрмитажное увеселение! Вот тебе новобалетное оголение! Вот тебе нэповская литература С откровенным белогвардейским лейтмотивом! Вот тебе волчьи зубы и шкура Под скрыто эсэровским кооперативом! Вот тебе бюрократическая повадка! Вот тебе наглая взятка! Вот тебе хозяйский прижим! Это тебе не старый режим: Заехал в зубы — получи обратно! Хозяйничай, сволочь, аккуратно, Барыши к барышам прикладывай, А в "трудовой кодекс" поглядывай, Потому что не уйдешь от беды: Есть у нас "Крокодил" и суды. В суд попадешь — наскачешься, В "Крокодил" попадешь — наплачешься, От слез твоих каменная отсыреет плита, По всей улице сделается слизко. * * * _Эй, сторонись, берегись, сволота! "Крокодил" прохаживается близко_! ПАНСКИЕ ПОСУЛЫ
У ХОЛОПОВ БОЛЯТ СКУЛЫ
Недавно в Польше, в Каттовицах, было
крупное забастовочное движение горнорабочих и
металлургических рабочих.
Теперь газета "Речь Посполита" в № 241
публикует объявление о конкурсе главного
полицейского управления в Каттовицах на
поставку _двух тысяч пар наручных кандалов_.
Смотри фотографический снимок с этого
объявления в питерской "Правде", № 230.
Пилсудский — пан гонористый, Без чести и стыда, Гонористый, напористый, Вояка хоть куда. С Советской властью, с русскою, Он долго воевал. Одежкою французскою Жолнежей одевал. Французскими подарками Жолнежей он дарил И пред боями жаркими Им сладко говорил: "Орлы мои коханые, Вперед на москалей! Большевики поганые Жандармов царских злей. Советскими невежами Плетется вам капкан!" — Так врал перед жолнежами Пилсудский, польский пан! За подвиги военные Заране их хвалил, Награды преотменные За храбрость им сулил. Жолнежи пану верили, — Такой хороший пан! — Шагами версты мерили Под гулкий барабан. Бредя тропами узкими, Тянулись по полям, "Подарками" французскими Грозили москалям. Французскими снарядами Косили их ряды, — Нарядными отрядами Шли супротив "орды". Простившись с рабской долею. Ведя с панами спор, "Орде" пришлось неволею Жолнежам дать отпор. Зафыркали над Вислою Советские коньки. Пилсудский с миной кислою Считал свои деньки. Паны вопили властные Над кучей векселей. Шумели близко красные Знамена москалей! Шли москали с угрозою Шановному дерму. Но Врангель злой занозою Торчал у них в Крыму. Они барона выбили. Сказал он, стерва: "Пас!" Себя не спас от гибели, Зато шляхетство спас. Спаслись вельможи чванные. Пилсудский "бардзо" рад. Жолнежи — хлопы рваные — От пана ждут наград. Ждут год, и два, и более, И дождались "орлы": "Знай, хлоп! За своеволие — Ручные кандалы! Ты никуда не денешься От панской кабалы, А если взъерепенишься, — Получишь… кандалы!!" * * * Что ж? Панство, хлопа мучая, Дождется судных дней! — Хлоп! Упустив два "случая", Будь в третий раз умней! СОЦИАЛ-МОШЕННИКИ
Ода
(подлежащая переводу на немецкий)
Долой стиннесовскую социал-демократию,
выдающую рабочий класс баронам железа и
стали!
(Из воззвания Исполкома Коминтерна, 18 окт.) Лакеи Стиннеса, опьянены изменой, На коммунистов брызжут пеной И, одобрительный ловя хозяйский взгляд, У ног хозяина восторженно скулят. Старайтесь, верные собачки, Авось хозяин ваш удвоит вам подачки! Но не дивитесь, коль потом Придется вам, упав со страху на карачки, Зализывать свои зловонные болячки Под гинденбурговским кнутом! В ТОЙ ЖЕ СВЯЗИ
Пану Пилсудскому. Мое шанованье! Какое у вас на выборы упованье? Рабочих арестовано много ли? Вы меня окончательно растрогали. Ценю "чистоту" вашей работы: Насчет чести никакой заботы, Хотя б какой-нибудь фиговый листок! Свистите в полицейский свисток, Орудуете ручными кандалами, Как будто весь век занимались такими делами! Нет нужды ни красками, ни карандашом Расписывать ваши социалистические прелести: Вот вы весь стоите нагишом, Свирепо сжавши челюсти! Что еще можно о вас сказать? Что могут добавить укоризненные обращения? Достаточно пальцем на вас указать: "Любуйтеся… до отвращения!" Давний ваш корреспондент, Я в настоящий момент Перехожу на безработное положение, Тем более что, впавши в "консервативное окружение", Ллойд-Джордж, мой адресат другой, Шаркнул ногой — И ушел с политической авансцены. Какие, с божьей помощью, перемены! Вот только разве вести с берегов Сены Дадут материал для моего пера. Давно пора. И не зря я решил, что стану Приглядываться к французскому "Тану": Там начали писать так умно, Как не писали давно. В связи с такой ситуацией Пахнет интересной комбинацией. Я не собираюсь делать из этого секретов (Я частное лицо и пишу приватно), Но для некоторых французских клевретов, Воображаю, как все сие неприятно. Но ведь своих клевретов господа Не спрашивают никогда. Господа так решили! Следственно, Клевреты должны поступать соответственно. Так повелось не со вчерашнего дня. "Слуги господам — не родня, Но являются частью живого Господского инвентаря". Мудрое это изреченье не ново И почерпнуто мной — слово в слово — Из польско-французского политического словаря! ХОДИТ СПЕСЬ НАДУВАЮЧИСЬ
В передовице "Последних новостей" от
октября Милюков пишет:
"Большевиков терпят потому, что не
знают, кем их заменить: не Кириллом же и
даже не Николаем Николаевичем. Если вот эта
эмигрантская демократия громко крикнет: "Мы
здесь", то дело освобождения России сразу
подвинется к развязке".
Нам сей пример — он тут уместен! — Из Иловайского известен: Противник Цезаря, Помпеи, Был Милюкова не глупей. "Что Цезарь мне и Рубиконы! — Помпеи хвалился. — Хлам какой! Да стоит топнуть мне ногой, И вырастают легионы!" Конец Помпея был каков? "Протопал" он свою карьеру! И вот папаша Милюков _Такому_ следует примеру?! "Мы — здесь, — кричит, — мы здесь! Мы здесь!" "Да где ж?" "В Берлине и в Париже!" Подумаешь, какая спесь! Рискните сунуться поближе!! ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫМ ГЕРОЯМ
Простор бескрайный океана. Знамен победных алый цвет. Бойцы! От Бедного Демьяна Примите пламенный привет! Владивосток! Теперь ты вправе — Права дала тебе борьба! — Стать назло вражеской ораве Красой ценнейшею в оправе Советско-русского герба! "ЖЕСТИКУЛЯНТЫ"
В Германии вводится принудительное
распределение некоторых предметов
продовольствия. В ближайшее время вводятся
карточки на сахар.
Гуго Стиннес приобрел треть всех акций
одного из руководящих германских банков.
Немецкая социал-демократ, партия,
оказавшись в меньшинстве в вопросе о хлебных
ценах, отложила приведение в исполнение своих
угроз. У соц. демокр. партии — по словам
"Дейче альгемейне цейтунг" — хватило
благоразумия, чтобы все свои угрозы свести
лишь к энергичным жестам.
Рабочему беда как туго. Кому там важно: ел он? пил? Зато великий Стиннес Гуго Уж треть Германии скупил! А социал-прохвосты рады И каждый день — не устают! — Читают умные доклады, Где гимны Стиннесу поют. А коль на острую занозу Решатся в ход пустить угрозу, То Стиннес только скажет: "Тут!" И циркуляр напишет трестам: "Весь этот грозный шум раздут. Они угрозы все сведут, Как и всегда, к фальшивым жестам!" ГЛАВНАЯ УЛИЦА
Поэма
1917-7/XI-1922 г
Трум-ту-ту-тум! Трум-ту-ту-тум! Движутся, движутся, движутся, движутся, В цепи железными звеньями нижутся, Поступью гулкою грозно идут, Грозно идут, Идут, Идут На последний, на главный редут. Главная Улица в панике бешеной: Бледный, трясущийся, словно помешанный. Страхом смертельным внезапно ужаленный, Мечется — клубный делец накрахмаленный, Плут-ростовщик и банкир продувной, Мануфактурщик и модный портной, Туз-меховщик, ювелир патентованный, — Мечется каждый, тревожно-взволнованный Гулом и криками, издали слышными, У помещений с витринами пышными, Средь облигаций меняльной конторы, — Русский и немец, француз и еврей, Пробуют петли, сигналы, запоры: — Эй, опускайте железные шторы! — Скорей! — Скорей! — Скорей! — Скорей! — Вот их проучат, проклятых зверей, Чтоб бунтовать зареклися навеки! — С грохотом падают тяжкие веки Окон зеркальных, дубовых дверей. — Скорей! — Скорей! — Что же вы топчетесь, будто калеки? Или измена таится и тут! Духом одним с этой сволочью дышите? — Слышите?.. — Слышите?.. — Слышите?.. — Слышите?.. — Вот они… Видите? Вот они, тут!.. — Идут! — Идут! С силами, зревшими в нем, необъятными, С волей единой и сердцем одним, С общею болью, с кровавыми пятнами Алых знамен, полыхавших над ним, Из закоулков. Из переулков, Темных, размытых, разрытых, извилистых, Гневно взметнув свои тысячи жилистых, Черных, корявых, мозолистых рук, Тысячелетьями связанный, скованный, Бурным порывом прорвав заколдованный Каторжный круг, Из закоптелых фабричных окраин Вышел на Улицу Новый Хозяин, Вышел — и все изменилося вдруг: Дрогнула, замерла Улица Главная, В смутно-тревожное впав забытье, — Воля стальная, рабоче-державная, Властной угрозой сковала ее: — Это — мое!! Улица эта, дворцы и каналы, Банки, пассажи, витрины, подвалы, Золото, ткани, и снедь, и питье, — Это — мое!! Библиотеки, театры, музеи, Скверы, бульвары, сады и аллеи, Мрамор и бронзовых статуй литье, — Это — мое!!. Воем ответила Улица Главная. Стал богатырь. Загражден ему путь. Хищных стервятников стая бесславная Когти вонзила в рабочую грудь. Вмиг ощетинясь штыками и пиками, Главная Улица — страх позабыт! — Вся огласилася воплями дикими, Гиком и руганью, стонами, криками, Фырканьем конским и дробью копыт. Прыснули злобные пьяные шайки Из полицейских, жандармских засад: — Рысью… в атаку! — Бери их в нагайки! — Бей их прикладом! — Гони их назад! — Шашкою, шашкой, которые с флагами, Чтобы вперед не сбирались ватагами, Знали б, ха-ха, свой станок и верстак, Так их! Так!! — В мире подобного нет безобразия! — Темная масса!.. — Татарщина!.. — Азия!.. — Хамы!.. — Мерзавцы!.. — Скоты!.. — Подлецы!.. — Вышла на Главную рожа суконная! — Всыпала им жандармерия конная! — Славно работали тоже донцы! — Видели лозунги? — Да, ядовитые! — Чернь отступала, заметьте, грозя. — Правда ль, что есть средь рабочих убитые? — Жертвы… Без жертв, моя прелесть, нельзя!. — Впрок ли пойдут им уроки печальные? — Что же, дорвутся до горшей беды! Вновь засверкали витрины зеркальные. Всюду кровавые смыты следы. Улица злого полна ликования, Залита светом вечерних огней. Чистая публика всякого звания Шаркает, чавкает снова на ней, Чавкает с пошло-тупою беспечностью, Меряя срок своих чавканий вечностью, Веруя твердо, что с рабской судьбой Стерпится, свыкнется "хам огорошенный", Что не вернется разбитый, отброшенный, Глухо рокочущий где-то прибой! Снова… Снова. Бьет роковая волна… Гнется гнилая основа… Падает грузно стена. — На!.. — На!.. — Раз-два, Сильно!.. — Раз-два, Дружно!.. — Раз-два, В ход!!. Грянул семнадцатый год. — Кто там? Кто там Хнычет испуганно: "Стой!" — Кто по лихим живоглотам Выстрел дает холостой? — Кто там виляет умилено? К черту господских пролаз! — Раз-два, Сильно!.. — Е-ще Раз!.. — Нам подхалимов не нужно! Власть — весь рабочий народ! — Раз-два, Дружно!.. — Раз-два, В ход!! — Кто нас отсюдова тронет? Силы не сыщется той! . . . . Главная Улица стонет Под пролетарской пятой!! Эпилог Петли, узлы — колеи исторической… Пробил — второй или первый? — звонок. Грозные годы борьбы титанической — Вот наш победный лавровый венок! Братья, не верьте баюканью льстивому: "Вы победители! Падаем ниц". Хныканью также не верьте трусливому: "Нашим скитаньям не видно границ!" Пусть нашу Улицу числят задворками Рядом с Проспектом врага — Мировым. Разве не держится он лишь подпорками И обольщеньем, уже не живым?! Мы, наступая на нашу, на Главную, Разве потом не катилися вспять? Но, отступая пред силой неравною, Мы наступали. Опять и опять. Красного фронта всемирная линия Пусть перерывиста, пусть не ровна. Мы ль разразимся словами уныния? Разве не крепнет, не крепнет она? Стойте ж на страже добытого муками, Зорко следите за стрелкой часов. Даль сотрясается бодрыми звуками, Громом живых боевых голосов! Братья, всмотритесь в огни отдаленные, Вслушайтесь в дальний рокочущий шум: Это резервы идут закаленные. Трум-ту-ту-тум! Трум-ту-ту-тум! Движутся, движутся, движутся, движутся, В цепи железными звеньями нижутся, Поступью гулкою грозно идут, Грозно идут, Идут, Идут На последний всемирный редут!.. НА БОЕВОЙ СТРАЖЕ
Угрюмый страж порядка, Средь шумной мостовой, Во времена былые Стоял городовой. Смотрел он, хмуря брови, Туда, сюда, кругом, Постукивая грозно Тяжелым сапогом. Гроза простого люда, Подвального жильца, Он весь тянулся в струнку У барского крыльца. На барской кухне в праздник Топтался он с утра, "Промачивая" складки Пропойного нутра. И рявкал — "рад стараться", Заполучив на чай: "Свое я дело знаю: Тащи и не пущай". Тащил в участок, знамо, Он только черный люд. Был крут он на расправу И на поживу лют. Зато, когда стряхнули Мы всех его господ, Холуй господский тоже Пожал не сладкий плод. Средь завали и хламу, От страху неживой, Был в мусорную яму Сметен городовой. * * * Простилась Русь навеки С проклятой стариной. Страж нового порядка Имеет вид иной. Геройски охраняя Завод и Исполком, Уж он не козыряет Пред барским котелком. Советской власти — око И твердая рука, Он — бдительный и строгий Защитник бедняка. С бандитом уголовным В отчаянном бою Не раз уже на карту Он ставил жизнь свою. Вокруг него соблазны, И подкуп, и разврат, Что шаг, то самогонный Змеится аппарат. И много нужно силы, Чтоб вдруг не разомлеть, Чтоб злые все соблазны Презреть и одолеть. Наш страж — его работа Труднее с каждым днем. Наш общий долг — забота Любовная о нем, Чтоб, ею укрепленный, Свершая подвиг свой, Стоял он, закаленный На страже боевой. ТРЕТЬЕГО НЕ ДАНО
По заявлению Стиннеса, германские
рабочие на восстановление "народного"
(стиннского?) хозяйства должны в течение 15
лет отдавать ежедневно 2 часа добавочного и
безвозмездного труда.
"Пятнадцать лет под каторжным ярмом!" "Пятнадцать лет закабаленья!" "Пятнадцать лет… с гарантией продленья!" Речь Стиннеса составлена с умом И смелостью, достойной удивленья! Рабочим дан нагляднейший урок, Который им пойдет, я верю, впрок: Их не смутят холопские внушенья. Судьба дала рабочим два решенья: Вот выбор ваш — "_борьба_ иль _кабала_" А третьего решенья не дала. НЕ С ТОГО НАЧАЛИ
Кадетская газета "Руль" заявила, что
отныне кадеты "будут бороться с большевизмом -
крестным знамением".
("Руль".) Советский строй стал утверждаться, И на году его шестом — Чего пришлося нам дождаться? — Иосиф Гессен ограждаться От большевизма стал… крестом! К чему послания синода, Коль есть кадетская печать? Выходит: белая порода Зря просражалася три года. С креста б ей прямо и начать! ДЕРУНОВ 1001-й
(Хроника в десяти баснях с двумя эпилогами)
Басня первая
СОН
"Мать-богородица!.. С чего бы вся причина?.. Аль торговал ты без почина?.. Гордеич!.. Батюшка!.. Очнись!.. Христос с тобой!" — Купчиха плачется. Но в тяжком сне купчина Ревет белугою: "Ограбили!.. Разбой!.. У… воры… у… злодеи!.. Вишь… грамотеи!.. Каки Таки… Идеи?" Гордеич, почернев, сжимает кулаки. "Федосьюшка! — купчиха с перепугу Зовет прислугу. — Воды!" Окаченный чуть не ведром воды, Свалился наш купец с постели: "Тьфу! Сны какие одолели!.. Впрямь, не дожить бы до беды!" "Спаси нас, господи!" — заохала купчиха. "Спасешься, мать, дождавших лиха. Сон, чую, не к добру. Что снилось-то, смекай: как будто поутру Вхожу я это в лавку… Иду к прилавку… Приказчиков ни-ни… Где, думаю, они? Зову. Молчок. Я в кладовую. Ну, так и есть: все сбились в круговую — Вот угадай ты — для чего? Картишки? Пьянство? Ох, все б это ничего. А тут — взобравшись на бочонок, Приказчичий журнал читает всем мальчонок Микитка… чертов куль… сопляк, Что из деревни нам зимой привез земляк. "Товарищи, — орет подлец, — пора нам Обресть лекарство нашим ранам! Пора хозяйскую нам сбросить кабалу, Губившую наш ум, калечившую тело!.. Объединяйтеся! Спасенья час приспел!.." Ну, знамо дело, Я дальше не стерпел. Грудь сперло. Затряслись не то что жилы — кости! Не разбуди меня ты во-время, от злости Я б, верно, околел!" О басне не суди, читатель, по заглавью. Что было "сном", то стало "явью". Вот только в басне нет конца: Я после расскажу насчет судьбы купца. 1912 г.
Басня вторая
СЪЕЗД
Сидит Гордеич туча-тучей. "Ох, тяжко, — говорит, — ох, тяжко, — говорит. — Душа горит. Не остудить ее ни пивом, ни шипучей. Жена!" "Что, батюшка?" "Жена! Ты мне… сочувствовать… должна аль не должна." Перед бедою неминучей?" "Перед какой бедой? Не смыслю, хоть убей. " Должно, мерещится с похмелья? Вот… говорила я: не пей! На что ты стал похож от дьявольского зелья?" "Ну-к, что ж? Хочу — и пью. Хочу — за ворот лью. Спросила б лучше ты, коль знать тебе охота: С чего я пью?" "С чего ж, Гордеич?" "То-то!.. Ты думаешь, поди, что досадил мне кто-то. Так знай: не кто-то — свой: приказчик старший Нил. Я как его ценил! Смышленый, разбитной… и преданный парняга: Добра хозяйского при нем никто не тронь, С подручными — огонь, С хозяином — смирняга. Почтительный такой допреж был паренек: Захочет отдохнуть один-другой денек, За месяц раньше клянчит. А нынче черт его, поди-ко-сь, не унянчит. Глядишь: да точно ль это Нил? Как будто кто его, злодея, подменил! Вечор потребовал получку. "Зачем?" "Как я в отлучку". (А сам впился в меня глазами — чуть не съест!) "Спросил бы загодя. Куда с такою спешкой?" "В Москву я, — говорит, да с этакой усмешкой. — В Москву… на съезд". "Дорожка ровная: ни кочки, ни ухаба. Садись — кати… на съезд. Скажи хоть, на какой?" "А на такой… Приказчичий". Смекаешь, дура-баба?! Все молодцы стоят кругом и ни гу-гу… А я уж совладать с собою не могу (Чай, есть и у меня… вот эти, как их… нервы!): "Так вот вы по каким пошли теперь делам! Так вот о чем вы по углам Шушукалися, стервы!.." А кто всему виной? Приказчичий журнал! Он, он, проклятый, им мозги так взбудоражил! Да, нечего сказать, беду себе я нажил. Нет, Нил-то, Нил каков? Да ежели б я знал! Спасибо, милый, разуважил: "В Москву — на съезд!.." Убил! Зарезал! Доконал!.. На съезде, дьяволы, затеют разговоры Про наймы, договоры, Про отдых, про еду… Найдется, что сказать! Столкуются сынки с отцами, Сведут концы с концами. Там долго ль круговой порукой всех связать? Попробуй, сладь тогда с моими молодцами! И выйдет: у себя ты в лавке — не хитро ль? — Сиди, как аглицкий король, Не на манер расейский: Законами тебя к стене-то поприпрут… Ох, матушка, скажи: я ль был не в меру крут? Аль чем был нехорош обычай наш житейский? Ведь всем им, подлецам, я был родным отцом. Ну, приходилося, обложишь там словцом, Ино потреплешь малость, — Так по вине: прогул, аль воровство, аль шалость… Неблагодарные!.. Как дальше с ними жить?.." Тут наш Гордеич стал так горестно тужить, Что самого меня взяла за сердце жалость. Так басенку опять придется отложить. 1913 г.
Басня третья
СИЛА
Купчиха в горницу глядит сквозь щель украдкой: "Ох, господи!.. Войти ль!" Гордеич возится у образов с лампадкой: Вправляет новенький фитиль. Решилася. Вошла. Глядит убитым взглядом. "Что, мать? — мычит купец. — Садись со мною рядом… Гляди-ко веселей. Про съезд приказчичий пришли какие вести! Ну, прямо, будто кто, заместо векселей, Наличностью поднес мне тысяч двести! Как, значит, съехался весь этот подлый сброд, Так с первых слов: "Мы — кто? Мы — трудовой народ… Мы, дескать, сотворим… свободные… скрижали!" Ан, тут им, голубкам, хвосты и поприжали! "Мы"? Что за важность: "мы"?? "Мы — пролетарии…Мы — сточки зренья нашей…" "Что? — тут начальство им. — Так вы смущать умы?! Городовой! гони их взашей! Чего, мол, с ними толковать Да драть напрасно глотку?" Того-другого — хвать! И за решетку! Где, мне узнать бы, Нил? Влетело ль и ему? Аль дал, мошенник, тягу? Сюда заявится? Ну, я ж его приму, Бродягу! Метлой его! Метлой, злодея, за порог! Я нынче строг! Я покажу, чья сила: Всех молодцов скручу, согну в бараний рог! У, дьяволы! Чума б вас всех скосила!" . . . . . . . . . . . . . . . . . . Гордеича сейчас, пожалуй, не унять. И потому, как ни обидно, А басне без конца придется быть опять Надолго ль, — будет видно. 1913 г.
Басня четвертая
ЗАЩИТА
Приказчичий союз Гордеич потчует в трактире Кузьмича: "Пей, — просит, кулаком о грязный стол стуча, — Пей, деревенский боров!.. Не ладно, говоришь? Бунтуют батраки? Эх-ма, на мой-то норов, Я б не жалел руки. Ведь у тебя народ — деревня, дураки. Не то, что вот мои: псы, нет на них проп_а_ду! Как был разогнан их — слыхал? — разбойный съезд, Ну, — думал я, — теперь добьются с ними сладу. Не выдаст бог — свинья не съест. Затеплил с радости лампаду. Так нет! Куда! Планида, знать, такая: Ушла беда, Пришла другая. — Ну, что теперь вы все? — зажав мальцу ьихры, Я в тот же день пристал к Микитке, — Угомонилися? Навек? Аль до поры? Запляшете, небось, все по хозяйской нитке! Журналы? Вечера? Рабочие кружки? Да балалаечки? А нутка балалайкой Потешьте, милые дружки, По божьим праздничкам хозяина с хозяйкой!.. Жидок есть у меня в галантерее, Кац. "Товарищи! — он взвыл. — Ответьте же… сатрапу!" "А, говорю, ты так?" И, что есть силы, бац По храпу! Да заодно еще влепил кому-то: р-раз! Все — в крик. Кого-то там зовут по телефону. Гляжу: каких-то два паршивца прут в лабаз: "За самодурство, мол, тово… мы по закону". "Закон? Здесь я — закон! Чего суетесь? Вон!" Зову городового: "Бери вот этого, такого-растакого, И этого!" Так что ж? Ну, прямо в сердце нож. Городовой-то к ним. Они ему бумажку… С печатями, как след… Из думы депутат!.. Городовой сейчас и руку под фуражку: "Не наше дело, — грит, — их право… виноват!" Да, так-то, брат… Не наше дело. Чье же дело? К паршивцам этим я опять (не так уж смело!): "Вам, собственно, чего-с?" Как объяснили мне, так я повесил нос. Выходит: молодцам защита от союза. Как ежли у меня вновь… эта… кутерьма: Обижу зря кого аль хрясну там по роже, — Союз меня — к суду, и… штраф или тюрьма! Кузьмич! Ведь это — что же?! Счастливец ты: царьком кати себе домой!.." "Ну, у меня, брат, тоже — Не бог ты мой!" — Кряхтит Кузьмич со злобой. Но Кузьмича рассказ — уж в басенке особой.
