Ole, Ороско! Сикейрос, si!

Когда мы мчались по автостраде, я догадался:

— Я знаю, куда мы едем!

— Тс-с-с, — сказал Сэм.

— Туда, откуда прыгнул Себастьян Родригес.

— Упал!

— Упал и разбился насмерть.

— Смотри в оба. Мы почти на месте.

— Точно! Езжай помедленнее. Господи. Вот же они!

Сэм сбавил скорость.

— Подними голову, — сказал я. — Боже, я, наверное, сошел с ума. Смотри!

— Смотрю!

Они действительно были там, на стене мостового пролета над дорогой.

— Это же картины Себастьяна, которые мы видели в галерее!

— То были фотографии. А это — настоящие.

Они действительно были настоящие: более яркие, более масштабные, необыкновенные, потрясающие, бунтарские.

— Граффити, — наконец, выдохнул я.

— Но какие граффити, — заметил Сэм, завороженно глядя вверх, словно на витраж собора.

— Почему ты не показал мне их сначала?

— Ты и так их видел, но периферическим зрением и на скорости шестьдесят миль в час. А сейчас разглядел их по-настоящему.

— Но почему только сейчас?

— Мне не хотелось, чтобы в эту фантастическую тайну вклинилась обыденная реальность. Я хотел дать тебе ответы, чтобы ты мог домыслить все безумные вопросы.

— Фотографии в галерее или граффити там, на пролете моста. Что первично: курица или яйцо?

— Наполовину курица, наполовину яйцо. Месяц назад отец Монтойя ехал на большой скорости и заметил эти чудесные творения, он был так поражен, что потерял управление и чуть не попал в аварию.

— И он стал первым коллекционером придорожных благовещений и божественных откровений Себастьяна? — догадался я.

— Совершенно верно! Наглядевшись на все эти латиноамериканские красоты, он развернулся и бросился домой за фотоаппаратом. Полученные снимки были настолько потрясающими, настолько притягивающими взгляд и берущими за душу, что у Монтойи родился гениальный проект. Поскольку большинство людей с пренебрежением относятся к любым придорожным граффити, почему бы не развесить пламенеющие фантазии Себастьяна на стенах галереи, чтобы распалить желания и кошельки? А потом, когда отказаться, передумать или потребовать назад свои деньги будет уже слишком поздно, устроить великое разоблачение: «Если вы думаете, что все эти галерейные моргалки — дары божьи, — завоет Монтойя, — откройте глаза, когда будете проезжать по автостраде сто один, под мостом восемьдесят девять». Итак, Монтойя повесил фотографии, эти окна с видом на бурлящую жизнь, и приготовился огорошить голой правдой критиков, когда те, ни о чем не догадываясь, будут все сидеть в этой лодке. Проблема была лишь в том, что...

— Себастьян упал с моста прежде, чем начался спектакль?

— Упал и подмочил свою репутацию.

— А я думал, смерть увеличивает шансы художника на известность.

— Иногда да, а иногда нет. С Себастьяном вышел особый случай. Сложный случай. Когда Себастьян упал...

— А кстати, как его угораздило?

— Он висел вниз головой, перекинувшись через перила моста, и рисовал, пока какой-то приятель держал его за ноги, но тут приятель чихнул и... да-да, он чихнул и выпустил Себастьяна из рук.

— Боже мой!

— Никто не хотел рассказывать правду ни его родственникам, ни кому-либо другому. Надо же так! Висеть вверх тормашками, рисуя противозаконные граффити, и разбиться, упав в поток машин. Происшествие зарегистрировали как аварию мотоцикла, хотя никакого мотоцикла так и не нашли. Преступную краску с его рук смыли еще до прибытия коронера. Так что Монтойя остался...

— ...в галерее, полной никому не нужных фотографий.

— Нет! В галерее, полной бесценных свидетельств жизни и творчества художника-маргинала, умершего слишком рано, но зато, слава богу, остались эти вдохновенные фотографии, за которые можно будет просить фантастическую цену! Кардинал Махони дал официальное разрешение на публикацию, и цены вообще взлетели до небес.

— Так что же, никто до сих пор не рассказал, где находятся оригиналы?

— Никто и не расскажет. Родные предупреждали своего мальчика: не играй на шоссе — а смотри, как вышло! Вероятно, яркое торжество в честь Себастьяна на выставке его фотографий они еще переживут, но вот мост восемьдесят девять на автостраде сто один... после его смерти он стал для них слишком печальным зрелищем и чересчур коммерческим. И тогда Монтойя придумал зажечь тысячу свечей и создать церковь Святого Себастьяна.

— Сколько людей знают эту историю?

— Монтойя, владелец галереи, может быть, пара тетушек-дядюшек. Ну и мы с тобой. Никто не выпустит кошку из мешка, чтобы она перебежала шоссе. Так мама говорила. Протяни-ка руку на заднее сиденье. Пощупай. Ну, что?

Я протянул руку назад и пощупал.

— Похоже на три ведра.

— А еще?

Я снова пошарил рукой.

— Большая кисточка!

— Значит что?

— Три ведра с краской!

— Верно!

— Но зачем?

— Чтобы закрасить придорожные шедевры Себастьяна Родригеса.

— Закрасить все эти бесценные фрески? Для чего?

— Если мы их оставим, кто-нибудь случайно обратит на них внимание, сравнит с фотографиями в галерее, и наша песенка спета!

— Весь мир узнает, что он был всего лишь безбашенным смельчаком, рисовавшим граффити на шоссе?

— Или начнет гоняться за его гениальными произведениями, и на дороге возникнут аварии или пробки из-за толпы зевак. Ни то, ни другое не приемлемо.

Я долго смотрел на ярко разрисованный пролет моста.

— А кто будет закрашивать всю эту живопись?

— Я! — ответил Сэм.

— И как же ты будешь это делать?

— Ты будешь держать меня за ноги вниз головой, а я буду замазывать. Только сперва высморкайся. Никаких чиханий.

— Сикейрос, nada[2], Ороско, no[3]?

— Точно. Можешь повторить это еще раз.

Я повторил эти слова трижды. Но про себя.