Сюита «Ландшафт и этнос»

Какому из найденных нами городищ это описание может соответствовать? Только городищу около ст. Шелковской. Разлив Терека мог и даже должен был представляться арабскому путешественнику озером. Виноградников там много и теперь. Деревянные жилища не могли сохраниться, и уцелела от времени только саманная цитадель, преграждавшая арабам путь в Хазарию. Отсюда и название: Саман-дар – саманные ворота. Наконец, жесткая квадратная планировка храмов и крепостей известна на Ближнем Востоке с 2000 г. до н. э. [20, т. I, с.363].

Учет физико-географических условий VI в. позволяет отказаться от локализации Семендера на берегу Каспия [19, с.181-182], который в те времена был на 4 м ниже, нежели теперь, и, следовательно, берег простирался значительно дальше на восток. Семендер, если его туда помещать, не мог находиться «в двух фарсахах от Серира» [19], т. е. горного Дагестана, как указано в источнике.

Второй вывод – процветание хазарского народа укладывается в хронологические рамки периода увлажнения аридной зоны. Хазарские памятники обнаружены на берегах рек, на возвышенностях, что говорит об оседлом быте и опасности наводнений. Разумеется, хазары использовали и степи для пастьбы скота, как их использовали впоследствии гребенские казаки и астраханские татары, но для этого им не нужно было становиться кочевниками. В составе хазар настоящими кочевниками были тюрки ханского рода Ашина [1, с. 398]; [2, с.85-87,102-103], а торговым городским населением – евреи, составлявшие господствующую верхушку [1, с.457-458]. Но сами хазары были земледельцы, садоводы и рыболовы, и, как таковые, они пережили политический разгром своего государства в 966 г., по-прежнему возделывая свои виноградники, ловя рыбу и пася скот.

Но усыхание аридной зоны, связанное с подъемом уровня Каспия до абсолютной отметки минус 20 м [2], лишило их возможности вести привычный образ жизни, и после XIII в. имя хазар в источниках не встречается. Последний раз хазары упомянуты у Плано Карпини [21, с.72,209], встретившего их в 1246 г. Берега Терека заняли степняки, кочевые ногаи, подданные ханов Золотой Орды.

Исчезновение народа не означает гибели всех людей, его составлявших. Народность (этнос) – не арифметическая сумма людского поголовья, а алгебраическая сумма отношений между людьми при определенном (с некоторым допуском) характере взаимоотношений со средой – соседями и природой.

Это система динамическая, и для ее деформации достаточно пушения любого из перечисленных условий. В XIII в. хазары, не имея больше возможности вести привычный образ жизни, разбрелись. Волжские хазары перешли в ислам и ассимилировались с татарами Золотой Орды. Еврейская верхушка исчезла без остатка; вероятно, спасшиеся от истребления евреи бежали на Кавказ к своим единоверцам – горским евреям и слились с ними. В средние века исповедание веры определяло судьбу людей, и, значит, терские хазары – христиане – должны были искать единоверцев. Таковы были бродники, жившие на Дону.

Бродники – народ смешанного происхождения, говорившие по-русски и исповедовавший православную веру. До 1117 г. они жили совместно с «беловежцами» – русским населением Саркела. После того как беловежцы, теснимые половцами, вернулись на Русь, бродники оказались полновластными хозяевами поймы Дона, которую они удачно отстаивали от половцев. Видимо, какая-то часть бродников была хазарского происхождения, и к своим соплеменникам и единоверцам, на полноводный, текущий из гумидной зоны Дон, только и могли устремиться терские хазары. Они принесли с собой привычную им технику – саманный кирпич, из которого был построен поселок на развалинах русской Белой Вежи [1, с.453], и пригнали стада овец, бывших для них пищей и жертвенными животными [22].

Вражда с половцами толкнула бродников на союз с монголами. В 1223 г. они помогли Субутаю разбить русских князей и с тех пор стали лояльными подданными Золотой Орды. В XVI в. их называли уже по-тюркски – казаки [1, с.453].

Усиление казаков и их распространение на восток также связано с климатическими явлениями. Но, как это на первый взгляд ни странно, им помогло дальнейшее усыхание степи. Вспомним, что главными врагами хазар, бродников и казаков были степняки-кочевники – половцы и ногаи [прим. 8]. Усыхание степи сверх привычного им предела подорвало их скотоводческое хозяйство, подобно тому как раньше оно разрушило хозяйство хазар. В результате этого усыхания [13] кочевники ослабели, а силы их противников остались неизменными, перевес оказался на стороне последних. Во второй половине XVI в. казаки овладели долиной Терека.

Татарский период представлен «Трехстенным городищем» – недостроенной крепостью севернее деревни Крайновки в 5 км от берега моря. Она датируется гончарной керамикой, хорошо прожженной, плоскодонной, орнаментированной бороздками, с венчиком, отогнутым наружу. Большая часть фрагментов – красноглинные, меньшая – сероглинные. Ближайшая аналогия – ордынская керамика ХIV-ХVП вв. Но этот тип керамики бытовал около 500 лет и был распространен чрезвычайно широко, вплоть до лагеря Лжедмитрия II под Тушином, и поэтому следует искать других, более точных способов датировки. Этим путем пошел Е.И. Крупнов, впервые описавший это городище и датировавший его ХVI-ХVШ вв. [23], [24]. Эти даты принять невозможно по следующей причине.

Основной особенностью крепости является наличие на валах огромного количества солоноводных ракушек Cardium edule, Didachna trigonoides Pallas, Dressensia rostriformis, Dressensia Caspia. Абсолютная отметка гребня валов по ходу Кизляра – минус 19,3 м [23, с.128-129]. Следовательно, уровень Каспийского моря немного поднимался над уже построенными валами или, вернее, омывал их, создавая оптимальные условия для моллюсков.

Е.И. Крупнов, руководствуясь работами П.А. Православлева, принял уровень Каспия при так называемой «Саринской» трансгрессии 1742 г. – минус 17,4 м. Но эта гипотеза опровергнута Л.С. Бергом [6, с.253, 271], доказавшим, что в 1742 г. воды Каспия поднялись лишь до абсолютной отметки – минус 23,4 м. Следовательно, эта трансгрессия никакого отношения к валам «Трехстенного городища» не имела. Тем самым снимается не только датировка городища, предложенная Е.И. Крупновым, но и предположение, что здесь мы видим один из острогов Московского государства. Дату сооружения валов следует искать немного раньше.

Сама крепость носит печать незаконченности. Возведены только южный, восточный и западный валы, не вырыты рвы. Фрагменты керамики встречаются чаще на внешней стороне крепости, нежели внутри ее. По-видимому, это остатки посуды строителей валов. Культурный слой внутри крепости мощностью до 45 см, обнаруженный Е.И. Крупновым, характеризуется обломками кирпича, шлаками, угольками, фрагментами керамики, костями рыб и в незначительном количестве костями домашних животных [23, с.126-127]. Сходство керамики «Трехстенного городища» с позднославянской керамикой XVI в. включает и более ранние периоды, например сарматский.

Нельзя согласиться с Е.И. Крупновым и в том, что отсутствие 4-й, северной стены восполнялось руслом Терека, текшего, по словам старожилов, на месте нынешней дороги из ст. Александровской к Каспийскому морю [23, с.124]. Следов русла там нет, и если даже здесь была протока Терека, то в низовьях скорость течения снижается настолько, что форсировать реку можно без всяких трудностей. Кроме того, валы не доходят до дороги, т.е. бывшего мелкого русла, на 25 м, что исключает оборонное значение неглубокой реки. Аналогия, на которой базируется утверждение Е.И. Крупнова – Ундорское городище [23, с.131, рис.4], неубедительно, так как, согласно плану, часть вала уничтожена постройками села Ундоры. Описанный И.Попко казачий городок в устье одного из рукавов Терека и называвшийся «трехстенным» также не имеет сюда отношения, так как он был треугольной формы [23, с.132], а наш имеет форму трапеции.

Исходя из сказанного следует признать, что крепость строилась до трансгрессии конца XIII в. [2], [13] местным населением, охотно питавшимся рыбой и изготовлявшим посуду на гончарном круге более совершенно, чем это делали волжские хазары VI-X вв. [22].

Следовательно, валы были сооружены до конца XIII в., но в татарский период, т.е. после 1241 г. По-видимому, это один из сторожевых постов Золотой Орды, созданный против иль-ханов Ирана в середине XIII в. Вследствие того, что военные действия были быстро перенесены в Закавказье, крепость осталась недостроенной и вскоре залита морем. Луга на низких местах также оказались неудобными для кочевания из-за подъема воды, и керамика XIII-XV вв. встречается только в песках на среднем течении Терека. К XVI в., при регрессии Каспийского моря, низовья Терека стали пригодными для поселения. В это время они заселились русскими казаками, и для контроля над долиной была учреждена крепость Терки, неоднократно переносившаяся с места на место. Одно из ее расположений, севернее деревни Новый Бирюзяк, датируемое на основании планировки не раньше конца XVII в., находится посреди равнины, недалеко от русла Терека. План крепости – восьмиконечная звезда с широкими площадками на выступах – раскатами для пушек.

Рис. 4. План цитадели городища у хутора Харькив.

Второе городище этого типа, около станицы Шелковской, расположенное в густом лесу, у самого берега Терека, стало известно лишь потому, что грейдерная дорога перерезала его центральную часть. Керамика, найденная в выкидах по обочине дороги, мало выразительна. Можно сказать, что она аналогична татарской керамике на дюнах и в дельте Волги. Скорее всего, это ХVII-ХVIII вв.

В центре крепости находится цитадель. Стена спланирована, как новая линия с 15 выступами, изогнутыми под острыми углами. Ворота, обращенные к юго-востоку, прикрыты дополнительным валом, не соединяющимся со стеной цитадели. Высота валов достигает 4, а ширина рва 8 м. Глубина рва не установлена, так как во время посещения городище было затоплено наводнением Терека. По этой же причине не исследована внутренняя часть цитадели, диаметр которой равен 300 м.

С запада площадь городища прикрыта высоким хвойным валом. Ров между двумя насыпями частично наполнен водой. Это сооружение тянется от Терека до песчаных дюн, т.е. на 4 км, и перерезает всю речную долину. Южнее цитадели вдоль берега Терека идет менее высокий вал, смыкающийся с восточным валом, деформированным проложенной по нему дорогой. В центральной части городища от восточного вала идет дополнительный двойной вал к цитадели, а несколько южнее от восточного вала намечено ответвление на восток, заканчивающееся площадкой, может быть фундаментом сторожевой башни. За исключением юго-западной части, поросшей густым лесом, городище занято кукурузным полем и виноградником хутора Харькив, возникшего в середине XX в. Хуторские постройки уничтожили продолжение восточного вала между Тереком и дюнами, и поэтому план восточной окраины городища нечеток. К тому же если экстраполировать восточный вал до дюн, то конец этой линии упрется в станицу Шелковскую, где следы древних построек давно уничтожены при строительстве современных зданий. Поэтому можно сделать предварительное заключение: найденное экспедицией городище связано с поселениями по закраине песков и является форпостом, выдвинутым к берегу Терека в эпоху аридизации степной зоны, т.е. в XVII в. Обследование берега Терека выше и ниже этой крепости на протяжении 80 км позволило установить, что аналогичных сооружений здесь больше нет. В 1734 г. был сооружен Кизляр. К этому времени гребенские казаки заняли место хазар, а ногайцы и калмыки – место древнеболгарских племен. Соотношение же между кочевым и оседлым населением, также как между степным и приречным ландшафтами, осталось неизменным.

Проведенное исследование подтверждает тезис о наличии функциональной связи между ландшафтом и ареалом распространения народности. Только исходя из этого положения удалось найти археологическую культуру хазар на Волге и Тереке и, наоборот, по распространению древних народов с разными видами хозяйства и быта, т.е. по-разному использовавших природные условия, установить характер климатических и физико-географических условий изучаемой территории. Самым важным является чередование периодов увлажнения и усыхания и их продолжительность. Наиболее точные измерения последней возможны только при применении данных истории, но с учетом некоторых методических особенностей.

Из изложенного следует вывод о том, что закономерности, аналогичные тем, которые мы наблюдали в Прикаспийской низменности, могут быть обнаружены в любом населенном районе Земли, хотя, разумеется, для каждой области будут свои.

По поводу предмета исторической географии

(Ландшафт и этнос: III)

Статья опубликована в "Вестнике Ленинградского ун-та". - 1965. - N 18. вып. 3. - С. 112-120.

Прежде всего, условимся о значении термина. Это тем более необходимо, что, как отмечает историк «исторической географии» В. К. Яцунский, за этой дисциплиной установилась репутация «науки с неопределенным содержанием»[25]. Заканчивая обзор историко-географических работ XIX – XX вв. (до 1941 г.), В. К. Яцунский приходит к выводу, что «задачей исторической географии должно быть изучение и описание географической стороны исторического процесса». В связи с этим он намечает четыре линии исследования: 1) природный ландшафт данной эпохи, т. е. историческая физическая география; 2), население с точки зрения его народности, размещения и передвижения по территории; 3) география производства и хозяйственных связей, т. е. историческо-экономическая география; 4) география «политических границ», а также важнейших политических событий»[25, стр. 21].

Нетрудно заметить, что В. К. Яцунский мыслит историческую географию как вспомогательную историческую дисциплину и ставит проблемы, важные для историка, а не для географа. Собственно говоря, правомочно, но обзор историко-географических работ, сделанный В. К. Яцунским, показывает бесплодие неоднократных попыток многих талантливых и трудолюбивых ученых добиться в этом направлении успеха. Работы по интересующей нас области походили на справочники, это отмечается В. К. Яцунским как большой недостаток, с чем следует безоговорочно согласиться.

Причины этого печального положения указывает сам В. К. Яцунский «Историки слабо знакомы с географией, и наоборот»[25, стр. 21]. Это еще не беда, но хуже, когда, как говорит Оберхуммер, «географ, как только он покидает область географического исследования и начинает заниматься историей, перестает, быть естествоиспытателем и сам становится историком»[25, стр. 27]. Тут удачи заведомо быть не может, как и в обратном случае, но тем самым открывается корень, неудач: постановка проблемы неправильна и методика исследования не разработана. В самом деле, получить ответы на поставленные вопросы было бы крайне заманчиво, но как этого добиться? Никаких рекомендаций в статье не дается, и это заставляет нас перейти к другой работе В. К. Яцунского, содержащей описание историко-географических представлений XV-XVIII вв. Здесь В. К. Яцунский дает более совершенную дефиницию. «Историческая география, – пишет он, – изучает не географические представления людей прошлого, а конкретную географию прошлых эпох»[26, стр. 3]. Различие в определении очевидно. Если в первой работе краеугольным камнем и целью была история, то теперь она отступает перед задачами географии. К сожалению, и тут нет никаких указаний на возможную методику исследования. Но содержащийся в книге разбор теории географического детерминизма и воззрений историков эрудитской школы позволяет ознакомиться с историей вопроса и непосредственно обратиться к самой проблеме.

До сих пор проблема ставилась двояко: 1) как влияют природные условия на исторический процесс? и 2) как влияют люди на природу?

На первый вопрос прямого ответа быть не может, потому что раньше следует условиться в том, что понимать под «историческим процессом»: если развитие общества по спирали через формации, то географическая среда на спонтанное развитие влиять не может; если имеются в виду войны, договоры, государственные перевороты, то причины их надо искать непосредственно в мотивах поведения их участников КОР, обусловленных их социальной принадлежностью, а не в климате или характере флоры. Зато миграции и процессы этногенеза, вне всякого сомнения, обусловлены элементами ландшафта и корреспондируют с колебаниями климата, но эти явления лежат на грани исторической науки и сами по себе не исчерпывают понятия «исторический процесс».

По второму вопросу можно дать вполне определенный ответ: люди влияют на природу, как, впрочем, влияют на нее любые фаунистические формы. Но определить общий характер людского влияния невозможно, так как он очень разнится в разные эпохи и на разных территориях.

Иногда люди «вписываются» в биоценоз ландшафта, иногда приспосабливают ландшафт к своим потребностям, причем то и другое не зависит от уровня культуры людского коллектива – народности, а только от характера ее развития и локальных особенностей. Закономерность тут есть, но она не прямая и не простая.

А что если мы поставим вопрос по-другому и попробуем рассматривать все человечество как некую среду, покрывающую сушу. То, что это среда не сплошная, не имеет значения. Ведь именно так поставил проблему «биосферы» В. И. Вернадский и получил огромные научные результаты. Тогда мы сможем изучать эту среду методами естественных наук. Но чтобы иметь успех, необходимо соблюсти одно условие: найти эталон изучения, соразмерный нашим исследовательским возможностям. Он должен быть применим к любой точке земного шара, где живут люди, к любой известной нам эпохе и к любому уровню цивилизации. Таким эталоном может быть только одно явление – этнос, или народность.

Формой существования вида homo sapiens является коллектив особей, противопоставляющий себя всем прочим коллективам. Он более или менее устойчив, хотя возникает и исчезает в историческом времени, что, и составляет проблему этногенеза. Все такие коллективы более или менее разнятся между собой – иногда по языку, иногда по обычаям, иногда по системе идеологии, иногда по происхождению, но всегда по исторической судьбе. Следовательно, с одной стороны, этнос является производным от исторического процесса, а с другой – через добывание пиши (хозяйство) связан с биоценозом того ландшафта, в котором он образовался. Впоследствии народность может изменить это соотношение, но при этом она видоизменяется до неузнаваемости, и преемственность прослеживается лишь исторической методикой.

Прежде всего, уточним понятие «этнос», которое еще не дефинировано. У нас нет ни одного реального признака для определения любой народности как таковой, хотя в мире не было, и нет человеческой особи, которая бы была внеэтнична. Все перечисленные признаки определяют народность иногда, а совокупность их вообще ничего не определяет. Проверим этот тезис негативным методом.

Язык. Часто разные народности говорят на одном языке. Например, англичане и ирландцы; испанцы и мексиканцы, большая часть коих индейского происхождения; малоазиатские греки (до 1921 г.) говорили по-турецки, а македонские турки – по-гречески и т. д. Часто один народ говорит на разных языках, французы на четырех – парго, патуа, бретонском (кельтском), гасконском (иберийском); англичане на двух – английском на юге и норвежском в Нортумберленде; китайцы на двух, не считая диалектов; бельгийцы – на французском и фламандском и т. д. Кроме того, есть сословные языки: французский – в Англии XII-XIII вв., греческий – в Парфин II-I вв. до н. э., арабский – в Персии с VII по XI в. и т. д. Поскольку целостность народности не нарушалась, надо сделать вывод, что дело не в языке.

Обычаи или культура. Большинство крупных народов имеет несколько этнографических типов, составляющих гармоничную систему, но весьма разнящихся между собой как во времени, так и в социальной среде. Возьмем хотя бы Россию допетровскую, с боярскими шапками и бородами, XVIII век – с напудренными париками и французскими камзолами, XIX век – с пышными профессорскими бородами и долгополыми сюртуками и фраками и т. д. А различие в материальной культуре и быте у аристократии, мелкого дворянства, крестьянства, купечества, духовенства, интеллигенции, рабочих, в любую из перечисленных дореволюционных эпох! Но народного единства, это не нарушало, а близость по быту, скажем, казаков с чеченцами и татарами, их не объединяла.

Идеология, для старых эпох вероисповедание, тоже иногда является признаком, но не обязательным. Например, византийцем мог быть только православный христианин, и все православные считались подданными константинопольского императора и своими. Однако de facto это нарушилось, как только болгары затеяли войну с греками, а принявшая православие Русь и не думала подчиняться Царьграду. Тот же принцип единомыслия был провозглашен халифами, преемниками Мухаммеда, и не выдержал соперничества с живой жизнью: внутри единства ислама опять возникли народности.

С другой стороны, проповедь иногда объединяет группу людей, которая становится народностью: например, сикхи в северо-западной Индии или турки-османы. Эти последние возникли так: первый султан Эртогрул имел 50 000 туркменских всадников и, получив удел на границе с Никейской империей, начал вербовать к себе газиев, борцов за веру. К нему и его потомкам стекались курды, тюрки, арабы, персы, сирийцы; кроме того, турецкие султаны покупали для военной службы черкесов, грузин, обращали в ислам мальчиков из Болгарии, Сербии, Македонии (янычары), привлекали ренегатов из Франции, Германии, Италии. Женами их чаше всего становились рабыни, которых доставляли татары из Польши и Украины. Но поскольку объединяющим моментом был суннитский ислам, потомки этого скопища считались, и были на самом деле, единым народом – турками, противопоставлявшими себя шиитам – персам и азербайджанским туркменам. Вместе с этим были мусульмане-сунниты, подвластные султану, но турками себя не считавшие, – арабы и крымские татары. Для последних не сыграла роли даже языковая близость. Значит, и вероисповедание – не общий признак.

Происхождение. Нет народа, который бы не произошел от разных предков. В процессе этногенеза всегда фигурируют два или более компонентов. Скрещение разных этносов иногда дает новую устойчивую форму, а иногда ведет к вырождению. Так, смесь славян, угров, аланов и тюрок слилась в великорусскую народность, а помеси монголо-китайские, тюрко-китайские и маньчжуро-китайские, часто образовывавшиеся вдоль линии Великой китайской стены за последние 2000 лет, оказались нестойкими и исчезли.

Итак, постоянным, обязательным признаком народности является личное признание каждой особи: «мы такие-то, и все прочие люди не такие» – например, эллины и варвары, иудеи и необрезанные, китайцы и ху (все не китайцы). Это явление противопоставления одинаково характерно и для англичан, и для масаев, для французов, и ирокезов. Явление это отражает какой-то физический эффект, имеет физический смысл, но для наших целей он не важен. Важно, что мы нашли эталон исторической географии. В физической географии эталоном является ландшафт, который определяет способы ведения хозяйства людей, в нем живущих. Для них данный ландшафт – тот, к которому они привыкли, – является вмещающим ландшафтом. Следовательно, мы можем дать новую дефиницию: историческая география – наука о послеледниковом ландшафте в динамическом состоянии, для которого этнос является индикатором.

При таком подходе, когда для огромного количества разнообразных исторических и географических явлений подыскан общий знаменатель, можно пытаться найти ответ на те четыре вопроса, которые были поставлены В. К. Яцунским в 1941 г.[25], и на тот, который был им сформулирован в 1955 г.[26].

Определение понятия «ландшафт» удивительно напоминает предложенную нами описательную дефиницию этноса. «Ландшафт, – пишет С. В. Калесник, – реально существующий генетически однородный участок земной поверхности; он обрамлен естественными границами; обладает индивидуальными чертами, позволяющими отличить его от других ландшафтов: представляет собой не случайное, не механическое, а закономерное и внутренне взаимосвязанное сочетание компонентов и структурных особенностей; в пространстве и во времени неповторим; характеризуется территориальной целостностью; внутри себя морфологически разнороден, так как слагается из различных территориальных комплексов низшего ранга; вместе с тем однороден, так как общий стиль сочетания разнородных компонентов и структурных особенностей сохраняется в пределах ландшафта неизменным»[27, стр. 3].

Из сочетания обеих дефиниций, очевидно, что они не могут не воздействовать друг на друга, но вместе с тем было бы нелепо простирать влияние географической среды на все стороны исторического процесса, как это делали сторонники географического детерминизма: Монтескье, Боден, Бокль, Реклю и у нас Лев Мечников. Просто следует ввести классификацию явлений и уточнить, какая именно сторона исторического процесса связана с физической географией – ландшафтоведением, а что имеет собственные закономерности, и затем не смешивать их[28].

Предложенное определение позволяет снять вопрос о влиянии географической среды на исторический процесс. В настоящем аспекте интересующие нас явления не противопоставляются среде, а являются ее компонентом. Эта часть географической среды наиболее чувствительна к любым планетарным воздействиям, и поэтому по возмущениям ее можно судить о характере и даже размерах изменений климата, степени увлажнения и т. п. с точными датировками. Что же касается деятельности человека, то она, несомненно, имеет огромное значение для ландшафта. Во-первых народы, практикующие интенсивное земледелие (египтяне, вавилоняне, иранцы и китайцы), весьма изменили ландшафты занятых ими территорий; во-вторых, скотоводческие народы, разводя скот и истребляя или оттесняя от источников воды диких животных, влияли на фауну степей; в-третьих, охотники за крупными зверями иногда практиковали хищническое истребление животных или птиц (например, маори уничтожили птицу моа); наконец, сооружение больших городов, искусственных ландшафтов также влияло на природу их окрестностей. Но даже из краткого перечня приведенных здесь возможностей видно, что разные народы по-разному влияли на природу, и ставить вопрос в общей форме неплодотворно.

Вместе с этим следует помнить, что мы можем наблюдать только результаты интеграции изменений природных условий плюс деятельность этносов, и для восстановления роли того и другого исследование идет путем ретроспекции, что всегда изрядно трудно, хотя и не безнадежно. Надо только отказаться от прямого цитирования исторических источников, потому что в них события всегда освещены неравномерно и даны выборочно. Надежным подспорьем может быть только канва одномасштабных фактов, сведенная в хронологическую таблицу. Такая таблица отражает историческую действительность наименее неточно.

Примером столкновения двух описанных методик исследования является знаменитый спор о направлении изменений климата в Центральной и Средней Азии. Л. С. Берг считал, что есть тенденция к увлажнению, а Г. Е. Грумм-Гржимайло – к усыханию. Оба автора широко использовали исторические данные, но по-разному: Г. Е. Грумм-Гржимайло рассматривал двухтысячелетнюю историю Азии целиком, т. е. синтетически, а Л. С. Берг анализировал каждый факт отдельно и часто воспроизводил без критики мнения и сведения древних авторов в переводах, сделанных первоклассными филологами. Например, Г. Е. Грумм-Гржимайло сообщает, что Алашаньская степь в XII в. кормила население, выставлявшее армию в 150 тыс. конных латников, а ныне там обитает 10 тыс. семейств, главное богатство которых составляют верблюды, а не лошади[14, стр. 445 – 447]. На это Л. С. Берг возражает, что воинами Чингис-хана «была уведена громадная добыча – сотни тысяч голов верблюдов, лошадей и рогатого скота. В результате, понятно, последовало запустение края. Причем же тут усыхание Центральной Азии?»[29, стр. 69]. Оно очень «причем»! Если бы после войны 1227 г. не сократилась площадь степей, то она быстро бы заселилась вновь, сначала дикими копытными, а потом стадами тех же монголов, и к XIX в. страна не стала бы пустыней. Вспомним, что в окрестных оазисах Хами, Турфане, Куче и Джунгарских степях, не испытавших силы монгольских сабель, за счет роста каменистых пустынь также сократились площади травянистых степей[14, стр. 449].

Итак, опора на сведения исторического источника вне связи с предшествующими и последующими событиями оставляет исследователю такой простор, который может повести к любым выводам, даже неверным. Вскрыть ошибку можно, лишь повторив исследование на основе синтетической методики.

Для того чтобы избежать путаницы понятий, следует ввести первичную классификацию. Поскольку историческая судьба изучаемой народности есть продукт хозяйственных возможностей, то она тем самым связана с динамическим состоянием вмещающего ландшафта. И тут возможны два варианта: либо народ приспосабливается к природным условиям, либо он приспосабливает их для себя. Однако и во втором случае необходимо учесть, что приспособление ландшафта к своим потребностям совершалось народами один раз за эпоху существования каждого из них. Раз проделав титаническую работу, народность ограничивалась поддержкой созданного ею вмещающего ландшафта, не внося в созданное принципиальных изменений. Однако не учитывать второй вариант нельзя, как показывает опыт Г. Е. Грумм-Гржимайло в его полемике с Л. С. Бергом, из-за чего его плодотворная идея была поставлена под угрозу. Г. Е. Грумм-Гржимайло пренебрег предлагаемой здесь классификацией культур по принципу их взаимодействия с природой. В результате, по его мнению, оказалось, что увлажненность внутреннего Китая и Синцзяна зависела от деятельности земледельцев, сводивших леса или засыпавших колодцы из страха перед врагом[14, стр. 442, 451]. Хотя и то и другое играло некоторую роль, но до XIX в. случаи воздействия человека на природу ограничивались локальными зонами, хорошо изученными, которые просто следует выделить для особого рассмотрения, с поправкой на деятельность человека. В прочих случаях изменения ландшафта зависели от природных условий, влияния которых сказывались равно на земледельцах и кочевниках.

Было бы неверно думать, что народы, не перестраивающие природу, примитивны или малоразвиты. Древние греки и арабы жили экстенсивным хозяйством и создавали великие произведения литературы и искусства, сложные формы общественного устройства и даже развивали технику, например кораблестроение. То же самое следует сказать о центральноазиатских кочевниках, культура которых принципиально отличалась от китайской или иранской. Хунны, тюрки и монголы создали свой устойчивый быт, свою технику, свою литературу и свою государственность на базе кочевого скотоводства. Постоянно соприкасаясь с китайцами, они не заимствовали у последних ни письменности, ни социальных институтов, ни нравов и обычаев. Их этнографическая самобытность определялась способом ведения хозяйства, приспособленным к кормившему их степному ландшафту. Можно сказать, что они составляли неотъемлемую часть ландшафта вместе с растительностью и животным миром. Поэтому, изучая историю евразийских кочевников, мы знакомимся с историей природных условий населяемой ими территории.

И, наконец, последнее условие для того, чтобы наше исследование оказалось успешным. Взаимодействие народности с ландшафтом наблюдается всюду, но с разной степенью отчетливости. В мягком климате Европы или сплошном массиве сибирской тайги климатические колебания менее заметны, нежели на стыке леса и степи, гумидной и аридной зон. Поэтому наиболее благодарным материалом для нас будет евразийская степь и ее кочевое население. Соотношение степных народов с соседними земледельческими в аспекте климатических изменений показано нами в специальных работах.

Поскольку нам необходимо уточнить понятие «вмещаюший ландшафт», обратим внимание на весьма достопримечательное обстоятельство: культура народов восточной и западной частей Центральной Азии во все исторические эпохи различна, причем граница проходит не по водоразделу Алтая, Тарбагатая и отрогов Тяньшаня, а восточнее, примерно по середине Джунгарии, но область Хангая попадает в восточный культурный регион.

Различие восточной и западной культур сказывается буквально на всем: на этнографических особенностях, на дроблении языков на диалекты, на искусстве и на характере политического строя, что прослеживается за период 2000 лет. За это время здесь менялись расы – например, индо-иранцы сменились тюрками-монголоидами, менялись стадии развития – родовой строй уступал место военной демократии и феодализму, уровню техники и хозяйства, несколько раз в степи возникали земледельческие поселки, но соотношение западного и восточного ареалов культур оставалось неизменным.

Анализируя материалы о характере политического устройства, необходимо указать, что для востока была характерна централизованная власть, для запада конфедерация и децентрализация, независимо от стадии развития производительных сил и производственных отношений.

Точно такие же различия можно проследить по другим линиям. Например, дифференциация диалектов тюркского языка: на востоке звук j произносится как й, а на западе – как дж. Г. Е. Грумм-Гржимайло убедительно доказал, что распадение монголов на восточных и западных произошло вне зависимости от их родового состава, по причинам исключительно политическим, но он неправ, утверждая, что не было других причин, «которые бы раскололи монгольскую массу на два чуждавшихся один другого мира»[30]. Ведь у западных монголов изменился язык, вплоть до фонетики (к заменило х). Затем, если бы здесь имели место только политические причины, то описанное последовательное размежевание народов по одной и той же невидимой границе не прослеживалось бы 2000 лет. Очевидно, здесь имел место постоянно действовавший фактор, влиявший не на исторический процесс, а на характер этногенеза. Смещение линии развития, определявшегося этим влиянием, было столь незначительно, что при составлении «Всемирной истории» им законно пренебрегли, а в частных фактографических исследованиях востоковеды его не замечали. Не обратили на это внимания и географы, так как наземные условия обоих регионов отличаются друг от друга очень мало. Поэтому для объяснения установленного нами эффекта попытаемся обратиться к рассмотрению атмосферы и характера увлажнения в Восточном Казахстане и Монголии.

В зимнее время над территорией Северной Монголии устанавливается центр огромного антициклона. Благодаря ему зимой над Центральной Азией располагаются континентальные воздушные массы, напоминающие по своим физическим качествам полярные. Зима характеризуется ясными солнечными днями, морозной, без оттепелей погодой и слабыми ветрами к окраинам антициклона.

Устойчивость антициклонального режима зимы не допускает на территорию Центральной Азии атлантические циклоны. Снег почти отсутствует: в Гоби выпавший за ночь снег исчезает с первыми лучами солнца. Только в горах Хэнтэя и Монгольского Алтая зимой происходит накопление снега. Антициклон дает возможность скоту круглый год находиться на подножном корме.

Летом Центральная Азия нагревается за счет инсоляции, и над ее пустынями и степями формируется континентальный тропический воздух. При этом полярный фронт перемещается на север Монголии. Взаимодействие двух разных по физическим свойствам воздушных масс, а именно: «полярного континентального (сибирского) и тропического континентального воздуха приводит к образованию своеобразной циклонической деятельности, при очень слабом участии океанов».

Траектории летних циклонов, по данным А. А. Каминского[31], пролегают к северу от Алтайских гор и хребта Танну-Ола.

В теплое время года, когда Центральная Азия лежит в области размытой барической депрессии[31], центр летнего барического минимума располагается в южной части азиатского материка, куда через Монголию устремляются воздушные потоки восточноазиатского полярного фронта, вернее, сибирского влажного таежного воздуха. С этим связано выпадение летних дождей, составляющих 80-90% осадков[32].

Иная картина на западе Великой степи. Для этих районов характерно почти полное отсутствие осадков летом и влияние атлантических циклонов в холодное время года, благодаря чему зимой держится снеговой покров. Вот и различие! Оно недостаточно для того, чтобы определить не только род занятий – в обоих случаях скотоводство или вид его – отгонное, яйлажное, таборное[33]. Но условия создают разный акцент в хозяйственной деятельности халхассов и джунгаров. В Монголии большую часть времени скот пасется в степях; это дает возможность пастухам активно общаться друг с другом. В Тяньшане и Тарбагатае летом скот выгоняют на джейляу, каждое из которых принадлежит определенному роду. Так создаются разные привычки, которые, суммируясь, отражаются сначала на племенной организации, а потом и на общественных тенденциях. Возникают два этнопсихологических синдрома, которые вызывают стремление к размежеванию и дроблению этноса, ибо общественное бытие определяет сознание, в том числе и этническое.

Но если так, то подмеченная граница районов должна сказаться еще на каком-нибудь явлении природы, и действительно, именно здесь проходит граница между двумя геоботаническими провинциями – Монгольской и Джунгаро-Туранской[34, стр. 15, 66]. Да и сама граница приобретает реальный смысл, если мы учтем распределение осадков: именно в интересующей нас меридиональной полосе осадков меньше 100 мм – так же, как в долине Тарима и Алашаньской пустыне[34]. Итак, наблюденное нами районирование этносферы имеет физический смысл и тесно связано с явлениями атмосферы и биосферы. Принципиальное различие человеческого сознания и природных явлении учтено, и нами рассматривается только та сторона этнического бытия, которая коррелирует с ландшафтом. Предлагаемое объяснение механики процесса влияния ландшафта на этнос не имеет ничего общего с географическим детерминизмом, да, пожалуй, и с интерпретацией исторического процесса. Оно лежит в плоскости не истории, а исторической географии, т. е. не гуманитарной, а естественной науки.

Гетерохронность увлажнения Евразии в древности

(Ландшафт и этнос: IV)

Статья опубликована в "Вестнике Ленинградского ун-та". - 1966. - N 6. - С. 62-71.

Результаты работ по установлению характера колебаний климата аридной и полуаридной зон Евразии в историческое время (I в. до н.э. – XVIII в. н.э.)[35]; [36]; [37, стр. 112-120]; [38] позволили выразить согласие с концепцией чередования влажных и сухих периодов, сформулированной А.В. Шнитниковым[39], с поправкой В.Н. Абросова на гетерохронность повышенного увлажнения аридной, гумидной и полярной зон[12]; [40]. Но предложенная нами методика анализа характера миграций кочевых народов не может быть применена для более древних эпох, которые мы знаем недостаточно подробно. Казалось бы, что делать заключения об изменениях климата для древних эпох на основе исторической географии невозможно, однако есть путь, позволяющий и здесь получить некоторые результаты, правда с гораздо большим допуском, чем для средневековья. Для этого нужно прежде всего расширить диапазон наблюдаемых явлений, т.е. учитывать наряду с археологическими данными явления природы, что уже сделано А.В. Шнитниковым[39]. Затем следует применить сформулированную нами концепцию гетерохронности и на основании ее проводить интерполяции там, где это возможно, и, наконец, привлечь палеоэтнографию аридной зоны, разработанную С.И. Руденко (см. ниже), и сопоставить все наблюдения исходя из хронологического принципа. Допустимая погрешность будет превышать столетие, небольшие колебания внутри периодов не будут учтены, но общая закономерность может быть прослежена, а это и является целью работы. При таком широком охвате темы особо острой становится проблема использования литературы по этому вопросу. Библиография необозрима, и поэтому целесообразно базироваться на всей совокупности результатов работ, уже обобщенных в нескольких фундаментальных сочинениях. В противном случае история вопроса подменяет собой решение проблемы. Хронологические рамки тоже будут ограничены. Даты палеолитических стоянок, даже при радиокарбоновом анализе, столь приблизительны, что базироваться на этом материале недопустимо. Поэтому мы сосредоточим наше внимание на эпохе бронзы и раннего железа, т.е. трех тысячелетиях до н.э., но даже здесь возможно дать только суммарные характеристики периодов, чего, впрочем, для поставленных нами задач достаточно.

Рассмотрим смену климатических периодов в аспекте зональности и гетерохронности повышенного увлажнения (см. таблицу).

Сводная таблица изменений степени увлажненности Евразийского континента (на материале палеоэтнографии):

Конец теплого атлантического периода (около 2300 г. до н.э.) характеризуется северным направлением циклонов. Шпицбергенские льды растаяли, а в Швеции температура августа была в среднем на 5-7° выше современной. Неолитические стоянки на побережье Онежского озера располагались на столь низком уровне, что ныне оказались под водой. В южных широтах климат становился более континентальным – идет усыхание торфяников Западной Сибири и даже Англии; в Альпах отступают ледники, появляются поселения в горах и возникает движение через открывшиеся после таяния ледников горные проходы[39, стр. 261].

К этой же эпохе относится выселение народов трипольской культуры из Юго-Восточной Европы в более влажные области Центральной и Западной Европы. Это выселение нельзя не поставить в связь с исчезновением на нижнем течении Днепра, Буга и Днестра дубовых, буковых и грабовых лесов и наступлением степи на север, Но Карпаты преградили путь движению степного ландшафта, и в Трансильвании трипольская культура развивалась беспрепятственно.

К концу этого периода следует отнести так называемые "всемирные потопы", т.е. грандиозные наводнения в Месопотамии и Восточном Китае. "Потоп" в Двуречье имеет две даты: вавилонскую, по книге "Энума Элиш" – 2379 г. до н.э., и еврейскую, по библейской "Книге бытия" – 2355 г, до н.э.[39, стр. 220-221, 262]. Китайский "всемирный потоп" датируется 2297 г., что надо считать датой очень приблизительной, так как древнекитайская хронология за последнее время подвергается уточнениям. В это время воды рек Хуанхэ и Янцзы перемешались между собою, и работы по борьбе с наводнениями продолжались долгие годы[39, стр. 220-221, 262].

Совпадение дат грандиозных наводнений на западной и восточной окраинах Азии сопоставимо с усилением североиранской ветви циклонов и южным направлением муссонов. Приносимая ими океанская влага выпадала на горах Армении и Тибета, что и вызывало повышение уровня рек. Но если так, то эти явления должны быть синхронны таянию льдов Арктики и усыханию евразийских степей. Действительно, в III тыс. до н.э. население аридной зоны было редким, и активные связи между Западом и Востоком не осуществлялись.

Переход к новым условиям совершился относительно быстро, В конце III тыс. произошло увлажнение гумидной зоны, отмеченное ростом ледников в Альпах и затоплением свайных поселков на альпийских озерах[39, стр. 262]. Возможно, что к этой эпохе относится наступление леса на степь на Украине и быстрое нарастание торфяников в Англии и Ирландии. Однако к началу II тыс. до н.э. наступила "ксеротермичсская фаза суббореального периода", характеризующаяся усыханием гумидной зоны. Снова открылись горные проходы в Альпах, на альпийских озерах выросли свайные постройки, а поселения вокруг оз. Ильмень и других озер спустились в поймы рек и на низкие места и побережья озер. Очевидно, общее усыхание гумидной зоны распространилось и на Волго-Окское междуречье, где болота превратились в лесные поляны, непролазные чащи – в леса паркового типа; зимы стали сухими и ясными, а летние периоды жаркими. Для этой области умеренное усыхание было благодетельным, и она привлекла к себе волну переселенцев с берегов Вислы и Днепра – предков славян и летто-литовцев, носителей так называемой "фатьяновской" культуры[41, стр. 110-114]. Эта культура была основана на примитивном мотыжном земледелии и оседлом скотоводстве. В более поздних могильниках, датируемых эпохой бронзового века (серединой II тыс. до н.э.), встречаются кости лошади – животного, связанного с сухими районами, а не с болотами.

Народы "фатьяновской" культуры закрепились в бассейне Днепра и Десны, а на Волге и Клязьме они продержались лишь до того времени, когда в начале I тысячелетия путь циклонов снова передвинулся в гумидную зону. Тогда природные условия перестали благоприятствовать пришельцам и, наоборот, помогли местным финским племенам восстановить свое господство на берегах Волги и Оки и удержаться там до нового славянского расселения, происшедшего уже в исторический период. Столь же благоприятно для человека повлияла "ксеротермическая фаза" на аридную зону, подвергшуюся усиленному увлажнению. В степях появились островки леса (колки), пустыни заросли травой, размножились стада копытных животных и от днепровских берегов до склонов Алтая расцвели культуры, основанные на мотыжном земледелии и пастушеском скотоводстве. Оседлость степняков бронзового века устанавливается путем остеологического анализа: главное место в стаде занимал крупный рогатый скот, второе место делили овцы и лошади или, в других стоянках, – овцы и свиньи; кости диких животных встречаются редко[42, стр. 67-68].

Первой степной культурой южнорусских степей была так называемая "катакомбная", названная так по форме могил; расцвет ее падает на первую половину II тыс. до н.э. Во второй половине II тыс. до н.э. "катакомбную" культуру вытеснила "срубная". На востоке она смыкалась с "андроновской" культурой, распространявшейся до Тарбагатая и Минусинской котловины, которую принято датировать XVII-XII вв. до н.э., хотя возможно, что она существовала несколько дольше наряду с "карасукской" культурой Минусинской котловины[41, стр. 149-179]. Скорее всего, народы – носители этих культур подолгу жили одновременно, сталкиваясь друг с другом в борьбе за земли, вытесняли один другого и вообще вели себя так, как обычно ведут себя разноплеменные соседи. Поэтому археологические датировки их условны, но для нашей темы важно другое: во II тыс. до н.э. степная зона была пригодна и для оседлого быта, и для примитивного земледелия, что говорит о повышенной увлажненности этой территории.

II тыс. до н.э. справедливо считается расцветом бронзового века. Орудия из бронзы позволяли обитателям степей легко вскапывать все участки плодородных земель, главным образом на речных террасах и вблизи водоемов. Хорошо орошаемые в эту эпоху степные почвы щедро вознаграждали относительно небольшие затраты труда первобытных земледельцев. Наличие избыточного хлеба стимулировало рост скотоводства, потому что в зимнее время, даже при снегопадах или гололедице, скот можно было подкармливать зерном и соломой. Когда же хищническая обработка и скотосбой истощали почву на одном месте, легко можно было его сменить, ибо бескрайние просторы степей давали возможность находить новые участки плодородной, еще не истощенной почвы: старые участки тем временем зарастали.

Этнографические параллели показывают, что примитивные земледельцы – наиболее подвижный народ, Вспомним, как быстро пересекли скваттеры североамериканскую прерию, а буры перебрались из Капской земли в Трансвааль. А по отношению к природным богатствам и те, и другие весьма походили на степняков бронзового века, которые тоже передвигались на волах и телегах.

Именно вследствие неизбежной подвижности примитивных земледельцев обречены на неудачу попытки установить хотя бы примерно численность населения того времени. Несомненно, что большая часть стоянок в степях не сохранилась до нашего времени, и только более долговременные поселения в благодатных речных долинах достались археологам, но они наверняка не исчерпывают всего объема степных культур бронзового века и не позволяют составить достаточное представление о размахе деятельности людей того времени. Однако этот пробел можно восполнить путем привлечения некоторых реликтов исторической терминологии.

Внимание исследователя Срединной Азии привлекает одно труднообъяснимое явление. Несмотря на то что культурные области Средиземноморья и Индии, с одной стороны, Дальнего Востока, с другой, разделены бесплодными пустынями, непроходимыми без коней или верблюдов, в терминологии народов индоевропейских и дальневосточных встречаются странные совпадения. Некоторые слова-термины, несомненно очень древние, на разных языках звучат одинаково и означают одно и то же. Например, китайское слово "фэй" означает наложницу императора, т.е. очень красивую, могущественную женщину. Это почти то же, что древнегерманская "фея", за исключением смыслового нюанса. Удивительная волшебная птица по-китайски называется "фэн", или "фэн-хуа" (хуа – птица): уж не феникс ли? Общеизвестное тюрко-монгольское слово "орда" (букв, ставка или военный лагерь) по второму значению совпадает с латинским "ordo" – порядок. Слово "багадур" (богатырь) имеет корнем древнеарийское "бага" – бог. Тюркский эпитет "ышбара" восходит к древнеарийскому "аспарак" – всадник, а титул "каган" в древности означал "вождь-первосвященник", что совпадает со значением этой фонемы у древних семитов, и т.д. Не ставя вопроса о том, кто у кого что заимствовал, мы констатируем только, что обстановка для культурного обмена между западным и восточным краями ойкумены была, и датировать ее следует глубокой древностью, потому что в первые века до н.э. Рим и Китай узнали друг о друге впервые и характер их культурного обмена был тогда совсем иным.

Не карте, составленной С.В. Киселевым[43, стр. 67-105], поселения с керамикой андроновского типа отмечены в южной Туркмении и в Семиречье, что показывает весьма широкое распространение этого строя жизни. К сожалению, на археологической карте II тыс. до н.э. зияет огромное "белое пятно". Восточная граница "андроновской" культуры прослежена от Тарбагатая до Саянского хребта, а что было в это время в Джунгарии, Монголии и Бэйшане, можно только предполагать. Однако наиболее вероятным представляется, что и там развивались культуры если не вполне идентичные андроновской, то весьма похожие на нее. Ландшафт и геоботанический состав западных и восточных склонов Алтая единообразны[34], а орошающие Восточную Монголию муссоны подчиняются той же гетерохронной закономерности, что и атлантические циклоны. Следовательно, условия для развития мотыжного земледелия и оседлого скотоводства были сходными для всей полосы степей вплоть до Хингана. Это не значит, конечно, что население указанной территории было монолитно, но, учитывая большую подвижность народов, практикующих мотыжное земледелие, следует считать, что общение между степными племенами II тыс. до н.э. не могло не быть интенсивным. Ведь отсутствовало главное препятствие, отмеченное нами: непроходимые пустыни, которые в эпоху повышенного увлажнения должны были стать значительно уже и не могли представлять барьера при общении между племенами так же, как и лесные массивы гумидного ландшафта, переживавшего в это время очередное усыхание[44, стр. 70-76].

Было бы весьма интересно установить, не было ли на протяжении II тыс. климатических колебаний, связанных с переносом направления циклонов из аридной зоны на север, но, к сожалению, уровень наших знаний не позволяет делать в этом направлении не только выводов, но и предположений. Можно думать лишь, что, поскольку Месопотамия не страдала от наводнений, североиранская ветвь циклонов была ослаблена и, значит, в Арктике царил мороз. А раз так, то амплитуда колебаний увлажнения была относительно невелика, и II тыс. до н.э. может считаться климатическим оптимумом. Следующую эпоху А.В. Шнитников определяет как переход от суббореального к субатлантическому периоду и датирует ее серединой I тыс. до н.э.[39, стр. 263]. Тут можно внести небольшие хронологические уточнения. Отмеченное А.В. Шнитниковым увлажнение гумидной зоны началось около IX в. до н.э., кончилось к V в. до н.э. и соответствовало резкому усыханию аридной зоны; увлажнение аридной зоны, происходившее в IV-I вв. до н.э., согласно нашему тезису, совпадало с усыханием зоны гумидной.

Если расклассифицировать исторические данные, приведенные А.В. Шнитниковым для доказательства повышенного увлажнения в I тыс. до н.э., по зонам, то наша концепция подтвердится. Ранние сведения об увлажнении относятся к северному побережью Европы, а поздние касаются исключительно Средиземноморского и Каспийского бассейнов, причем уровень Каспийского моря в III в. до н.э. был ниже абсолютной отметки – 32м[40, стр. 85]. Исходя из этой небольшой поправки в хронологии мы поведем дальнейшее рассмотрение климатического состояния евразийских степей.

На рубеже II и I тыс. до н.э. к VIII-VII вв. до н.э. климат Европы резко изменился – наступила холодная и влажная эпоха. Затопленные торфяники превратились в озера, широколиственные леса Англии и Франции погибли, наводнения в низовьях Рейна вызвали изменение конфигурации побережья Северного моря, повторилось наступление леса на Украине и развитие торфяников в Западной Сибири[39, стр. 263-264]. Вот тут-то и наступила эпоха кочевого быта! В самом деле, если констатировано интенсивное увлажнение гумидной зоны, то ему должно соответствовать усыхание зоны аридной, к которому прибавился антропогенный фактор. Примитивные земледельцы нарушали почвенный слой на своих полях, их стада разбивали пески около водопоев. Пока климат был влажным, быстрое зарастание препятствовало дефляции песков, но когда наступила засуха, безжалостный ветер понес тучи пыли и поля превратились в пустыни[прим. 9]. Количество пищи, даваемой природой человеку, сократилось, поселки захирели, и многие из них были покинуты. Населению пришлось или отступать в горные долины (например, на Алтае и в Тянь-Шане), или изыскивать иную систему хозяйства, пригодную для новых условий. Таковой стал кочевой быт.

Обстоятельство возникновения кочевого хозяйства в евразийских степях до сих пор интерпретировалось без учета периодичности и гетерохронности увлажнения, и потому объяснения этого явления отличались от предлагаемого нами. Однако большая часть установленных фактов и дат остается в силе, и только понимание событий меняется коренным образом за счет того нового материала, который дает физическая география. Он механически снимает прежние точки зрения, критика которых поэтому не нужна.

Дата появления кочевого хозяйства в евразийских странах и характеристика этапов его развития установлены С.И. Руденко. Аргументация его безукоризненна настолько, что разбор иной концепции[45] уже не заслуживает внимания[46, стр. 195 и сл.]. С.И. Руденко различает в степном скотоводстве три варианта.

1. Племя живет оседло, но часть семей вместе со скотом перемещается для его прокорма.

2. Все племя с весны до осени кочует со стадами.

3. Племя кочует круглый год.

В первых двух вариантах скотоводство обязательно сочетается с земледелием, хотя бы как заготовкой корма для стад, третий вариант сравнительно редок, он наблюдается в полупустынях около Аральского моря и в Восточной Монголии[46, стр. 195 и сл.].

Переход от оседлого образа жизни к полукочевому, по мнению С. И. Руденко, не мог совершаться целыми племенами. Малоскотные семьи должны были оставаться на своих зимовках, и только богатые скотом могли освоить кочевой образ жизни. Однако встает дилемма: а не стали ли эти семьи богатыми именно потому, что они усвоили новый, более выгодный способ хозяйства, позволявший им максимально использовать выгоравшие степи? Не встречаемся ли мы тут с внутриплеменной дифференциацией, начавшейся с разделения труда и закончившейся тем, что в условиях растущей аридизации уцелели и размножились те, кто сумел приспособиться к новым условиям, а консервативная часть племен оказалась обреченной на бедность и вымирание? Для решения этого вопроса взглянем на этническую и археологическую карту евразийской степи в середине I тыс. до н.э.

На той самой территории, где 1000 лет назад располагалась монолитная цивилизация, появляется большое количество племен и народов, различавшихся между собою языками, обычаями и внутренним устройством. Различались они и по материальной культуре. Прежде всего разделились восточный (монгольский) и западный (алтайский) культурные регионы. На востоке мы находим следы двух культур: "карасукской" в Минусинской котловине и культуры плиточных могил на берегах Селенги, Керулэна и в предгорьях Иньшаня[43, стр. 146-147]. Обе культуры были созданы кочевниками-монголоидами, с той лишь разницей, что в Минусинской котловине "карасукцы" растворились в динлинах, а в степях Монголии образовалась палеосибирская раса второго порядка, к которой принадлежали хунны[47, стр. 121].

На западе носителями кочевого быта стали главным образом североиранские народы: скифы, саки и юечжи, а также другие, менее известные племена[46, стр. 173 и сл.], происхождение которых определить трудно и не всегда возможно. Это была эпоха предельной дифференциации степных племен. Так, Геродот сообщает, что для того, чтобы вести деловые сношения с аргиппеями (монголоидный народ на Среднем Иртыше), скифы пользуются семью переводчиками и семью языками. Такой взаимоизоляции в аридной зоне Евразии с тех пор не возникало, Можно ли думать, что это явление было наследием предыдущей, андроновской, эпохи? Нет, потому что во II тыс. до н.э. вся территория между скифским Доном и аргиппейским Иртышом была заселена народом, принадлежавшим к одному антропологическому типу и к единой культуре. Очевидно, изменения произошли в начале I тыс. до н.э., при замене способа хозяйства, отчасти путем внедрения в степь новых народов, отчасти путем перехода отдельных групп местного населения к кочевому быту.

Было бы неверно думать, что те формы кочевого хозяйства, которые сложились к VII в. до н.э., т.е. перемещения со стадами на определенном участке в зависимости от времени года, способствовали общению между племенами. Наоборот, хотя участки обитания расширились, кочевники, привязанные к своим овцам, не имели повода к тому, чтобы их покидать. Вспомним, что и в других местах общение между народами и рост географических знаний были связаны с деятельностью народов оседлых, а не кочевых. Финикияне и греки сделали для познания мира больше, чем скотоводы Аравийской и Сирийской пустынь, а когда арабы вступили на мировую арену, то инициатива в географических открытиях исходила от оседлых жителей оазисов, а не от бедуинов.

Вместе с тем кочевнику необходимо гораздо больше земли, чем земледельцу, и потому межплеменные столкновения в эпоху усиливающейся аридизации не могли не вызвать истребительных войн за пастбища. Конечно, войны – тоже способ общения. Во-первых, приходится заимствовать у противника лучшие формы вооружения, во-вторых, изделия побежденных попадают в руки победителей как добыча и, наконец, женщин и детей берут в плен и таким образом знакомятся с особенностями быта своих соседей. Эти обстоятельства объясняют известное сходство материальной культуры скифо-сарматов I тыс. до н.э., но уже Страбон отмечал трудность изучения географии Скифии, так как "кочевники, не вступающие в общение с другими народностями и более многочисленные и могущественные, преградили доступ во все удобопроходимые места страны"[48, стр. 468]. По-видимому, быт евразийских кочевников I тыс. до н.э. напоминал образ жизни североамериканских индейцев, обитателей прерии, где, при сходстве материальной культуры, каждое племя держалось обособленно от соседей и находилось с ними в состоянии перманентной войны.

Способствовал разобщению и рост пустынь, становившихся труднопроходимыми. Так, граница между восточными и алтайскими народами пролегала не по горным хребтам и водоразделам, а по сыпучим пескам восточной Джунгарии, где осадков выпадает меньше 100 мм в год. Эта полоса тянется в меридиональном направлении от Хамийской пустыни до Саянских гор, и ширина ее зависит от степени аридизации евразийской степи. Во влажные периоды переход через нее легок, но в засушливое время пустыня была труднопроходимым барьером, и культуры по обеим ее сторонам развивались независимо Друг от друга. Так было в интересующую нас эпоху, когда на Алтае сложилась полукочевая культура юечжей (восточные сарматы), останки которых покоились в пазырыкских курганах, а в Монголии возник хуннский племенной союз, известный всему миру.

Предлагаемому выводу противоречит на первый взгляд то, что в степи между Ордосом и Дуньхуаном в IV в, до н.э. обитали многочисленные юечжи, и большинство исследователей считают эту территорию родиной этого народа[прим. 10]. Но не могли же юечжи жить в безводной пустыне, тем более что предгорья Наньшаня, орошенные многочисленными ручьями, ниже теряющимися в песках, населяли усуни[46, стр. 51]. Еще в 1960 г., на основании исключительно исторических соображений, мы предложили гипотезу, согласно которой юечжи овладели Алашанской степью не раньше конца V в. до н.э.[15, стр. 39-40, 69-71]. Теперь эта точка зрения находит подтверждение в данных палеогеографии, с тем лишь уточнением, что юечжи форсировали полосу пустынь, лежащую между Джунгарией, их истинной родиной, и предгорьями Наньшаня. Но самым мощным аргументом в пользу предлагаемой концепции является анализ юечжийских слов, сделанный Б. Лауфером в небольшой работе, опубликованной всего в 500 экземплярах и не получившей распространения[49]. Б. Лауфер доказал, что юечжи говорили на североиранском языке, принадлежавшем к той же группе, что и скифский, согдийский, осетинский и ягнобский, и никакого отношения не имевшем к тохарскому, связанному с европейскими языками[49, стр. 13-14]. Следовательно, культурная, а значит, и этнографическая близость юечжей с обитателями Семиречья имела активные формы, базировавшиеся на сходной хозяйственной деятельности. И наоборот, обитатели оазисов долины Тарима составляли особый этнокультурный комплекс, причем границей между теми и другими был Тянь-Шань.

М.П. Петров отмечает, что восточный Тянь-Шань – физико-географический рубеж между экстрааридной Центральной Азией и более влажными регионами Казахстана и Джунгарии[29, стр. 137], которые по флористическому составу тесно связаны между собой. Но тогда скотоводческое хозяйство западных и восточных склонов Тарбагатая должно быть отличным от южного, тохарского, хозяйственного быта, что и требовалось доказать. Переход же юечжей через пустыню к склонам Наньшаня произошел именно тогда, когда юечжи впервые были упомянуты в исторических источниках, т.е. в IV в. до н.э. Видимо, мы наблюдаем следующий этап общения Средней Азии с Дальним Востоком, более поздний, нежели отмеченный нами. А если так, то перерыв в междуплеменных отношениях совпадает с уже установленным периодом аридизации степной зоны Евразии, и не замечать связи между обоими явлениями невозможно. Юечжи двигались на запад, хунны на юг, и оба народа пересекли сузившиеся пустыни. Последовавшая в IV в, эпоха повышенного увлажнения степей стимулировала дальнейшее развитие кочевого хозяйства. Увеличилась площадь пастбищ, на которых расплодились стада домашних и диких животных, а по окраинам степи снова начали появляться оседлые поселения и поля, засеянные просом[15, стр. 192].