Помоги проекту - поделись книгой:
Язык и изобразительные возможности миссис Радклиф получили заслуженно высокую оценку. Однако в ее описаниях присутствуют следы того пылкого, даже бьющего через край воображения, которым продиктованы ее книги. Одни художники сильны точностью и правильностью рисунка, другие — богатством и выразительностью колорита; миссис Радклиф относится к последним. Ее пейзажи не сравнишь по тщательности и верности натуре с творениями ее современницы, миссис Шарлотты Смит, наброски которой настолько схожи с действительностью, что по ним ничего не стоит и написать картину. Из описаний, сделанных миссис Радклиф, напротив, можно почерпнуть самые величавые и многообещающие идеи, которые помогут сделать картину эффектной, но ясный детальный рисунок художнику придется домыслить самому. Как рассказ ее окутан пеленой таинственности, так и пейзаж словно погружен в дымку, которая смягчает общие очертания и делает интересней и значительней отдельные части его; таким образом автор добивается желаемого воздействия, не давая при этом читателю точного или индивидуального образа. Таково прекрасное описание Удольфского замка, каким Эмилия впервые его видит. Это превосходный сюжет для рисунка, но если бы полдюжины художников попытались изобразить его на полотне, то получилось бы, вероятно, шесть совершенно разных картин, которые, однако, вполне соответствовали бы тому, что описано на бумаге. Этот отрывок длинен, но являет настолько красивый и характерный образец творчества миссис Радклиф, что мы без колебаний приводим его ниже.
«К вечеру дорога свернула в глубокую долину. Почти со всех сторон высились заросшие, неприступные на вид склоны. На востоке открывался просвет, где виднелись Апеннинские горы; они являли зрелище устрашающее; громоздящиеся вершины, которые нескончаемой чередой уходили вдаль, их одетые соснами гребни — столь величественная картина предстала перед Эмилией впервые. Солнце только что спряталось за вершинами гор, с которых Эмилия спускалась, и их длинные тени накрывали долину, но косые лучи, проникая через расщелину в утесах, золотили кроны деревьев на противоположных склонах и заливали ослепительным сиянием башни и зубчатые стены замка — его обширные укрепления тянулись наверху вдоль кромки пропасти. Эти освещенные солнцем строения казались еще ярче рядом с тенью, которая окутывала долину внизу.
— Вот, это Удольфо, — сказал Монтони, уже несколько часов молчавший.
Эмилия окинула печальным и робким взглядом замок, который, как она поняла, принадлежал Монтони; освещенный последними лучами замок все же имел вид мрачный и высокомерно-неприветливый — из-за готического величия его очертаний и полуразрушенных стен темно-серого камня. Пока Эмилия смотрела, стены стали погружаться во тьму; они окрасились в печальный пурпур, который все больше густел, по мере того как вверх по горе ползли тонкие испарения; зубцы тем временем по-прежнему сверкали. Но вскоре лучи погасли и там, и здание облеклось торжественным вечерним сумраком. Безмолвное и величавое, оно царило над своим окружением и хмуро бросало вызов каждому, кто вздумал бы вторгнуться в его одинокие пределы. Чем больше сгущались сумерки, тем более грозным оно становилось, и Эмилия не сводила с него глаз, пока не осталось на виду лишь скопление башен, которые возвышались над верхушками деревьев — в их плотную тень вскоре попала карета, когда начался подъем.
Протяженность и сумрак этого исполинского леса породили в мозгу Эмилии ужасные образы; она бы не удивилась, если бы из-за деревьев вдруг выскочили разбойники. Наконец карета оказалась на поросшей вереском скале и вскоре после этого достигла ворот замка; глубокие звуки привратного колокола, который известил об их прибытии, усугубили не оставлявший Эмилию страх. Пока все ждали слугу, который должен был выйти и открыть ворота, она тревожно оглядывала здание, однако не различила в темноте почти ничего, кроме части внешних очертаний и массивного крепостного вала, и пришла к выводу, что замок громаден, стар и навевает тоску. По тому, что удалось разглядеть, она судила о мощи и величине целого. Ворота, перед которыми она стояла, вели во внутренние дворы и были гигантских размеров; их защищали две круглые башни, увенчанные выступающими башенками с зубцами и бойницами; вместо знамен вверху развевались длинные стебли сорняков — они коренились среди полуразрушенных камней и, казалось, вздыхали, когда по окружающему запустению волной прокатывался ветерок. Обе башни соединяла куртина, также с бойницами и зубчатым завершением, ниже виднелась громадная стрельчатая арка ворот с опускной решеткой; далее от башни к башне тянулся над пропастью бруствер; его неровный контур, который выделялся на фоне вечерней зари, носил разрушительные следы войны… Задний план был поглощен сумерками».
Нам думается, что будет интересно сравнить эту ослепительно красивую фантазию с точной зарисовкой, вышедшей из-под того же пера, когда писательница действительно копировала природу; вероятно, читатель найдет, что Удольфо — картина изысканная, бьющая на эффект, а Хардуик — поразительно верный портрет.
«К северу от Лондона, за местностью ничем не примечательной, мы должны остановиться, чтобы не пропустить Хардуик, который принадлежит ныне герцогу Девонширскому, а некогда был резиденцией графа Шрусбери, которому королева Елизавета повелела держать в заточении несчастную королеву Марию. Хардуик стоит на плавной возвышенности несколькими милями левее дороги из Мэнсфилда в Честерфилд; пробираться к нему нужно по тенистым тропинкам; здание можно увидеть не раньше, чем достигнешь парка. Только тут за старыми деревьями весьма величественно встают три седые от древности башни; вначале кажется, что они завершаются полуразрушенными зубцами, но вскоре обнаруживаешь, что это превосходно выполненная ажурная резьба, в которой часто встречаются буквы Э. Ш., увенчанные графской короной, — инициалы и памятники тщеславия Элизабет, графини Шрусбери, для которой построено ныне существующее здание. Высокий, необычного оттенка замок очень красив и когда выглядывает меж пышных деревьев, и когда предстает перед наблюдателем на какой-нибудь из полян парка; с полян местами видны Дербиширские холмы. Пейзаж вызывает в памяти изысканные описания Харвуда.
Глубокая тень, которая окутывает Эльфриду и обитателей Хардуика, скрывала некогда прелестную фигуру, достойную стать идеалом поэта и обреченную на горькую судьбу, — подобных трагедий не видел Харвуд.
Напротив больших ворот, ведущих во двор замка, растут красивые старые дубы; местность здесь внезапно понижается, внизу лежит тенистая поляна; от ворот открывается вид на долину Скарсдейла в обрамлении нехоженых гор Пика. Слева, по соседству с современным зданием, находятся разрушенные фрагменты старого замка; густо увитые плющом, они придают пейзажу интерес, особенно в сочетании с поздним (но имеющим более богатую историю) зданием. Тропой, по которой так часто ступала королева Мария, мы не без волнения проследовали к двустворчатой двери большого холла; его внушительные размеры, тишина, предгрозовое небо за окнами вполне соответствовали впечатлению от всего ранее увиденного. Высокие окна плохо пропускали свет, и мы слабо различали большие фигуры на шпалерах над дубовыми панелями и дубовую колоннаду, поддерживающую галерею в глубине холла; напротив входа между двумя окнами висели гигантские лосиные рога. Воображение невольно рисовало сцену прибытия королевы Марии: чувства, которые она испытывала, вступая под эту торжественную сень, звон лошадиных копыт и хор голосов во дворе, ее гордый, но нежный и меланхолический облик, когда она вслед за лордом-канцлером медленно взошла в холл, выражение лица лорда-канцлера — подобострастное, но бдительно-озабоченное, когда, под впечатлением ее красоты и благородного достоинства, он обратился к мыслям о страхах своей собственной королевы; настороженное молчание ее горничных и шумные хлопоты прочих слуг.
Из холла лестница ведет в галерею небольшой часовни (где еще сохранились стулья и подушки, которыми пользовалась королева Мария) и в помещения второго этажа — из них только одно связано с памятью о ее заточении: ее рукоделье можно видеть на кровати, стене, стульях. Шпалера ее работы богато украшена символическими фигурами, над каждой имеется пояснительная надпись; хранили шпалеру бережно, и она до сих пор цела и выглядит как новая.
По соседству находится столовая, где, как и в прочих помещениях этого этажа, обстановка дополнена несколькими современными предметами; там имеется над камином вырезанный по дубу девиз:
„Нам дано лишь одно: бояться Бога и исполнять его заповеди“.
Насколько же низко ценилось в дни, когда строился этот дом, дерево по сравнению с работой: ступеньки (там, где лестница не из камня) сделаны из цельного дуба, а не обшиты планками. Такая лестница ведет с третьего этажа (это парадный этаж) на крышу; оттуда, как говорят, в ясные дни видна широкая панорама с Йоркским и Линкольнским соборами. Третий этаж — главная достопримечательность дома. За редким исключением все апартаменты здесь были предоставлены королеве Марии, некоторые из них — как парадные; обстановка в этих комнатах такова, какой ее оставила Мария (этому есть помимо внешнего вида мебели и иные свидетельства). Главная комната, или зал для приемов, отличается необычной высотой; вошедшего прежде всего радует ее величина, а уж затем охватывает благоговейное волнение, вызванное почтенным возрастом этих стен и безыскусным рассказом о муках, которые они наблюдали».[14]
Сравнивая эти два описания, читатель убедится, что миссис Радклиф одинаково умела копировать натуру и давать волю воображению. Башни Удольфо расплывчаты, безграничны и окутаны туманом и тьмой; руины Хардуика нарисованы такой же свободной и смелой кистью, но более четки по рисунку, и колорит их, вероятно, более холоден и менее великолепен.
Удивительно следующее: миссис Радклиф, составляя свои прекрасные описания иноземных ландшафтов, опиралась исключительно на рассказы путешественников, которые собирала и талантливо обобщала, и поэтому ее пейзажи явственно сходны (во всяком случае, мы так думаем) с фантастическими картинами; однако же многие современники полагали, что это точные зарисовки с натуры, виденной собственными глазами. Так, журнал «Эдинбург ревью» сообщил публике, что мистер и миссис Радклиф посетили Италию; что мистер Радклиф служил в одном из британских посольств в этой стране; что именно там его талантливая супруга пристрастилась к живописным видам, руинам, мрачным таинственным легендам об их прежних обитателях. Это ошибка, ибо миссис Радклиф никогда не бывала в Италии; но, как мы говорили выше, не исключено, что она обращалась к воспоминаниям о величественных рейнских пейзажах (с ними она познакомилась в 1793 году) и хмурых развалинах феодальных замков, которых много на рейнских берегах. Оплошность автора статьи не так уж существенна, в печать попало еще более нелепое сообщение: миссис Радклиф якобы посетила Хэддон-Хаус, красивый старый дом в готическом стиле, и настояла на том, чтобы провести там ночь; тогда она и прониклась тем пылким интересом к готическим строениям, потайным ходам и полуразрушенным стенам, которым отмечены ее книги. Мы уверены, что миссис Радклиф никогда не видела Хэддон-Хаус; хотя это место в высшей степени достойно ее внимания и, если бы ей довелось побывать там, подсказало бы, вероятно, одну-две идеи из числа тех, которые занимали ее воображение, все же мы не склонны думать, что такие механические стимулы творчества, такие рецепты для писателя, как ночлег в пустом заброшенном доме, способны дать иной результат, кроме простуды; миссис Радклиф не снизошла бы, вероятно, до подобного показного энтузиазма.
Характерная для романистки пылкость воображения естественным образом связывается с наклонностью к поэзии; соответственно, листая ее томики, читатель постоянно с удовольствием находит там песни, сонеты и просто стихи. Подвергать эти стихи критике было бы в данном случае неправомерно, но следует заметить, что они говорят скорее о живой и богатой фантазии, чем о безупречном вкусе и удачном выборе слов. Язык миссис Радклиф недостаточно гибок; не сознавая этого недостатка, она пыталась подчинить его новым стихотворным формам, английской речи не свойственным. Один из такого рода экспериментов — песнь светлячка. Нужно также признать, что иногда автор слишком отдается прихоти воображения и, составив себе, возможно, полное и ясное представление о том, что собирается сказать, не всегда умеет донести это до читателя. Однако в других, более удачных образцах поэзия миссис Радклиф заимствует тот богатый и яркий колорит, который отличает прозаические работы писательницы, но не свободна, вероятно, от общего с ними изъяна и не всегда точно выражает мысль автора. Образцом поэтических возможностей миссис Радклиф может служить нижеследующее обращение к Меланхолии:
Нам думается, никто не станет отрицать, что прекрасные идеи облечены здесь в соответствующую им стихотворную форму; однако, как и в своих прозаических сочинениях, миссис Радклиф излишне сосредоточивается на внешних объектах, слишком стремится описать то, что сопровождает меланхолию, вместо того чтобы уделить внимание самому чувству. И пусть это сравнение говорит не в пользу нашего любимого автора, мы не можем не противопоставить вышеприведенных стихов стихам Флетчера на ту же тему.
Читатель отметит, что в этих стихах на первый план выступают чувства человека, приверженного меланхолии, или, вернее, сама эта бледная страсть; что во время чтения мы думаем о печальном страннике и проникаемся его настроением и что «густая роща, где ручей», подобно пейзажному фону портрета, остается на заднем плане. В стихах миссис Радклиф дело обстоит иначе. Хорошо описаны сопровождающие меланхолию второстепенные детали, но наше внимание настолько сосредоточивается на них, что мы едва ли отдаем должное самому чувству. Грусть не является здесь порождением нашего ума, она — следствие печальной обстановки, перед нами представшей. Нечто подобное можно наблюдать и в романах миссис Радклиф: наше любопытство слишком приковано к развитию сюжета, чтобы позволить нашим чувствам сосредоточиться на злоключениях героя или героини. Мы не склонны уделять серьезное внимание личности героев; веря, что автор поможет им выбраться из трудной ситуации, мы больше увлечены развитием событий, чем чувствами и судьбой тех, с кем они происходят.
Однако не следует прощаться с любимым автором словами неодобрения. Быть может, верно, что миссис Радклиф блуждает по стране фей, а не ступает по земле, что она не сильна в изображении страстей людских, неспособна заглянуть в тайники человеческого сердца, не демонстрирует знания жизни и нравов и этим уступает своим собратьям по перу. Но она стала зачинательницей литературного направления, которое затрагивает мощные и общие для всех пружины читательского интереса: дремлющий в нас ужас перед сверхъестественным и любопытство к скрытому и таинственному; и если на этом пути к ней кто-либо приблизился (в чем мы сомневаемся), то, во всяком случае, не только не превзошел, но даже не достиг ее уровня.
Мы слышали намек (как полагаем, из надежного источника), что вскоре должно, вероятно, выйти из печати не публиковавшееся при жизни автора творение миссис Радклиф. Когда бы оно ни появилось и что бы в себе ни заключало, публикация его станет незаурядным событием для читающей публики.
«Итальянец, или Тайна одной исповеди»
В 1764 году двое путешественников, англичанин и итальянец, осматривая окрестности Неаполя, остановились перед старинной церквушкой Санта-Мария-дель-Пианто, принадлежавшей монастырю ордена Кающихся Грешников. Время не пощадило ее, но портик все еще поражал своей благородной красотой, что вызвало желание у путешественников осмотреть церковь изнутри. Когда они поднялись по мраморным ступеням, их внимание внезапно привлекла одинокая фигура монаха, который, сцепив руки на впалой груди, быстро ходил взад и вперед меж колонн. Он был настолько погружен в свои раздумья, что не сразу заметил посторонних. Однако, услышав за спиной шаги, он резко обернулся и, увидев, что незнакомцы приближаются к нему, тут же исчез в одном из боковых входов в храм.
Его облик и странное поведение не могли не вызвать интереса. Он был высок, крайне худ, сутул, со впалой грудью и резкими чертами мертвенно-бледного лица. В его взгляде, который он бросил на незнакомцев из-под низко опущенного на лоб капюшона, была враждебность.
Войдя в церковь, путешественники невольно обвели ее взглядом, надеясь увидеть так поразившего их монаха, однако его нигде не было. Лишь в конце прохода между скамьями появился другой монах, видимо выполнявший здесь роль гида, ибо он тут же направился к ним.
Внутреннее убранство церкви не поражало глаз богатством, которым обычно отличаются церкви Италии и Неаполя в особенности. Здесь царила суровая простота, строгость и величие, которые неизменно находят отклик в душе истинного ценителя прекрасного. Приглушенный спокойный свет под высокими сводами располагал к молитве и возвышенным раздумьям.
Осмотрев древние усыпальницы и другие немногочисленные достопримечательности старинной церквушки, посетители хотели уже покинуть церковь, как вдруг снова увидели высокую мрачную фигуру уже знакомого монаха, которая исчезла в одной из исповедален. Побуждаемые любопытством, они спросили о нем у их гида. Но тот, прежде чем ответить, проводил взглядом собрата, исчезнувшего в исповедальне, и ответил лишь тогда, когда путешественники повторили свой вопрос.
— Это убийца, — наконец сказал он.
— Убийца? — невольно воскликнул один из путешественников, англичанин. — Убийца и на свободе?
Его спутник, итальянец, улыбнулся недоумению друга, но монах-гид спокойно пояснил:
— Только здесь он смог найти убежище. В этих стенах ему ничего не грозит.
— Следовательно, ваша церковь дает приют убийцам? — не мог успокоиться англичанин.
— У них нет иного убежища, синьор, — попробовал возразить монах.
— Невероятно! — не на шутку разволновался англичанин. — В таком случае ваши законы ничего не стоят, если они позволяют церкви брать под защиту убийц. Чем же он живет? Ведь он не может покинуть церковь в поисках пропитания? Он, таким образом, обречен на голодную смерть!
— Прошу прощения, синьор, но всегда находятся добрые люди, готовые помочь тому, кто сам себе помочь не может. Сострадательные прихожане приносят ему еду.
— И это разрешается? — Казалось, удивлению англичанина не будет конца. С этим вопросом он уже обратился к своему спутнику, итальянцу.
— Не дать же бедняге умереть от голода, — ответил тот. — А это неминуемо случилось бы, не будь добрых людей. Вы часто бываете в Италии и должны были бы знать, что здесь убийства не такая уж редкость.
— Впервые слышу! — вынужден был признаться англичанин. — И все же я не могу сказать, что одобряю это.
— Почему, мой друг? — возразил итальянец. — Если бы мы не были милосердны к таким несчастным, нашим городам грозило бы полностью обезлюдеть. В Италии убийства, увы, случаются довольно часто.
На это англичанин лишь сокрушенно покачал головой.
— Обратите внимание, мой друг, вон на ту исповедальню, что за колоннами у левого притвора под витражом, — постарался отвлечь его итальянец. — Несмотря на свет, падающий из окна, она остается в тени, и вы могли ее не заметить.
Вглядевшись туда, куда указывал его попутчик, англичанин увидел исповедальню темного дуба, тесно примыкавшую к каменной стене храма. Она была похожа на ту, в которой скрылся монах-убийца.
Под навесом из темного бархата он увидел три разделенные деревянными перегородками узкие кабины, в средней из которых на невысоком помосте со ступенями помещалось кресло исповедника. В боковых кабинах, преклонив колени, исповедующиеся были укрыты от посторонних взглядов.
— Вы хорошо ее разглядели? — спросил итальянец.
— Да, — ответил англичанин. — Она похожа на ту, в которую вошел монах-убийца. Мрачнее места не придумаешь. Любого преступника она должна повергнуть в отчаяние и страх, — заключил он.
— Нам, итальянцам, не свойственно впадать в отчаяние, — улыбнулся его спутник.
— Но что особенного вы нашли в этой исповедальне? — продолжал удивляться англичанин. — Не в нее ли вошел монах-убийца?
— Он не имеет никакого отношения к тому, что я собираюсь вам рассказать, — успокоил его итальянец. — Просто мне хотелось, чтобы вы хорошенько запомнили ее, ибо с ней связаны события поистине необыкновенные.
— Какие же?
— Прошло уже несколько лет, как здесь прозвучали слова одной исповеди, — продолжил свои пояснения итальянец. — Эта исповедальня, монах-убийца и ваше искреннее недоумение по поводу того, что он останется на свободе, заставили меня вспомнить одну печальную историю. Когда вы вернетесь в ваш отель и вам нечем будет занять свободное время, я охотно расскажу ее вам.
— Я готов слушать вас хоть сейчас, — оживился англичанин.
— Это долгая история, и чтобы рассказать ее всю, понадобилась бы целая неделя. Однако я, к счастью, располагаю записью ее и готов предоставить ее в ваше распоряжение. Один нищий студент из Падуи, оказавшись в Неаполе сразу же, как все это произошло…
— Позвольте, — прервал его англичанин, — если это исповедь, то это действительно невероятная история. Мне казалось, что тайна исповеди никогда не разглашается. Исповедник ни при каких обстоятельствах не вправе этого сделать.
— Вы правы, мой друг, — согласился англичанин. — Ни один священник не посмеет нарушить тайну исповеди, разве что только по высочайшему повелению главы церкви или при обстоятельствах столь необычных, когда такое разрешение дается. Когда вы ознакомитесь с той записью, которую я вам вручу, у вас не останется ни тени сомнений, что обстоятельства действительно были необычными. Как я уже сказал, записи сделал студент из Падуи, оказавшийся в Неаполе, и сделал их по моей просьбе. Его настолько поразила эта история, что он охотно выполнил мою просьбу. Отчасти им руководило также тщеславное желание испробовать свои литературные способности, или, возможно, он был мне благодарен за какую-то пустячную услугу. Читая, вы сразу поймете, сколь юн и неопытен в писательском ремесле он был, но мне прежде всего необходимо было точное изложение фактов, а он сделал это тщательно и достоверно. А теперь нам, пожалуй, пора покинуть эту церковь.
— Только после того, как я еще раз ее внимательно осмотрю, теперь уже совсем другими глазами. Особенно эту исповедальню, — согласился англичанин.
Окидывая еще раз взглядом своды и строгую перспективу храма, он опять увидел монаха, который, покинув исповедальню, быстро прошел на хоры. Путешественник вновь испытал неприятное чувство легкого шока при виде этой мрачной фигуры и быстро, отведя глаза, поспешил к выходу.
Вскоре друзья распрощались, и англичанин, вернувшись в отель, через какое-то время получил обещанный пакет. Вскрыв его, он с интересом погрузился в чтение.
Часть 1
ГЛАВА I
Винченцо ди Вивальди впервые увидел Эллену ди Розальба в церкви Святого Лоренцо в Неаполе. Было это в 1758 году. Его внимание невольно привлек чей-то мелодичный голос, произносивший слова молитвы. Подняв глаза, он увидел впереди грациозную фигурку девушки с лицом, укрытым под вуалью. Звук ее голоса столь пленил его, что юноша испытал непреодолимое желание увидеть лицо незнакомки. Он был уверен, что оно должно быть столь же выразительным и прекрасным, как ее необыкновенный голос.
Словно зачарованный, он простоял всю службу, не отрывая взгляда от юной незнакомки. Когда же он заметил, что она вместе со своей спутницей, немолодой дамой, которая опиралась на руку девушки, собирается покинуть церковь, он немедленно последовал за ними. Им двигало нетерпеливое желание узнать, кто она и где живет. Девушка и ее спутница шли довольно быстро, не оглядываясь по сторонам, и, когда вышли на людную Страда ди Толедо, он чуть было не потерял их из виду. Ускорив шаги, но продолжая соблюдать осторожность, он успел нагнать их, прежде чем они свернули на террасу, идущую вдоль залива и ведущую на набережную Гран Корсо. Здесь, обогнав их, он наконец осмелился оглянуться, надеясь увидеть лицо девушки, но оно по-прежнему было скрыто вуалью. Он принялся мучительно гадать, как ему представиться или хотя бы обратить на себя внимание, но робость и искреннее восхищение незнакомкой мешали ему что-либо предпринять. Сопровождая их на недалеком расстоянии, он вдруг увидел, что немолодая спутница девушки внезапно оступилась. Юный Винченцо ди Вивальди, не задумываясь, бросился на помощь, и в эту минуту легкий ветерок с залива поднял вуаль на лице девушки. Озабоченная состоянием своей спутницы, подвернувшей ногу, девушка не поторопилась поправить вуаль, и этого мгновенья было достаточно, чтобы юноша увидел ее лицо. Оно показалось ему еще прекраснее, чем он мог предполагать. Тонкие классические черты были преисполнены мечтательности и покоя, взгляд темно-синих глаз светился умом. Хлопоча возле своей спутницы, девушка даже не заметила, какое она произвела впечатление на молодого человека, подбежавшего к ним. Когда глаза их встретились, она торопливо опустила вуаль.
Вывих был не очень сильным, и старая дама пришла в себя. Однако ступала она с трудом, что позволило Винченцо предложить ей опереться на его руку. Поблагодарив его, она отказалась. Винченцо, однако, продолжал настаивать, и в конце концов внимание юноши и боль в лодыжке заставили синьору принять предложение и опереться на руку молодого человека. После этого они втроем проследовали дальше.
Винченцо попытался было заговорить с Элленой, но она ответила сдержанно и односложно. Пока он раздумывал, как бы разговорить ее, они уже подошли к калитке небольшой виллы, стоявшей в саду, полого спускавшемся к водам залива. Отсюда открывался прекрасный вид на Неаполь и залив. От солнца и ветров с залива виллу защищала тенистая сосновая роща и величественные эвкалипты. И хотя небольшой портик и колоннада были из простого мрамора, небольшая вилла говорила о вкусе того, кто ее строил.
Юноша, не посмев без приглашения проследовать дальше калитки, остановился. Старая синьора еще раз поблагодарила его, но не пригласила в дом. Трепеща от волнения и робкой надежды, Винченцо смотрел на Эллену, не в состоянии двинуться с места или что-либо сказать, и старался как можно дальше отдалить момент прощания. Но старая синьора, еще раз поблагодарив его, попрощалась. Медлить было больше нельзя, и Винченцо наконец отважился попросить разрешения навестить синьору, чтобы справиться о ее самочувствии. Получив такое разрешение, он лишь взглядом попрощался с Элленой. Та, в свою очередь, поблагодарила его, и он, сделав над собой усилие, наконец откланялся.
Когда он через рощу спускался к заливу, перед его глазами стоял образ Эллены, а в ушах звучал ее нежный необыкновенный голос. Сердце его трепетало оттого, что она совсем близко и он даже сможет ее увидеть хотя бы издалека, если она выйдет на балкон вдохнуть глоток свежего прохладного воздуха с залива. Это заставило юношу час, а потом другой провести вблизи виллы. Он то отдыхал в тени сосен, то, спустившись к берегу, карабкался по прибрежным камням, неотступно думая об Эллене, ее улыбке и чарующем голосе.
Лишь к вечеру он наконец вернулся во дворец маркиза ди Вивальди, своего отца. Задумчивый и счастливый, переполненный воспоминаниями, он не смел даже думать о том, что будет дальше.
Вернувшись достаточно рано, он смог сопровождать мать в ее вечерней прогулке в экипаже по набережной. Он провожал взглядами каждый экипаж, проезжавший навстречу или мимо, в надежде увидеть Эллену. Маркиза ди Вивальди не могла не заметить состояние сына и его необычную молчаливость и попыталась, задавая вопросы, удовлетворить любопытство матери. Короткие и неохотные ответы сына лишь разжигали ее любопытство, и, хотя она более не настаивала на задушевной беседе, она явно не отказалась от своего намерения возобновить вопросы при первом удобном случае.
Винченцо был единственным сыном маркиза и маркизы ди Вивальди, представителей одного из старейших и самых знатных родов в Неаполитанском королевстве. Отец Винченцо не только был приближен ко двору, но и пользовался особым доверием короля, на которого имел большое влияние. Маркиз, гордившийся своим родом и положением, был независим в своих суждениях, имел высокие понятия о долге и чести и дорожил ими. Его гордость была и его достоинством, и его недостатком. Она одновременно и защищала его, и делала уязвимым.
Мать Винченцо, из не менее знатной семьи, тоже гордилась своим именем и положением в обществе, но это была гордость другого рода. Это скорее была спесь знати, что мало имело отношения к таким понятиям, как добродетель, честь и мораль. Это была женщина сильных страстей, надменная и мстительная, коварная и вероломная, искусная и неутомимая в преследовании своих целей, и горе было тому, кто становился на ее пути. Она любила своего сына, как единственного отпрыска двух старинных семей, но не так, как любит нежная и преданная мать.
Винченцо был во многом похож на отца и совсем мало унаследовал от матери. Его понятия о гордости и чести были столь же возвышенны и благородны, как у Вивальди-старшего, однако страстностью своей натуры он скорее был обязан матери. Однако ему чужды были ее коварство, неискренность, жажда мести. Искренний и открытый в своих чувствах, он порой оказывался беззащитным, легко обижался, но тут же готов был забыть об обидах. Грубое слово или неуважение вызывали в нем справедливый гнев, который он рад был усмирить, если видел искреннее раскаяние. Высокое понятие о чести делало его справедливым, а добрая натура — всегда готовым к примирению, ибо он уважал чувства других.
На следующий день, воспользовавшись разрешением, Винченцо вновь отправился на виллу Алтиери, чтобы справиться о здоровье тетушки Эллены, синьоры Бианки. Предвкушая встречу с Элленой, с волнением и надеждой вошел он в калитку сада и даже остановился, чтобы унять отчаянно бившееся сердце.
Попросив встретившую его старую служанку доложить о себе, он наконец вошел в дом. В небольшой зале его уже ждала донья Бианки, сидевшая в кресле с клубком шелковых ниток в руках, которые она перематывала. Стул, стоявший перед пяльцами, свидетельствовал о том, что Эллена только что покинула залу. Синьора Бианки сдержанно приветствовала его и была весьма осторожна в своих ответах, когда юноша справился о ее племяннице. Он же, не теряя надежды, ждал, что вот-вот войдет Эллена, и поэтому старался растянуть свой визит, хотя, казалось, он уже истощил весь запас тем для разговора. Наконец донья Бианки своим молчанием дала ему понять, что визит закончен.
Огорченный и разочарованный, юноша вынужден был откланяться. Он был рад тому, что ему удалось испросить разрешения вновь нанести визит синьоре Бианки в ближайшие же дни, хотя видел, с какой неохотой она это сделала. Покинув дом, он то и дело останавливался на дорожках сада, оглядывался на окна виллы, не мелькнет ли за узорчатыми ставнями милый образ Эллены, не прячется ли она в густой тени платанов. Но все напрасно. Печальный и удрученный, он наконец покинул виллу.
Остаток дня он решил потратить на то, чтобы разузнать, что можно, о семье Эллены, но узнал всего лишь то, что она сирота, находится на попечении тетушки, синьоры Бианки. Семья ее не была ни знатной, ни богатой, и ее единственной близкой родственницей была тетушка.
Однако Винченцо не знал, что Эллена собственным трудом содержала себя и престарелую и больную тетушку, у которой, кроме небольшого поместья и виллы, в которой они жили, никаких доходов более не было. Эллена целыми днями сидела за пяльцами, вышивая шелком для монашек соседнего монастыря. Ее вышитые изделия высоко ценились и охотно раскупались неаполитанскими модницами, посещавшими монастырь. Юноша даже не подозревал, что тонкая вышивка на красивом платье, которое он часто видел на маркизе, сделана руками Эллены, а копии с гравюр античных руин в кабинете отца были тоже созданы ею. Даже если бы он узнал об этом, его чувство к Эллене не изменилось бы и ему по-прежнему была бы дорога эта девушка, с которой судьба обошлась столь сурово. Более того, его чувство лишь окрепло, хотя он понимал, как воспротивится его семья против Эллены, и с его стороны было бы благоразумней забыть о ней.
Эллена, готовая переносить бедность, однако, никогда не смогла бы смириться с жалостью и поэтому всячески скрывала свои занятия, которыми вправе была гордиться. Она не стыдилась их, но содрогалась при одной мысли, что кто-то может со снисходительной улыбкой выразить унижающее ее сочувствие, на которое столь щедры богатые. Она была слишком молода и неопытна, чтобы воспитать в себе презрение к этому, и не успела научиться быть гордой и независимой. Будучи единственной опорой своей стареющей тетушки, она как должное сносила все невзгоды и тягости ухода за часто хворающей синьорой Бианки и старалась всячески облегчить ее страдания, та же платила племяннице искренней материнской любовью. Эллена не знала своей матери, умершей, когда она была еще младенцем. С тех пор синьора Бианки заменила ей мать.
В таком состоянии чистой невинности и тихого счастья от того, что она посильно может исполнять свои дочерние обязанности, пребывала Эллена в тиши и уединении виллы Алтиери, пока не встретила Винченцо ди Вивальди. Встреча с ним не могла не оставить следа в ее юной душе. Ее поразили его искренность и достоинство, открытое честное лицо, свидетельствующее о благородстве души. Но девушка не спешила принимать первое впечатление за нечто большее и искренне старалась забыть эту встречу. Она полностью отдавалась работе, стараясь восстановить прежний покой души.
Тем временем Винченцо, сам потерявший покой, продолжал наводить справки о вилле Алтиери, и скудные и разноречивые сведения укрепляли его в решимости снова побывать там. Он решил сделать это вечером, когда темнота скроет его и он сможет хотя бы мельком в окно увидеть Эллену.
У маркизы ди Вивальди в тот вечер был прием. Заметив несколько странное поведение сына, его нетерпеливость и нервозность, она постаралась весь вечер держать его при себе, то и дело давая разные поручения, связанные с тем, что в этот вечер она собиралась познакомить гостей с новым произведением композитора, которого она открыла и которому теперь покровительствовала. Приемы маркизы считались самыми блестящими и многолюдными. Общество в этот вечер делилось на две группы: тех, кто был поклонником вновь открытого композитора, и тех, кто оставался верен другому, уже хорошо известному. Предстоящий концерт должен был решить этот спор. Для маркизы этот вечер был чрезвычайно важным, ибо от исхода его зависела не только будущая репутация опекаемого ею композитора, но в некотором роде и ее собственная.
Улучив момент, когда можно было незаметно уйти, Винченцо, закутавшись в плащ, покинул дворец и направился на виллу Алтиери, находившуюся в восточной части Неаполя, не столь уж далеко от дворца Вивальди.
Он добрался туда никем не замеченный и, задыхаясь от волнения, вошел в сад через заднюю калитку. Освободившись от светских условностей отчего дома, оказавшись совсем рядом с Элленой, в первые несколько мгновений он ощущал неизъяснимую радость, словно уже увидел Эллену и поговорил с ней. Но это состояние быстро прошло, и глубокая печаль вдруг охватила его, будто ему грозила разлука с той, кто была совсем рядом.
Опустилась ночь, окна виллы не светились, и он понял, что ее обитатели уже спят. Надежда увидеть Эллену угасла. И все же он был счастлив, что он здесь, что может войти в сад, приблизиться к окну и, может быть, случайно увидеть, как она открывает его и смотрит в темный сад. Преодолев преграду из густых кустов, он оказался перед портиком виллы. Была уже полночь, и казалось, что глубокую тишину не нарушает ни ласковый плеск моря внизу, ни приглушенное ворчание Везувия, который время от времени вспыхивал, как факел, освещая горизонт, и снова гас. Величие ночи успокаивало, и юноша в священном трепете прислушивался к прерываемым долгими паузами вздохам огромного вулкана, похожим на рокот далекого грома. Внизу серебрилась гладь залива, были видны еле различимые контуры берегов и серые одиночные силуэты судов, бесшумно покидавших гавань. На безоблачном небе ярко горела Полярная звезда, указывающая им путь. С залива дул легкий, прохладный ветерок, еле колышущий верхушки могучих сосен. Откуда-то до слуха Винченцо донеслись печальные звуки молитвы, сразу же привлекшие его внимание. Это была заупокойная, и юноша попытался определить, откуда льются эти звуки. Но вдруг они смолкли, словно растаяли в воздухе. Это показалось ему странным. Он вспомнил, что в некоторых провинциях Италии так отпевают умерших, и вместе с тем он был уверен, что совсем недавно слышал эту молитву. И вдруг вспомнил, что слышал ее в церкви из уст Эллены, когда она молилась. Переполненный воспоминаниями, он еще больше углубился в сад и обошел виллу с другой стороны. Теперь, когда пение возобновилось, он не сомневался, что слышит голос Эллены. Он остановился как зачарованный, едва дыша, боясь упустить хоть единый божественный звук милого голоса. Сквозь густые заросли цветущих кустов слабо светилось окно. Узорчатые ставни были раскрыты, и в глубине комнаты перед небольшим алтарем он увидел коленопреклоненную Эллену.
Наконец она медленно поднялась с колен. Лицо ее светилось тихой радостью, когда она подняла опущенные глаза. Волосы, небрежно рассыпавшиеся по плечам, делали ее еще прекрасней. От легкой, похожей на тунику одежды, окутавшей ее стан, она казалось ему прелестной нимфой. Юноша был настолько потрясен и взволнован, что отчаянная мысль мелькнула в его голове: тут же воспользоваться представившейся ему счастливой возможностью и признаться Эллене в своих чувствах к ней. Но он вдруг замер, услышав, как ее уста произнесли его имя. Забыв об осторожности, он потревожил кусты цветущего клематиса перед окном и увидел, как девушка испуганно посмотрела в сад. Но густые ветви разросшихся кустов надежно скрывали его. А когда Эллена подошла к окну, чтобы закрыть его, выдержка изменила юноше, и он невольно вышел из кустов. Эллена замерла, лицо ее побледнело. Дрожащей рукой она захлопнула ставни и покинула комнату. Вместе с ней Винченцо покинула надежда.
Еще какое-то время он оставался в саду виллы в тщетном ожидании огонька в окне или звуков ее голоса, но, так и не дождавшись, опечаленный, побрел прочь.
В голове роились мысли, которые должны были прийти ему раньше. Он понимал, сколь неразумны и опасны его попытки увидеть Эллену. Его родители никогда не дадут согласия на его брак с девушкой не их круга. В глубоком раздумье он продолжал свой путь домой, то решая отказаться от Эллены, то впадая в полное отчаяние от этой мысли. Войдя под полуразрушенную арку развалин крепости над дорогой, по которой он следовал, он вдруг увидел перед собой фигуру человека в монашеской сутане. Лицо его под низко надвинутым капюшоном было в темноте неразличимо.
— Синьор, — вдруг промолвил незнакомец, — за каждым вашим шагом сюда следят. Вам не следует посещать виллу Алтиери.
Сказав это, незнакомец так же неожиданно исчез в темноте, не дав Винченцо времени вынуть шпагу из ножен или преградить ему путь и потребовать объяснений.
Он громко крикнул в темноту, надеясь, что тот вернется. Но видение исчезло.
Весь оставшийся путь до дворца Вивальди юноша ломал голову над происшедшим, строя всяческие догадки. Он уже начал испытывать известное беспокойство и ревность, ибо почти готов был поверить, что получил предупреждение от соперника, и подобная догадка подтвердила, сколь небезразлична ему Эллена и насколько неосторожны его действия теперь. Он решил, что должен немедленно открыться ей во всем и просить у синьоры Бианки руки Эллены. Бедняга не мог предвидеть, какие тучи сгущались над их головами.
Придя домой, он тут же узнал, что маркизе известно о его внезапном уходе и она неоднократно справлялась, вернулся ли он, и велела тут же ей доложить, когда он придет. Однако, так и не дождавшись, ушла в свои покои. Вслед за Винченцо вернулся домой маркиз, сопровождавший короля в одну из его поездок в загородную виллу. Всем своим видом маркиз дал понять, что недоволен сыном, но оба только обменялись парой незначительных фраз и разошлись по своим комнатам.
Винченцо заперся у себя, намереваясь все хорошенько обдумать, однако обуревавшие его чувства мешали работе разума. Он долго беспокойно ходил по комнатам, то мучаясь беспричинной ревностью, то с тревогой оценивая шаг, который намеревался сделать. Зная отца и некоторые черты характера матери, он имел все основания опасаться, что они решительно воспротивятся его желанию жениться на Эллене. Но то, что он их единственный сын и наследник, позволяло надеяться, что они поймут его и простят, несмотря на его выбор. К этим размышлениям примешивались опасения, что, возможно, Эллена уже нашла своего суженого и им, очевидно, был тот, кто повстречался ему у развалин крепости. Однако, вспомнив, как легко, словно вздох, слетело его имя с уст Эллены, он вновь надеялся и сомневался. Даже если она примет его любовь, вправе ли он просить ее руки, если не уверен, что на их брак дадут согласие его родители? Если нет, то они с Элленой будут вынуждены хранить свою любовь в тайне. Согласится ли на это Эллена? И согласится ли она войти в семью, где ее встретят враждебно и с пренебрежением?
Утро не принесло облегчения, но решение он все же принял. Он готов был пожертвовать всеми удобствами и привилегиями своего происхождения ради счастья с Элленой. Теперь он должен убедиться в чувствах Эллены к нему, нет ли у него соперника, а если есть, то кто он. Желать всего этого было намного проще, чем осуществить. Он мысленно строил всяческие планы, но боязнь оскорбить Эллену и страх перед гневом родителей заставляли его отвергать один план за другим.
Вконец измученный сомнениями, он решил открыться давнему другу, на которого во всем привык полагаться. Впрочем, ему нужны были не столько его поддержка и совет, сколько беспристрастное суждение.
Однако его друг Бонармо, ничуть не усомнившись в своей способности давать советы, не задумываясь предложил испытанный традицией способ — спеть серенаду под окном любимой. Если девушка к нему расположена, она тут же даст ему знать, а если нет, то даже не подойдет к окну. Однако Винченцо отверг этот совет друга, найдя его слишком грубым и недостойным Эллены и способным лишь повредить ему. Бонармо тем не менее продолжал уговаривать друга, и совсем павший духом Винченцо, чтобы поскорее освободиться от мук неизвестности в отношении чувств Эллены к нему, наконец согласился сделать это в тот же вечер.
Спрятав лютни под плащами, закрыв лица, чтобы никто не мог их узнать, друзья в полном молчании направились на виллу Алтиери. Они уже минули арку, где прошлой ночью Винченцо был остановлен незнакомцем, как вдруг рядом юноша услышал легкий шум и, открыв лицо, увидел фигуру в сутане. Не дав ему опомниться, незнакомец, подойдя вплотную, промолвил:
— Не ходите на виллу, вас подстерегает опасность.
Поделиться книгой: