Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою

Свисток выдергивает нас из сна: «Подъем!» — раз­носится по спальным помещениям. Пять часов утра. В окне виднеется учебный плац в густом утреннем тума­не. В этот час еще холодно. В одних спортивных трусах и тапочках, выданных вечером, выбегаем на улицу. Хо­лодный туман обдает нас словно холодный душ из род­ных горных источников. Десять минут гимнастики, а по­том пробежка до ближайшего леса. Возвращаемся и бежим в умывальник, чтобы холодной струей воды смыть с тела пот и песок. Я, как самый младший, сразу же удостоен чести быть одним из первых разносчиков кофе. Вооружившись двумя кофейниками, мы отправи­лись на кухню, чтобы получить горячий «негритянский пот» из котлов. На завтрак полагалась еще булочка из пшеницы грубого помола с кусочком сливочного масла. В семь часов — утренняя проверка. Это наше последнее построение в нашей старой доброй гражданской одеж­де. На вещевом складе нам подбирали «барахло». Млад­ший кладовщик, шарфюрер с манерами чисто граждан­ского человека, с подбором обмундирования не особо затруднялся. Он сунул каждому из нас в руки белье — белые тиковые кальсоны и рубаху, бросив короткий взгляд вниз, с грохотом пошвырял каждому под ноги по паре огромных сапог, налепил каждому на голову поле­вую кепку, кинул галстуки, носки, тренировочные костю­мы, которые носило не одно поколение. Мы приехали не из нищей страны, и хотя были не слишком притязатель­ны, такого всё же не ожидали. Нам было совершенно ясно, что нас, как рекрутов, не оденут во фраки и цилин­дры, но выдавать нам эти обноски формы было созна­тельным унижением. Тиковые кальсоны доставали мне только до середины икр, куртка свисала почти до колен, кепка падала на глаза, а края голенищ сапог били под коленки. Я осмелился противиться переодеванию в эти смехотворные обноски, но получил взыскание, и мне приказали, держа все вещи в руках, сделать сто присе­даний.

Заканчивая свое спортивное задание, я наблюдал, как в одевании участвует помощник кладовщика, тип рыхлого телосложения, только что закончивший рекрут­ское обучение. Одному зальцбуржцу из Верхнего Пинцгау, недоверчиво осмотревшему свои форменные при­надлежности и потребовавшему подходящие сапоги, он буркнул что-то про «народ идиотов». Слова еще висели в воздухе, а он уже успел получить хороший удар в ухо. Это было настолько неожиданно, что я на некоторое время прекратил свою «гимнастику». Подскочил взбе­шенный шарфюрер и заорал на залыдбуржца так, что за­брызгал слюной ему лицо. Франц Хубер (так звали пар­ня) в ответ на ругань не сказал ничего, спокойно утер брызги слюны и удовлетворенно смотрел на собираю­щихся с силами «пруссаков», которых он все же впредь заставил держать свои выражения при себе, пока пред­ставители его племени не покинут зону слышимости.

Франца записали и подали на него рапорт. Целая кипа рапортов за сутки! Наша рота стала, наверное, «черной овцой» в полку. Вчера — попытка разговора с заключёнными, сегодня — «самосуд».

Когда мы покинули вещевой склад, то походили ско­рее на карнавальных клоунов, чем на будущих защитни­ков страны. В тяжеленных сапогах по песку двигаться было почти невозможно, а смехотворное обмундирова­ние угрожало подорвать наш юношеский энтузиазм окончательно.

Но, чтобы выразить разочарование, у нас не оказа­лось времени. Когда мы вышли на улицу, нас в прямом смысле смешали с песком. Происшествие на вещевом складе получило свое продолжение. Мы топали как су­масшедшие по учебному плацу то туда, то сюда, ложи­лись и вскакивали. Гражданская одежда постепенно ис­тиралась о плац. Пот мелкими грязными ручейками струился по лицу, от тел шел пар, как от вспаханной пашни, ноздри забились черной пылью, на белках глаз проступили красные жилки, и дыхания не хватало для того, чтобы выругаться. И снова «Встать! Шагом марш! Ложись! Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись!» Остатки гражданской одежды наполнились шлаковой пылью и песком. Солнце припекало и приклеивало по­том белье к телу. Несмотря ни на что, у всех нас была одна цель: не сдаваться. Быть крепче и жестче, чем того ожидает проклятый муштровальщик. Мы чувствовали общность и принимали действия каждого.

Несколько фюреров с кромки плаца следили за на­шими стараниями. Худой невысокий человек отделился от группы и медленным шагом пошел к нам. Унтершарфюрер подал команду «Смирно!», мы повернулись фронтом к офицеру и замерли. Мы познакомились с унтерштурмфюрером Градлем во время утренней про­бежки по лесу и видели, что этот человек состоит только из мускулов и жил.

Его лицо отражало жесткость и властность. Наш унтершарфюрер доложил о причинах муштры. Унтерштурмфюрер Градль молча посмотрел на нашу грязную гражданскую одежду и приказал закончить штрафные упражнения.

«В полукруг!» Мы обступили офицера полукругом.

«Господа (!), я хочу сразу сказать, что я — человек нашей общей Родины! Я уже много лет живу среди лю­дей, которые сейчас вам кажутся чужаками. Я бы пол­ностью понял ваши действия, если бы не знал о лег­комысленной и необдуманной манере выражений здешних людей. «Народ идиотов» — это устойчивое вы­ражение и совершенно не содержит намека на харак­терные черты нашего народа. Для тех, кто этого не зна­ет, впрочем, такое выражение может показаться оскор­бительным. Но даже в этом случае не может быть речи о том, что каждый может судить и принимать меры по своему усмотрению. В будущем следует излагать жа­лобы в рапорте, чтобы такие или подобные им проис­шествия разбирать в служебном порядке. Теперь рота направляется на обед. В 13 часов построение всей роты в спортивной одежде для продолжения штрафных упражнений!»

Мы стояли, словно громом пораженные. Вместо по­нимания нас ожидали новые издевательства.

После краткого перерыва на обед мы, как и было при­казано, построились в тренировочных костюмах. Бегом мы двинулись через весь военный городок к светлой со­сновой роще. По бокам песчаной дорожки там еще рос так нравившийся нам вереск. Под палящим полуденным солнцем сосны источали своеобразный пряный аромат. Но что нам с этого было? Вскоре едкий пот снова будет разъедать нам глаза, а испарения наших перегретых тел перекроют ароматы вереска и сосен.

Унтерштурмфюрер Градль, бежавший в голове ко­лонны, отошел в сторону и пропустил роту мимо себя: «Шагом марш!» «Ну, началось! Сейчас снова будем ле­жать плашмя!» — «Песню запевай!» — «Жил-был стре­лок, веселый и свободный!..» Да, значит, у нас еще есть какое-то время передохнуть.

Вскоре лес расступился и внезапно открылся вид на длинное озеро, по которому ходили парусные и мотор­ные лодки, а баржи мирно везли свои грузы.

К своему удивлению, у кабин для переодевания мы увидели рыхлого парня с вещевого склада. У его ног ле­жал тяжелый тюк. Ему было приказано приступить к раз­даче. И тут оказалось, что он принес сюда увесистый тюк, в котором было, без малого, полторы сотни плавок. Значит, и он свое получил, как было видно по его залито­му потом лицу и неуверенному взгляду.

Вместе с «пруссаками» мы бросились в теплую воду Леницзее.

Мы снова чувствовали себя прекрасно, задорно пле­скаясь и плавая в светло-коричневых водах Хафеля и лежа на желтом горячем песке Бранденбурга.

Только теперь мы заметили, что здесь собралось не­сколько симпатичных девушек. Наши тирольцы, про­шедшие только что «интернациональное воспитание», сразу же направились к ним, чтобы установить первые связи с коренным населением земли, где мы гостили. При этом они разговаривали на своем убойном тироль­ском диалекте, что в глазах красавиц, по-видимому, придавало им немного экзотики, что-то вроде «отвес­ных скал и охотничьей крови». Шансы сынов высокого­рья были велики! С моими 800 метрами Ваидхофенского Шнабельберга я тягаться с ними не мог, не говоря уже о недокормленных пятнадцати годах от роду.

О конфликте с «пруссаками» мы уже забыли: «Да, впрочем, не такой уж он и плохой, этот простофиля!» На самом деле это было началом примирения. В конце его последовало приглашение штирийца в дом своих роди­телей (и сестры!) в Берлин. Он был острым на язык, и реакция в разговорах была молниеносной. «Бог за того, у кого нет шансов!» — было общим мнением. Унтерштурмфюрер Градль с удовольствием наблюдал за происходящим. Он действительно добился того, чего хотел.

Прошло несколько недель. С утра до вечера мы стоя­ли под парами. Наш шарфюрер Фетт стремился с отча­янной ожесточенностью сделать из нашей маленькой компании дисциплинированную группу. Честно говоря, если бы я оказался перед фронтом, то и меня при виде наших неуклюжих фигур покинул бы всякий боевой дух. Хотя наше обмундирование до некоторой степени было подогнано, оставалось изменить еще кое-что. Для нас было непостижимо, почему современная армия, кото­рой должна стать немецкая, прочно держится за не­практичные традиционные вещи, такие, как галстук и огромные сапоги, прозванные «болотоходами». Зачем сохранять их для будущих поколений? Галстук — это предмет одежды? Нет. Украшение? Нет! Это что-то лиш­нее, предназначенное для того, чтобы семь раз в неде­лю его начищать. Это мучение, которое солдат вешает себе на шею и цепляет за подтяжки, если они у него есть. А если их у него нет, то эта серо-зеленая полоска( ткани висит крохотным лоскутом перед шеей, незакре­пленная, выше или ниже адамова яблока, «в честь народа, для обороны от врага». Если она все же закре­плена как полагается, то она маскирует наличие серо-полевой рубахи вместо неприглядной безворотничковой белой рубашки. При строевых упражнениях эта шейная повязка еще держится, но при боевой службе она становится вскоре самостоятельной. Тогда она мо­жет перекочевать на спину или куда-нибудь еще, и в полном смысле слова висит на шее. «Болотоходы» врезаются краями голенищ в подколенные впадины, перекрывают кровообращение в ногах, висят на ногах, словно свинцовые, и защищают от затекания грязи — в глубоком песке, который при наших перебежках и пере­ползаниях засыпается нам в голенища.

Все чертовски устарело и в нашем вооружении. У нас все еще «легкие» пулеметы с водяным охлаждением времен мировой войны — страшно тяжелая штука, труд­но обслуживаемая и не желающая работать, со своими постоянными заеданиями при заряжании. 8-я рота, со­стоявшая преимущественно из венцев, мучилась с еще более увесистыми «тяжелыми» пулеметами и прилагаю­щимися к ним станками. Догадается ли кто-нибудь из оружейных конструкторов применить воздушное охлаж­дение, как у пистолетов-пулеметов?

Тем временем были построены наши казармы — все-таки какое-то светлое пятно в лагерной жизни. Не потому, что я имел что-то против красоты новых бара­ков — другие подразделения жили в них и добровольно не хотели переезжать, настолько удобно они были обу­строены, — но чтобы 50 человек скучить в одном поме­щении для проживания, несения службы и сна — про­сто вообразить себе невозможно. Наше отделение из 12 человек получило одну комнату на четверых и одну — на восьмерых. Там тоже стояли двухъярусные кровати, но с новыми матрасами вместо (довольно удобных) мешков с соломой, достаточно большими столами с табуретами и двустворчатым шкафом на каждого. Мы постарались сделать казарменный стиль как можно более уютным. Вышитые цветами чистые скатерти, пейзажи нашей родины на стенах и портреты наших девушек в шкафах несколько скрашивали казённую об­становку. На стене висела гитара, а в одном из еще пу­стых шкафов стоял великолепный аккордеон. Он при­надлежал Францу Унгару из штирийского Обдаха. Дома он работал помощником лесничего и охотника и часто рассказывал охотничьи байки об опаснейших охотах на серн, прекрасных оленей и охотничьих пьянках, уча­стия в которых он, по-видимому, никогда на самом деле не принимал. К большому своему сожалению, в строю он был последним. Впереди стоял длинный Шимпфёзль, костлявый и худой, как жердь, дровосек из Тироля. Мы над ним подтрунивали, что в СС он по­шел от голода. Справа от меня тогда стоял Карл Вольшлагер из Зальцбурга, а затем шли еще девять чело­век, имена которых приводить не стоит, потому что они были неспособными стать солдатами, как говорил наш унтершарфюрер Фетт.

Вместе с нашим 3-м отделением в нашем первом взводе было еще 2-е — унтершарфюрера Вешпфенни-га, которому мы все завидовали, и 1 -е отделение унтер­шарфюрера Хельмута Пандрика. Этому отделению мы не завидовали совершенно, ему мы откровенно сочув­ствовали. Но первое было лучшим в роте. Безукориз­ненные во всем — от койки до ватерклозета, всегда под­тянутые, даже когда спали, их уши ровнялись в линию, и подбородки лежали на галстуках. И все же они были бедными свиньями, отданными на милость садисту. Пандрик, в отличие от слегка небрежного Вешпфеннига и иногда снисходительного нашего командира отделе­ния, был суперсолдатом. Весь его вид был чрезвычайно неприятным. Глаза слегка навыкате, тонкие губы и лицо, по которому никогда не проскальзывала улыбка, выра­жали жесткость и абсолютную решимость или скорее свирепость. Живодер, любящий свое дело. Он не нра­вился никому, и он чувствовал это. В противополож­ность ему наш унтершарфюрер Фетт был совершенно безобидным начальником, который время от времени пытался играть в жесткого человека. Тогда он ужасно орал на всю казарму для устрашения остальных отделе­ний.

Служба была суровой и не давала никакого снисхож­дения на нашу (мою) молодость, или была как раз суро­вой по причине нашей молодости.

Распорядок дня с понедельника по пятницу выглядел таким образом:

05.00 — подъем 05.05—05.30 — зарядка

06.30—07.00 — уборка помещений и территории 07.00—12.00— утренняя поверка, затем строевые за­нятия

13.30—17.00 — тактическая и огневая подготовка 17.00—18.00 — чистка оружия и починка обмундирова­ния

19.00—20.00 — занятия (боевая техника и вооружение, гигиена, национал-социалистическое мировоззрение)

21.00—22.00 — уборка помещений (умывальника, туа­лета, помывка пола) 22.00 — прием помещений дежурным унтерфюрером.

Если до этого всё не блестело чистотой и кто-то не успел лечь в койку, начинались ночные занятия, или час «бал-маскарада». Естественно, некоторые предметы в расписании перемещались, иначе мы стали бы чисто «послеобеденными воинами».

На вечерних занятиях мы с большим трудом пыта­лись не заснуть. Когда на занятиях по военной гигиене в десятый раз вели тему «закаливание ног холодной во­дой», «поведение с женщинами за воротами казармы» с рекомендациями использовать во время процесса 14 листков туалетной бумаги, какое-нибудь усталое тело падало с табурета, что сразу же влекло за собой про­бежку по ночному сосновому лесу.

В субботу с 15 часов полагалось свободное время, точно так же, как и все воскресенье, исключая уборку территории и помещений. По воскресеньям и праздни­кам подъем был в 7.00.

Наш кривоносый старшина, однако, всегда находил возможность занять нас полностью и в эти дни. Он про­сто назначал на субботнем заключительном построении в 15.00 проверки оружия, обмундирования, снаряжения и помещений на 7.00 понедельника. Это, естественно, означало, что остаток субботы и все воскресенье мы должны потратить на то, чтобы вычистить тиковое об­мундирование до каждой ниточки, вылизать детали ору­жия до самых потаенных внутренних уголков, отдраить в казарме полы с пемзой и скребком, вымыть окна, чтобы в понедельник к 7.00 встретить любую проверку во все­оружии. Нашего старшину штабсшарфюрера Брёмера мы за милую душу могли бы отправить к черту. Однако он не был Пандриком! Он, очевидно, очень хорошо знал, что чувствуем мы, молодежь, когда у нас остается время для раздумий и хождения без дела. Как только первое наиболее трудное время подготовки миновало и по вы­ходным иногда стало появляться свободное время, но еще нельзя было покидать казарму, я начал страдать от

ужасной ностальгии. Ребенок в моей душе сопротив-

лялся тому, чтобы войти в мир взрослых и быть ему без-

условно выданным. Я мечтал о нашем буковом лесе, в

котором знал каждый уголок, о колодце под вековой ли-

пой, где мы собирались по вечерам, об узких кривых

переулках, любимом городе и его красивых девушках,

на которых я тогда только начинал смотреть другими

глазами. ^

И я первым покинул эту дружескую атмосферу. Пар­ни из моего окружения за редким исключением были детьми рабочих. Роскошь была нам чуждой. Летом мы босиком бегали по горячим камням мостовой, лугам и полям. Мы воровали яблоки из крестьянских садов, что­бы потом насладиться ими в каком-нибудь укромном месте. Ловили руками форель и белорыбицу в Урльбахе и запекали их на угольях, купались в ледяной воде Иббса, короче говоря, мы были завзятыми озорниками.

А теперь? Прощай, детство, и ты ввергнут в мир стро­гой холодной законности.

В те дни мы должны были по почте выслать домой нашу гражданскую одежду. Я делал это с тяжелым серд­цем, как будто надо было расстаться с чем-то старым и любимым. Пуповина, соединявшая меня с гражданской жизнью, была окончательно перерезана.

По вечерам я сидел на подоконнике нашего помеще­ния и смотрел на юг, туда, где думал, что находится моя родина. Каштаны в парке Шиллера, наверное, уже от­цвели. Теперь чудесный аромат распространяется по широкой липовой аллее, где в сумерках встречаются молодые парочки.

Тем временем стемнело. От главных ворот лагеря раздались звуки «Вечерней зари». Медленно и, как мне показалось, тяжело прозвучал троекратный сигнал тру­бы, созывающий солдат в их казармы. Было что-то определяющее в этом сигнале горна, он как будто гово­рил: «Мальчик, оставь мечты! Думай о прошлом с удо­вольствием, но вся жизнь у тебя впереди!»

Что она могла принести, та жизнь, которую я ждал? У меня не было уверенности, и я не мог сразу сказать, почему. Несколько дней назад я написал своей матери: «Если судьбе будет угодно, чтобы я провел свою жизнь не вне стен, как сейчас, а в стенах концентрационного лагеря, то мне не захочется больше жить». Каким же я еще был ребенком, когда писал эти строки! Нам же было строжайше запрещено писать что-нибудь о концлагере. Уже этих строк, попавшихся на глаза почтового контро­ля, было бы достаточно, чтобы я сменил свой мундир на одежду заключенного. У меня постоянно возникал во­прос о смысле моего пребывания здесь, поблизости от концентрационного лагеря. Мое желание было стать солдатом, защищающим Рейх. Для этого я пошел на су­ровую учебу с оружием в руках, а не для того, чтобы охранять арестантов.

Сегодня нам на вечернем построении объявили, что наша рота заступает в караул. Теперь мы стояли перед стендами на первом этаже и учили «табель постам» и «Постовую ведомость», в которых сначала ничего не по­нимали. Моя фамилия была указана напротив «Поста по охране казарм». Остальная рота направлялась на посты по охране концлагеря. Смена караула в 12.00.

На следующее утро — снова занятия по караульной службе. Нам еще раз объяснили обязанности часового. Особенно часовым в концлагере было строго указано соблюдать требования и корректно относиться по отно­шению к заключенным. Снова нам напомнили требова­ние, не приближаться к заключённому ближе, чем на пять шагов, и запрет на разговоры с ними, так как это может отвлечь внимание от охраняемых. Невниматель­ность означала опасность для жизни. Внимание обраща­лось на то, что в лагере находятся много профессио­нальных преступников, которые могут воспользоваться любой возможностью для побега. Каждое отделение ка­раула получило точную задачу: караульные на вышках втроем занимали свои места на караульных башнях. Очередной часовой находился на площадке кругового обзора у пулемета и прожектора. Башен было много. В ночное время часовые патрулировали по внутреннему периметру стены, подходы к которой были отгорожены колючей проволокой. Там же параллельно стене по зем­ле проходила широкая белая полоса. Заключенным было объявлено, что это — «полоса смерти». Если они пере­ходили эту полосу, то по ним открывался огонь. Однако нам объявили, что мы должны открывать огонь только тогда, когда заключенный уже забрался на забор и центр тяжести его тела уже явно сместился наружу, так что при попадании в него тело должно свалиться на внешнюю сторону ограждения. Нас предупредили, что часовой, открывший огонь легкомысленно и поспешно, будет иметь большие трудности при прохождении комиссии по расследованию. На наш вопрос, почему необходимо соблюдать такие правила, а не открывать огонь, когда заключенный уже преодолел забор из колючей проволо­ки, мы получили ответ: «Только тогда, когда заключенный свесился наружу за забор, суд примет решение, что у него были намерения покинуть лагерь!»

Если часовой нервный и не успеет выстрелить, то бу­дет прав только тогда, когда беглец спрячется в лесу. На наше возражение, что при стрельбе поверх стены суще­ствует опасность поразить очередью часовых на сосед­ней вышке, от нас просто потребовали выполнять соот­ветствующие распоряжения. Ага! Всё по-прусски: «Прриказ есть прриказ!!!».

Для охраны заключенных, работающих вне лагеря, часовых выставляли цепью. Она огибала широкой дугой соответствующее место работы и полностью его отго­раживала. Кроме того, создавались конвойные группы для охраны больших и малых рабочих групп, выполняв­ших работы на территории казарм. Поэтому выделялись еще «бегуны», которые охраняли и осматривали каждый въезжающий на территорию лагеря автомобиль и его водителя.

Мы, казарменный караул, еще раз потренировались в ритуале смены караула: сигналу горна и барабана, подъему и спуску флага.

После обеда пришло наше время. Рота построилась в казарме, выдали боевые патроны, и я впервые в жизни взял в руки смертоносные патроны для возможного ли­шения жизни человека. Лагерная охрана пошла строем к воротам казармы. Зеваки наблюдали за сменой карау­ла. У меня была вторая смена, я стоял на посту с 14 до 16, с 20 до 22, с 2 до 4 и с 8 до 10 часов. Каждый, входя­щий в лагерь, должен был предъявлять пропуск. Посе­тители получали сопровождающего часового. Те, кто покидал лагерь, должны были предъявлять увольни­тельную. О тех, кто без ночной увольнительной прибы­вал в лагерь после «Зари», докладывали в роту.

По вечерам караул выстраивался возле флагштока с винтовками «на караул»: «Флаг спустить!» А по утрам: «Флаг поднять!» Ровно в 12 часов нас сменил новый ка­раул, и мы отправились в расположение. Мы надеялись на отдых во второй половине дня, а вместо этого с нами стали проводить занятия по тяжелому пулемету и про­тивогазу, которые в ближайшее время должны были по­ступить к нам на вооружение. Во время перерыва мы повалились на газон и болтали о нашем первом карау­ле. Я спросил одного о карауле в концлагере, как там быть в сторожевом оцеплении. Он сначала ничего не сказал, а потом буркнул на диалекте: «Обожди, потом сам скажешь каково!» Больше от него было ничего не добиться. Он был очень напряжен, и я оставил его в покое.

Через несколько дней пришла и моя очередь: i(apayn в концлагере. Наш отряд из пятидесяти человек к 12 ча­сам вышел на строящийся кирпичный завод, находив­шийся приблизительно в километре от лагеря и оцепил эту большую строительную площадку. Теперь я стоял под редкими соснами, солнце припекало с летней си­лой. Напрасно было искать жалкую тень под этими де­ревьями. Уже вскоре я понял, какое это счастье, занять выгодное место. «Старики» заблаговременно вычисля­ли для себя выгодные места и пытались еще до развер­тывания цепи постов занять правильное место в строю, чтобы потом в соответствии со своим расчетом оказать­ся там, где получше. Такими считались укромные угол­ки, которые не сразу может разглядеть проверяющий начальник или где можно незаметно ненадолго отлу­читься и не спрашивать каждый раз разрешения схо­дить по малой нужде. Кроме того, были посты, на кото­рых было не скучно стоять, например, места с оживлен­ным движением поблизости от дорог или у судоходного канала. С удовольствием попадали в команды для кон­воирования мелких групп заключенных для работы в от­дельных местах. Там можно было так устроиться, что проверяющего было видно уже за несколько сотен ме­тров, и приготовиться к его встрече.

Было довольно нелегко в любую погоду — в жару или под проливным дождем — полдня стоять на одном ме­сте, при этом оставаясь наедине со своими мыслями: «Часовому, если не приказано иначе, запрещается си­деть, лежать или прислоняться, есть, пить, спать, ку­рить, разговаривать (за исключением отдачи служебных указаний), принимать какие-либо предметы и покидать пост до смены».

Сегодня до следующего поста в цепи около 80 ме­тров. Слева стоит Руди, а справа — Зигфрид. Оба — из Тироля. Зигфрид — самый старший среди нас и поэто­му имеет устоявшиеся взгляды. Людей его типа воспи­тать в «новую личность», как это мыслилось, не удава­лось, потому что воспитуемый сам еще не достиг соб­ственной твердости.

Мы трое сговорились предупреждать друг друга при приближении проверяющего громким докладом. Это мы переняли от «стариков», предупреждавших друг дру­га насвистыванием, хлопками в ладоши или очень гром­ким докладом вроде: «Часовой 15-го поста! Происше­ствий не случилось!!!»

Руди — соседу слева, солнце расплавит сегодня моз­ги. Ему досталось самое нехорошее место. Ни деревца, ни кустика, вокруг лишь раскаленный песок под тяжелы­ми «болотоходами».

На нашем участке появилось какое-то оживление. Большой отряд заключенных приблизился к моему по­сту и на небольшом удалении начал валить сосны, об­рубать с них сучья и уносить не распиленные стволы. Для этого они вставали слева и справа от ствола, подкладывали под него отрубленные ветви и под зажига­тельные команды своего капо тащили очень тяжелый из-за своей свежести ствол к месту сбора.

Среди работавших я вскоре приметил одного старо­го, невысокого и уже сильно ослабленного непосильной работой заключенного с красным треугольником на гру­ди. Его напарник по переноске в сравнении с ним был мальчишкой. Он был практиком в работе, в той же мере, что и старик, совершенно непривычный к переноске та­ких тяжестей. Для здоровяка и капо доставляло удо­вольствие «доканать» старика. При этом они часто по­глядывали на меня, как бы ожидая похвалы. Здоровяк всегда подхватывал длинную часть ветки руками сверху и держал ее без нагрузки под бревном, тогда как старик держал бревно под рукой и то и дело падал. Когда он снова споткнулся, то еще крепко держался обеими ру­ками за ствол, чтобы не попасть под ноги шедших за ним. И тут капо ударил упавшего по рукам, так что тот безмолвно свалился под бревно, а шедшие за ним не­вольно его растоптали. После того как он не смог под­няться, несмотря на окрики, капо схватил свою сосно­вую дубинку и несколько раз изо всех сил ударил лежав­шего.

Тут самообладание меня покинуло. Насрать на все инструкции! Этот ублюдок прикончит старика, кажется, только для того, чтобы мне понравиться. Мой окрик за­ставил мучителя замереть: «Часовой?» Проявляя рве­ние, он сорвал шапку с головы.

— Ко мне! — Он галопом подбежал ко мне словно ре­крут.

Я снял карабин с плеча и взял его наперевес.

— Твой номер? Так. А теперь отнести старика в тень. И если я еще хоть раз увижу, что ты умышленно уничто­жаешь рабочую силу, я доложу рапортом, и капо ты уже не будешь!

По тому, как вздрогнул профессиональный преступ­ник, я понял, что выбрал правильный тон. Хотя я не имел никакого права вмешиваться в происходившее (по край­ней мере, по поводу этого не было никаких указаний), у меня было великолепное оправдание, на случай, если капо вздумает на меня донести. «Саботаж работы!» — эти слова имели достаточный вес.

Что же меня задело в этом случае? То, что скоты — профессиональные преступники избивали ослабленно­го заключенного? Не только это. То было признание и ободрение заискивающих взглядов этих уголовников,

которые меня задели. За кого же мы на самом деле? За кого я? Как вообще такое возможно? Почему «политиче­ские» находятся под командой профессиональных уго­ловников?

Я долго над этим думал и пришел к выводу: полити­ческие заключенные должны находиться в концентра­ционном лагере, так как они как возможные подстрека­тели беспорядков и саботажники строительства Рейха должны до некоторого времени находиться в изоляции. Достигнутые успехи национального социализма убедят их и сделают ненужным дальнейшее заключение.

Однако все остальные, особенно уголовники, долж­ны сидеть не в концентрационных лагерях, а в специ­ально созданных для них трудовых лагерях. Заключать их вместе с людьми, у которых всего лишь другое поли­тическое мышление, и передавать им их в подчинение, значит совершенно низводить политически инакомыс­лящих. Это представление я больше не менял.

Вторая половина дня прошла на солнцепеке без осо­бых происшествий. Но на другом рабочем месте побли­зости от канала произошло ужасное происшествие. За­ключенный с коричневым треугольником на груди при­близился в лесу к часовому, который, видимо, от жары совершенно утратил бдительность. В любом случае, заключенному — цыгану — при разговоре удалось по­дойти к часовому настолько, что стало возможным од­ним прыжком подскочить к нему и раскроить голову ло­патой. Соседний охранник, находившийся на расстоя­нии около 60 метров, также беспечно наблюдал за тем, как к его товарищу приближался злоумышленник. И хотя второй часовой уже не мог предотвратить напа­дение, но его выстрел догнал беглеца. Охранник, уби­тый заключенным, всего лишь на короткое время за­был, что здесь противостоят два чуждых друг другу мира.

Когда в пять часов вечера снималось оцепление, о чрезвычайном происшествии среди личного состава караула уже циркулировали слухи.

Наша последняя задача в тот день состояла в том, чтобы отконвоировать заключенных обратно в лагерь. Для этого по обе стороны дороги, по которой шли ко­лонны заключенных, мы образовали редкую цепь на близком расстоянии от узников. Готовые к стрельбе ка­рабины лежали на подсумках. Когда мы проходили че­рез мосты, то приходилось почти прижиматься к охра­няемым. В таких местах, несмотря на все меры предо­сторожности, им было сравнительно легко напасть и разоружить нас. И если автоматчику короткое время еще удалось бы защищаться, то массового побега, если бы он планировался, не удалось бы предотвратить ни в коей мере. И, несмотря на это, не было даже попыток сделать подобное. Более поздний опыт это подтвердил совершенно точно.

Над марширующей колонной висело светло-корич­невое облако пыли, превратившееся в черно-серое, когда она приблизилась к лагерю. Здесь, в районе лаге­ря, дорога была частично подсыпана черным шлаком. Насколько это было возможно, мы пытались избегать вдыхания шлаковой пыли и запаха, исходившего от за­ключенных. Во время марша они поддерживали хоро­шую дисциплину. Шеренги по пять были выровнены, как по линейке. Перед главными воротами лагеря Заксенхаузен колонна повернула направо и прошла караул, стоящий у ворот. Шедший в первой шеренге капо ско­мандовал: «Шапки снять!» и доложил о прибытии и чис­ленности своего отряда дежурному из лагерной комен­датуры. Когда заключенные проходили ворота лагеря, их пересчитывали, а потом внутри лагеря на плацу они построились на перекличку. Часовые конвоя в лагерь не заходили, а собирались у ворот для построения и ухода в казармы по сигналу горна, который должен прозвучать после переклички заключенных.

Но до нас еще долго доносилось: «Кирпичный завод, земляные работы, 94 заключенных!» Я видел, как заклю­ченные тащили повозку, впрягшись в нее. Здесь тоже люди выполняют работу животных.

«Лагерь СС, кухонная команда, 14 заключенных!» Из строя вышли 14 отъевшихся, без признаков изможде­ния, заключенных. «Лагерь СС, плац и строительство дорог, 108 заключенных!» Это были те заключенные, ко­торых мы увидели впервые. Пот оставил широкие бо­розды на их почти черных от угольной пыли лицах. Лег­кие полны угольной пыли, сердца — отчаянием и осо­знанной ненавистью, такими они прошли мимо нас после жаркого дня.

После того как последняя колонна долго проходила через ворота, весь сегодняшний караул построился пе­ред главными воротами и ждал, пока не закончится пе­рекличка в лагере. Наконец долгожданный сигнал горна подтвердил прибытие всех заключенных. Только теперь после далеко слышного звука горна снималось оцепле­ние вокруг рабочих мест в лагере СС, а мы могли идти строем в казарму.

«Карабины, пистолеты-пулеметы и пистолеты разря­дить!» Патроны пересчитаны и собраны, личный состав караула может идти в расположение. После ежедневной чистки оружия этот день службы закончился.

После ужина мы сидели в тренировочных костюмах на сосновых скамейках перед казармой и обсуждали се­годняшнее происшествие: нападение цыгана на часо­вого. Каждый пытался по-своему высказаться о проис­шедшем и свыкнуться с фактом, что он, хотя бы и против своей воли, в будущем может занять место, на котором никогда даже не думал находиться. Свобода была целью одного и жизнь — правом другого.

Право! Об этом я еще долго думал. Право всегда имеет более сильный! Там где сила, там и власть, и силь­ные создают право по своему вкусу.

Сегодняшний случай совершенно ясен. Цыган сде­лал все, чтобы снова обрести свободу, часовой выстре­лил, и ему, как свидетелю нападения, совершенно не надо мучиться раскаянием. Но что делать, если отчаян­ный заключенный упрямо идет через цепь конвоя, не обращая внимания на предупредительные крики часо­вых? Медленно, шаг за шагом. Никакого насилия, ника­кой ненависти, и только тихо скажет: «Часовой, застре­лите меня, пожалуйста!» Такое тоже уже было. Молодой солдат совершенно не был бесчувственным чурбаном. Он все же попросил старика возвратиться назад и по­кинул свой пост, отойдя немного перед ним. Но тот упорно продолжал свой путь к свободе, до тех пор, пока избавительный выстрел не заставил его упасть среди деревьев. Теперь он был «свободен», а часовой на всю жизнь стал пленником своей совести. Разве можно освободиться от мысли, что ты застрелил безоружного старого человека?

Но вот наконец и это я прошел: первый выход в город под присмотром унтерфюрера-инструктора, первый в моей жизни 10-километровый марш-бросок и первые боевые стрельбы.

Если о первом событии еще можно сказать, что я до­статочно хорошо смотрелся в черной форме и, учиты­вая постоянные напоминания нашей «гувернантки», в брюках, своим бравым видом вызывал уважение к на­шим войскам, то с сожалением должен был констатиро­вать, что бегун на дальние дистанции из меня получился никудышный, а стрелок из винтовки — весьма посред­ственный. Если остальные товарищи выполнили норму на спортивный значок почти играючи, я не смог за уста­новленное время пробежать десять километров. Я был, наверное, самым плохим бегуном на дальние дистан­ции в полку. И наоборот, на состязании по стрельбе из пулемета выяснилось, что я стал «маяком роты». При этом учитывалась в основном не точность попадания от­дельной пули, а способность как можно более кучно укладывать очередь в цель. Путем постоянных упражне­ний, которыми я занимался даже во внеслужебное вре­мя, я достиг особых успехов во владении этим видом оружия. Я с фантастической скоростью собирал и раз­бирал пулемет с завязанными глазами и из любого по­ложения с первой очереди поражал головные, грудные и ростовые мишени. Стрельба из пулемета стала для меня благодаря поощрениям нашего командира роты гауптштурмфюрера Цольхофера спортом, и мне удава­лось на состязаниях завоевывать для роты призы и бла­годарности.

После нескольких 30-километровых маршей и одно­го 60-километрового, после которого нас с мозолями на ногах под сопровождение оркестра «притащили» в ка­зарму, в августе мы отправились на маневры на побере­жье Балтийского моря. Товарный поезд доставил нас до Узедома. Там мы, молодые солдаты, сделали небезо­пасной местность от малого до большого заливов. То нас размещали в палаточных городках, то определяли на постой у местного населения, которое всегда отно­силось к нам приветливо. На частных квартирах мы чув­ствовали себя всегда в постоянном напряжении. Каж­дый надеялся, что у хозяев квартиры наряду с удобным размещением найдется и хорошенькая девушка. Одна­ко они были редкостью, так как хозяева на таких желан­ных созданий явно предусмотрительно скупились, пре­доставляя постели молодым солдатам в своих домах. Однако им деваться было некуда, если солдат принимал сосед. Дорожку найти можно всегда!

В те последние недели мы снова учились находить понимание природы и ее воздействия на жизнь солда­та. Солнце припекало в те дни позднего лета, жгло нам кожу и сушило глотки, а налетавший с моря шторм бе­шено хлестал дождем по полевым курткам. Ночами он срывал палатки вместе с одеялами с усталых тел. В пол­ной темноте мы, на распухших от мозолей ногах, пыта­лись отбить у бури ее добычу.

Во время маршей, длившихся целыми днями, у мор­ских купален гостеприимные отпускники выставляли у обочин дорог кувшины с лимонадом и разведенным во­дой вином, чтобы мы, проходя, могли наполнить ими наши полевые фляги. Несмотря на мучительную жару, мы, проходя, благодарили их пением солдатских песен. И никто не замечал, что наши ноги от крови и воды при­клеились к стелькам, что наш «Вольф» («волк», солдат­ский ранец) вгрызается в задницу, а сгибы суставов на­терты песком. Среди заботившихся о нас отдыхающих были чертовски красивые девушки. Что оставалось сол­дату с геморроем в штанах? Просто смеяться! Несмотря на все мучения, эти дни остались в памяти прекрасными и незабываемыми. После учений и маршей, длившихся две недели, мы погрузились в вагоны. Наши первые ма­невры подошли к концу.

«Дома» снова строевые занятия на шлаковом плацу и тактические — на песчаных пустошах, на которых мы могли ориентироваться уже даже во сне, и, естествен­но, караульная служба в концлагере, которую миновать нам было никак невозможно. Постепенно я овладевал всеми видами этой службы. Ночами я стоял на стороже­вой башне над ярко освещенным концлагерем, нарезал полосы вдоль внутренней стороны его забора, был «бе­гающим» часовым на главных воротах, самостоятельно сопровождал мелкие команды заключенных к их рабо­чим местам в лесу и к подземным канализационным и отопительным коммуникациям лагеря СС. Хотя во вре­мя конвоирования я в любой момент был готов к атаке и нападению, несмотря на это, мне было ясно, что во мно­гих ситуациях я полностью был предоставлен на ми­лость заключенных. Что значит «безопасное удаление», если ты находишься среди заключенных в узкой кабель­ной или канализационной шахте? И тем не менее я чув­ствовал себя до некоторой степени уверенно. Подобные группы состояли из профессиональных исследователей Библии и «политических».

Некоторое время мне благодаря искусному расчету удавалось получать под конвоирование одну и ту же группу. Это была команда для работы в лесу, состояв­шая из восьми человек среднего и старшего возраста, все — «политические». Хотя это было строжайше за­прещено, я частенько с ними разговаривал, так как меня интересовала их прежняя жизнь, и я хотел понять причины содержания их под стражей. Я понял, что здесь случайно или специально сложилось маленькое объединение интеллектуалов. Направление их «клуба» было умеренным, и между ними существовали хоро­шие товарищеские взаимоотношения. Постепенно я познакомился с ними и узнал, что привело их в лагерь: они открыто высказывали свои политические мысли. Унижающее заключенных обращение на «ты» в отно­шении этих настоящих профессоров и докторов про­сто язык не поворачивался произнести. Мы часто спо­рили на политические темы, и я пытался им, «не веря­щим», объяснить, что их заключение — временное. А именно, оно продлится до тех пор, пока не укрепится новый Рейх, что станет доказательством правильности национал-социалистической идеи. И, конечно же — я серьезно на это надеялся, — они тоже когда-нибудь станут убежденными сторонниками новой политической

линии. К сожалению, с продвижением работ вско­ре наши отношения «охранник — охраняемые» закон­чились. Однажды эта команда к главным воротам не вышла. Может быть, их отпустили, а может, они вошли в состав большого отряда.

В один из дней ранней осени 1938 г. нас внезапно по железной дороге отправили в Цоссен, огромный воен­ный полигон, расположенный южнее Берлина. Во взаи­модействии с армейскими частями мы участвовали в учениях с боевой стрельбой. Я три тысячи раз проклял «легкий» пулемет, так как мне эту тарахтелку, наполнен­ную булькающей горячей водой, приходилось таскать по лунному ландшафту полигона. Галстук, подсумок и эта штука оформились под ужасные пожелания в слав­ную троицу.

Во время одного из занятий из-за невнимательности одного из товарищей я получил струю горючей смеси из огнемета в мокрое от пота лицо. В результате с него бы­стро слезла кожа, и меня отправили в лазарет в Лихтерфельдевест, где я лежал в одной палате с тремя унтерфюрерами, лечившимися от венерических болез­ней.