Август

Кнут Гамсун.

Август

Роман

Часть первая

I

Приморское селение Поллен знай себе растёт да растёт.

Одна за другой выдалось несколько удачных селёдочных путин, благосостояние хлынуло в эти, новые для него края. Поулине у себя в лавочке торгует хорошо, торгует рьяно, она очень деятельная и всегда найдёт выход из любого положения, в ней явно есть торговая жилка. В Нижнем Поллене осело немало рыболовецких артелей, а чем прикажете этим артелям заниматься на берегу по воскресеньям да по праздникам? Вот они и набиваются в лавку и читают, читают объявления, развешанные по стенам вокруг красного почтового ящика, но нашим бедолагам от этого никакой радости. Вот почему Поулине попросила своего брата Йоакима сколотить дощатую будку, чтобы подавать в ней кофе, а Йоаким, со своей стороны, не мог отказать ей, поскольку Поулине приходилась ему сестрой — это во-первых, вела дом — это во-вторых, а кроме того, он был ей очень многим обязан. Словом, он, хоть и против воли, начал исполнять её поручение, но тут в один прекрасный день из Намсена со строительным лесом пришла яхта, и Йоаким взялся вывозить лес от лодочных сараев, помаленьку, ездка за ездкой. А Поулине спросила, на кой ему сдалось всё это дерево? А он ответил, что теперь она сможет построить здесь гостиницу.

Уж таков он был, этот Йоаким; если предстояло что-нибудь сделать, то делать надо было без спешки, потихоньку да полегоньку, эту премудрость принёс в Поллен Август-скиталец, Август — вечный странник на море и на суше, Август, многому научивший здешний народ и ничего за это не взявший. Он научил Ездру с Нового Двора осушать болота, а Йоакима ставить хлева с учётом будущего прироста стада; не будь Августа, Йоакиму в жизни не обзавестись бы лошадьми и конюшней для них. Необычный был человек, этот Август-скиталец, и Йоаким не мог не признать, что многому у него научился, хотя и не только хорошему.

А потом Йоаким и вовсе заделался местным старостой, что не такой уж и пустяк в его возрасте. Конечно, новая должность отнимала у него время, необходимое для полевых работ, но и свои преимущества она тоже имела: прибавилось уважения. Йоаким начал больше сознавать себя мужчиной, ему было приятно, когда жители обращались к нему с просьбами и требованиями, приятно по возможности удовлетворять эти требования. А как насчёт того, чтобы подавать кофе? Ведь староста не может привечать судовладельцев и начальников рыболовецких артелей в какой-то дощатой будке.

Словом, получилось даже больше, чем было задумано: получились не только кофейня, но и номера для постояльцев, две комнаты, где люди могли при желании переночевать. Да и Поулине новое строение принесло немало шиллингов.

Она могла, конечно, пожелать и пекарню, моряки и артельщики начали спрашивать у неё выпечку, чтоб было что пожевать, но о пекарне нечего было и думать, для пекарни нужен пекарь, сама же она печь не умела. А вдобавок она не могла взвалить на себя больше обязанностей, чем те, что уже лежали на ней: она вела хозяйство у своего брата, стряпала, она стирала, прибиралась в комнатах, ходила за скотиной, вела торговлю, теперь вот взяла ещё на себя дела страхового агентства, а всё, вместе взятое, было невмоготу что для рук, что для головы. Поулине просто выбивалась из сил. Почему, спрашивается, брат Йоаким не мог обзавестись семьёй и жить как все люди? Казалось, он раз и навсегда поставил на этом деле крест. Была у него милая и пригожая девушка в одном городке, что к югу отсюда. И всё у них вроде бы шло на лад, но тут вдруг девушка взяла да и уехала в Америку. На том всё дело и кончилось. Вот приди эта девушка в их дом, она сняла бы с плеч Поулине великое множество обязанностей.

Шли годы, шло время, полленцы из тех, что постарше, вдруг как-то сразу покрылись морщинами, некоторые и вовсе умерли и, стало быть, исчезли, а годы продолжали грызть оставшихся, даже Поулине в своей лавчонке и та поблёкла, грудь у неё впала, но она старалась держаться и не позволяла себе предаваться унынию. А тем временем вокруг неё подрастал целый лес молодняка, и она опекала его с первых дней жизни, она была в курсе всех рождений и смертей, как никто другой, и знала всех ещё с колыбели.

Так стоит ли из последних сил тянуть лямку, какой с этого прок? Она ведь понимала, что выбивается из сил в лавке, которая принадлежит вовсе не ей, а её старшему брату Эдеварту. Так-то так, но где он пропадает, этот старший брат? Да в Америке он, за морями за горами, а может, лежит в земле, погибнув во время циклона, как она прочитала о том в одной из газет Йоакима. Вот и получается, что Поулине тянет лямку в своей собственной лавке, а вдобавок, если брат когда-нибудь и объявится, он вовсе не из таких, чтобы потребовать обратно то, от чего сам же в своё время отказался по доброй воле, он человек порядочный. Просто у Поулине была такая присказка, что горбатится она вовсе не на себя, а так-то сил у неё пока хватало, и она понимала, что к чему. Думала она больше про налоги — эти кровью и потом заработанные деньги, которые она теряет из года в год.

Впрочем, Поулине сама по себе была нежадная, да и заботы о хлебе насущном её не донимали, просто она была бережливая и разумная, ни больше, но и ни меньше. Одевалась она для своего положения лучше, чем другие, как раз с той мерой щегольства, которая ей подобает: жемчужное кольцо на пальце, белый воротничок на шее и сетка на волосах. В последнее время, когда от них уехал старый приходский священник и приехал новый, она даже стала надевать для выходов в церковь серебряную брошь, а через руку перекидывала шаль — какие бы цели она при этом ни преследовала. Спору нет, капеллан Твейто был человек холостой и во время прогулок по округе заглядывал в полленскую лавку, где покупал жевательный табак, но подобная малость никак не могла бы взволновать столь благоразумную девицу. Разговоры же между ними велись такие:

— Вы, верно, думаете, что священнослужителю не так уж и пристало жевать табак?

Поулине, с непонимающим и глуповатым видом:

— Да как же... если...

— Эта скверная привычка осталась у меня с тех времён, когда я ходил на вёслах за рыбой, стало быть, ещё до того, как начал учиться...

— Значит, господин капеллан ловил рыбу? Так вы из нурланнских?

— Точнее сказать, из хельгеланнских.

— Удивительно! — вскричала Поулине. Этот пастор отнюдь не скрывал своё низкое происхождение, он был исполнен смирения, словно Тот, кто был рождён в хлеву и лежал в яслях.

— Я видел вас в церкви, — продолжал пастор, — а сколько я вам должен за табак?

Значит, он заприметил её в церкви, такое внимание было поистине удивительно, она его даже и не заслуживала, а потому с тем же глуповатым видом промолвила:

— За табак? Да ничего.

— Нет, я хотел бы заплатить.

— Не надо вам платить, подумаешь, какая-то пачка...

— Ну, раз так, — с приветливой улыбкой сказал он, — тогда большое вам спасибо.

— Не стоит благодарности!

У дверей он добавил:

— Вот теперь я снаряжён как следует и могу начать своё паломничество.

— Господь да пребудет с вами, — изысканно попрощалась Поулине.

— Он и есть со мной, — уверенно ответил пастор. — Вы только поглядите, какую замечательную погоду Он нам дарует!

Не сказать, чтоб разговор получился такой уж особенный, но Поулине ничего подобного раньше переживать не доводилось, вот почему, отправившись в церковь, она отметила это событие брошкой и шалью, перекинутой через руку.

Иногда в лавочку наведывался её брат, он же староста, чтобы купить какую-нибудь мелочь либо прибить к стене очередное объявление. Брат и сестра отлично ладили и относились друг к другу вполне дружелюбно. Когда он заявлялся со своим объявлением и прикреплял его кнопками в каком-нибудь углу, сестра смеялась над ним и говорила, обращаясь к посетителям:

— Вы только поглядите, этот человек думает, будто он у нас начальство.

— Ну и что, вот ты у нас думаешь, будто ты барышня, — отвечал Йоаким, — расхаживаешь в накрахмаленном воротничке и ведёшь умные разговоры со священником.

— Ха-ха-ха! А что это за объявление ты приволок на сей раз?

— На сей раз меня призывают в стортинг! — отвечал Йоаким.

Иногда приходил Ездра, зажиточный крестьянин Ездра, маленький, седой, лицом старый, но коренастый и неизменно крепкий. У Ездры было много детей, но не меньше и птицы в усадьбе, и много лошадей, и целый скотный двор с овцами и козами. В лавке он покупал либо лопату для садовых работ, либо подковы для лошадей, либо пилу, потом увязывал все покупки в узел и уносил — зажиточный хозяин, поднялся из грязи, а сейчас достиг такого положения.

Забавно всё это было с Ездрой, как-то даже трудно и понять: был ничем, а теперь вот владелец самого крупного хозяйства во всём Поллене. О его трудолюбии знал каждый полленец, но тем не менее его успех был слишком уж чрезмерным, можно даже сказать, мистическим. Поначалу, когда он осушал своё обширное болото, с его Нового Двора доносились отчаянные крики о помощи. Бог весть, что это всё значило, только на том болоте было когда-то, в незапамятные времена, совершено великое злодейство, и отчаянные крики по-прежнему жили в памяти людской и до сих пор преследовали Ездру и его семейство. И всё же он продолжал строиться на болоте, не внимая никаким крикам, он возделывал землю и обихаживал скотину, он вдвое увеличил свои угодья, может, поэтому ему и начало помогать само болото, подземный мир. К нему пристала недобрая слава. Женился он на Осии, сестре Йоакима, что ходил в старостах, и Поулине, что вела торговлю; все сплошь достойные люди, особенно с тех пор, как разбогатели, — но, хотя Ездра через женитьбу породнился с этим почтенным семейством, к нему не начали относиться по-другому. Это почему, спрашивается, Ездре так везёт? Он что, запродал душу дьяволу? Словом, его скорей избегали, чем искали, жене его нелегко приходилось при найме служанок, а детям — в школе.

Просто жалко становилось и самого Ездру, и его ближних, они были для всех какими-то изгоями. Теперь вот он стоял в лавке, покупал лопату, и подковы, и пилу, и тому подобную утварь, внимательно разглядывал товар, но почти ничего при этом не говорил, а народ, что был в лавке, и вовсе молчал и жался к сторонке, покуда Ездра делал свои покупки.

— Дома всё в порядке? — спрашивала Поулине.

— Спасибо за заботу, всё в порядке, — отвечал он,

— А как поживает Осия и дети?

— Ничего, спасибо. Ты б заглянула как-нибудь.

— Загляну, загляну.

Тут как раз пришла другая покупательница, Ане Мария, вполне лихая особа, хоть в своё время и отбывала наказание, вокруг глаз морщинки, но собой всё ещё недурна, строптивая, чтобы как-то выделяться среди других, гордая и самоуверенная. Это с какой же стати люди её избегают? Впрочем, пусть избегают, коли им так нравится. Какое-то время после возвращения домой она старалась выглядеть набожной и чуждой всего суетного. Но надолго её не хватило. Такому человеку скорей пристало держаться земного. Не Ане ли Мария когда-то устроила в Поллене страшное представление: хладнокровно и бессердечно дала одному шкиперу с Хардангера утонуть в болоте по дороге к Ездре и не позвала на помощь раньше, чем его засосала трясина? Ну, наказали её за это, наказать-то наказали, а толку что? Разве не стонала на болоте погибшая душа, умоляя, чтоб дали ей успокоиться в освящённой земле? Ведьма, бесстыжая баба! Шли годы, проходило время, но память у людей была крепкая, и бедный Ездра и его семья с тех пор так и страдали от дурной славы. И Ане Марии гордиться было нечем, а сейчас эта бывшая арестантка заявляется в лавку и что-то из себя изображает. Спятила она, что ли?

— Мне нужно полфунта кофе.

Поулине не обратила на её слова никакого внимания, она хотела сперва проводить Ездру, расспросив перед этим зятя о семье.

— Мне нужно полфунта кофе, — повторила Ане Мария.

— Слышу, слышу, — отвечала Поулине.

— Ну так получу я кофе или нет?

— К чему такая спешка? — досадливо спросила Поулине.

И Ане Мария изменила тон:

— Очень вас прошу, дайте мне, пожалуйста, кофе. У меня котелок висит на огне, как бы он не выкипел!

— До свиданья, — сказал тут Ездра и ушёл.

Нет, Ане Мария не особенно высовывалась, потому как в Поллене вполне хватало людей, которые могли её осадить. Впрочем, она была хорошей хозяйкой и верной женой своему Каролусу, который с годами стал каким-то вялым и вообще ушёл в себя. Ане Мария отлично управлялась с младенцами, помогала при родах, вообще много чего умела, выучившись по книгам, и, хотя у самой у неё детей не было, к ней можно было обратиться с любым вопросом, и она на всё знала ответ, что правда, то правда. Вот пусть она этим и занимается и не лезет выше.

У Поулине в лавке бывает много народу, тут и покупатели, которые и впрямь пришли по делу, чтобы купить фунт крупы или полфунта зелёного мыла, но, кроме того, заявляются всякие бездельники и трепачи, которые приходят, чтобы повидать друг друга и узнать последние новости. А из всех лоботрясов самый скверный, пожалуй, Теодор. Он никогда никем не был, он так никем и не стал, ничтожество, да и только, он часами стоит, навалясь на прилавок, и как в былые дни заводит с Поулине разговоры, хотя она никогда ему не отвечает; он расспрашивает о новостях всех, кто ни заглянет в лавку, об урожае в их краю, о рыбной ловле. Теодор держится солидно и сплёвывает совсем по-мужски, но на самом деле ведёт себя как ребёнок, он болтливый и ещё не слишком чист на руку, Поулине за ним украдкой приглядывает, чтобы он не цапнул чего-нибудь с полки и не припрятал под одеждой. Несколько раз ей случалось выуживать из его карманов мелкую добычу — к величайшему удивлению для самого Теодора, тот решительно не мог понять, как это всё очутилось у него в кармане, не иначе кто-то засунул для смеху.

С годами Теодор так и не превратился в достойного и хорошего человека, под стать ему оказалась и Рагна, его жена, они в Поллене были ничтожные из ничтожных. Но зато дети у них получились хоть куда, трое детей, один другого лучше, мальчик и две девочки. Их и кормили очень скудно, и с одеждой у них было из рук вон, но они на это не обращали внимания, а росли себе большие и здоровые; мальчик с крепкими кулаками и сильный духом хоть и не учился, но голова у него на плечах была что надо, и энергии тоже хватало, а обе девочки уродились красивые и похожие на мать, ну такие красивые, как бывают цветы и птицы, и, едва подросши, обе пошли в услужение, каждая — на своё место. Они работали, они так рано повзрослели, эти сестрички, обе стали служанками, одна, старшая, работала у Ездры и Осии, другая — сразу после конфирмации прислуживала в пасторате, они там и ели лучше, им вообще у чужих было лучше, чем дома; они зарабатывали на кой-какую одёжку, смеялись и были вполне счастливы.

И при всём при том они были детьми Теодора и Рагны, отличная поросль, хоть и произошла от ничтожных родителей, из бедного дома. Впрочем, родители немало гордились своими детьми, которые так хорошо себя показали и выросли такими, как положено; их мать, бедная жена Теодора, в своё время тоже была очень недурна собой, да и сейчас выглядела отлично. Народ они, конечно, не очень, по правде говоря, плоховатый народ, но всё же не настолько, чтобы считать их последним сбродом; они были бездеятельные и приниженные, жилось им несладко, но от этого они вовсе не становились робкими и боязливыми, скорей даже наоборот. Рагна и по сей день так хороша собой, что за ней нужен глаз да глаз...

Ещё в лавку к Поулине приходит Каролус. Он стал грузный и раздумчивый, слоняется молчаливо по соседям, но его вполне уважают, отчасти потому, что и он когда-то был старостой, а отчасти потому, что у него был самый большой дом во всей округе и он каждый год сдавал его под рождественское гулянье. Теперь Каролус уже не такой, каким был раньше, он утратил прежний кураж, стал ненадёжным, он хоть и ходит как прежде за рыбой к Лофотенам, хоть и командует как прежде у себя на баркасе, но он уже далеко не такой лихой, теперь он боится моря и предпочитает быть на берегу. Жизнь у него стала какая-то странная, он уже далеко не тот честолюбец, каким был прежде, осталась разве что старательность, необходимая для того, чтобы прокормить себя и жену. А уж горбатиться больше, чем нужно... Детей у него никогда не было, он да Ане Мария — вот и вся семья, совсем не так, как у Ездры. Ездра очень жадный на землю, он с утра до вечера гнёт спину на своих полях и лугах, Так ведь у него есть кому оставить своё добро, детей у него полно, сплошь наследники. Нет, не было у Ане Марии детей в молодости, не обзавелась она детьми и когда пришла после отсидки в Тронхейме. И ведь странно: она ничем не хуже других и сложена хорошо, а вот поди ж ты. И не засохла она, покуда сидела, не превратилась в старую деву, была такая же разбитная, как и раньше, и мужу приходилось всё время увёртываться, чтоб она не слишком его теребила. Но вообще-то, если вникнуть, Ане Мария была отличная женщина, она не раз и не два сама бралась за дело, когда Каролус терялся, и неплохо справлялась. Не будь её, он засел бы дома и даже рыбу не сушил бы на зиму, а из чего тогда прикажете платить налоги и оплачивать покупки у Поулине? Да, можно смело сказать, что Ане Мария не оставила бы так скоро своё благочестие и набожность, приобретённые в тюрьме, не будь у неё мужа, и жилья, и всяких земных дел, о которых нужно печься.

Больших покупок Каролус никогда не совершал, разве что купит немного писчей бумаги. Он делал вид, будто ему надо выполнить то либо иное поручение, хотя уже давным-давно не ходил в старостах, а был всего лишь школьным инспектором, да и писать-то никогда не умел. «А ну-ка, дай мне самой плотной твоей бумаги, — говорил он Поулине, — а тонкий листочек, который ты дала мне в прошлый раз, я сразу прорвал пером».

Среди покупателей Каролус замечает Рагну; по старой привычке, приобретённой во времена, когда он был старостой, он обращается с народом приветливо и по-отечески, в том числе и со щуплой, маленькой Рагной. Это он так важничает на свой лад. Каролус спрашивает:

— А Теодор твой дома или где?

— Дома, дома, а тебе зачем?

— Передай ему, что я охотно взял бы его с собой, когда выйду за сельдью.

Рагна, обрадованно:

— Непременно скажу. А ты когда выйдешь?

— Да прямо сразу. Чего ждать-то?

Рагна исполнена благодарности. Это и впрямь великая радость, что Каролус хочет выйти за сельдью и взять с собой Теодора, значит, к картошке добавится рыба. И значит, дома будет еда, хорошая еда.

— Да, ты всегда заботишься о нас, бедняках, — говорит она Каролусу.

Тот, конечно, отмахивается, но вообще-то доволен, когда ему говорят слова благодарности, такой он важный.

— Хотя ведь вы с Теодором особой нужды и не терпите, у вас вон дети какие удачные.

— Это правда, — признаёт Рагна и заметно оживляется, как всегда, когда говорит о детях. — Только их осталось всего двое.

— Это почему же? — спрашивает Каролус,

— Потому, что, когда пасторское семейство перебралось южнее, старшая дочь уехала с ними.

— Вот как? — спрашивает Каролус.

— Да, так. Иоганна отговаривалась, она плакала и не хотела уезжать. Но пасторша не пожелала с ней расстаться и даже прибавила ей жалованье.

— Значит, она хорошо себя зарекомендовала.

— До чего ж утешительно и приятно слышать такие слова, — говорит Рагна и начинает плакать.

— А где у вас Родерик?

— А он теперь живёт в южном селении, нашёл там работу.

— Славный парень. Мог бы и в Поллене остаться. Понадобился бы мне по хозяйству.

— Значит, ты готов его взять?

— Вполне возможно, вполне возможно. У меня-то дел выше головы, всякая писанина и много другого, да и староват я для тяжёлой работы.

Каролус покидает лавку и снова погружается в размышления. Он думает обо всём, что наговорил в лавке, о том, что он там расхвастался и нёс всякую околесину и вообще вёл себя постыдно. Делать этого не следовало, Каролусу неловко. Зачем-то зазывал Родерика к себе в работники... Ему это вовсе не по карману. Даже Ездра со своим большим хозяйством и то не держит работников. И писчая бумага, которую он несёт домой, она ведь тоже не для него, это Ане Мария попросила купить ей бумаги, она время от времени пишет письма в Тронхеймскую тюрьму. А уж чтоб выйти за сельдью — это откуда взялось? Разве он думал об этом, прежде чем увидел Рагну и решил перед ней поважничать? Впрочем, дело сделано, слово сказано, придётся выходить в море.

II

В Поллене выдалось несколько путин, богатых на сельдь, не так чтобы они шли подряд, за годом тучным вполне мог последовать год тощий, однако после тощего неизменно приходил тучный. Как ни странно, но староста Йоаким, когда он ещё был совсем молодым пареньком, запер сказочных размеров косяк, причём запер старым неводом, который ему достался от старшего брата, и вот с того самого года сельдь проложила себе дорогу в полленские воды.

По переполненной кофейне и по гостинице было видно, что в заливе работают рыбацкие артели и рыбаки-одиночки, что всё чаще шкиперы и команды с рыболовецких судов наведываются в лавку, опускают письма в красный почтовый ящик, после чего оседают в кофейне, а Поулине знай себе загребает шиллинги.

В общем и целом с доходом у людей дела обстояли совсем неплохо; у кого было чем торговать, молоком, к примеру, мясом или картошкой, тот недурно зарабатывал, спрос был хоть куда. Ездра бойко торговал и в последующие годы, потому что товара у него было предостаточно. Впрочем, Ездре всегда везло.

Как-то раз в Нижнем Поллене вдруг показалась шхуна. Была непогода, и шхуна с трудом шла на своих парусах, ветер загнал её в промежуток между рыбацкими судёнышками, где она и затерялась. Хоть на борту у ней и не было бочек, но небольшой груз сельди, уж верно, на ней был, не то с чего б ей вообще заходить в эти воды? Теперь предстояло разделать улов, выпотрошить, разложить по бочкам, охладить, а уж потом идти вдоль берега и продавать сельдь бочками, так, верно, и было задумано, стало быть, и размышлять об этой шхуне больше не стоило.

Но вдруг на шхуне возникло непонятное движение, и оказалось, что она гружена всевозможными сельскохозяйственными продуктами — картофелем, мясом и маслом, а кроме того, всякими новомодными жестянками, консервированным молоком в банках, разнообразными консервами в масле, цикорием в сиропе, мёдом, гусиным жиром, дорогими сортами сыра в стеклянных банках и сияющими жестянками с золотыми и пёстрыми наклейками. Словом, это была не просто шхуна, а целая деликатесная лавка.

На борту её было всего два человека, один пожилой, другой совсем юный, На берег они не сходили, поскольку всё, что нужно для поддержания жизни, имелось у них при себе. Они начали торговать, и спрос появился сразу же, может, торговля эта и не была вполне законной, но она процветала, с помощью скидок эти люди подорвали торговлю полленских крестьян, которые заламывали безбожные цены за своё молоко и мясо, они сбили цены на картофель и крупу, но потом возместили понесённые убытки благодаря консервным банкам с пёстрыми наклейками. Словом, в заливе царило большое оживление, там заперли косяки сельди, от берега отваливали гружёные баркасы, на их место приходили новые, у простого народа, у шкиперов, у команды в карманах бренчали деньги, все люди стали лихие и развязные, стали лучше питаться и закупали всякие лакомства в банках, словом, шхуна в два счёта распродала все свои консервы.

А один раз на берег сошёл со шхуны человек в возрасте и с подстриженной бородкой, причём изысканно разодетый — широкополая серая шляпа, на ленте пряжка, с неё спускается штормовой шнурок, ещё на человеке красная плисовая жилетка и две синие куртки, одна поверх другой, и обе расстёгнуты на груди ради жилетки, которая, как уже было сказано, красного цвета. Словом, нарядный до того, что дальше некуда, и вид вполне иностранный.

От залива человек двинулся просёлком, держа курс на лавку Поулине, причём шёл и ни у кого не спрашивал дорогу, шёл быстро и сноровисто и насвистывал при этом как мальчишка. Когда, войдя в лавку, он поздоровался с Поулине, та уставилась на него и долго не отвечала, потому что таращилась во все глаза.

Посетитель осмотрелся и начал разглядывать канатный товар: ему, мол, нужен трос, сказал он на чистом нурланнском наречии, трос для шхуны.

Поулине утвердительно кивнула, что есть у неё такой трос.

— Тонковат он, — сказал гость.

— Есть и потолще, — коротко возразила она.

— Верно, — согласился посетитель, — но те, что потолще, слишком толстые, мне их не просунуть в блок.