Твой час настал!

— Не люблю мужичьих изб, дымом они пропахли, и блохи заедают. А тут благодать! С доброй ноги путь начали...

Вдова побудила гостей, когда над рекой встало солнце. Коней накормила, напоила, угостила постояльцев  гречневыми блинами, на дорогу набрала всякой  снеди. Стали прощаться. Шаховской извлек из кошеля, что висел на поясе пригорошню польских злотых и сыпанул их вдове, она едва успела подставить подол. В удивлении от такой щедрости попятилась. Вырвалось у нее:

— Что же вы за люди?

Шаховской подмигнул своим спутникам и молвил:

— Так ведай же, честная вдова: я князь из Москвы, а с нами наш царь Дмитрий Иванович. Ночевал у тебя нынче наш прирожденный государь. А потому он у тебя ночевал, что в Москве хотели его прошлой ночью убить, а убили другого, вовсе не царя. Будут тебе говорить, что убит, тому веры не давай, а сказывай, что царь у тебя ночевал, своими глазами его, дескать, видела. Возвернется на царство вознаградит тебя по царски.

До переправы дошли, не садясь на коней. Перевозчик погрузил их на перевоз с конями и перебавил через Оку на Тульскую дорогу. Сошли с перевоза, сели на коней, Шаховской подозвал перевозчика. Подал ему злотый и громко, чтобы и собравшиеся у перевоза слышали:

— Знаешь ли, старче, кто мы?

— Не ведаю.

— Потому тебе и злотый даден, что ныне ты перевез царя всея Руси Дмитрия Ивановича!

Шаховской указал глазами на Богданку.

— Вот он наш государь, Дмитрий Иванович! Его хотели убить в Москве, да Бог его сохранил. Он вернется с большим войском и всех, кто ему служил наградит по царски.

Шаховской гикнул и пустил коня вскачь. За ним едва поспели Молчанов и Богданка. Молчанов оглянулся. Люди у перевоза поснимали шапки.

— Не накличь, князь, за нами погоню, — молвил он.

— Погоня еще когда соберется, а слова мои обгонят самых быстрых коней и от Шуйского сон прогонят...

На Тулу не пошли, свернули к Одоеву, пройдя между Тулой и Калугой обходными дорогами. Известия о московских делах опередило их в Болхове. Возле соборной церкви приводили к присяге царю Василию Шуйскому и читали грамоту о Гришке Отрепьеве. Читали в полной тишине. Слушали дьяка мрачно. Шаховской вглядывался в лица горожан, угадывал, что не верили грамоте.

С Болхова пошли на Кромы в обход Орла. Ночевали в лесу. Села и погосты обходили стороной. Шаховской побаивался, не нарядил бы Шуйский за ними погоню. Дороги подсыхали. На ночевках гремели на разные голоса птицы.

Вечером у костра Молчанов спросил:

— Скажи, князь, а не есть ли царь Дмитрий и вправду Гришка Отрепьев?

— Когда он прилюдно сперся с Шуйским, то признал себя Гришкой Отрепьевым, дьяконом при патриархе. А как ему было назваться, когда его Годунов по всей земле искал, чтобы беззвучно утопить?

Молчанов не унялся:

— А ежели и вправду царь Дмитрий стрелецкий сын, а вовсе не сын царя Ивана Васильевича?

Шаховской лениво потянулся, подставляя бок под прогрев костра, лениво же и ответил:

— Ну а ежели и стрелецкого сотника сын? Чем он ниже Годунова? И тот и этот — оба не царского рода. Бориса насильством в цари крикнули, а Дмитрия открытой душой встретили. На то воля людская без всякого насильства. Сложится людское мнение и Богадку царем крикнут. Царь от Бога из века, а как начнут избирать царей, так жди на троне не царя, а псаря. Последним царем у нас был Иван Васильевич, хоть и грозен и жесток, а царь! Ныне каждый себе царя поудобнее ищет. Шуйский и меня и тебя истребит, стало быть, искать нам с тобой царя, который нас миловал бы!

— Мы вот идем... А куда?

— Куда ты идешь, Михайла, мне не ведомо. Богданка бежит к своим жидам поближе, а я иду в Путивль на воеводство. На то у меня грамота царская.

— Царя Дмитрия грамота?

Шаховской усмехнулся.

— Царя Шуйского грамота. С печатью. Подпись пусть будет и неразборчива...

— Шуйскому служить?

— Я ему послужу! Послужу я ему!

Столь яростная прозвучала угроза в его словах, что Молчанов даже поежился. Уже спокойно и деловито, Шаховской продолжал:

— И тебе, Михайло, то ж послужить бы... Потому я и взял тебя. Я до Путивля, а тебе дорога дальняя.

— Мне нет дороги. Куда ты, туда и я.

— Идти тебе Михайла в Польшу. Добраться до Самбора, искать там супругу Юрия Мнишка. Ей поведать, что Дмитрий спасся и скрывается до поры от Шуйского, собирает силу на своего недруга. На том и стоять.

— Спросят же, где Дмитрий?

— А тебе откуда знать? Прячутся не для того, чтобы всем была известна, где захоронка.

— Откуда же возьмется Дмитрий?

— А откуда наш царь Дмитрий взялся? Скажу тебе: от людского мнения. Будет мнение, вот и явится.

Шаховской посмеивался над удивлением Михайлы.

— Диво тебе, Михайло сие слушать. Жить хочешь, так слушай! А вот возьмем да Богданку царем объявим. Хочешь Богданка, царем на Москве сесть?

Что надо мной насмехаться? Я — крещеный!

— Вот и ладно, что крещеный, нет нужды жидовскую веру менять.

Богданка отмахнулся от насмешки.

— Мне куда-либо на хлеба устроиться.

— Ты устроишься! Не тоскуй.

3

Шуйский спешил прояснить отношения с поляками, дабы замешательство с ними не помешало венчанию на царство.Спешить-то спешил, да не знал как с ними обойтись. Среди поляков не только искатели приключений, а и высшая польская знать. С ними и королевские послы Гонсевский и Олесницкий. В горячах, когда не было иного на уме, как бы поскорее покончить с царем Дмитрием, нападение на поляков помогло свершить убийство Расстриги, а теперь пришла пора собирать разбитые горшки.

Послы требовали встречи, Шуйский выставил для разговора с ними бояр во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским, а для грубости послал Татищева. Ни послам, ни польским вельможам его не ввести в смущение. Усадили послов на скамью в Посольской избе, Мстиславский объявил:

— Позваны вы по велению великого государя, потому, как докучаете ему своими челобитьями. Царя нашего, избранного волей всей земли и боярским синклитом, зашли неотложные дела. Мы же готовы объявить вам ваши вины и вину короля Жигмонта, дабы задуматься бы вам о вашей судьбе.

Гонсевский сердито откликнулся:

— Вот уж воистину по московски! Мы шли к вам, боярам, думая, что ваш государь повелел сказать вам о вине перед польским королем и польскими людьми, а вы говорите несуразное. Во всем христианском мире чтут послов и званых гостей, а нас едва не побили по наущению московских правителей.

Настал черед вмешаться Татищеву:

— Послов чтут, да ить вы вовсе не послы к нашему  государю, царю Василию Ивановичу Шуйскому. Посланы вы к вору и Расстриге, у него и искать бы вам! А для нашего государя вы хуже разбойников. Вот Ян Бучинский, из ваших же польских людей, показал на расспросе, как польские гости готовились погубить московских бояр, всех, кто стоял за православную веру. Готовил Расстрига потешный бой меж русскими и поляками. Русские на бой выходили с холостыми зарядами, а польские гости с порохом и свинцом.

— Под пыткой и не то покажут!

— Под пытками? — вскричал Татищев. — А вот поставим перед вами Бучинского, что тогда говорить?

— И тогда скажем и сейчас говорим. Вины короля перед московской стороной ни в чем не видим, вся вина за вами. Вы побили польских людей, а не польские люди — московских.

Татищеву не впервой резать поперек правде. Резал он, как вздумается:

— Король Жигмонт подставил нам царем Расстригу, он же к нему и послов шлет. И Расстрига не государь и вы не послы!

Гонсевский обратился к Мстиславскому:

— Дмитрия венчали на царство московские люди, а не король. Разве не видишь князь, что груб твой боярин и не научен с послами говорить!

Мстиславский попытался отвести обвинение польских послов:

— Никогда Расстрига не решился бы вступить на Русскую землю, если бы король не дал бы ему польского войска.

Гонсевский рассмеялся.

— О каком войске, ты говоришь, князь? С вашим Дмитрием пришла ли тысяча волонтеров, коих собрал Юрий Мнишек вопреки воли короля? Неужели Московское государство покорилось этакой горстке поляков?

Мстиславский все же пытался переговорить польского посла.

— Король Жигмонт задумал воевать не польским войском, а послал Вора бунтовать чернь.

Гонсевский и Олесницкий переглянулись, опять же, посмеиваясь. Ответил Гонсевский:

— По нашим обычаям, ваша милость, князь Мстиславский, как бы глава сената. Обидно слышать от него неправду. Ваша милость, могли бы вспомнить, как его огромное войско было разбито воинством Дмитрия, а сам он едва не лишился жизни. Нам говорили, что было у тебя, князь восемьдесят тысяч ратных людей, а у Дмитрия около тысячи польских волонтеров и несколько тысяч казаков. Хотелось бы знать, по какой причине столь огромное войско не устояло перед горсткой волонтеров и казаков?

Вмешался Татищев:

— Оставим говорить о наших людях, поговорим о ваших. И у вас в королевстве непорядок. Сегодня бунт против короля.

— У нас страна свободная. Мы можем спорить с королем, но убийц ночью к нему не подсылаем, а вы воровски ночью убили царя, коему присягали и крест целовали. Он ваш государь, и это дело вашей совести. Мы нисколлько не жалеем этого человека. Вы видели, как он нас, послов, унижал. Но зачем же вы убивали польских гостей? Вы многих убили, перемучали, разграбили, да еще и нас виноватите.

Татищев и здесь нашелся:

— То не наше боярское дело. Гостей убивали московские люди за то, что досадили своим нахальством.

Нет, не с польскими вельможами спорить Татищеву. Гонсевский тут же ухватился за его слова.

— Пусть и правда, что чернь виновата, но с послами говорит не чернь. Вот и покажите, что вы не злоумышляете на нас послов и на польских гостей. Отпустите с нами Мнишка, его дочь и всех польскихъ гостей, а мы по прибытии к его величеству королю, будем стараться смягчить его гнев. Если вы нас, не по христианскому обычаю задержите, то оскорбите короля и Речь Посполитую. Тогда уже трудно будет вам на чернь ссылаться.

Мстиславскому не по нраву утяжелять спор, а отвечать послу нечем. Он вздохнул и примирительно молвил:

— Все это содеялось за грехи наши! Вор этот и вас и нас обошел!

Олесницкий сделал вид, что с трудом удерживается от смеха. Мстиславский неосторожно добавил:

— Вот перед вами Михайло Нагой, родной брат царицы Марфы и родной дядя истинного царевича Дмитрия. Он вам подтвердит, что на царство пришел вовсе не Дмитрий. Настоящий Дмитрий похоронен в Угличе. За его телом поехал митрополит Филарет, чтоб похоронить его рядом с отцом, царем Иваном Васильевичем.

Гонсевский руками развел и  с откровенной насмешкой спросил:

— А где же был Михайло Нагой, когда другой человек назвался его племянником? Радовался, что лже-царь сказал ему боярство? Оставим пустой спор! Поглядим, способны ли московские бояре поступать по христиански.

Мстиславский встал, давая знать, что переговоры закончились, заключив их словами:

— Вашу просьбу от отпуске посольских людей мы доложим государю и дадим вам ответ.

Шуйский входил в роль царя. Не перебивая бояр, высоко поставив голову, благоволил слушать. Выслушав, недовольно промолвил:

— Долго и попусту с ними препирались. Отпусить их  к королю, — королю руки развязать. Пока они здесь, и послы и гости, король войной не пойдет. С Мнишком поступить так: дочь ему вернуть, а все их имущество забрать в казну. Держать подальше от Москвы без пересылок с королем, пока  не вернет всего, что ему дадено Расстригой, а у Маринки взять клятву, что не будет зваться царицей Московской. 

Синклит боярский в том же составе, что беседовал с послами, призвал в Посольскую избу  Юрия Мнишка. Едва его ввели на него набросился Татищев.

— Вот он вор из воров вор! Тесть Расстриги! Поглядим каков он не на пиру, а на расправе. Ишь наметился всю Северу и Смоленск себе приспособить. Волк — костью подавился. За свою селедку половину Московии возжелал.

— Почему же за селедку? — подыграл Дмитрий Шуйский.

Татищев охотно разъяснил:

— А потому, как у его дочери ни сисек, ни жопы. Подержаться не за что, а гляди, сколько плачено.

Дмитрий Шуйский не угомонился:

— Сказал бы о другом. Польские паны сказывали, что этого бобра собирались за долги судить.

Татищев тяжело вздохнул.

— До се убиваюсь, что не подвернулся мне этот бобр под руку. Отправил бы я его вслед за зятем в преисподнюю, чтобы черти там и из него сало вытопили.

Мстиславский велел всем садиться и спросил:

— Готов ли ты Юрий Мнишек ответ держать?

— Не те вы люди, — ответил Мнишек, — чтоб я перед вами ответ держал. А вот вы готовы ли к ответу перед Богом и королем за свои несправедливости и грубости?

Татищев, словно бы, того и ждал.