Помоги проекту - поделись книгой:
Федор Шахмагонов, Евгений Зотов
Гость
Не светит солнце на чужбине.
I
Вот история моей жизни.
Я волен рассказать ее от начала и до конца. Перед самим собой я освобожден от всех обязательств, кроме одного: быть правдивым.
Скоро суд. Я предстану перед судом, судьи должны будут взвесить, как прожита моя жизнь. Для этого и веду свой рассказ.
Времени у меня достаточно. Четыре стены тюремной камеры, тишина, никто мне не мешает все вспомнить, обо всем подумать.
Тюрьма эта известная, о ней знают и мои наставники. Упаси бог, говорил мне один из них, попасть в Лефортовскую. Там все на месте: и следователь, и камера пыток, и суд. Оттуда на суд не возят!
Следователь здесь, это правда. О пытках не слыхивал, и на суд меня отсюда повезут…
Пожалуй, я не солгу, если скажу, что почувствовал облегчение, когда задвинулись за мной тюремные ворота…
Все произошло, значительно проще, чем я думал.
Я выехал в очередной рейс на тяжелогрузной машине. В Рязани загрузили в фургон несколько станков, я повез их в Брест. В Бресте мне должны были дать груз до Армавира. Командировка долгая. Ехал как на отдых. Только в командировках и был спокоен. Спокоен? Ой ли! В дороге бывали минуты, когда меня охватывал ужас: как бы меня не поймали!
От Рязани до Москвы участок дороги самый трудный — большое движение. Я выехал в ночь, чтобы проскочить по пустому шоссе.
Проехал километров сорок. Пост ГАИ. Инспектор посигналил мне светящимся жезлом. Ничего, казалось бы, особенного, не впервые меня здесь останавливают — обычная проверка документов. Но каждый раз обрывается сердце. А вдруг!
И на этот раз я подруливал к будке ГАИ с беспокойством и страхом, через силу.
Инспектор взял у меня путевой лист, водительское удостоверение и посветил на них фонариком, загораживаясь от колючего ветра. Сделал мне знак, чтобы следовал за ним в будку.
Размяться, когда сидишь за баранкой, всегда приятно. Я пошел за ним. В будке сидел за столом человек в штатском, еще двое стояли у двери.
— Кудеяров Владимир Петрович! — объявил инспектор и положил мои документы на стол.
Человек в штатском подвинул документы, внимательно прочел их и поднял на меня глаза. Темные глаза, наверное, карие. Было в них не любопытство, а скорее грусть.
— Кудеяров! — повторил он. — Владимир Петрович! Присаживайтесь, Владимир Петрович!
Я присел на свободный стул. Те двое, что стояли у двери, придвинулись ко мне.
То, чего я боялся, то, чего всячески старался избежать, свершилось. До этого, вольно или невольно, я частенько представлял себе, как это произойдет, рисовал картинки.
Заметил я у тех двоих, что по бокам встали, настороженность. Они решили, что я буду сопротивляться. В те дни, когда я сюда приехал, так все просто не обошлось бы… Но я уже давно не держал при себе оружия. Пистолет был запрятан в укромное место.
— Гражданин Кудеяров Владимир Петрович, — продолжал человек в штатском. — В мои обязанности входит предъявить вам постановление о вашем аресте…
Я улыбнулся.
— Сопротивляться я не собираюсь…
— Это хорошо, что вы обо всем догадались… Я возглавляю здесь оперативную группу Комитета госбезопасности…
Я достал из верхнего кармашка пиджака капсулу с ампулой и положил на стол.
— Приобщите к делу. И заметьте: я не пытался пустить ее в ход!
Так началось…
II
Вовсе я не Кудеяров и не Владимир Петрович. Настоящая фамилия моя куда проще. Плошкин Сергей. Отца звали Тимофеем.
Родился я в деревне Нижняя Вырка. Есть еще и Верхняя Вырка. Нижняя стоит на берегу Оки, Верхняя — в лесной глубинке, на берегу озера. И озеро зовется Вырка, и речка, что в Оку течет, Вырка. Речка не речка, а так себе, ручеек. Ниже плотины его везде можно перепрыгнуть с разбегу.
Ручеек, деревня, плотина. Жизнь моя, если бы не нужда о ней рассказывать, незначительная, а вот место, где я родился, знаменитое.
Лесную деревушку Верхнюю Вырку разрубает пополам высокая каменная плотина. Речушка собирается из родников по лесным оврагам. Вода в ней и зимой не замерзает. Речка сбегает к плотине, у плотины — озеро.
Мне рассказывали люди сведущие, что в петровские времена русский заводчик Демидов поставил здесь чугунолитейные заводы. Ставил на берегу Оки, чтобы вывозить чугун по воде на баржах и на подводах в Тулу.
Он соорудил две плотины, вырос поселок. «Чертовы провалы» — это ямы, в которых выжигали уголь из березовых дров. За сто лет заводики сожгли лес под корень. Не трогали только дуб: не годился на уголь. С той поры и возобладали на Вырке дубовые леса.
Между Верхней и Нижней Вырками — поле. У нас прозывалось оно засечным. Мы, мальчишки, находили в земле источенные ржавчиной сабли, рукоятки от кинжалов, секиры. Отрыли однажды даже пушку. В ее дуло свободно пролезал кулак. Оказалось, что на этом поле более трехсот лет назад сошлись войска крестьянского вождя Ивана Болотникова и боярина Шуйского. Восставшие были разбиты…
Жилось нам на Вырке весело. Нам — это моим сверстникам, всей ватажке. В школу бегали в соседнее село глухой лесной дорогой.
Пока дойдешь до школы, и белок перевидишь, и заяц дорогу перебежит, лисий след распутать удастся. А летом на свободе и того веселее. То на озеро за рыбой ударимся, то по ягоды, то по грибы в лес, а когда покос — сено подгребать. Отец у меня лесник.
Была в нашей компании одна девочка, Танюша Плошкина. Никакой родственной связи между нами не имелось. В деревнях часто встречаются однофамильцы. В иной деревне все однофамильцы.
У Танюши были длинные косы цвета спелой пшеницы и голубые глаза. До безумия нравилась мне эта девочка.
Из-за нее я однажды даже подрался с Валькой Трусовым, хотя не был драчлив. И драться-то не умел. Не то что Валька Трусов. Он был пониже меня ростом, широкоплечий, коренастый и очень настырный. На переменках всегда дрался. «Стыкался» — так тогда назывались эти состязания. Беззлобно, из спортивного интереса. «Стыкались» за школьным сараем, чтобы учителя из окна не увидели. «Стыкались» по своим неписаным правилам. В кулак ничего не полагалось закладывать, иначе виновный имел дело со всей ватагой.
Валька Трусов слыл у нас первейшим «стыкачом». Брал он нахрапом, это я приметил. Вид он имел самый вздорный и ни чуточку не страшный. Серые глаза чуть навыкате, белесые волосы и бровки, нос с горбинкой. Частенько по нему получал и всегда до крови.
Как только становились в «позицию», он сразу кидался вперед, убрав голову под левый локоть, и бил противника правой, да так, что сбивал с «позиции» и обращал в бегство. Настырность и быстрота. Не давал опомниться и раскачаться.
— Ты за Танькой бегаешь? — спросил он меня однажды.
— Вот еще! — ответил я ему небрежно.
— Гляди! Я за ней бегать буду! Ты не мешайся!
Меня любопытство разобрало.
— Как это ты за ней бегать будешь? Куда бегать-то?
— Я ее буду из школы один провожать! Только увяжись!
Показалось мне все это очень глупым, угрозы я не испугался v в тот же день пошел с, ними вместе. На полдороге в лесу Трусов остановился и сказал:
— Я тебя, Сережка, по-хорошему предупреждал! А теперь я тебя бить буду! Давай стыкнемся!
— Чегой-то вы, ребята? — спросила Таня.
— Я не велел ему к тебе приставать! — заявил Трусов.
— Ишь ты, не велел! А я с ним хочу дружить!
— А я не велю!
Трусов кинул в снег портфель и двинулся ко мне.
Ой как мне не хотелось драться! И робел я, зная, как Валька лихо дерется. Но куда же тут денешься! Я бросил портфель и скинул рукавицы.
Валька выставил вперед левую руку, нырнул под нее и собрался заехать мне правой. А я снизу ткнул ему под левый локоть и начал лупить с боков, снизу и сверху.
— Хватит! — выдавил он из себя и отступил. Из носа у него в два ручья текла кровь…
Таня, конечно, рассказала о моем подвиге, и некоторое время я ходил по школе героем: «Самого Вальку Трусова угостил!»
Был у меня соперник более опасный, чем Валька Трусов, — Гриша Степанов.
Он был старше нас года на два-три. Правда, учился всего лишь на один класс выше.
Рос он без отца. Где его отец и что с ним, мы не знали. Не помню я, чтобы взрослые толковали об этом. Были у него и двое младшеньких — брат и сестра. Мать в одиночку их тянула. Мы бегали все лето без оглядки, а Гриша помогал матери по хозяйству и в колхозе подрабатывал.
Ростом он не выдался, к земле тянула тяжелая работа, но в плечах раздался, грудь была как колокол. Драться с ним никому в голову не приходило, он любого мог поднять над собой и бросить. Как почти все сильные люди, был он очень добрым и недрачливым. С ним было нестрашно ходить в дальние леса, не боялись мы с ним купаться в Оке, где течение сносит тебя, как щепку. А однажды он даже попытался спуститься в «чертов провал». Взяли мы пеньковую веревку, какой возы сена связывают. Перекинули ее на вершину дуба, что поднялся почти вровень с кромкой «провала». Гриша забрался на молоденькую березку, ухватился руками за макушку, березка пригнулась и опустилась на макушку дуба. Веревку он привязал к стволу и начал спускаться вниз по дубу. А мы — я, Валька Трусов, Танечка и Тольман — замерли на кромке в ожидании, что там найдет внизу Гриша. Но до низа он не спустился. Выбрался вверх, по веревке перебрался на обрыв.
— Темно там и сыро…
Был он ровен с нами, никого не выделял, не замечал я, чтобы и Таня привлекала его внимание, но слышал я в деревне такие слова:
— Вот для Гриши какая славная невеста подрастает: Танюша Плошкина…
И последний в нашей ватаге — Тольман. Откуда взялось это окончание к его обычному имени, неизвестно. Вывернулось словечко и прилипло к мальчишке.
Он очень переживал свою незначительность, сочинял всяческие истории, как он побеждал разбойников, но за это прослыл лишь вралем…
III
В мае 1941 года призвали в армию моего отца и еще нескольких мужиков, которые в кадровых числились. Случалось, и раньше призывали на сборы, но на этот раз почуяли тревогу. Ждали, что будет. И грянуло.
Все, кто подлежал призыву, ушли, остались бабы да детишки. Но разве кто думал, что докатится война до наших мест? Больше того, к нам приезжали родственники из Москвы, на деревенские хлеба и от бомбежек подальше.
А потом на берегу Оки стали рыть окопы. Но боя у нашей деревни не случилось. Что-то сместилось на фронте, и в одну ночь наши войска оставили позиции. Несколько дней жили мы на ничейной земле, а затем переправились на наш берег на мотоциклах и автомашинах немцы. Разместились по избам на постой.
Гриша Степанов с матерью ушли, и Валька Трусов исчез. Куда его мать отправила, я не знаю. Я, Тольман и Танечка остались в деревне, мы прятались по домам, на улицу не выходили.
Осень кончилась, выпал ранний снег, ударили морозы. Снег лег сразу и густо на мерзлую землю. Загудели метели, деревню укрыли сугробы.
Как-то немецкий комендант вызвал нас с матерью в комендатуру в Верхнюю Вырку. Много и еще кого вызывали. Явились. Тут же, не дав даже домой за вещами сходить, погрузили нас в машину и отвезли в город. Там мы узнали, что всех, кого собрал комендант, везут на работы в Германию…
Везли медленно, в вагоне холод, есть нечего. Давали раз в день какую-то баланду.
Долго ли, коротко ли, дороге конец пришел. Привезли нас в лагерь, оцепленный с четырех сторон колючей проволокой, по углам вышки, на вышках пулеметы. Переночевали мы в тесном бараке, а наутро был объявлен «акцион». Так у нас произносили это непонятное слово. Теперь-то я знаю, что слово исковеркали, слово это аукцион.
В полдень зимнего слякотного дня вывели нас на плац перед бараком, построили.
Вдоль нашего строя прошел с офицерами господин в черной шубе с меховым воротником шалью. Господин тыкал тростью в стоящих, а солдат тут же выдвигал указанных на шаг вперед. Отбирал господин молоденьких женщин и парней постарше меня. Тех, что были с детьми, не трогали. Что это означало, никто не знал, но почему-то завидовали тем, кого взяли. Потом я узнал, что им завидовать не следовало. Отобрали их для химического завода.
Первую партию увели. Нагрянули менее важные лица. Брали по пять, по десять человек. А под конец выбирали по одному, по двое.
Нас с матерью купила пожилая немка.
Можно было считать, что нам повезло. Кивнул я Тане: подойти и попрощаться нельзя было, и мы пошли за нашей хозяйкой. Она ни слова по-русски, а мы ни слова по-немецки. Знала она только слово «карош» и твердила его беспрестанно. Хвалилась, должно быть, что она «хорошая», что нам у нее хорошо будет. Хуже, чем нам было в холодном вагоне под пломбой, трудно придумать…
Немка посадила нас в небольшой грузовичок, сама села за руль. Выехали на дорогу. Ехали быстро, не трясло, дорога асфальтом покрыта. Петляли, петляли, наконец приехали в какой-то хутор. Теперь мы поняли, что немка-фермерша купила нас для работы в своем хозяйстве. Ну а работа на земле матери моей была не внове, да и я разумел по крестьянству. А тут еще и наставник, русский батрак.
— Василий Васильевич, — представился он матери. — Из деревни Гнутки, где стоят собачьи будки… А вы откель?
Я сразу почувствовал, что он не понравился матери. Она поджала губы и, не глядя на него, мрачно ответила:
— И мы оттель!
Василий Васильевич — круглолицый, русый, нестарый человек, тогда ему было под тридцать. Отрастил козлиную рыжую бородку. Щеки пушком заволокло. Розовая, прозрачная была у него кожа, как у молочного поросеночка. Глаза спокойные.
— Мне есть резон темнить, а тебе, мать, темнить нечего… Ты не военнопленная, могла бы и объявиться, а мне понятнее станет, куда нынче немец достиг…
Повернулся ко мне.
— А ты, оголец, как сюда залетел? За мамкину юбку крепко держался? Чего же ты в лес не убег? К партизанам?
— Не успел! — ответил я сдержанно.
Но мать тут же поспешила исправить мою ошибку:
— У нас и не было никаких партизан… Под городом жили. Лес насквозь прозрачный.
— Под городом? — насторожился Василий Васильевич.
Мать вздохнула. Скрывать действительно было нечего.
— Из-под Калуги мы…
— Вон на! — протянул Василий Васильевич. — Совсем мы не земляки. От мужа получила похоронную?
Поделиться книгой: